Текст книги "Час тишины"
Автор книги: Иван Клима
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Глава третья. СВЯЩЕННИК
1
– Благословен будь, господь наш Иисус Христос.
– Во веки веков.
Люди тащились к замку, стоявшему на самом краю деревни.
– Благословен будь, господь наш Иисус Христос.
– Так что, Юрцова, будете уже строиться?
– Хотелось бы, святой отец. Стены-то оставим, только крышу покроем новую. Сестра поможет.
Он кивнул головой. Все это его не слишком занимало. Но он привык к тому, что люди вверены его заботе и что он доставляет им радость, спрашивая о здоровье, о детях, о родственниках за границей, об урожае и планах на жизнь. Свои грехи они поверяли ему коленопреклоненно, сами, да и грехи-то были такие же жалкие, неинтересные, однообразные, как и их планы.
Он служил в этом приходе уже восемь лет, пришел сюда, когда ему не было и тридцати, – стройный и черноволосый, несколько бледный, с большими грустными глазами. Девушки не пропускали ни одной проповеди, а старые женщины горевали. Что может им сказать такой юнец? Кончилось серьезное богослужение.
Однако он был хороший проповедник, у него явно было и артистическое дарование: умел придать каждому своему жесту необходимую долю достоинства, а своим словам – требовательность. Прихожане постепенно признали его, потом даже начали и похваливать, а вскоре уже ничто не происходило во всей деревне без ведома его и согласия.
Он долго мечтал о лучшем приходе, о жизни иной, чем в этой захудалой деревеньке, но потом смирился, пережил здесь в течение восьми лет смену четырех правительств и порой приходил к убеждению, что лучше жить здесь, чем в местах, подвергающихся слишком стремительным переменам. Спокойствие также имело свою цену: он занимался садоводством, выращивая редчайшие сорта роз девятнадцати оттенков – от киновари до фиолетового, и даже вырастил собственную пурпурную «Гордость болот».
И только потом, в последний день войны, произошло то страшное событие, которое отняло у него спокойствие и сон на многие недели. Но дело хорошо кончилось – все прикрыла тишина, и хотя до сих пор он ложился спать с тоской и беспокойством за следующий день, но уже привык к тому, что и следующий день, вероятно, не принесет ничего нового, будет, как все предшествующие дни, и все реже испытывал чувство страха.
– Благословен будь, господь наш Иисус Христос.
– Во веки веков, пан Йожо.
– Как прекрасно у вас расцвели розы, святой отец. Кто бы мог подумать, чтобы в нашем краю…
Священник ожил.
– Пугали меня, что здесь ничего не получится, что здесь, мол, сухость и плохая земля, – он улыбнулся. – Но здесь произросла бы и манна. Только работай, не ленись! Одной воды сколько я наносил!
Они пошли дальше вместе медленной, гуляющей походкой.
«Мне не повезло, – думал про себя Йожо. – Пятнадцать лет в старостах и вдруг, нате вам, не гожусь, а вот священник, тот всегда годится».
От замка сюда доносилась музыка. Замок теперь национализировали, устроили в нем трехклассную школу с одним учителем, вот сейчас как раз и собрались ее торжественно открыть. У каменной стены стояла открытая машина, украшенная ветками.
«Такой болван, как Врабел, – думал Йожо с презрением, – и вдруг будет держать речь. Да ведь он же и двух слов не свяжет».
Священник с улыбкой раскланивался на все стороны. Он подошел к первому ряду людей, выстроившихся перед машиной, скрестил руки и стал ждать. Солнце жгуче впивалось в его черную сутану, и тепло вступало ему в голову, как вино. Новый учитель, говорят, атеист. Это, конечно, его дело. И все же ему здесь не сдобровать. Придется выступать против него, пусть даже он и окажется милейшим человеком. Эти края не для атеистов.
Врабел вскарабкался на разукрашенную машину и затравленными глазами огляделся по. сторонам. «Черт побери, – подумал он про себя, – снова надо ораторствовать, будто есть в этом хоть какой-то смысл., Все это выдумал наш вонючий болван. – И он с ненавистью посмотрел на священника. – Думает, как мне это… что меня выбрали. Дерьмо собачье. Плевать я хотел на всякие чины!»
Потом он вытащил речь, которую написал для него священник, и начал читать.
