Текст книги "Час тишины"

Автор книги: Иван Клима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

2

Они все были немножко пьяны и играли как заводные, маленькая комнатка наполнилась оглушительными звуками. Барабанщик Сагула колотил одной рукой – другую у него оторвало миной через две недели после того, как здесь прошел фронт… Но он был великолепный барабанщик, работал даже ногами и даже локтем оторванной руки.

Штефан Валига на мгновение отложил скрипку и запел хриплым голосом:

 
Черный Боб в ботинках чистых
С «джипом» в город прискакал…
 

Петр Валига изо всех сил дул в старую разбитую трубу, Павел Молнар играл на гармони. Вчетвером они составили самый странный оркестр в округе, другие оркестры – сплошь цыганские – исполняли лишь дюжины две чардашей, да вдобавок несколько модных песенок, которые мало чем отличались от чардаша. А вот Штефан Валига, когда был на военной службе, наслушался разной музыки и знал бесчисленное количество настоящих джазовых номеров, американских песенок и иностранных шлягеров: он играл румбы, танго и даже буги-вуги – и все это на одной трубе, барабане, гармони и скрипке. Саксофона у них не было, о нем они только мечтали.

 
Жаль любви мне, отданной тебе,
Жаль слезы, пролитой по тебе…
 

Штефан Валига дико раскачивал головой, руки его были сжаты, белые зубы сияли, рот был полуоткрыт. Все в такую минуту подчинялись ему: и те, кто играл, и те, кто танцевал; и когда он посреди песни позволял себе уставиться своим тяжелым, как у быка, взглядом на какую-нибудь девушку, он знал, что та ему с покорностью ответит. Он отваживался смотреть даже на самых красивых, даже на невест, на свадьбе которых он играл, – и те ему отвечали и охотно шли за ним. Из-за этого потом происходили невиданные драки.

 
Где взять девицу для буги-вуги,
Сошел с ума я от буги-вуги…
 

Он не знал нот, да и никто из них не знал нот, но ему достаточно было однажды услышать песенку, и он уже мог воспроизвести и слова и мелодию. За хорошую песенку он никогда не пожалел бы даже бутылки.

Кто-то приоткрыл снаружи дверь.

– А ну, давайте! Здесь этот человек.

Барабанщик последним закончил номер бешеной дробью, и они вышли на улицу; на длинных веревках на горячем ветру раскачивались цветные лохмотья, воздух был насыщен запахом мочи, отбросов и сырых комнат. Поначалу Павлу был противен этот цыганский поселок, крики и вечные ссоры; он играл с ними вот уже почти полгода, но в конце концов привык и теперь радовался, что они приняли его как своего. С тех пор как учитель ушел из деревни, ему была очень нужна какая-нибудь компания. Он таскался вместе с ними по танцулькам, храмовым праздникам и свадьбам; они делили меж собой деньги и подношения, смеялись и предавались беззаботному времяпрепровождению. Часто вместо того, чтобы играть, они валялись в жаркие летние дни у реки, полуобнаженные, ленящиеся даже говорить, хотя и голодные, потому что последнюю крону давно уже проели или пропили. Он уверял себя, что они близки ему, но понимал их мало. Им более всего на свете нравилось пить водку и пустословить, болтать всякую пошлость, они радовались этой болтовне и смеялись совершенно искренне. Они были даже слишком счастливы тем, что существуют.

Оркестранты медленно тащились по узкому переулку, полные сознания собственной исключительности, мимо них пробегали дети, спешили взрослые; у первого домика поселка стоял высокий человек, его стриженая голова высоко возвышалась над пестрой толпой. Он видел его еще вчера в деревне – это был инженер, который набирал людей на строительство, но, говорят, не нашел никого, кроме сумасшедшего Адама. А я бы нанялся, пришло в голову Павлу, если б не играл в оркестре и если б уже раз не обжегся на этих плотинах.

– Приветствую вас, пан секретарь! Вы пришли посмотреть, как мы тут живем? – раздался откуда-то сладкий голос.

