Текст книги "Час тишины"
Автор книги: Иван Клима
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
2
Прежде чем наступила ночь, повис густой вонючий туман, слабый свет фонаря неопределенно расплывался где-то в высоте, они вышли через отверстие, предназначенное для дверей.
– Ну и смена! – сказал низкий голос.
Пять человек перелезли через кучу песку – туман смазывал верхушки столбов, головки подъемных кранов, крышу стройки – и устало пошли по дну обезглавленного города – шестнадцатичасовая смена.
– Черт бы побрал все эти обязательства! – сказал все тот же низкий голос. – Давно бы пора лежать под боком у старой.
Все засмеялись.
Строили простой склад, подсобное помещение – вряд ли оно было к спеху, но бригада взяла на себя обязательство закончить бетонные работы на неделю раньше срока. Но как на зло испортилась бетономешалка, а тут еще и простой – несколько дней на строительстве не было цемента– вот и пришлось в последние дни работать с рассвета до темноты.
Сейчас работа была закончена, здание поглотила темнота и туман, а они шли домой, карабкаясь по кучам песка, грязные, с цементной пылью в волосах, с ноющими спинами и запорошенными глазами, и все же чувствовали себя удовлетворенными.
– Быть нам всем завтра на доске, – решил Шеман, – с фотографиями.
– И с Алехиным, – добавил низкий голос.
– Конечно, товарищ трубочист.
Алехин был у них мастером, но в последние дни, когда пришлось приналечь, работал на равных со всеми.
Деревянная будка сторожа, широкие ворота, трактир тут же рядом, напротив строительства, – заплеванная корчма с намалеванными толстяками на стенах, – они сдвинули несколько столов и тяжело опустились на стулья.
Все очень устали и охотнее всего лежали бы сейчас в постелях, но в этом не хотел признаться ни один из них: как-никак следовало отпраздновать окончание работы, с давних пор люди это отмечали, а они к тому же были еще молодежной бригадой, им положено было держаться вместе – и в радости, и в беде.
В бригаде они сошлись случайно, все были из разных мест, и каждый до этого занимался чем-то своим. Худой Полда с низким, вечно хриплым голосом был трубочистом; мастер, у которого он учился, пророчил ему смерть не позднее, чем в сорок лет, как это и приличествует каждому трубочисту: то, мол, что у тебя на руках да щеках, то и на легких – перспектива черных легких испугала Полду; а сейчас он дышал серой цементной пылью – выбирать не приходилось. Амадео был наполовину итальянец, правда, отца он своего почти не помнил; в грамоте был не силен, зато знал толк в лошадях. Год учился столярному ремеслу, полгода сапожному, для него не составляло труда открыть любой замок, пел печальным баритоном итальянские песни, чертыхался – «О, мадонна миа!» – и рассказывал бесчисленные истории о ворах и многоженцах, хотя сам так и не женился.
Пили пиво, пили быстро, будто наверстывая упущенное время и хорошее настроение.
– Однажды, – рассказывал Полда, – лезу я на крышу, оглядываюсь, а внизу под лестницей дамочка в шубке, волосы распущены: «Пан трубочист, духовка у меня не печет».
И все уже знали, что будет дальше. Алехин предложил Павлу:
– Сыграем партию?
Он не мог долго высидеть без этой королевской игры, встал, принес шахматы.
– Знаете ли, дорогая, это все оттого, что у вашей духовки тяги нет.
Все засмеялись.
– Я зайду к вам да гляну.
– Играй белыми, – предложил Алехин, – сегодня ночью я придумал интересную оборону.
