Текст книги "Когда цветут камни"

Автор книги: Иван Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– О жизни широко думаю, – ответил Рогов. – А это значит, что моя кровь перед штурмом не стынет, а закипает, душу греет, к бою зовет.

– Верно он говорит, верно, – поддержал Рогова вошедший в подвал командир отряда, майор Бусаргин. – Расскажу я вам один случай из своей жизни… Были самые тяжелые дни боев за Родину. На Волге начался осенний ледоход. Мне и Ване Артамонову выпало плыть на левый берег. Вблизи разорвался снаряд, нашу лодку перевернуло, и мы оказались на льдине. Ночь, вода студеная. Льдины скрипят, как стекло на зубах; нас несет вниз по течению, к устью Царицы, там немцы каждую льдину огнем пулеметов прощупывают. В общем, дело похоронное. А перед этим я думал о Наташе, о девушке, которую знал со школьной скамьи. Вместе с ней мы семилетку кончали. Она никогда не видела меня трусливым или робким. И вот настала минута, когда смерть глянула в самые глаза. Жить или не жить? «Жить», – твердило мое сердце. «Жить», – будто шептала мне Наташа. Не помню, о чем я думал в самый критический момент, но руки сами продолжали грести, цепляться за соседние льдины. Потом я спросил Ваню Артамонова, о чем он думал, когда нас потащило под огонь немецких пулеметов? Он ответил: о жене. Как видите, о женах и любимых думается даже на льдине, а сейчас-то тем более можно вспомнить.

– Справедливы ваши слова, – согласился Рогов, – об этом я и толкую и думаю, но не грущу, как иные некоторые… Вот, к примеру, есть среди нас хороший парень, образованный, и девушка его любит такая, что солнцу от ее улыбки весело. А он лезет в пекло почем зря и без разбора, забыл, что фашисты перед своим концом бешеные и в полное свое удовольствие щелкают таких дураков.

– Не тронь его, Рогов, – заступился за Леонида Алеша Кедрин.

– От ревности у него эта дурь. К Мише, к ординарцу, приревновал, – сказал кто-то из связистов.

Леонид прикусил язык. Совесть его была ранена, он страдал, и все виделось ему в самом мрачном свете. Ему казалось, что товарищи затеяли этот разговор только для того, чтобы выставить его несолдатское поведение перед выходом в бой. Он отвернулся и стал глядеть в дальний угол, где устроил себе уютное гнездышко Николай Туров. «Вот если бы с ним в числе первых прорваться на ту сторону канала…» – подумал Леонид с надеждой.

Но лихой разведчик не почувствовал его взгляда. Он весь ушел в себя. И будто не касались его разговоры о любимых, о женах, о ревности. В этом деле человек он был беззаботный. Но он, как обнаружилось, внимательно прислушивался к рассказам однополчан.

Улучив минуту молчания, Туров заступился за земляка:

– Довольно вам измываться над человеком.

– Мы не измываемся.

– Похоже. А хохоталки раздвинули до ушей, каской не прикроешь. Не об этом сейчас надо думать. Вот парторг сказал, что фашисты взбесились. Правильно сказал – об этом и надо говорить.

– А мы об этом и говорим.

– Бешеная собака в петле долго бьется.

– А у тебя, Туров, сравнения какие-то шкуродерские, – заметил Алеша Кедрин.

– А ты хотел, чтобы я Гитлера и фашистов сравнивал с человеками?

– Хорошо разведчик говорит, хорошо. – поддержал Турова Файзула Файзуллин.

– По-русски говорю, Файзула, по-русски.

– Мы тоже русски. Нос плюски, глаза уски, а душа русски.

– Согласен с тобой, Файзула. Так вот, был у меня один случай на охоте. На бешеную росомаху я наткнулся. Звери вообще на людей не бросаются, а эта, гляжу, бежит на меня, – значит, бешеная. Прицелился я – и раз-два из двух стволов картечью. Вижу, попал, кровь на снегу, а росомаха перевернулась – и опять на меня. Шесть зарядов я в нее всадил, всю изрешетил. Подошел к ней – а она еще щерится, зубами за ствол схватилась. Тогда я ей прямо в глотку дуплетом, разнес в клочья: ни шкуры, ни туши. Только зря заряды потратил.