– Да, – ответил инженер. Его синие, немножко холодные глаза вылавливали людей, примеривали и ощупывали; за два года, проведенные в этом краю, он разучился придавать значение предрассудкам брезгливости точно так же, как и жалости. Теперь он думал только о том, сколько человек из собравшихся пригодится ему на стройку: чтобы не слишком пили, не слишком прогуливали, не шибко дрались.

Павел поймал его мгновенный взгляд и забеспокоился.

– Мы культурные люди, – продолжал тот же голос, – художники. Мы долбим корыта.

Один мужчина вышел из толпы и выбрал в большой куче, сваленной за домом, дежу, выдолбленную из вербы.

Инженер взвесил предмет в руках, нашел его легким и тут заметил, что на стенах некоторых домиков примерно на том уровне, до которого доставали детские головки, тянется бледная полоса. Он спросил:

– Так высоко доходит вода?

– И не спрашивайте, сколько ее здесь бывает, господин хороший, целое море, представить трудно. В деревне до домов она не доходит, а у нас стоит в избах, порой и по целому месяцу. Размоет все на свете, жить нельзя.

И все сразу загалдели, будто призывая его, чужестранца, в свидетели, что они не могут больше так жить.

Он согласился с ними. В руках он продолжал держать вербовую дежу – гладкую, желтую, – приподнял ее, показывая толпе.

– Хорошая ведь, красивая вещь… Но что с ней сегодня будешь делать?

Он никогда не был выдающимся оратором, но все-таки выделялся среди других, голос у него был зычный, и он умел находить точные слова для тех, к кому обращался.

– Через год, через два, – обещал он, – каждому дам по новому дому. Не такие, как эти, – и он показал на их хижины из глины, жести, старых досок или вербовых кольев, – а настоящие дома! Кирпичные, каменные!

Они молча стояли, ошеломленные, дети пялили на него глаза, хотя совершенно ничего не понимали из его слов.

– Мебель из красного дерева! – продолжал он и тут же подумал, что они не знают, какая она, эта мебель из красного дерева, и добавил – Красивая, полированная, как у господ!

Все снова были возбуждены, не могли даже слушать. Закричали, перебивая один другого. Павел пытался пробиться поближе, кто-то потянул за гармонь, она раскрылась и издала протяжный звук.

Нет, не дам себя одурачить, подумал он и неожиданно для самого себя закричал и стал локтями пробивать себе дорогу к этому человеку, пока не очутился прямо перед ним.

– Чего вам больше! – говорил инженер. – Работа под самым носом! И с завтрашнего дня! С сотворения мира вы ничего такого не видывали! Десять тысяч в кармане каждый месяц! А главное, – добавил он, – справитесь с водой! Построим плотину – даже море через нее не перельется.

– Ну как, музыканты? – тихо спросил своих товарищей Штефан Валига.

Он развел руками: для такой работы они, конечно, не годились, но перспектива десяти тысяч маячила перед ними – ведь порой по целым неделям у них не было ни кроны. Порой играли только за подношения, а порой их с позором прогоняли к чертовой матери. «Через два месяца можно будет и саксофон приобрести», – пришло ему в голову. Он смотрел на свои длинные темные пальцы, они были тонки и чувствительны даже к самому слабому дрожанию струн. «К черту скрипку! – подумал он. – Каждый цыган на ней пиликает, а вот порядочный джаз – это другое дело! Кто может организовать джаз? Только я».

– Ну как, музыканты? – повторил он снова.

Кругом стоял крик, люди перебивали друг друга: «А где? А когда? А сколько?»

– Можно ведь и бросить, если не понравится, – сказал Валига, – но саксофон все-таки надо заработать!

Инженер вытащил из кармана бутылку, чтобы скрепить договор, передал ее в толпу, и бутылка пошла по рукам, дошла она и до Павла. «Саксофон!» – ухмыльнулся он про себя. Он-то знал свою компанию, знал, что они все равно пропивают все деньги, а на последние покупают какие-нибудь ненужные украшения девочкам или себе разрисованные галстуки. Сейчас он, собственно, и не думал о саксофоне, его глаза не могли оторваться от этого человека, который так быстро завоевал неподатливую толпу. Конечно, он сумеет построить плотину, построит две дамбы и в них зашьет реку. Павел отпил глоток и передал бутылку следующему.

