Текст книги "Час тишины"

Автор книги: Иван Клима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

Эвжена уезжает, бросает работу, составлявшую раньше смысл ее жизни и до сих пор составляющую смысл жизни ее мужа. Мартин остается. Он уже многое понял. Все не так-то просто.

Вот заключительный разговор между героями, более всего проясняющий и позицию автора: «Мы представляли себе все слишком легко, думал он, мы нашли идеал и уверовали, что это и есть уже путь к человеческому счастью. Но сколько раз уже находили люди идеал, которому придавали такое же значение? А много ли раз удавалось воплотить его в жизнь?

– Мартин, – сказала она вдруг, не открывая глаз, – завтра мы уедем отсюда.

– Почему?

– Все это не имеет смысла. Все, что мы делаем, не имеет смысла. И этот новый проект, ты ведь сам это знаешь. Будут ли когда-нибудь по нему строить? А если будут, пусть сами и измеряют, пусть сами и вербуют людей. Зачем нам здесь гнить?

– Что-нибудь да построят, – сказал он сердито. – А без этого гниения никогда ничего не получается».

Итак, автор с трезвостью современного человека, которому известны многие сложнейшие и труднейшие жизненные испытания, которому ведом вполне обоснованный скептицизм, который видит немало причин для грусти, высказывается в пользу самоотверженной человечности и только в осмысленном, в сознательном великодушии, ищущем решений на уровне высокого морального и духовно-творческого развития, видит путь к оптимизму.

Автор вполне сознательно вводит в цепь своих размышлений категорию великодушия как высшую справедливость. И, может быть, это самое ценное, что есть во всей книге, что поднимает ее на высокую нравственную ступень, что реально, жизненно сближает понятия идеологические с понятиями философскими и психологическими и что заставляет серьезно следовать за автором во всех его поисках подлинной правды жизни и справедливости.

Прежде всего автор развенчивает старое, церковное понятие «всепрощения» и «великодушия». Он исходит из того, что в век, «когда в мире возрастает снисходительность по отношению к преступлениям, а вместе с ней и беззащитность от преступников», каждый честный человек не может оставаться равнодушным к несправедливости.

Смоляк делает целью своей жизни наказание человека, который донес на его семью, в результате чего вся семья – от мала до велика – была расстреляна фашистами. В абсолютной законности желания Смоляка разыскать подлых пособников убийц убеждает читателя и тот выстрел, который был направлен в Смоляка уже в мирное время. Не зря автор вводит эту деталь. И не зря Смоляк все время думает о том, что стреляли, видно, одни и те же люди.

(Антиподом Смоляка в концепции «памяти о преступлениях» является жена директора лесопилки, которая, наоборот, прекрасно знает, что ее супруг предавал немцам людей, но в своей «снисходительности к преступлениям» не придает этому значения.)

И все-таки Смоляк, определив в лице местного священника преступника, отказывается от своего давно обдуманного намерения покончить с ним.

Может, это все-таки «великодушное всепрощение»? Нет, Смоляк ему ничего не прощает! Даже священнику ясно, что правосудия ему никак не избежать. Автор, быть может, и не очень точно объясняет, какие мысли заставили Смоляка отказаться от своего намерения – не точно потому, что много разных понятий подводит он под понятие «месть», – но психологически эта сцена написана с большой достоверностью.

Смоляк проявляет и самоотвержение, и – более того – великодушие. Но не по отношению к священнику как таковому, не по отношению к живому человеку (здесь нет ни грана экзистенциальной сентиментальности), а по отношению к самой жизни, ибо в этой сцене ему неожиданно становится ясно, что он превыше всего (превыше даже справедливого отмщения!) ставит ее будущее развитие!

Это – беспощаднейшая строгость к себе во имя развития общества, запрещающая отдельному человеку искать «разрядки» и «забвения» в удовлетворении своих самых законных эмоциональных реакций. И это – бескомпромиссная трезвость, требующая переоценок и действий: активных переоценок фактов, людей, мыслей и даже собственных эмоций! Это – логика убежденного борца-коммуниста. И это – решение на уровне высокого духовного развития, принципиально отвергающего месть во имя открывающейся возможности более действенно способствовать человеческой справедливости и борьбе против несправедливости.

«Он знал всех этих людей, которых сейчас назвал священник, и понимал, что их наверняка еще больше – целый поток. Они изменились, вели те же разговоры, что и он, стараясь таким образом замести следы, вступили в его партию, в самую чистую на свете, попали в будущее, а он прокладывал им путь и радовался: какая сила! Как мог он так поступать?.. И если он сейчас убьет вот этого, все равно поток потечет дальше и только громче зашумит, чтобы убаюкать его, зашумит угрозами и призывами о необходимом отмщении… Да, месть порождала месть, и самой худшей местью был этот безмолвный поток, который хотел уничтожить то, во что он верил всю свою жизнь! Нет, любыми средствами он должен задержать этот поток! Значит, не мстить! Значит, искать справедливость! Но где она, эта справедливость, которая взвесила бы все вины и не породила бы новых?»