Алехин, собственно, не принадлежал к их компании ни по возрасту, ни по положению, ни по происхождению. Его отец был богатым архитектором, но с отцом он разошелся еще в начале войны и с тех пор кормил себя сам. Торговал хмелем, сидел в бухгалтерии и выплачивал зарплату рабочим, которые покровительственно не замечали его «с высоты своей физической силы», монтировал телефоны, украшал витрины в торговом доме, потом влюбился в племянницу владельца, они поженились; девушка из лучшей семьи, с непорочной репутацией; он надеялся, что с ней переживет безнадежность военных лет, а также спасется от угона в рейх, но уже через год она спала с другим, и все стало еще более безнадежным, и когда он попал под тотальную мобилизацию – особо и не сопротивлялся.
– Ну и сучка же оказалась, – заканчивал Полда. – Пришел я домой, будто оплеванный.
Перед каждым из них стояла новая рюмка, на этот раз с ромом. Шеман встал.
– Товарищи, – сказал он, – за нашу бригаду и за Алехина.
Прозвучало это как-то уж слишком торжественно, но все они уже подвыпили и нарочитости не заметили. Павел пил редко, и всегда, когда он пил, им сначала овладевала какая-то невыразимая тоска: будто был он единственным пловцом на тонущем корабле, а тонул корабль в море песка: шум песка, вихри ветра и какое-то внезапное затишье; человек приходит и уходит, не знает – откуда, не знает – куда. Но постепенно грусть обычно спадала, его начинали больше, чем всегда, трогать житейские вещи и люди, сидящие вокруг него, – и тогда он ощущал подъем, в нем нарастал прилив дружеских чувств.
– Погоди, я тебе кое-что расскажу.
Он вспомнил, как однажды он предавался фантазиям о дельфинах и о стеклянных дворцах, и это показалось ему очень смешным:
– Страшно я любил фантазировать! Выдумывал вещи, которых никогда и не видывал.
Амадео запел – старая, вконец разбитая гитара, печальный баритон. Кто, собственно, учил его петь эти песенки, если он и отца-то своего не знал и никогда не видел земли, о которой пел.
– Не знал, зачем жить, – продолжал Павел. – Болтался по деревне да еще стрелял уток. Поэтому и выдумывал.
– А теперь знаешь, зачем жить? – спросил Алехин.
– Теперь? Теперь, конечно.
У него была жена, была своя бригада, но дело, собственно, было не в том – многого ли он достиг, – а скорее в самом времени, которое ставило перед всеми определенную цель. Каждое действие, казавшееся ему ранее бессмысленным или не имеющим со всем остальным ничего общего, сейчас было куда-то направлено. И работа, и самое обыкновенное собрание, и чтение газет, и стенгазета, и цвет рубашки, и значок на лацкане, и форма обращения к товарищу, и дружба – все это имело смысл и давало жизни новое наполнение.
– А как же я намучился из-за господа бога, – сказал Павел, – глупее ребенка был…
Его партнер на мгновение оторвался от шахматной доски– узкое интеллигентное лицо, усталые запавшие глаза; Шеман рассказывал, что, проходя ночью мимо его окон, он не раз видел в них свет – наверняка по ночам читает.
– Каждому человеку необходима в жизни уверенность – в этом разницы между людьми нет.
– Но теперь я уж никаких таких мучений не испытываю.
– Ты счастливый.
– Да, – подтвердил Павел. – Честное слово!
– Бывает, и я задумываюсь, чего все-таки мне не хватает, чтобы быть счастливым… Ладно, помолчим, давай играть.
Оба они сделали несколько быстрых ходов; один, чтоб поскорее убежать от каких-то мыслей, другой, чтоб доставить партнеру удовольствие.
– Вот встретились же мы, – сказал потом Алехин, – нашли друг друга, хорошая бригада, я только во время войны понял, что такое хорошая компания. Если уж ничего нет, если кругом горят города и люди живут как мыши и если то, чему ты вчера присягал, сегодня является ложью, то…
Над ними разносилась песня, клубился табачный дым, смех долетал изо всех углов, откуда-то из сизого тумана, время от времени появлялся официант, приносил новое пиво, Шеман тянулся к ним через весь стол: «Ваше здоровье!» Немного пены упало на черного слона, Алехин стряхнул ее на пол, как раз в это время кто-то входил, – и вдруг где-то совсем близко что-то грохнуло, казалось, земля задрожала, а потом на долю секунды воцарилась мертвая тишина. Это было падение чего-то тяжелого – не война ли? – каждый мысленно произнес молитву или проклятие; Алехин поставил фигурку на свое место, медленно повернулся к столу и посмотрел на сидящих:
– Что это?