– Договорились, – воскликнул Штефан Валига, – дайте и нам выпить!

Брат Штефана поднял трубу и не спеша направился к деревне, громко трубя, растянул любимую гармонь и Павел, а Штефан Валига запел своим хриплым армстронговским басом.

Когда они проходили мимо дома вдовы Юрцовой, Павел увидел во дворе Янку. Она вернулась несколько дней назад; Юрцову разбил паралич, и Янке пришлось вернуться, чтобы ухаживать за ней.

Павел облокотился на низкий забор и продолжал играть, а она тащила ведро из колодца и не обращала на него внимания.

– Ну, как мама? – спросил он, не выдержав.

– Ничего.

– Я записался на стройку, – сообщил Павел.

– Ну и отличился. Теперь тебя полюбят еще больше! – Наконец-то она повернулась к нему, пригладила волосы, но тут же схватилась за ведра. – А заработок-то будет?

– Еще какой!

Она подошла к забору, теперь они были совсем рядом, так близко, что слышали дыхание друг друга. Девушка смотрела на него вызывающе своими широко открытыми глазами – синими, равнодушными, лучистыми.

Видно, Янка ждала, что он предпримет, что скажет, но Павел молчал, и тогда она неожиданно рассмеялась:

– Значит, купишь себе наконец порядочные штаны!

Он брел по пыльной дороге, все время видя перед собой ее вызывающий взгляд, и ему казалось, что она хотела сказать ему что-то совершенно особенное, и тогда он раскрыл гармонь и заиграл. Так он прошел всю деревню, миновал мост через канал и вышел на пастбище – вокруг было пустынно, только птицы да запахи сгоревшей под солнцем травы – и все продолжал играть как только мог громко.

3

– Я все время думаю об этом, Павличек, – рассуждал чудак. – Валига говорит, что, как только начнется гроза, наступит как бы конец света.

Они нагружали старую железную тачку, найденную давным-давно на бог весть какой свалке лома. Земля трескалась от зноя, пыль смешивалась с пересохшими стеблями трав. От страшной засухи, которая стояла уже несколько месяцев, вокруг медленно замирала жизнь, пастбища побурели, будто покрылись ржавчиной, и даже усталые аисты переселились к топким берегам пересыхающей реки.

Обессилевшие от зноя люди, встав поутру, поглядывали на небо, они дожидались вечера, который должен был принести грозу, но вечер приносил только далекие, беззвучные зарницы. А людям уже мерещился шум дождя, который увлажнял их измученные поля. В их воображении текли бесчисленные ручьи, они растекались все шире и шире, пока не превращались в могучие потоки; люди вспоминали о печальных пророчествах и страшных катастрофах, чтобы как-то оправдать свою беспомощность и сознание того, что они в ловушке и остается только ждать.

– Вот построим плотину, – беспокоился Адам, – но зачем нам теперь она, когда вода попадает на поля только из туч?

Вдали, почти у самого горизонта, поднимался столб пыли – это стада искали последние остатки зеленых трав. Адам принял людскую тоску в свое сердце, и хотя у него не было никакой уверенности в успехе и он не мог оценить своих сил, ему все же казалось – он не раз слышал это от людей, – что именно он, Адам, должен изменить их тяжелый удел, должен привести в порядок круговорот вод, преодолеть засуху и противостоять зловещей буре, то есть вернуть людям и спокойствие, и надежду.

– О, теперь я уже знаю, что делать, – говорил он, счастливый, – поле нужно прикрыть большой стеклянной доской так, чтобы был наклон. На доску будет падать туман и лить дождь, и вся вода стечет по ней на землю. Я как-то видел такую доску, но вот беда – не вспомню, когда и где.

С Павлом Молнаром Адам, конечно, не мог поговорить так, как говорил с его отцом, но Павел тоже признавал Адама, они работали вместе и даже ели из одной миски, за что Адам и любил Павла, называл его сыночком.