«Друзья, любезные христиане, в это торжественное воскресенье, шестнадцатое после сошествия святого духа…».
На высокой, обросшей мхом башне лениво болтались пестрые флаги. Над крышей летала парой пустельга, люди шумели и смотрели на озябшего очкастого человека, который нетерпеливо переступал с ноги на ногу возле машины – ведь он приехал бог знает откуда, чтобы учить их детей.
«…Итак, в этом прекрасном месте, которое досталось нам по воле новых властей и по милости всемогущего господа бога, будут дети наши учиться наукам светским и слову божьему», – читал с отвращением Врабел.
Шум вокруг густел и превращался для священника в органную музыку, воздух наполнялся летними вечерними ароматами – он чувствовал большое удовлетворение и радость жизни, но потом – который уже раз за последнее время! – его вдруг охватило тоскливое головокружение.
«Все образовалось, – подумал он, – теперь мне уже нечего бояться».
Врабел кончил, кое-кто зааплодировал.
– Пошли в задницу! – достаточно громко сказал Врабел, возвращаясь на свое место. Священник расслышал и поднял на него осуждающий взгляд.
Потом на машину взобрался новый учитель. На его худом лице беспокойно бегали глаза, он кричал высоким плачущим голосом.
Ему действительно было на что сетовать – ведь его направили в самую последнюю дыру, где ничего не было, кроме костела, школы и болот. Но в глубине души у него, как видно, теплилась давняя детская мечта: что-нибудь сделать для людей, изменить их, пробудить в них надежды; тот, кто внимательно слушал, мог заметить, что в голосе его звучат совсем не рыдания, а большое волнение; он хотел привести людей в движение и уже в эту первую встречу внушить им доверие к себе. Учитель рассказывал им о земле, которая окружала их, говорил, как скоро они ее изменят, превратят в самую плодородную и как вместе с тем изменится вся их жизнь и они заживут радостно и счастливо, как и все в этой новой свободной народной республике. Но для того, чтоб это действительно свершилось, нужны подлинные знания, они должны кое-что знать и не только уметь читать молитвы, а кое-чему научиться по-настоящему. Поэтому он просит всех быть построже к своим детям и внушать им уважение к школе.
Когда он кончил, люди молчали – ни один не отозвался.
«Не умеешь ты с ними разговаривать, мальчик, – усмехнулся священник. – Рассказываешь им о их же земле, будто сами они знают ее хуже тебя. И подрываешь авторитет молитвы, к которой они прибегают каждый день».
Старый Валига дал знак своим музыкантам: скрипке, гармонике и басу – празднество кончилось.
– Я приветствую вас, господин учитель, – подошел священник к вновь прибывшему. – Как вам нравится наше гнездо? – В глазах учителя вспыхнула неприязнь, и это доставило удовольствие священнику. – Где вы будете жить? – продолжал спрашивать святой отец и добавил – У нас в приходе, если вам потребуется, нашлась бы свободная комната. По крайней мере на первое время.
– Благодарю, думаю, что не потребуется.
– Здесь трудно будет найти подходящую комнату.
Священник заметил, что люди чем-то необыкновенно взволнованы. Они заспешили обратно в деревню, там явно что-то произошло. Он хорошо знал и давно убедился, что без причины они никогда не спешат.
– Особенно сейчас, – добавил священник, – многие погорели, пришлось жить кое-как, поселялись друг у друга. – Он смотрел им вслед, и беспокойство в нем возрастало. – По крайней мере приходите в гости, – пригласил он учителя. – Здесь бывает тоскливо по вечерам.
Они пожали друг другу руки, и священник пошел домой медленным, уверенным шагом. Но он не вошел в свой дом, а направился туда, где некогда стояла школа и ютились избы Юрцовой и Смоляков. И там увидел он военный «джип»; люди окружили машину, разглядывая кого-то внутри.
Он не смог овладеть собой и ускорил шаг; подошел поближе к машине, чтобы можно было разглядеть сидевших в ней людей. Тот человек действительно был среди них.
– Всемогущий боже! – прошептал священник.
Из машины вышел молодой Смоляк, один-единственный из всей семьи оставшийся в живых. Здесь его уже никто не ждал. На нем была солдатская гимнастерка без погон; прихрамывая на левую ногу, он направился к месту, где стояла их изба.