– Как зря? Не зря. Она могла других покусать, если бешеная, – возразил Рогов.

– Бешеные звери опасны, ох опасны. Патронов на них жалеть не надо, – сказал Файзула Файзуллин. – Вот такая маленькая нападай, такой большой и кусай, больно кусай. У-у, зверь… – Он погрозил кулаком в ту сторону, откуда доносилась неумолкающая пулеметная стрельба.

– Верно, Файзула, я к тому и говорю, – согласился Туров.

– И мы об этом же толковали, – сказал Рогов.

Завтра День Победы, а сегодня кому-то придется погибнуть. Этого не избежать, и тем не менее в душе каждого гвардейца живет надежда, даже уверенность, что он останется в живых даже после самой ожесточенной схватки. Останется в живых потому, что неодолимо хочется жить, взглянуть на мирную жизнь людей. И чем ближе заря мирной жизни, тем ненавистнее война, тем больше хотелось жить. Даже такому отчаянному и бесшабашному человеку, как Туров, который никогда не задумывался над возможностью смерти и не унывал. Но сегодня и ему не до шуток. Не зря он привел пример с бешеной росомахой. В самом деле, у взбесившегося врага – бешеная сила, он опасен даже для того, кто во много раз во всем превосходит его. Значит, надо обдуманно готовиться к новой атаке. На «ура» этот канал не возьмешь. Надо продумать что-то смелое и хитроумное, такое, чтобы эти бешеные росомахи кусали не советских бойцов, а самих себя или гранитные стены своих дзотов…

И, как бы отвечая на эти раздумья, гвардейцы стали высказываться. Сержант Кедрин предложил облить керосином мешочки с песком, которыми прикрыта броня штурмового танка, и поджечь его в момент атаки:

– Получится, будто горящий танк ринулся на мост…

– А здорово, Алеша, здорово, живой огонь придумал. Все зверь живой огонь боится, – одобрил его предложение Файзуллин.

– Ну, а если под этим мостом заложены фугасы? – спросил Борковин. – Только танк на мост – фугасы и взорвутся.

– Надеюсь, разведчики постараются обезвредить эти фугасы, – сказал Бусаргин, поглядывая на Турова, который делал вид, будто ничего не слышит. – На прошлом партийном собрании командир полка сказал, что он верит в способность каждого солдата принять правильное решение в любой обстановке. А это значит, что каждый из нас должен самостоятельно поставить перед собой задачу – переправиться на ту сторону канала! У каждого есть веревочная штурмовая лестница, а я вот заготовил железные кошки. Могу, кому надо, выдать сейчас же.

– У меня еще одно предложение, – сказал Рогов. – Товарищ майор, разрешите вашу карту…

Бусаргин развернул перед ним карту. Гвардейцы обступили его.

– Я бы всю артиллерию подтянул сюда, – предложил Рогов, – и минуты за три до атаки ударил бы по этим домам, чтобы ослепить пулеметчиков на флангах. Потом для видимости вот здесь и здесь выбросил бы несколько мешков с ватой и стружками на воду, в канал, будто бы плывет десант. И пусть себе фашисты в темноте расстреливают эти мишени. А мы бы тем временем на мост…

Гвардейцы продолжали говорить наперебой, а тот, кто больше вкладывал в общее дело ума и смекалки, будто и сам становился богаче и счастливее товарищей, еще не успевших найти новую дельную мысль.

«Мое предложение все-таки никто не отверг», – самолюбиво ответил про себя Алеша Кедрин.

– Ну, а что предложит разведчик? – снова обратился к Турову командир отряда.

– Решайте. У меня свой план, капитану Лисицыну доложу, – ответил Туров.

– Секрет?

– Конечно, секрет, – ответил за товарища Алеша Кедрин. – Не зря же им за секретность двадцать пять процентов надбавки дают.

– Могу подарить тебе эту надбавку, а что не положено, то не положено. Поэтому больше ничего не скажу. А что касается фугасов под мостом, то можете не беспокоиться – не взорвутся.