– Кто знает, может, и помогло бы, – ответил Павел, думая, однако, о Янке; уже не раз после работы он заходил к ней. Она брала жбан, и они вместе направлялись в трактир, по дороге они вели самые серьезные разговоры о людях из деревни, о плотине, ее не больно все это интересовало, но она все же слушала его, а ему казалось, что в ее присутствии все его мысли и переживания становятся более определенными, и он мечтал о большей близости между ними. Вчера он отважился. Они свернули с обычной дороги, попали в укромное местечко за костелом, и она сама прижалась к нему – губы к губам, – но вдруг неожиданно оторвалась от него.

– Ты не хотел этого!

Всю дорогу в трактир они молчали, его давило внезапно возникшее отчуждение; перед открытыми дверьми трактира – внутри кричал пьяный Врабел и заливались скрипки Валиги – она все же сказала:

– Жди меня завтра вечером… Там, где тогда…

И даже забыла купить пива, за которым пришла.

– Если бы ты знал, – рассказывал Адам, – что говорит твой отец, – в этой, мол, засухе, вероятно, виноват и я. Я согрешил. И теперь, видно, нужно принести богу жертву.

Люди всегда приносили жертвы. В его мыслях переплетались недавние события, свидетелем которых он был, с событиями далекого прошлого, которых он никогда не видел. Взвод, приводящий в исполнение приговор на рассвете, и рука Авраама с ножом, и Христос, отдавший себя палачам за грехи человеческие. Идти, как Христос, и пострадать за наши грехи – и он представил себе, как падает дождь, – и тогда они обо мне никогда не забудут. На лице его засияла радость.

Они нагрузили полную тачку глины и повезли ее по неровным дорожкам. Сбросив глину, они снова вернулись на прежнее место.

– Я купил ей платок из американского нейлона, – ни с того ни с сего заговорил Павел. – Отдать просто так?

– Платок всегда пригодится, – охотно отозвался Адам. – И в ветер и против дождя. Однажды поехал я с графом ловить селезней, а на берегу стоит лисица… – Что было дальше, он не помнил, но обрывок какой-то картины засел у него в мозгу. Видно, и впрямь тогда развевались пестрые платочки, а может, это были султаны на лошадях.

Внизу послышался звук трубы Валиги – наступил обед, мужчины развели костер и стали варить в котле свой обычный суп.

– Павел, – позвал Валига.

Но у Павла не было никакого желания разговаривать, и он прилег на землю в слабой тени вербы; мысленно он все еще шел с ней среди ночи, трава сухо шуршала под ногами, он касался ее обнаженных рук, потом они лежали в мягкой ямке и над головой у них колыхались травы.

Чудак присел на корточки рядом с ним и стал рассказывать:

– Был я на одном собрании, где сошлись коммунисты. Приехал туда один человек и так хорошо говорил – у каждого может быть свой дом и свой сад, никто никого не будет обижать, все будут друзьями. Мне очень понравилось это собрание.

Он ничего не сказал о том, что среди собрания Смоляк выгнал его из зала, потому что боялся, как бы Йожа и другие крестьяне не узрели в этом повода посмеяться над коммунистами – плохи, мол, ваши дела, раз приходится звать на собрание чудаков и сумасшедших.

– Раздавали там бумажки, – сказал он, – приходи вечером, я тебе покажу.

– Хорошо, я зайду.

– Выпьем, – обрадовался Адам, – я купил настоящую. Как раз вчера, как только получил деньги.

По плотине широкими шагами прохаживался старый Молнар, фуражка на нем была надета козырьком назад.

Наверняка что-то было у него на уме, небось опять выкинет какую-нибудь штуку. Люди предчувствовали развлечение и сбежались все к нему, знали, что не подведет.

– Мужики, – крикнул он, – хватит работать, говорят, уже изобрели электрическую лопату. Работает сама., а мужики могут прохлаждать свою задницу в траве. Как раз для тебя, – обратился он к Валиге, – чтоб у твоих девок не было и днем простоя!

– Правильно, – ответил Валига, – я не из тех, кому одного раза за ночь хватает, да к тому же раз в год.