Люди вокруг молчали. «Сколько их пало, – лихорадочно думал священник. – И Банясову настиг осколок. И Бай-ко, отца трех мальчиков, разорвала граната».
Смоляк неподвижно стоял над пепелищем. Он не молился – был неверующий, – не издал ни одного возгласа, не шевельнул губами. К нему подошла старая Байкова.
– Молись, парень, молись за них всех.
– Как? – прохрипел он.
– Застрелили! – И старуха покачала головой, покрытой черным платком. – Постарел ты, – шептала она, – будто тебе все сорок.
Смоляк бросился на колени перед охладевшим пепелищем и стал разрывать его, как собака; под ногти ему набивалась земля, отсыревший пепел, кончики пальцев растрескались до крови, а он все рыл и рыл.
Священник продолжал стоять в последних рядах толпы. Он не мог ни думать, ни двинуться с места.
– Бедняга, – прошептал он наконец и чуть громче, обращаясь, вероятно, к самому себе, добавил – Да будет милостив к тебе господь бог.
2
Павел еще издали увидел Янку. Даже не сразу поверил, что это она, – так давно он ее не видел. Ведь она уехала, как только кончилась война, и за все это время ни разу не появилась в деревне. На ней было какое-то необыкновенное платье, она немного располнела и изменила прическу, и все-таки он узнал ее по мягкой походке. Павел выбежал на улицу.
– Янка! – закричал он.
– Ах, это ты? Чего так орешь?
– Да ведь увидел тебя. Наконец-то появилась.
Она пытливо поглядела на него.
– Господи, – сказала она, – ты все еще такой же худой. Как Адамова коза. – Она была немножко растеряна, но все же спросила: – А что ты теперь делаешь?
– Ничего особенного, мелкая торговля с Йожкой. Но пойду, видно, в сторожа – к воде, как отец.
– Ага.
– А ты?
– Там здорово! – уклонилась она от прямого ответа. – Но я все равно там не останусь. Найду что-нибудь получше. – Она дала ему подержать сумку. – Я преспокойно могла бы работать и в какой-нибудь канцелярии.
Янка смотрела на низкие домишки, часто стоящие в ряд, на крыши, обросшие мхом; на дороге через толстый слой пыли просачивалась навозная жижа.
– Здесь бы я не хотела остаться! Никакой жизни!
– Я тоже уйду отсюда.
– Куда?
– Еще не знаю, куда-нибудь далеко.
– Ага, – сказала она без интереса; потом стала рассказывать – На прошлой неделе у нас выбирали королеву красоты. Вот это было дело! Только та, которую выбрали, уж очень худа. Как ты! – Она шла с ним мягким легким шагом, по всему было видно, что она придает особое значение своей походке. – Когда вечером идешь там по улице, к тебе все время пристают парни. Я уж и говорить-то ни с кем не хочу, а они все равно не дают проходу.
– А ты что? – спросил он.
Его вдруг охватили грусть и разочарование; объяснить причину своих чувств он не смог бы, но они тем не менее совершенно лишили его дара речи.
– Ничего, я хожу с девчонками.
Те, с кем она общалась, были старше ее, у них давно были свои парни: солдаты, подсобные рабочие из магазинов, рабочие с кирпичного завода; они спали с ними и рассказывали ей всякие подробности, которые и отпугивали Янку и вместе с тем волновали. Своего парня у нее пока не было, но она была убеждена, что найдет себе кого-нибудь поинтереснее, чем эти их обыкновенные и скучные любовники.
Домик Юрцовой до сих пор стоял с обгоревшими окнами, но уже под новой крышей. Они остановились. Он пытался избавиться от чувства разочарования.
– Ты придешь еще?
Она заколебалась.
– Ладно, приду. На минутку. Поближе к вечеру.
Он ждал ее за замком, на том месте, где, видно, встречались все влюбленные, в том числе и те, кто ими только собирался стать.
Потом они шли рядом через широкое пастбище, покрытое легким туманом и совершенно пустое. Ей пришлось заполнить его своими подружками, иллюминацией, музыкой, шествием с факелами – городом.
Он слушал ее, трава сладко пахла невиданными цветами, уже несколько недель тому назад им также овладела мечта увидеть по-иному раскинувшийся мир, – говорили, что на севере остались совершенно пустые города, и он с Михалом Шеманом договорился уехать туда. Михал мечтал о чердаках, где запрятаны богатства, но в то утро, когда они собрались в путь, отец избил Михала. И Павел отправился туда один.