Сказав это, Туров удалился. Он не любил, когда на нем останавливали внимание. Он привык думать и действовать без свидетелей. Тем более сейчас. Скажи, а кто-нибудь подслушает и вместо помощи будет только мешать. Возвращайся тогда с пустыми руками. А сейчас Туров размышлял над тем, как пробраться в имперскую канцелярию.

– Николай, я знаю, куда ты собрался. Возьми меня с собой, – сказал Леня, догнав Турова в соседнем подвале.

– Тебя?.. Без разрешения командира не возьму.

– Слушай, Коль! У меня сегодня неприятность.

– Слыхал… Значит, ты сегодня вроде как штрафник.

– Называй как хочешь, но пойми…

– Варька-то как выдобрела, а? Помню, какая она была – одни глаза. А сейчас, гляди-ка.

– Слушай, Николай. Я тебя не подведу…

– Ладно, подумаю. Может, на прикрытие возьму. Но ты прежде у командира отряда спросись и с Лисицыным поговори.

Леонид бросился назад в подвал к Бусаргину, от него – к Лисицыну. А тем временем Турова уже и след простыл. Он умел неприметно уходить не только от противника, но и от своих.

– Нет, ты от меня так не уйдешь.

Водосборная труба, проложенная вдоль улицы, привела Леонида к Ландвер-каналу, а дальше… вываливайся из этой трубы в воду и плыви. Но куда?

Высунув голову из этой трубы, Леонид посмотрел направо, налево. Перед мостом, у противоположной стенки, он заметил веревочную лестницу.

– Вот ты где!

Справа застрочил пулемет. Пулеметная очередь ударила в гранитную стену левее трубы. Еще одна очередь, и по каске, как резкий удар молотка, вскользь хлестнула пуля.

И в то же мгновение он свалился в воду.

Туров встретил его зло.

– Плыви обратно. Ты же убит…

Затем, подумав, разведчик пожалел земляка и спустил на воду свою телогрейку и каску на двух досках, связанных крестом. Было полное впечатление, что это человек выплыл из-под моста под густые очереди немецкого пулеметчика.

Теперь друзьям пришлось больше часа сидеть без движения в нише под мостом. Когда темнота сгустилась, они разминировали мост и перебрались в подвал дома, со второго этажа которого строчил пулемет. Здесь Леня впервые лицом к лицу встретился с немцем, вооруженным фаустпатроном. Стрелять было нельзя, а позвать на помощь Турова – это значило выдать себя и товарища.

И Леня, зажав рот фаустнику, долго возился с ним, прежде чем вспомнил, что у него есть нож…

2

Ущербленная апрельская луна скользила меж туч по берлинскому небу, похожая на обмылок в пене. Ветер дул слева. Тени домов ложились на канал и на мост.

Наблюдательный пункт Максим Корюков устроил на чердаке дома, в центре расположения полка. Отсюда был виден почти весь Тиргартен и канал, пересекающий центр Берлина с запада на восток.

Выслушав доклады командиров штурмовых отрядов и отдельных групп, Корюков принял решение: начать форсирование канала с наступлением полной темноты. Об этом он доложил командиру дивизии.

Но в ответ услышал:

– Ночью только в жмурки играть. Начинайте немедленно…

Прежде чем бросить полк под губительный огонь пулеметов, как это сделал левый сосед, Максим Корюков еще раз поднялся на свой наблюдательный пункт. Он ждал сигнала от капитана Лисицына, который с группой разведчиков должен был появиться на той стороне канала и обеспечить захват моста.

Неожиданно фашисты, обороняющие канал, обрушили на квартал, занятый полком Корюкова, зажигательные мины и снаряды. Какая-то густая клейкая смесь, разлетаясь во все стороны из рвущихся снарядов и мин, прилипала к стенкам и горела ярким и жарким огнем. Горели камни, кирпичи, асфальт – все охватил огонь, ослепив наблюдателей на пункте, наводчиков орудий и пулеметчиков. Максим был взбешен. Разве это ночь? Для противника она светлее ясного дня: малейшее движение на нашей стороне вызывает яростный огонь фашистских пулеметов. Если даже сейчас поступит сигнал от Лисицына, то все равно поднимать отряды нельзя: фашисты покосят людей еще до подхода их к каналу.