Все грохнули. Засмеялся и Адам. Он не понимал, в чем соль таких шуток, но ему нравилось смеяться вместе с другими.

– Здорово, Адам, – окликнул его Молнар и подошел к нему.

Все затихли в ожидании новой шутки. Он должен был как можно скорее ее выдумать, даже если б и не хотел, – надо было выдумать. Но в такую жару ничего не приходило в голову, видно, поэтому он немного и пересолил.

– Ты знаешь, как звали первого человека?

Чудак забеспокоился.

– Кажется, Адам!

– А случайно это был не ты?

Адам растерянно засмеялся, но остальные молчали – это они слышали уже много раз.

– Если ты, – продолжал Молнар, – то и наделал же твой грех нам беды. Вон у Фацуны уже девятый ребенок. – Он отчаянно пытался выдумать что-нибудь, чем действительно мог бы рассмешить людей.

– И эта вот засуха, – подсказал кто-то.

– Да, и эта засуха, – ухватился он за подсказанную мысль. – Ты как тот Иона среди нас – видит тебя господь бог, такого грешника, поэтому и дождя не дает.

Рот у Адама растянулся – не то он смеялся, не то плакал.

– Оставь его, отец! – сказал Павел.

– Посмотрите-ка, – поддержал шутку Валига, – такие дела у него на совести, а он еще смеется.

– Адам, Адам, – воскликнул серьезно Молнар, – ведь сколько раз мы тебе говорили, чтоб ты как-нибудь да искупил свой грех.

Адам только головой вертел. Но сбежать ему было некуда.

– Мы, пожалуй, смоем с тебя грех, – решил Молнар, – что нам еще остается?

– В воду его, в воду! – закричали вокруг.

– В водичку нельзя!

Адам боялся воды, сам уже не помня почему, но страшно боялся, крестился, когда приходилось переходить мост, а во время дождя завешивал окно старыми тряпками.

– В водичку нельзя? В водичку можно! – кричали люди.

Они схватили его тщедушное тело и понесли к реке. Молнар остался стоять на месте, он жевал сигарету и тщетно пытался ее зажечь.

– Отец, – сказал Павел, – ты пьян! Как свинья!

Молнар резко повернулся и, не говоря ни слова, дал ему пощечину.

– В водичку нельзя? В водичку можно!

Руки взметнулись над берегом. Уже давным-давно отец не бил его, оба не помнили, когда это было. Павел сбежал вниз.

– Отпустите его! – кричал он. – Оставьте его в покое.

Люди не обратили на него никакого внимания. Павел пытался пробиться через толпу, но было уже поздно, тело пролетело по воздуху и шлепнулось в воду, жалобный крик на какое-то мгновение заглушил смех.

– Вы скоты!

Штефан Валига положил ему руку на плечо.

– Чего орешь, за ним хочешь?

Он бил ногами, дрался, ему расцарапали лицо, но в конце концов его все же оторвали от земли. Вода сомкнулась над ним, было мелко, он ударился о что-то головой, потом спиной и на мгновение потерял сознание.

Когда же наконец он выкарабкался из воды, все стояли на берегу и визжали от удовольствия; над толпой возвышался отец, он уже зажег сигарету.

– Свинья пьяная! – еще раз тихо повторил Павел.

По лицу его стекала вода, он протер глаза и отошел в сторону подальше. Все повернули обратно и вскоре исчезли за поворотом, только фигура отца виднелась на фоне неба. «Кабан, пьяный, пьяный!» – повторял он про себя, потом вышел на берег, утомленно растянулся на теплой земле и закрыл глаза.

Скорей бы уж вечер, мечтал он, вечером пойду к ней. Скорей бы уж вечер, отдам ей этот платок.

Потом он услышал над собой тихие шаги и увидел бесхитростный взгляд Адама.

– Ты ничего не делай, Павлуша, – шептал ему, задыхаясь, Адам. – Я уже знаю, что делать.