– Видно, шахта какая провалилась.
Тишина постепенно наполнялась голосами, окликающими друг друга, и вот все выбежали на улицу; широкие ворота, деревянная будка сторожа – все покрывал туман; они снова карабкались по горам песка, потопленный во мгле свет плыл над головами, едва различались силуэты подъемных кранов – неужели это случилось именно с ними.
Потом возникли знакомые контуры и тут же все ощутили острый запах пыли. Павел с удивлением увидел – это продолжалось всего лишь мгновение, как на остановившемся кинокадре, – увидел все и всех в неподвижности: из обрушившейся стены торчала проволока, согнувшийся Алехин словно собирался пасть на колени; часть потолка продолжала висеть над землей, неестественно прогнувшись, Шеман с вытянутой вперед рукой, другая часть потолка уперлась в пол, – молчаливая группа мужчин на куче песка, как хор, собирающийся исполнить хорал, и над всем – желтый холодный туманный свет скрытой от глаз лампы.
Наконец раздался низкий голос Полды:
– Быть нам всем завтра на доске.
– О, мадонна миа!
И снова все пришло в движение – нет, это был не фильм, и даже не сон.
3
Вдалеке гудел паровоз и громыхал запоздавший подъемный кран, но строительство было безлюдно, только один Михал Шеман оставался здесь.
Он сидел в холодной комнате заводского комитета и пытался нарисовать плакат: «господин в цилиндре удовлетворенно улыбается при виде кучи развалин».
Шеман оставался в комитете часто, и ночные сторожа к нему давно уже привыкли. Дома у него не было, с девушками он встречался от случая к случаю, спешить ему было некуда, а на строительстве он мог поиграть хотя бы в собственную значительность. Всю свою энергию он отдавал рисованию плакатов и выдумыванию «молний». На этом его общественная работа и кончалась, она не приносила ему ни почета, ни власти. Своими картинками, заполнявшими строительство, он старался прогнать чувство разочарования, надеясь, что в один прекрасный день он свое возьмет.
Но сегодня он никак не мог сосредоточиться и рисовал только то, что видел перед собой, – груду бетона, поломанные доски, изуродованные стальные прутья.
На прошлой неделе он повесил большой плакат – пятеро мужчин с лопатами:
Алехинцы стараются,
все больше напрягаются.
Но едва случилась эта беда, как со всех сторон сбежались люди, они ехидно улыбались: оттого, мол, все и произошло, что уж больно они напрягаются! Только и разговоров было вокруг – к чему приводят спешка и соревнование. «Но мы им еще покажем!» – думал он злобно. А в душе был рад, что никому и в голову не приходит подлинная причина катастрофы, известная ему.
Утром Алехина вызвали на следствие, но он ничего не мог предположить конкретного и наверняка никого не подозревал, в то время как семьдесят пять мешков цемента лежали, тщательно прикрытые, на другом конце строительства.
Все ж, наверно, догадаются сделать анализ раствора. Хотя Шеман и не верил в ученость этих умников из лаборатории, эта мысль была ему неприятна.
В конце концов за все случившееся ответит этот «элемент» Алехин, утешал он себя. С этим его происхождением… другого мнения и быть не может. Так ему и надо… Гнал и гнал… нет, ему не отвертеться.
Да, люди не любят его, прикидывал Шеман со все большим злорадством, Алехин срывал нормы. Только б поскорее избавиться от этих мешков!