Тропинки, протоптанные через пастбище, были слегка влажны в то предрассветное утро. На главном шоссе его подсадила военная грузовая машина, его ни о чем не спросили, но они и сами не сказали, куда едут, это было неважно; пили из оплетенной в солому бутыли с отбитым горлом – вино текло по груди до самого живота; в черешневой аллее нарубили штыком груду ветвей с ягодами – косточки выплевывали прямо из машины, потом ехали по маковому полю – скошенные тела цветов двумя пестрыми рядами оставались лежать позади, перед ними был каменный город.
Они сделали остановку на широкой площади, спускавшейся уступами, на нижнем конце ее возвышалась храмовая башня. Он соскочил на пустынную мостовую вблизи длинного ряда переполненных мусорных урн, ветер шелестел тряпками и бумагой; перед храмом теснилась толпа: белые бинты, телеги, нагруженные чемоданами, конь-качалка, праздничные платья, солдатские брюки* старуха с отекшим носом, рыдания; ветер, не утихая, гнал бумажки, а обезумевшая собака рылась в требухе на мусорной свалке.
Он долго ходил мимо всего этого, потом вошел в храм. Из тихого сумрака рвались к небу обнаженные каркасы сводов, под ногами скрипело битое стекло, он подошел к обломкам алтаря. Из кучи мусора улыбалась позолоченная статуя, святой взгляд был обращен к сводам, где сквозь зияющую рану были видны лениво плывущие летние облака.
Он опустился на колени у края маслянистой лужи, в ней отразился летящий ангельский лик, и отблеск неба в зияющем кратере, и узкий луч света.
– Господи, боже мой, – прошептал он, – явись мне и докажи, что ты обо всем этом знаешь – и об этом костеле, и об этой статуе, что лежит здесь, и о брате моем, и о матери, и обо всех нас, и обо всем, что случилось.
Белоснежное облако двигалось, под ним летела птица, по лику ангела прошло волнение, вызванное потоком слов.
– Господи, боже мой, – шептал он, – сделай что-нибудь великое! Пусть не будет больше страданий, пусть мы будем все счастливы. Сделай это! Явись и обещай, что ты это сделаешь.
За спиной он услышал шум шагов.
Странного вида человек предстал перед ним – пальто его доходило до самых пят, голова была стрижена наголо, на озябшем лице перебитый нос.
– Встань, – сказал с усмешкой человек, – зачем молишься? Видел тех, вон там? Тоже ведь молились за победу своей империи, не осталось им ни империи, ни этого костела. Здесь больше никто не смердит. Только вороны да вот ты. – Он торжествующе засмеялся. – Конец костелам, конец вождям, конец империям! Это конец, – повторял он, – конец! – Он посмотрел вверх. – О, братья мои, – воскликнул он, – матерь божья!
Снова под ногами скрипело битое стекло; заходило солнце, человек остановился и устремил свой взгляд на толпу.
– Един бог! – воскликнул он. – Един был фюрер. Одна голова вместо всех ваших голов. До чего ж докатился ты, человек!
Никто из толпы не оглянулся на него, а он рассмеялся и стал выкрикивать стихи:
Павел снова очутился среди каких-то развалин и долго еще бродил по пустынному городу: кошки, собаки, городские дома с выпуклыми фронтонами, голуби, фонтан со львом, Begräbnisanstalt[3]3
Похоронное бюро (нем.).
[Закрыть], две перевернутые машины с серебряными розами на бортах, Ганс Носке Беккерей, помещение, в котором навечно поселился запах печеного хлеба, одиноко стоят мешалки и дочерна промасленные формы.
– А ты взял хоть что-нибудь? – спросила Янка.
– Нет, – сказал он.
– Боже, да ты же осел.
Деревенька вдали уже только мерцала керосиновыми лампочками, перед ними утомленно текла летняя река – изломанный, осыпавшийся берег, у самой воды ржавеет военная машина.
– Жаль, не было тебя со мной.
– Ну и мысли у тебя.
– Мы бы взобрались с тобой на ту башню.
Темнота быстро наступала. Янка никогда еще так поздно не выходила на улицу – разве что с девчатами. Парни наверняка стали бы приставать. Она вдруг вспомнила о той ночи, когда он перевязывал ей руку, лежал рядом с ней, дышал. Откуда-то из дальней дали вдруг донесся тоскливый звук трубы, звук был пронзительный, труба заливалась печально, это было красиво, но Янка почему-то испугалась.