4

Темнело медленно – свет уходил все дальше, в самую глубину пустынной равнины, – он крепко держал девушку за талию. До сих пор звучал в нем громкий смех, мерещился силуэт отца на бледном небе; слава богу, у него есть она; если бы он ее потерял, остался бы совсем один. Жил бы в пустоте, и незачем были бы все его старания, все его намерения.

Он думал, что работа, которую он нашел, сама по себе наполнит смыслом его жизнь. Но сегодня утром он понял, что это не так. Работа сама по себе не могла иметь смысла. Ничто само по себе не имело смысла.

Он хотел об этом поговорить с ней и стал рассказывать об Адаме и об утренней купели. Она не понимала, почему все это так его волнует. Она вдруг представила себе, как они выбираются из воды, и рассмеялась.

– Расскажи еще что-нибудь такое, – попросила она.

Ее беспокоили другие мысли – что произойдет потом, беспокоили широкие просторы, по которым они шли и в которых останутся потом одни, она еще не знала, как будет себя вести, и пыталась гнать все эти мысли.

Было что-то особенное в ее состоянии, но с тех пор, как они снова стали видеться, она ни разу не подумала, случится это или не случится, не думала и о будущих днях. Виделись они всегда на небольшом участке дороги, которая вела к трактиру, их свидания были единственной возможностью вырваться из скуки, пронизавшей всю здешнюю жизнь. И даже тогда, когда он начинал ее целовать, она все равно не думала о будущем, а целовалась она уже не в первый раз, и это ничего не означало. Но однажды, когда они шли молча к трактиру, она вдруг испугалась – не обидела ли она его? – испугалась, что он больше за ней не зайдет и тогда она останется дома одна. Поэтому она сказала ему, чтобы он ждал ее вечерком, но тут же подумала, что они присядут где-нибудь недалеко от замка: в крайнем случае, если закричать, ее могут услышать в ближайших домах. Но они не присели там, а шли все дальше и дальше в глубокий вечер, в темный простор, и теперь она уже думала о том, что может произойти.

«Ясно, он захочет меня», – пришло ей в голову. «А что, – продолжала она думать, – возможно, я на нем и остановлюсь». Вся жизнь ее до сих пор была не такой, какой она ее себе представляла. Все равно никто не даст того, чего бы ей хотелось.

Вероятно, только один человек сумел бы это сделать – Йожка Баняс. Но он куда-то исчез.

Теперь она уже не внимала словам Павла, не слышала их. Вспомнила, как гуляла тогда с Йожкой. Наверно, надо было с ним пойти – обиделся и уж больше ни разу не заходил к ней. Она осторожно расспрашивала о нем и узнала, что он купил себе еще две машины и что где-то у него есть любовница, разведенная женщина с детьми, держит гостиницу.

Сукин сын, негодяй, свинский потомок дурака-трактирщика… На глазах ее выступили злые слезы – она все еще видела перед собой его красивое лицо с тонким носом и большими губами.

Павел заметил, что она расстроена, и ему почудилась в этом реакция на его слова. Он обнял ее покрепче, счастье его было безграничным.

Так подошли они к самому берегу реки, и тут он вспомнил о сверточке в кармане.

– Это для меня?

Он кивнул, она развернула бумагу – платок был тонкий и прозрачный, цвета тающего снега, на зеленых ветвях сидело много пестрых птиц. Сумрак приглушал сочность красок, придавал им темно-пастелевый оттенок, но, как ни странно, вечерние краски были еще красивее дневных.

Она с осторожностью держала платок, чтобы нечаянно не порвать его грубым движением. Склонившись над водой, она ощущала каждое прикосновение к этому редкому материалу. «Кто бы мог ожидать такого…» – подумала она счастливо, и только сейчас ей пришло в голову, что надо что-то ему сказать. Она еще раз наклонилась над водой и увидела свое отражение рядом с темной тучей и улыбнулась ей:

– Вытащи-ка!

Потом она прижалась к нему. Она все еще не знала, как себя поведет дальше, но уже перестала думать о Йожке; злость, которую она еще минуту назад испытывала, уступила место тихой, блаженной и нерушимой пустоте.

– Говори что-нибудь, – приказала она, – что-нибудь веселое!