– Камни горят без дыма, – сказал Миша.

– Вижу. Это плохо… Беги на левый фланг, пусть выбрасывают дымовые шашки.

– Слушаюсь, – Миша козырнул и побежал, а точнее сказать, покатился по перилам лестницы.

– Товарищ гвардии майор, вас вызывает ноль третий! – крикнул радист.

Ноль третий – командир дивизии. Корюков неохотно подошел к рации:

– Слушаю!

– Почему не докладываете?

– Пока еще не о чем.

– Как это понять? Что у вас там за фейерверк?

– Это противник веселится.

– Значит, «прогулка» сорвалась?

Корюков, поморщившись, ответил:

– Еще неизвестно.

– Начинайте.

– Ясно.

Через несколько минут затрещали длинными очередями станковые пулеметы, загремели залпы орудий прямой наводки, захлопали тонко звенящие трубы минометов, и на той стороне канала возникли очаги пожаров.

«У палки два конца. Еще посмотрим, кто скорее ослепнет! А ну, молодцы, дайте-ка еще жарку!» – мысленно хвалил Корюков своих пушкарей и пулеметчиков.

Слева, вдоль канала, катились по ветру, разрастаясь до огромных размеров, клубы густого дыма. «Вот и химикам хоть в конце войны работа нашлась. Ух и дымят! Дорвались, рады весь свет дымом окутать. Но что же молчит Лисицын?»

Возвратился запыхавшийся Миша.

– На левом фланге подползли к мосту. Ждут, – сообщил он.

– Напрасно торопятся.

– Говорят, под мостом на той стороне разведчики барахтаются.

– Кто говорит?

– Старшина Борковин. Со второго этажа углового дома видно. Я тоже смотрел. Барахтаются…

– Так, ясно, – произнес Корюков и тут же решил перенести свой наблюдательный пункт ближе к мосту. – Снимайтесь, пошли вниз, – приказал он радисту.

Черным ходом они вышли во двор и стали пробираться узким переулком к наблюдательному пункту командира первого отряда. И здесь Максим заметил, что Миша отстает от него.

– Миша, где ты застрял? Что с тобой?

– Ничего, товарищ гвардии майор, ничего, я так, – ответил Миша и попытался догнать Максима, но не смог. Он был ранен в грудь, когда наблюдал за разведчиками, и только теперь признался, что ему тяжело.

Проводив Мишу в медсанбат, Максим поднялся на НП командира первого отряда. За ним вошел только что вернувшийся с задания капитан Лисицын.

Кажется, впервые за всю войну начальник разведки вернулся в полк удрученным: задание не выполнено.

– Почему? – спросил Корюков.

– Противник обнаружил наш подход к воде. Вот смотрите, – Лисицын снял с головы каску, – два раза высунул ее на палке, и… четыре пробоины.

Взметнувшееся перед окном наблюдательного пункта пламя осветило его светлые, как лен, волосы и темное пятно засохшей крови на лбу.

– Это что у тебя? – спросил Корюков.

– Случайная, рикошетом.

– Кто из твоих разведчиков возился под мостом на той стороне?

– Туров!

– Один?

– Нет, с ним Прудников.

– Где они сейчас?

– На той стороне канала. Я долго наблюдал за ними. А они выбрались из-под моста и достигли вон тех развалин, что левее дома с колоннами. Два раза дали сигнал оттуда желтым фонариком – «доты, доты», потом дым, огонь. Надо предупредить артиллеристов, чтобы не накрыли их.

– Почему они так долго барахтались под мостом?

– Мост был подготовлен к взрыву, и Туров, вероятно, снимал взрывчатку.

– Снял?

– Думаю, снял.

Перед окном заметались языки пламени, над головой закачалась горящая доска – вот-вот обвалится потолок. Корюков приказал Лисицыну и Бусаргину:

– Идите в подвал, зовите туда командиров отрядов, я сейчас приду.

– Разрешите позвать и артиллеристов? – спросил Лисицын: он имел в виду командиров артиллерийских и минометных дивизионов, приданных полку и поддерживающих его.

– Зови и артиллеристов, – ответил Корюков. «Миша сделал бы это без пояснений». К горлу подкатился горький комок: теперь недоставало не только исполнительного ординарца, но и толкового воина, который умел понимать обстановку и ход боя не хуже любого офицера.