Надо бы созвать актив, пришло ему в голову. Дадим пару обязательств, стены поставим снова. Снова и лучше, сказал он себе. И, конечно, надо сделать плакат! Я сделаю их даже несколько. Они тоже должны возыметь свое действие.
Однако беспокойство не исчезало. Не нужно было связываться с этим Банясом. Нехорошее это дело. Похитив эти мешки, Шеман, собственно говоря, перечеркнул все, что делал до сих пор и о чем говорил. А ведь люди его выбрали, оказали ему доверие.
Но ведь в мыслях-то у меня ничего плохого не было! Разве я для себя? Мне этот цемент совсем не нужен. Думал, пусть пойдет на что-нибудь хорошее. Здесь-то уж и строить негде.
Конечно, он хотел сделать доброе дело. Помочь товарищам.
Пробило половина десятого, волнение его все нарастало. Взять сейчас и поднять телефонную трубку: установите к десяти вечера пост на заднем дворе! У машины будут погашены огни. Да, подстроил я сам… Хотел поймать этого элемента на месте преступления.
А кто перетаскал мешки?
Да, кто их туда перетаскал и все подготовил?
Он погасил свет и потихоньку запер за собой дверь. Темно хоть глаз выколи. Он споткнулся о ржавеющий отбойный молоток. Ну, и порядок!
Шеман миновал несколько строящихся домов, за последним уже раскинулись луга; даже деревья на этом участке еще не успели повалить, пока что свозили сюда глину, сваливали мусор.
На одной из куч высоко торчали доски, он ощупал во тьме их влажную поверхность: нет, все в порядке, мешки лежали, как и раньше, и это немного успокоило его.
Никто никогда не догадается, уговаривал себя Шеман. Он сел на грязные доски и стал ждать. Слышал, как медленно падают с деревьев одинокие капли; вскоре вдали загудел мотор. Волнение сжало горло, он побежал навстречу этому звуку.
Машина остановилась прямо перед ним. Из кабины высунулась голова.
– Ну?
– Все в порядке, ясное дело.
Ему хотелось сказать, сколько волнений он пережил, но машина уже тронулась и подъехала прямо к куче мешков.
Из кабины выскочили двое мужчин и торопливо стали сбрасывать доски. Действовали они на редкость ловко и уже через минуту сорвали толь. Шеман хорошо видел Йожку Баняса– тот стоял в кузове и внимательно всматривался в темноту. Один из мужчин подал ему первый мешок цемента – по всему было видно, что все скоро кончится.
Этот умел делать дела, восхищался Шеман. Такой элемент не пропадет. Всегда найдет дорожку, на которой кто-нибудь рассыплет для него денежки. А я, дурак, еще помогаю ему.
Но скоро им придет конец, подумал он злобно. Мы их быстро ликвидируем.
4
Еще только светало, воскресное утро, везде полная тишина, белый потолок, и на нем ползущая муха. Павел прикрыл глаза, внезапно его охватила тоска: от этой тишины, от белого потолка, от начинающегося дня, от недавно обрушившейся стены, от беззвучно приходящей пустоты…
Надо бы сегодня поправить порог, со стены ему тихо улыбался, показывая зубы, голубой парнишка со шляпой в руке, словно в его обязанности входило каждое утро оповещать его:
Стены еще пахли сырой известкой, они жили здесь всего несколько недель, а два года провели в маленькой двенадцатиметровой мансарде, окна на железнодорожные пути, скрипели тормоза, вагоны сталкивались друг с другом, стрелочники пересвистывались, а когда в комнате гасили свет, по стенам беспрестанно мелькали огни проходящих вагонов, огни фонарей, раскачивавшихся в руках железнодорожников, и каждую минуту вспыхивали веером и снова угасали искры.