Она смотрела на него утомленными глазами: сумрак округлял его мальчишеские черты, и это ей нравилось.

– Мне хотелось бы все делать для тебя, – сказал он ей. – Все, что я теперь буду делать, все будет для тебя. Всегда!

Он замолчал, она тоже молчала и ждала, что же он станет делать.

– Подожди, – решила она наконец и, сняв платок, тщательно сложила его. Всю ее наполнила нежность. «Ах ты, мой козлик неловкий!» – говорила она про себя, будто долго ждала этих чувств, и так ей было легко, хорошо. Она положила платок на землю и стала дожидаться, когда же он ее обнимет.

А когда он поцеловал ее, она закрыла глаза и какое-то освобождение сошло на нее в эту минуту, оно заполнило ее мечтой о нем, о его прикосновениях.

Целовались они долго, потом он прошептал:

– Я тебя… я тебя… люблю, очень теперь люблю. – И снова хотел ее поцеловать.

Она оттолкнула его и встала. Он тоже поднялся. Но она повернула его спиной к себе, так что теперь он видел только темную воду, в которой отражался восходящий месяц, и слышал, как за его спиной шуршит сухая трава.

– Ну, – прошептала она очень тихо.

Они легли на теплую окаменевшую землю, его поразила белизна ее тела.

Она не раз говорила об этом со своими подружками – и здесь, и в городе, но сейчас немного боялась, стебельки трав кололи ее обнаженное тело, а вокруг стояла горячая духота.

Сейчас, когда ничему уже нельзя было воспрепятствовать, она хотела одного – отдалить это мгновение:

– Помнишь, как ты мне рассказывал о рыбах?

– О дельфинах?

– Да, – сказала она нетерпеливо. – Ты знаешь еще что-нибудь такое?

Он пытался что-нибудь вспомнить, но только поцеловал ее.

Губы ее были крепко сжаты.

– Что такое дельфин? – спросила она.

И тут он обнаружил, что ничего не знает. Дельфин плыл по воде, зеленый или белый, со светлыми глазами, а может и с темными, он даже не знал – большой он или маленький и чем питается, ему никогда не дано было этого знать.

– Ты будешь меня любить? – спросила она. – Все для меня сделаешь?

– Да. Все. Скажи, что ты хочешь.

Ей ничего не пришло в голову, и она только сказала:

– Лошадь, белую лошадь.

Она ждала, что произойдет что-то великое, что-то такое, чего ей не перенести, какая-нибудь страшная боль, что-то гораздо более волнующее, чем мысли о поцелуях или сами поцелуи, но ничего такого не произошло, через все ее тело пробежала дрожь, она тихонько вскрикнула, а потом лежала без движения с закрытыми глазами. Она слышала, что он что-то шепчет ей, но смысла слов не воспринимала; она засыпала, пробуждалась и сразу же засыпала снова и, наконец, почувствовала, что качается на теплых-теплых волнах, и тут только поняла, что это и есть то прекрасное, что рисовалось ей и чего она так ждала, – и она счастливо улыбнулась.

Он прижимал ее к себе, хотел, чтобы она не засыпала, чтобы что-нибудь сказала ему, но у него уже не было сил вернуть ее к себе, и он почувствовал на мгновение болезненную тоску одиночества.

Он отвернулся от нее и попробовал думать о чем-нибудь постороннем, попытался представить себе высокую башню, с которой видны были бы морские волны, большие рыбы с белыми глазами или лохматый ствол пальмы; однако он слышал рядом только человеческое дыхание, звуки тихо текущей воды и видел на черном небе только мерцающий свет отдаленных зарниц, и тут он понял, что, наверно, никогда в жизни не увидит ни башни, ни дельфинов, ни сахарной пальмы, потому что всего этого, собственно, и не существует – есть другие вещи, которые будут еще более прекрасными или принесут еще большие страдания: плотина и драки, пьяные рабочие, и этот вот берег реки, и эта девушка, которая спит так близко, что слышно ее дыхание, и много других вещей, о которых он хотя и не знал и даже не имел понятия, но которые наверняка будут, если только их поискать.