Максим спустился в подвал. Здесь его уже ждали командиры.

– Будем действовать так, – сказал он, раскрывая планшет с картой.

Командиры, освещая фонариками узловатый палец Корюкова, внимательно следили за его движениями по карте и записывали в блокноты принятое решение.

Сверили часы.

– Сигнал атаки – залп «катюши». Ясно?

– Ясно.

– По местам! Все, все по местам!

Командиры разошлись. В подвале возле Корюкова остались только радист и капитан Лисицын.

– Пора, пошли…

– Вместе пойдем, Максим Фролыч, вместе, – донесся из глубины подвала голос Вербы.

– Борис Петрович?! – Корюков широко распахнул большие руки, кинулся навстречу Вербе. – Ты ли это?

– Я, я, – ответил Верба.

– Не верю.

– Подтверждаю, перед тобой не копия Вербы, а подлинник, – проговорил полковник Вагин. – Только поосторожней, Максимушка, поосторожней. Человек едва оправился, а ты его своими ручищами в обхват берешь…

Максим, опустив замполита на землю, посмотрел на свои руки: столько в них еще силы! Вагин сказал:

– Мы с Петровичем на прогулку вышли и решили к тебе заглянуть. Мешать тебе не будем, не угрюмься.

– Все равно прогоню вас обратно, – ответил Корюков.

– Потом, потом прогонишь, когда канал будет у нас позади, – возразил Вагин.

– Отставку не принимаем, – шутя поддержал его Верба, и было похоже, что они заранее все обговорили.

Когда полк стоял на отдыхе, Верба, подчиняясь Бугрину, отправился в армейский госпиталь. Но сегодня во второй половине дня ему стало известно, что полк снова поднят на штурм. И Верба сбежал из госпиталя. Длинными показались ему улицы, когда он добирался до штаба полка, а оттуда вместе с Вагиным – на рубеж атаки.

– Прошу сообщить решение, – обратился он к Корюкову.

Максим развернул карту.

– Первый штурмовой отряд овладевает мостом и двигается дальше на объект «сто пятьдесят три». Второй и третий штурмовые отряды отвлекают на себя внимание противника справа, остальные слева форсируют канал на подручных средствах, затем штурмуют указанные им объекты за каналом. Начало… – Корюков посмотрел на часы. – Начало по залпу «катюши».

– Все ясно. Главный удар наносит первый отряд. Понятливые мы солдаты, а? – спросил Вагин. – Пойдем, Петрович, посмотрим, что там делается…

Зашумели залпы «катюш», загремели орудия прямой наводки. От сотрясения закачался потолок первого этажа, и в подвал повалились искры, угли, головешки. А с площади уже неслось:

– Вперед! Вперед!..

Это артиллеристы выкатывали орудия на прямую наводку.

Придерживая прихрамывающего Вагина под руку, Максим поднялся на лестничную площадку. А Верба в это время уже бежал за танком, который воспламенился перед самым носом. На глазах Вербы языки огня взвились над башней, над моторной группой, но экипаж танка продолжал действовать: из ствола орудия вылетали вспышки выстрелов, искрились стволы танковых пулеметов. За танками бежали автоматчики первого отряда. Верба пытался повернуть их – спасти экипаж горящего танка, но они и не глядели в ту сторону, будто потеряли за время отсутствия замполита чувство боевой дружбы.

– Вперед! Вперед! – кричали командиры.

И горящий танк вместе с автоматчиками ворвался на мост. Взрывная волна фаустпатрона смахнула кого-то с моста, кто-то мелькнул в воздухе над перилами, и острые огненные клыки взрыва, казалось, рассекли его на лету. Но танк уже проскочил мост и, как огненный таран, пробив железные ворота над аркой высокого углового корпуса, врезался в глубь двора.

– Ура! – покатилось над каналом. – Мост взят!

И только теперь над стенами домов, в окнах, из разных дыр, проломов, освещенных пожарами по ту сторону канала, показались белые флаги. Много флагов. Они забелели над люками канализации и той улицы, по которой Корюков планировал прорваться к имперской канцелярии.