Да, есть здесь словесная неточность, ибо слишком большая тема, скорее, несколько тем проговорены «скороговоркой». Но И. Клима к вопросам справедливости, трезвости и великодушия обращается постоянно; они, собственно, составляют основу книги; поэтому и уточнить саму авторскую позицию в вопросе великодушия можно по целому ряду других мест и деталей.

Великодушие, по мнению И. Климы, прежде всего не спрашивает, откуда брать силы, чтобы противостоять несправедливости или отваживаться на хорошие дела, по своей трудоемкости пусть и «безнадежные».

Носителем идеи великодушия является, в книге безыменный доктор, который поставил перед собой «нечеловеческую», «неисполнимую» цель победить малярию в заболоченной местности. Но поскольку эта цель диктуется самым искренним и бескорыстным желанием, то она становится гораздо ближе, чем это можно было предполагать. Доктор утверждает, что невозможное стало возможным только при новом строе: «Когда мне доводилось иметь дело с каким-нибудь особенно тяжелым случаем, – продолжал он, – я старался что-нибудь придумать. Я надеялся, что сумею кого-нибудь убедить, чтобы все-таки выделили на это деньги. С другой стороны, какую от этого я мог пообещать выгоду? Ведь ход размышлений всегда был таков: я дам, но я хочу от этого что-то получить. Только новый режим стал пытаться осмысливать вещи по-другому».

Но автор подчеркивает и другую сторону дела: как бы ни был хорош режим сам по себе, как бы ни были справедливы и великодушны его принципы, прежде всего должны найтись люди, которые захотели бы «избавлять от заразы избу за избой, лужу за лужей…» – люди, способные на великодушие и отважившиеся на великодушие. Люди, так или иначе пришедшие к великодушию как к необходимости творить добро или, иными словами, делать то, что требуется делать в интересах человеческого общества.

Во время войны такое великодушие называлось бы героизмом, ибо оно было бы сопряжено с риском для жизни. В мирное время оно больше известно под понятием трудовой доблести и самоотверженности. Но ведь дело здесь не только (а может быть, и не столько) в умении работать и быть беспощадным к себе ради других, но и в духовной отваге, противостоящей скептицизму!

И. Клима не идет в лобовую атаку на скептицизм, хотя и знает великую цену бескорыстия, он только горько сожалеет, что «человек уже отвык верить в успех великодушия». Но он не может успокоиться и на этом «двуединстве»: признания энтузиазма бескорыстия, рождающего энергию, и признания обоснованности скептицизма, заставляющего человека более осмотрительно тратить свои силы.

При всем признании обоснованности скептицизма у людей XX века, прошедших через события первой его половины, автор утверждает со всей решительностью: останавливаться на скептицизме невозможно; ни в какую сторонку уже не отойдешь: не заметят, что ты в сторонке; никуда не спрячешься: найдут; ни на какое время не остановишься, даже, чтоб оглядеться: настигнут. Кто? Что? – События. Именно так, очевидно, надо понимать «притчу» о Василе Федоре – человеке, в прошлом тесно связанном с коммунистическим движением, но после войны посвятившем себя целиком семье.

Скептицизм, по мнению автора, невозможен – для живых, для тех, кто дальше хочет жить, кто хочет, чтобы жили его дети. Скептицизм точно так же невозможен, как невозможно беспамятство; как невозможно забыть о тех, кто погиб, кто жизнью заплатил за то, чтобы человечество могло и впредь искать более точные формы справедливости, обеспечивающие развитие жизни.

Как постоянный рефрен звучит в книге настоятельное требование автора помнить о всех, кто пострадал от человеческой подлости, в разгуле своем не знающей никаких границ. Убийство Василя Федора и всей его семьи, «разрешившее спор» и кровью утвердившее, что Василь Федор был коммунистом – ибо враги иногда точнее чувствуют, на какой стороне баррикады стоит человек, – должно убедить читателя и в невозможности отойти в сторонку, и в трагичности некоторых «недоразумений». О каком «недоразумении» идет речь? О том самом, какое, собственно, разрешило убийство. Читатель не знает, что именно заставило Василя Федора отойти в сторонку, в чем его несогласие с практикой коммунистического движения. (Автор не конкретизирует сути этого «несогласия», чтобы подчеркнуть саму возможность несогласия.) Но читатель, умом понимая неправильность действий Василя Федора, выразившихся в его отходе от коммунистического движения и завершившихся трагедией, чувством на этой логической констатации не останавливается, не может остановиться – это было бы слишком просто, прямолинейно, а отсюда и малоперспективно, это был бы опять некоторый замкнутый круг, просто-напросто отрицающий всякие несогласия или сомнения. Читатель от самой жизни должен пойти на поиск более точных решений: как быть с «несогласными», как сделать, чтобы ни один честный человек не остался в стороне и не поплатился за свою, не обеспеченную общей поддержкой честность?

