Текст книги "Когда цветут камни"

Автор книги: Иван Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Не совсем так, но доля правды в этом есть.

– А ротный?

– Ротный молчит. Видно, Капелька поставил его на колени, к своим ногам.

– Значит, в этой роте все такие?

– Не все, но и Капелька не исключение.

– Надо сходить посмотреть.

– Одному вам ничего там не сделать. Попозже сходим вместе. Я послал в штрафную роту по десять человек из каждого отряда. Пускай познакомятся, приглядятся друг к другу, расскажут о тактике штурмовых отрядов. Тогда будет видно.

– Пожалуй, ты прав, Борис Петрович. Незачем нам этих людей бросать в бой такой кучей… По отрядам, по мелким группам надо их распределить.

– Погоди, не торопись. Есть инструкция, – с иронией заметил Верба.

– Значит, строго по инструкции хочешь погубить людей в городском бою?

– Страсть как хочу!.. Давай сначала разберемся в этой каше, подумаем, посмотрим…

К столу подошел начальник разведки полка капитан Лисицын.

– Что скажете? – спросил Корюков.

– Мост взорван, – доложил Лисицын.

– Знаю.

– Все лодки немцы угнали на свой берег. Даже дрянного корыта не оставили. И все проделали с чисто немецкой аккуратностью.

– А что говорят жители?

– Жители? Тут не встретишь ни одной живой души. Мертвый район. Убрались отсюда с такой же немецкой аккуратностью.

– Какая температура воды? – спросил Корюков. Он не верил, что Лисицын догадался захватить термометр. И ошибся.

– В верхнем слое шесть градусов, – без запинки ответил Лисицын, – на глубине – четыре, у берегов в грунтовой воде тоже четыре градуса.

– Холода?

– Тепла. В пресной воде четырех градусов холода не бывает.

– Но при четырех градусах не очень-то приятно в воде. Можно ли твоих разведчиков послать вплавь за лодками? Как бы не стянуло им ноги судорогой – и ко дну.

Сказав это, Максим зябко поежился, спрятал ладони под мышки.

– Боюсь я воды, – сознался он, – плаваю как утюг и трушу перед водой.

– Это вы шутите, товарищ командир.

Трудно было поверить, чтобы такой человек, как Максим Корюков, боялся воды и не умел плавать.

– Нет, говорю всерьез… Ну как с разведчиками?

– Попробуем…

– Пробовать недосуг. Если все хорошо взвесил, обдумал, то действуй, и чтобы к двум часам ночи на этой стороне было минимум полсотни лодок… Ступай в первый отряд, подбери себе на усиление хороших бойких ребят из комсомольцев… человек десять.

– Есть, слушаюсь. – Лисицын козырнул и ушел.

Капитан Лисицын прибыл в полк в тысяча девятьсот сорок первом году. Был он аспирантом Томского университета по кафедре новой истории. Война помешала ему стать ученым. Он был еще молод – двадцать восемь лет. Корюков знал Лисицына с первого дня формирования полка, а Верба – со дня своего прихода в полк. Лисицын был умный и смелый разведчик. Северный Донец, Днепр, Вислу он пересек в числе первых разведчиков армии, а через Одер успел проскочить по тронувшемуся льду с целым взводом автоматчиков. Можно было положиться на него и на Шпрее.

Миша, разливая по кружкам чай, сказал:

– Товарищ майор, вам в штабе комната для отдыха приготовлена.

– Какая комната?

– Лейтенант… Василий… – Миша запнулся: Верба незаметно дернул его за полу гимнастерка: дескать, молчи, о Василии ни слова.

– Что лейтенант Василий? – быстро спросил Максим.

– Он… велел сказать, что ждет вас там, в той комнате. Все, говорит, своими руками подготовил.

– Ладно, будет время, зайду…

Миша отошел в сторону, недоумевая, почему замполит дернул его за полу. «Побоялся, что я скажу, что Василий бил немецкого унтер-офицера и молодого солдата? Так об этом командир полка и без меня узнает. Странно…»

В воздухе засвистели мины. Одна разорвалась на крыше дома со знаком: «Госпиталь – не бомбить». Фашистские минометчики били по этому участку из Берлина.

Когда налет кончился, Максим сказал:

– Может быть, Борис Петрович, сходим все-таки в штрафную работу? Хочется мне посмотреть на этого Капельку.

Ему по-мальчишески не терпелось испытать, поставит его Капелька на колени или будет сам посрамлен.

В юности Максим азартно схватывался с приисковыми парнями на силу, выносливость и ловкость. Сейчас этот азарт проснулся в нем. И с такой силой, что ему уже стало казаться – от результатов встречи с Капелькой зависит, как пойдет рота в бой.

– Что ж, пойдем, – согласился Верба.