Белые флаги остановили полк.

Теперь, когда обозначился прорыв последнего перед имперской канцелярией оборонительного пояса, генерал Кребс дал сигнал своим помощникам просить русских пропустить немецких парламентеров. Огонь на этом участке был прекращен.

Вышедшие на средину улицы немецкие парламентеры во главе с начальником генерального штаба Кребсом были удивлены, когда увидели, что на территории, которую они считали своей, к ним подошел русский солдат и предложил показать дорогу к ближайшему штабу.

Это был Леонид Прудников. Его оставил здесь Николай Туров, а сам ушел дальше, к имперской канцелярии.

Глава седьмая
КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ

1

После вечерней «артиллерийской зорьки» генерал Бугрин заехал в политотдел армии поужинать. Его ждал друг юности, известный писатель Всеволод Вишневский.

В самый разгар ужина дежурный попросил Бугрина подойти к телефону.

– Москва?

– Нет, с наблюдательного пункта.

Бугрин прошел в комнату дежурного.

– Слушаю, – сказал он, взяв телефонную трубку.

– Какой-то генерал Кребс с белым флагом. Просится к вам на прием. У него пакет от Геббельса и Бормана.

– Хорошо. Сейчас буду на КП. Проведите его туда.

Бугрин пытался уехать незаметно, но Всеволод Вишневский перехватил его у выхода и со своей всегдашней хитринкой спросил:

– Что это за дезертирство?

– Вот что, Всеволод… Явился с белым флагом начальник генерального штаба немецкой армии генерал Кребс. Если хочешь, едем вместе…

– Готов, – ответил Вишневский и похлопал себя по карманам, туго набитым блокнотами: он всегда был «вооружен».

– В таком случае садись в машину.

К ним присоединились еще два московских журналиста.

По улицам стлался дым. С неба валился пепел, местами перед фарами кружились красные, будто пропитанные кровью, клубы кирпичной пыли. Вскоре на стеклах машины заиграли блики пожаров Тиргартена.

У командного пункта, перемещенного сегодня вечером ближе к переднему краю, дымились развалины.

– Обстановка не для встреч с парламентерами, – заметил Вишневский, глядя на запыленный пол и разбитые стекла помещения, занятого под командный пункт.

– Сойдет, – сказал Бугрин. Выслушав доклад дежурного на КП о прибытии Кребса, приказал: – Ведите его сюда.

Генерал Кребс, сухой, сгорбленный, с позеленевшим лицом, устало переступил порог, приглядываясь к Бугрину и стараясь припомнить: тот ли это генерал Бугрин, которого он знал по фотографиям в дни разгрома немцев под Сталинградом.

Кребс протянул Бугрину пакет с завещанием Гитлера и письмом Геббельса:

– Генерал Кребс. Имею честь представиться по поручению нового германского правительства.

– Дайте ему стул, – сказал Бугрин. Взглянув на завещание, с которым был уже знаком, он стал читать письмо Геббельса.

«Советскому командованию, – говорилось в письме. – Мы уполномочиваем генерала Ганса Кребса в следующем… (ниже шел перечень полномочий). Мы сообщаем вождю советского народа, что сегодня в 15 часов 30 минут по собственной воле ушел из жизни фюрер. На основании законного права фюрер в составленном им завещании всю свою власть передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочен Борманом установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери.

Геббельс».

Выждав, когда Бугрин окончит читать, Кребс произнес:

– Буду говорить особо секретно: вы первый иностранец, которому я сообщаю о том, что тридцатого апреля Гитлер покончил самоубийством.

– Мы это знаем, – заметил Бугрин. – Где сейчас Гиммлер и что он делает?

– Гиммлер – предатель. Он давно задумал заключить сепаратный мир с западными державами. Это одна из причин самоубийства фюрера. Перед смертью фюрер искал повод для заключения мира в первую очередь с Россией.

– Свежо предание, да верится с трудом.

– Война Германией проиграна. Правительство решило просить советское командование о перемирии.

– Поздно спохватились.

– Мне поручено начать переговоры об условиях капитуляции.

– Никаких условий, – перебил Кребса Бугрин, – только безоговорочная капитуляция!