– Пойдем, – сказала она. – Мне пора домой. Мама будет сердиться.
Но вместо этого они сели на краю берега, возле них в беспорядке росли низкие вербы, листья их тихо шелестели, река пахла гнилью, все громче кричали лягушки.
– Кто знает, что бы мы оттуда увидели, – продолжал он, – возможно, и море.
– Ну и мысли у тебя.
– А может, и еще дальше. В море был бы остров. И пальмы. А на песке лежали бы дельфины. И стоял бы там только один-единственный дом. Стеклянный.
Он, видно, хотел, чтобы она засмеялась, и она рада была бы засмеяться, но ею вдруг овладела усталость, какая-то даже приятная усталость, слова воспринимались как прикосновение незадачливого ветерка, хотя ей и нравился его шепот, чередовавшийся с криком лягушек и тишиной.
Когда он замолк, она с трудом вспомнила последнее его слово и спросила:.
– А почему стеклянный?
– Чтобы было светло.
– Ну и мысли у тебя!.. – Она толком не понимала, что он говорил, не думала об этом.
– В таком доме надо жить совершенно по-другому – ходить только на цыпочках. Чтобы дом не разбился.
Она представила себе стеклянный дом и все же засмеялась.
Потом он ее спросил:
– Ты поехала бы со мной туда?
– Куда?
– Поехала бы?
Она встала.
– Пошли. – Она сделала шаг, но взгляд свой не отвела от его лица. – Ну и мысли у тебя!
Дальше она не пошла, а он очень неловко обнял ее и еще более неловко ткнулся носом ей в лицо. И вдруг ощутил в своих ладонях удивительную жажду тепла, которое исходило от чужого тела, его переполнило незнакомое чувство, гораздо более обширное и блаженное, чем то, которое он мог бы себе представить когда-либо – даже когда плыл к своим берегам с сахарными пальмами.
«Вот видишь? Вот видишь?» – шевельнул пастью большой белый дельфин и быстро уплыл; теперь они остались совсем одни, на размытом берегу с низкими вербами.
3
Священник сидел в кресле с золотым гербом, курил и прислушивался к плачущему голосу из соседней комнаты, где учитель Лукаш пытался вдолбить детям в голову, что означает родина.
Школе выделили пока две комнаты. Из большой комнаты мебель вынесли в меньшую; на стенах остались висеть рога, над дверями – замшелый дворянский герб; на буковый паркет поставили в три ряда скамейки, они были разные, испещренные всевозможными надписями на четырех языках – их привезли из разных концов пограничья.
В меньшей комнате сделали клуб, снесли в нее высокие шкафы в стиле рококо, Диану карарского мрамора, три китайские вазы, письменный стол, покрытый зеленым сукном, секретер и два карточных столика – на одном из них учитель разложил наглядные пособия, счеты с разноцветными шариками, чучело хомяка, две банки с заспиртованными ужами. Были у него еще и четыре наглядных плаката: планер в синем небе – плакат обозначал прогресс человека в авиации; несколько белых медуз, плавающих в серой морской воде, которые не только символизировали род беспозвоночных аурэлия, но и жизнь моря и море вообще, да и все удивительное, далекое и фантастическое, ибо на двух других картинах изображались совсем обычные вещи – сенокос и гора Ржип.
Здесь же учитель и жил. У окна он поставил огромную кровать с пологом, у противоположной стены – карточный стол, на котором были разложены кое-какие вещи, необходимые ему для работы.
Священник подошел к небольшой стопке книг и стал в них рыться. Янко Краль, Вольтер, Флобер. Он открыл одну из книг – некоторые фразы были подчеркнуты красным карандашом, другие даже чернилами.
– Пачкуны! – вздохнул он.
Способ, каким говорит о боге всякая религия, отвращает меня – с такой уверенностью, легкомыслием и интимностью ведется речь. Особенно раздражают меня священники, у которых имя его не сходит с языка…
Он закрыл книгу и вернулся в кресло.