Автор очень высоко ставит честность убеждений и подлинный характер человека, исходя из того, что подлецы, бандиты, потребители и человеконенавистники не могут иметь честных убеждений и что отличить честные убеждения человека от демагогии было бы не так трудно, если бы люди научились ценить искренность чужих убеждений больше, чем получестность мнений своих «единомышленников».

На каком-то этапе развития коммунистического движения вне его оказывается Василь Федор – человек честный и умный, а активным «деятелем» движения становится Михал Шеман– дурак, подлец и потребитель. При всей нелогичности этого явления здесь есть и своя «логика»: несогласие Федора гораздо крупнее по своей масштабности «согласия» Шемана. И если такие люди, как Шеман, просто-напросто рано или поздно выбрасываются из партии, то с людьми типа Василя Федора дело обстоит гораздо сложнее. Здесь многое решает только время.

Одной из самых ярких «притч» является притча об Адаме, носящая название «Шутник и чудак». Это своего рода трагедия «чудака» и трагедия «шутника» – чья больше, сказать трудно, ибо первый из них хотя и умирает ради бессмысленной иллюзии, но нравственно побеждает; второй же должен жить теперь с сознанием, что он нечаянно, шутки ради, довел человека до самоубийства.

Но поскольку эта «притча» носит философский характер, автор не только раскрывает убийственную бесполезность всякой лжи, банальности, пристрастия к дешевым развлечениям за чужой счет и т. д., но и задумывается над тем, как все-таки у людей возникают миражи и иллюзии, и приходит к выводу, что «человек, видно, не способен уверовать в мираж сам, обязательно кто-нибудь должен подвести его к этому», хотя бы «шутки ради».

Более всего атакует Клима банальность мыслей, в чем бы это удручающее качество человека ни проявлялось и с чем бы оно ни было связало: с политической ли демагогией (Шеман), неспособностью ли к самостоятельному мышлению (Эвжена), мещанскими ли идеалами (Янка, Йожка Баняс), псевдоостроумием ли (старый Молнар в сцене с Адамом). И всякий раз писатель дает почувствовать одну естественную закономерность: где есть банальность, ищите и недостаточную психологическую достоверность, если не эгоизм или потребительство.

Своеобразная композиция романа с двумя основными сюжетными линиями, проходящими через несколько «притч», позволяет писателю ставить наиболее интересующие его вопросы в разных ракурсах и на разном материале.

Что такое жизнь Павла Молнара и его жены Янки? По существу это поиски решений все тех же самых проблем, перед которыми стоит и инженер Мартин, но несколько по-другому поставленных, ибо Павел – человек иной среды, иного образования, иного воспитания.

По своему нравственному развитию Павел стоит на голову выше многих и более образованных героев, он способен на подлинное великодушие. Но это еще не сознательное духовное развитие, в мировоззрении Павла все еще преобладает вера. Именно поэтому ему так трудно и поэтому он не всегда уверен в своих действиях.

«Да, он был таким, как все эти люди, – верил в бога, которого не было, верил в напрасный бунт Лаборецкого, верил учителю с его утопией, верил в силу любви, которую сам выдумал, верил в счастливую жизнь в далеком городе и в то, что возможен такой мир, в котором не будет больше проблем… А когда понимал, что ошибся, падал, как камень на дно. Но потом, чтоб подняться, снова выдумывал себе какую-нибудь новую веру».

Всем этим писатель будто бы хочет сказать: «Нельзя от всех людей требовать трезвости. На нее нужны силы и знания. Все это к человеку приходит только с опытом, если только он не закрывает на этот опыт глаза».

Павлу действительно в его молодости многое приходится придумывать, чтоб не потерять интереса к жизни. Но в отличие от только «придумывающей» Янки или старой Юрцовой Павел еще и думает.

Иван Клима ничего не навязывает. Но он ни перед чем и не отступает. Он прежде всего за критическую трезвость. И за темп! Мало говоря о самом факторе времени в современности, Клима тем не менее придает чрезвычайное значение мобилизованности нравственных усилий и как большие потери воспринимает всякое топтание на месте.

Периферия революции существует и еще долго будет существовать во всех ее видах. Но ведь существует и осознание этого явления, которое должно дать свои плоды. Отсюда еще раз потребность необходимого темпа развития общества как основы общей сознательной нравственной мобилизованности, как закрепления уже взятых рубежей, как стимула для развития каждого отдельного человека и как гарантии верных соотношений между идеалами и непредвзятостью осмысления жизни.

Н. Николаева