Кребс, помолчав, сказал:

– Невозможно принять решение о полной капитуляции без сообщения Деницу всех обстоятельств.

– Но вы, кажется, уже послали Деницу завещание Гитлера, – вскользь заметил Бугрин.

Это должно было насторожить Кребса, но он сделал вид, что ничего не знает, и ответил:

– Для Деница это будет полной неожиданностью. Ему еще неизвестно о завещании. – Прикинувшись, что раздумывает, он сказал осторожно: – Я склонен опасаться, как бы не образовалось другое правительство, которое пойдет против предсмертных решений фюрера. Я слушал радио Стокгольма. Мне показалось: переговоры Гиммлера с союзниками зашли уже далеко… Мы предпочитаем вести переговоры с Россией.

– Я так и понял ваш ход. – Бугрин намекал, что хитрость гитлеровского генерала разгадана.

Но Кребс невозмутимо продолжал:

– Мы просим признать новое правительство и начать переговоры в Берлине тотчас же, как только прибудет Дениц.

– Пожалуй, он не будет спешить в Берлин. Проще говоря, вы просите прекратить огонь в Берлине на длительное время. Не правда ли? – спросил Бугрин.

– Мы просим признать новое правительство до полной капитуляции, – повторил Кребс.

На переговоры ушел час. Содержание письма Геббельса и смысл разговора с Кребсом Бугрин передал по телефону в штаб фронта.

Наше командование не сомневалось, что в конце войны фашистские главари задумали осуществить свой план столкновения советских войск с американскими и английскими: на Западе уже начались переговоры о сепаратном мире с Германией. Необходимо было сохранять спокойствие и огромную выдержку, несмотря на то, что, казалось бы, еще один удар советских войск по центру Берлина, и фашистское гнездо будет раздавлено. Но этот удар был связан неизбежно с большими потерями, и в первую очередь для немецкого народа. Поэтому все советские воины, от рядового солдата до Верховного Главнокомандующего, честно и серьезно относились к каждому сигналу со стороны немецких войск, к каждому белому флажку, выброшенному населением. Они щадили врага, чтобы не допустить бессмысленного кровопролития: на злобные выстрелы в час прекращения огня отвечали молчанием, на коварную хитрость в переговорах – открытой правдой.

Кребс вел переговоры с явным неуважением к советским командирам, заранее отказал им в проницательности. Несколько раз и в разных вариантах он повторял одни и те же мысли. Но Бугрин постарался не обнаруживать своего возмущения. Чтобы выиграть время, Кребс явно затягивал переговоры. Бугрин не торопил его и даже пригласил в столовую отужинать.

И только здесь, за столом, выпив рюмку водки, Кребс признался, что знает по-русски.

– Я не раз бывал в Петрограде. Россия мне симпатична. Я высоко ценю русский народ… – Он довольно настойчиво продолжал гнуть свою линию. – Всю тяжесть войны несли наши две великие нации. И они должны решить судьбу войны без посредников…

Послышался звонок. От командующего фронтом.

Переговорив с маршалом, Бугрин спросил Кребса:

– Готово ли немецкое командование подписать приказ войскам о прекращении сопротивления и сдаче оружия? В котором часу и где?

Кребс неторопливо и нехотя ответил, что, к сожалению, не уполномочен вести переговоры по столь конкретным вопросам, что ответить на них может только Геббельс.

Бугрин передал штабу фронта слова Кребса.

Спустя некоторое время снова звонок: Москва дала указание установить телефонную связь с канцелярией Геббельса.

Кребс, поразмыслив, согласился на это. Со своей стороны сопровождать телефониста, которому предстояло тянуть провод в подземелье имперской канцелярии, он назначил одного из парламентеров в чине полковника и солдата-переводчика. Бугрин тоже назначил двоих – старшего офицера оперативного отдела штаба армии и рядового автоматчика Прудникова, пришедшего с парламентерами с линии огня. Сопровождающим было предложено сдать оружие и взять белые флаги.

…Впереди шел немецкий переводчик, за ним два офицера – русский и немецкий, затем русский солдат. Держа белые флаги, все шли серединой улицы, направлялись к мосту через Ландвер-канал. Шли размеренным шагом, не торопясь.