– Родина, – слышался из-за стены голос учителя, – это самое возвышенное, что только есть. Все вы должны работать для нее. Нет ничего более святого, нет ничего выше ее. Ваша родина – народная…
«Дети, – подумал священник, – все равно мало что поймут, как им знать, что такое родина, бог или революция. Поэтому-то и приходилось выдумывать легенды. Чтобы все эти понятия могли представить себе даже дети, а взрослые могли в них уверовать».
Управляющий замком позвонил в большой звонок. Детские голоса прокатились по лестницам, он слышал, как они удаляются, пока совсем не стихли.
Учитель вошел в комнату.
– Простите, я совершенно забыл. Ведь должен был быть еще урок закона божьего, а я отпустил их домой.
Священник проглотил оскорбление, усмехнулся.
– Это неважно. В следующий раз вы сократите свои часы, и мы догоним.
– Я думаю, что им есть что догонять и в более важных предметах, чем ваш.
– Что может быть важнее, чем укрепиться на пути, ведущем человека к спасению, – возразил священник.
– Все, – взорвался учитель, – все остальное.
– Вы атеист, – сказал священник, – и думаете, что если вам не нужен бог, то он не нужен и другим.
Жилы на лбу у Лукаша стали вздуваться, глаза его бегали, не могли сосредоточиться на одной точке.
– Речь идет совсем не о том, что я думаю, – кричал он в запальчивости, – а о том, что есть правда. Бога нет. Вы выдумали его.
– Но речь и не идет об этом, – послышалось возражение. – Пусть даже мы его и выдумали! Важно то, что люди хотят верить. Хотят во что-нибудь верить. Во что-нибудь великое и очищающее. Во что-нибудь, что давало бы смысл их жизни… Вы социалист?
Учитель не ответил. Он ненавидел всех священников, и чем дальше, тем ему было противнее исповедоваться перед ними.
– Это тоже учение, – заметил священник, – ваш социализм, он тоже требует веры.
Учитель стремительно обернулся.
– Прошу не сравнивать. Мы хотим освободить человека… А бога вы выдумали для того, чтобы отвратить человека от разума и удержать его в нищете.
– Ошибаетесь. Наше учение также хочет освободить человека. А если это до сих пор не удалось, то… Всегда оно было в руках людей. Как и ваше… Вы еще увидите, что получится из вашего учения! Что из него сделают люди и время.
– Увижу, – воскликнул учитель, – я твердо верю, что доживу до этого времени.
– Простите, – засмеялся священник, – я хотел еще сказать, что и в нищете виноваты сами люди. – Это была излюбленная его тема. Он много думал о нищете и считал, что нашел ее корни. – Ищите причины в ненависти! Ведь вы знаете, к чему приводит неравенство и стремление к власти… Каждый в конце концов обременяет свою совесть, в результате он просто должен ненавидеть своих ближних, а ненависть влечет за собой еще большие несчастья. – Священник склонил голову, походило это на заученный жест, на самом же деле он боялся, что учитель увидит тоску в его глазах.
– Нищета не родится из ненависти, наоборот, ненависть родится из нищеты. Мы устраним нищету, а потом и ненависть.
Теперь священник молчал. «Замкнутый круг, – думал он. – Нищета из ненависти, ненависть из нищеты? Все же больше всего ненавидят те, кто больше других имеет. И войну начинают те, кто даже не отдает себе отчета, чем они владеют. Откуда же берется ненависть? Из стремления к власти! И в погоне за ней все обременяют себя грехами и преступлениями, а оскверненные уста наши превращают слова правды в слова лжи, а ложь ведет все к новой и новой ненависти. И самое страшное, что никто уже не имеет права судить, никто из нас не является уже достаточно чистым!»
– Устраним нищету, – повторил учитель, – устраним и здесь, – показал он в окно.
– Здесь? Вы утверждаете это потому, что многого еще не знаете. Там, куда вы показываете, бывает вода. Несколько раз в году.
– Воду можно задержать.
– А кто ее задержит?
– Люди, – победоносно заявил учитель, – те самые люди, которым вы не верите.
– Буду молиться, чтобы вы были правы, чтобы вы все это сумели. – Он направился к вешалке и надел свою черную твердую шляпу, которую носил даже в самую большую жару.
Священник медленно спускался по деревянным ступеням. «Фанатик, – сказал он про себя. – Фанатики опасны, они могут погубить человека. Но еще чаще они губят самих себя. И всегда – свое дело.
Только святая церковь пережила своих фанатиков. Церковь– да, да…».