Все это не очень мешало Павлу, но Янку угнетала теснота закопченных стен и душил воздух, пропитанный сажей. Она мечтала о собственном домике, где можно было бы и поставить сервант с блестящими стеклами, и положить дорожки из узеньких лоскутков материи. Да и теперешняя жизнь все еще была далека от той, которая возникала в ее всегдашних видениях. Она представляла себе светлую канцелярию, легкие движения пальцев по клавиатуре пишущей машинки, запах духов, два кожаных кресла – на одном из них, положив ногу на ногу и с сигаретой в руках, сидела бы она, на большом столе – два телефонных аппарата. А пока приходилось работать на пыльной текстильной фабрике, старые машины непрерывно грохотали, чуть не по восьми часов в день она не слышала ни единого человеческого слова и вдыхала горячий, полный пыли и тонких волокон воздух. Ей так всегда хотелось, чтоб у нее был собственный домик, и вот наконец-то это осуществилось; домик уже был – пусть в полуразрушенном городке, чуть не на самой границе, в получасе езды автобусом от работы, без окон, но все-таки свой. От старых хозяев осталась лишь лампа, сломанная супружеская кровать да кухонные занавески с голубым пареньком; пол был прогнивший, изъеденный грибком.
Они ездили сюда почти каждый вечер; усталые после трудового дня, они снова принимались за работу; несколько раз с ними приезжали сюда и Полда, и Михал Шеман, и Амадео – все помогали им, чтобы дом, наконец, стал походить на дом.
Теперь, казалось бы, Янка должна была быть счастливее, но этого не случилось.
Он услыхал, как она шлепает босыми ногами.
– Уже встаешь?
– Надо постирать. А ты что будешь делать?
– Не знаю. Надо бы порожек поправить.
Они сидели за столом друг против друга. Несколько воскресений подряд ему пришлось провести на строительстве, а теперь, когда они наконец остались дома и должны были бы дорожить каждым часом, вдруг пропал ко всему интерес.
– У Марии из нашего цеха рак горла, – сказала она. – Это все от пыли.
Обвал стены на строительстве вывел всех из равновесия. Бригада уже привыкла к похвалам, так привыкла, что и не замечала их, но теперь, когда всех затаскали по собраниям, когда то и дело вызывали на допросы, им стало казаться, что вокруг одно непонимание и несправедливость.
– А ты знаешь, эту косую немку? У нас еще работала? Теперь уже в молочной продавщицей, я сама ее там видела.
Янка думала только о том, как бы покинуть темный гудящий цех фабрики, где жизнь нудно текла, наматываясь на тысячи деревянных веретен.
В чем бригада может быть виноватой? Каждый из них был уверен друг в друге, ошибку следует искать где-то в планах, и главное, им было непонятно, почему прошла неделя, а Алехин все еще не вернулся в бригаду; видно, все-таки произошла какая-то ошибка, значит, они обязаны выяснить это недоразумение. Наконец решение было принято, они отправились в тот длинный барак, в котором находились заводские канцелярии, пошли только втроем. У Шемана как назло в это время было важное собрание. Ни один из пошедших не был оратором, дожидались своей очереди перед многими столами, никто не мог и даже не хотел понять, в чем дело, и как вообще они могут что-либо утверждать, именно они, подозреваемые виновники катастрофы. И это ожидание, и удивление, и строгие взгляды лиц, обладающих полномочиями и не обладающих ими, живых и увековеченных, постепенно лишили их всякой уверенности.
Последние двери вели в партком.
– О, мадонна миа, пойдемте-ка лучше домой! – сказал Амадео.
– Послушаешь вас, – отвечал им секретарь, – и можно подумать, будто действительно ничего не случилось. Будто потолок вовсе и не упал, будто он все еще на месте. Разве потолки падают сами? – спросил он, но не дал им времени на ответ. – Нет, не падают! Кто-нибудь им в этом должен обязательно помочь!
…Обычно он ее утешал или доказывал, что необходимо все выдержать, прежде чем она приобретет другую квалификацию; но сегодня он молчал, и это сразу же придало Янке отваги.