Уже начинался рассвет. Бугрин стоял у окна, провожая взглядом белеющие пятна флагов.

Но не прошло и часа, как на командный пункт внесли раненого старшего офицера оперативного отдела штаба армии и убитого телефониста. Немецкий переводчик и автоматчик Прудников вернулись чуть позже. У Прудникова разрывной пулей была перебита правая рука.

Теперь, казалось бы, должна последовать команда: открыть ответный огонь, а Кребса взять под стражу, как провокатора. Но такой команды не последовало ни из штаба фронта, ни из Москвы.

Доложив о случившемся по телефону, Бугрин продиктовал Кребсу условия капитуляции: «Первое – всем сдать оружие; второе – офицерам и солдатам сохраняется жизнь; третье – раненым обеспечивается медицинская помощь; четвертое – немцам предоставляется возможность переговоров с нашими союзниками».

Когда Кребс записал условия, Бугрин сказал:

– Ждем ответа вашего правительства до десяти часов пятнадцати минут. В вашем распоряжении почти четыре часа.

Наступило длительное молчание. Кребс сидел как истукан. Бугрин ходил из угла в угол, наконец предложил:

– Генерал Кребс, вам следует вернуться туда, откуда вы пришли. Безопасность перехода линии фронта мы вам гарантируем.

Кребс неохотно поднялся и, медленно переставляя поджарые ноги, вышел.

Всеволод Вишневский, оторвав карандаш от блокнота, спросил:

– Значит, скоро будем принимать фашистских главарей, или…

– Или огонь из всех видов оружия, – ответил Бугрин, стоя у окна и наблюдая за машиной, в которой Кребс направлялся в сторону Ландвер-канала.

2

Через двадцать минут Кребс уже был в штабе генерала Вейдлинга.

– Русские, кажется, собираются возобновить штурм Тиргартена? – спросил Вейдлинг.

– Знаю. Не пойму, почему они не задержали меня как пленного, – ответил Кребс.

– В качестве коменданта Берлина я готов дать приказ о сдаче оружия, – сумрачно проговорил Вейдлинг. – Надеяться больше не на что.

– Генерал, мы солдаты, – Кребс слегка повысил голос. – Продолжайте руководить сражением. О ваших суждениях я доложу фюреру.

– Фюрера нет…

– Вы ничего не знаете. Я доложу фюреру, – значительно повторил Кребс.

Вейдлинг в изумлении развел руками.

– Ничего не понимаю…

Он не знал, что Гитлер жив и ждет Кребса с результатами переговоров.

Кроме Гитлера Кребса ждали Геббельс и Борман. За эту ночь они уподобились крысам, посаженным в железную бочку: они готовы были перегрызть друг другу горло.

Утром Гитлер, выйдя из спальни Евы Браун, которая была отравлена шоколадной конфетой с цианом и сожжена им, вызвал к себе в кабинет Бормана и Геббельса.

– Неужели и Кребс, – спросил он, – изменил мне?

– Ты окружил себя карьеристами и темными людьми. В час тягчайших испытаний они всегда готовы на предательство, – жестко сказал Геббельс.

– Это упрек или обвинение?

– Понимай как хочешь…

Борман, насупленный и мрачный, вплотную подошел к Геббельсу. Геббельс замолчал. В дверях появился Кребс.

– Вот он! – Гитлер порывисто встал ему навстречу. – Видите, он с нами… Говори, говори, мой верный генерал. Германия в моем лице слушает тебя.

Кребс прошел к столу и устало опустился в кресло.

– Нет, фюрер, нет…

– Что нет? Почему нет? Разжаловать!..

– Успокойся, Адольф, – твердо проговорил Борман. – Ты забыл, что у нас новый президент, новый канцлер.

– Мартин, и ты с ними!…

У Гитлера затряслась голова.

Кребс передал Борману запись условий, которые продиктовал генерал Бугрин. Борман прочитал и передал запись Геббельсу.

– С кем ты вел переговоры, Кребс? – спросил, Геббельс.

– Если мы не примем ультиматум, через несколько часов сюда придут дьяволы, что погубили армию Паулюса, – не отвечая на прямой вопрос, сказал Кребс.