– Не могу я там больше оставаться – в этом шуме и гаме, в этой пыли.
Вечером, когда мылась, она заметила, что пыль покрывала все ее тело – эти въедающиеся обрывки волокон; и все же не пыль и не шум так страшили ее, а те тысячи веретен, которые в бешеном верчении навивали на себя ее дни, ее молодость, ее любовь, ее мечты, ее свободу, лишали нежности ее кожу. Они уже утащили за собой все, осталась одна удивительная пустота, и ее не могли заполнить ни поцелуи, которыми он дарил ее время от времени, ни разговоры в набитом битком автобусе, ни участие в хоре, ни воскресная молитва.
…Тогда они пробыли там довольно долго.
– Чувство долга должно было бы у вас раньше проснуться, – кричал на них секретарь, – пока еще можно было что-то спасти. А вопрос о виновности теперь уже должны решать другие.
Он прошел мимо них, как ефрейтор, проверяющий состояние отряда после боя; потери были значительные.
– Хорошо, – допускал он, – мы, конечно, должны стоять за товарища, но кто освободил нас от нашего долга взять за горло врага? – Подтверждая свои слова жестом, он схватил сам себя за горло, и, видно, так сильно, что даже покраснел. – Разве мы можем попадаться на удочку каждому встречному подлецу? Они только и ждут, чтоб поймать нас на нашей доверчивости, они случая не упустят – мы строим годами, а взлететь на воздух все может в одну секунду, но эту секунду мы и должны предвосхитить.
Они молчали, пришли доказывать свою правоту, а получается вина. Может, Алехин и вправду проник в наши ряды, – предположил Павел, – чтобы уничтожить нашу работу?
– Ты идиот, – набросился на него Амадео.
Однако Павел вспомнил далекую дождливую ночь – отдаленный выстрел и Смоляк, лежащий в грязи. Что-то вокруг все-таки происходило. Война, которой он не понимал, ползком ползла в ночи, в тумане, в тишине, она проникала в дружеские слова. Он жил вне ее и не думал о ней, но она все же находила, подкарауливала его и обжигала своим дыханием. Он ненавидел в эту минуту Алехина, поправшего их дружбу, злоупотребившего ею, обрушившего на них всех позор…
– Совершенно ни к чему так работать, – сказала она, – надо нам куда-нибудь устраиваться мастерами или в канцелярию. – Она ждала, что он на это скажет, но не дождалась ответа. – Ты не слушаешь меня, – поняла она наконец.
– Слушаю.
– Нет, не слушаешь. А, впрочем, если и слушаешь… Тебе ведь все равно… – Она вырвала у него из рук чашку, хотя он ее еще не допил.
– Чем я могу тебе помочь?
Она остановилась в дверях.
– Мог бы, если б на что-нибудь годился и хоть немного старался.
Он молчал. Выглядел подавленным и очень усталым.
– Если б у тебя было хоть какое-нибудь положение, хотя бы такое, как у Михала!
– Михал – член партии.
– Ты тоже можешь им быть – кого только там нет.
Он был убежден, что и этим ей не поможешь. Но в чем-то она, видно, была права. Он держался в сторонке, сам не зная почему, и был уверен, что всего достиг, но он ошибался, все могло погибнуть в одну минуту – и строительство, которому они отдали столько труда, и дружба, которая казалась неистребимой.
Какие-то непонятные силы – он даже и не предполагал какие – превращают добро в зло и делают ненужным то, что было очень нужно. Что может против этого сделать один человек?
Но должны же быть какие-то ценности – нерушимые, неуничтожимые.
Он снова вспомнил о той дождливой ночи, о лежащем Смоляке, о непроглядной тьме, полной шорохов, о вспышках непонятной тоски – уже тогда он думал об этом, уже тогда должен был, очевидно, все решить.
– Я еще подумаю обо всем.
Она улыбнулась и исчезла в кухне.