Как и следовало ожидать, агитаторы, посланные Вербой в штрафную роту, были встречены штрафниками по-разному: один прикинулся эпилептиком, другой проколол себе щеку иголкой, чтобы показать свою нечувствительность к боли, третий принялся жевать лезвия безопасных бритв…

Но этот спектакль длился недолго. Ветераны полка – коммунисты-гвардейцы, участники сражений в Сталинграде, на Днепре, на Висле, на Одере, перед которыми штрафники, играющие в героев, выглядели жалкими шутами, сумели завладеть вниманием роты.

Когда Корюков и Верба подошли к воротам гаража, отведенного для штрафной роты, перед ними открылась такая картина: под лучами фар оставленных здесь немецких машин штрафники сидели группами и слушали гвардейцев: поясняя основы тактики уличного боя, гвардейцы не могли обойтись без схем и, кто как умел, чертили их на полу, на стенах…

– Вот каких агитаторов ты сюда послал! – сказал Корюков, остановившись в воротах гаража.

– Больше некого, товарищ командир полка, – признался Верба.

Из гаража выбежал Леня Прудников.

– А ты что здесь делаешь? – остановил его Корюков.

Леня переглянулся с Вербой и ответил:

– Сейчас, товарищ майор, бегу в отряд. Приходил предупредить парторга, что я иду с капитаном Лисицыным. И вот какое дело, товарищ майор, есть тут один – Синичкин его фамилия. У него двое детей. Его еще на Висле в штрафную отправили…

– Почему же он так долго в штрафной?

– Он шофер. Говорит, три с половиной месяца возил на машине хозяйство роты, и это не засчитали. Ранения, говорит, жду, тогда, может, отпустят. Это несправедливо. Его и тогда несправедливо наказали. Это случилось на переправе через Вислу, своими глазами видел…

– Ладно, ладно разберемся. Иди, тебя Лисицын ждет.

По гаражу неторопливо прохаживался здоровенный детина, следя за порядком. Это и был Морская капелька. Командир роты с писарем сидели в будке диспетчера. Раз Капелька дежурит – в роте порядок. Сразу было видно, что он тут бог и царь.

– А ты почему не на занятии? – спросил его Корюков, войдя в гараж.

– А ты кто такой?

– Я командир полка.

– Майор… то есть гвардии майор Корюков? Будем знакомы, Капелька, а иначе Каплин.

И подал руку.

Этого только и ждал Максим.

Встретившись руками, они сразу напряглись. Казалось, еще секунда, и кто-то из них встанет на колени. Кто же? Максим Корюков?.. Нет, он, кажется, и не думает об этом. Брови чуть нахмурены, но губы и глаза улыбаются. Пальцы его руки посинели. Кажется, сию же секунду из-под ногтей брызнет кровь, но он улыбается, как бы говоря: чувствую, силен ты, Капелька, рука у тебя железная, а воля и нервы слабоваты. В самом деле, Капелька уже оскалил зубы, глаза налились кровью. И вот у него затряслась голова. Еще секунда, и… Капелька на коленях!

– Ну силен, командир. Сдаюсь.

– Зови ротного, – передохнув, сказал Максим.

– Есть, звать ротного. – Капелька побежал к диспетчерской будке.

– Рота, встать, смирно!.. – скомандовал ротный, выбежав из будки по сигналу Капельки.

– Вольно! Продолжайте занятие.

– Вольно! Продолжайте занятие! – повторил командир роты.

– А как насчет автоматов? – спросил Каплин. – Могу я просить автомат? С карабином в Берлине много не сделаешь…

– Посмотрим. Может, с автоматом пойдешь.

Ознакомившись с личными делами штрафников, Корюков и Верба остались в роте, чтобы поговорить с каждым и решить, кого в какой отряд направить.

5

А тем временем разведчики полка уже вышли на берег Шпрее. По темной и маслянистой, как смола, реке лениво перекатывались пологие волны. У самого берега от бомб, рвущихся вдали, чешуилась рябь, словно мелкая рыбешка непрерывно шла вдоль реки. Кое-где и в самом деле о камни берега билась рыба. Вот щука хлестнулась перед самым носом Лени Прудникова. Вероятно, была оглушена разрывом снаряда и всплыла, но потом ожила и нырнула вглубь.

С тесинкой под мышкой он уже был у самой воды и, не отрываясь, смотрел на противоположный берег. Туда поплыли два разведчика, с ними целая канистра бензина. Они должны устроить пожар, отвлечь на огонь внимание охраны лодочной станции, и тогда взвод разведчиков приступит к выполнению задачи.

«Переплыву, все равно переплыву, – твердил Леня про себя, – лишь бы судорога руки и ноги не свела».

Рядом с Леней лежал Николай Туров, опытный разведчик. Этот курносый, хитроглазый, горячий сибиряк, прозванный солдатами полковым чертом, никому не уступит в споре, а то и кулаки пустит в ход. И где только он не бывал, где только его не знают! До войны всю страну исколесил. Даже в Громатухе был. Картежник несусветный. Говорят однажды закладывал на банк свой палец: проиграл – руби палец, выиграл – получай банк. Не потому ли у него нет мизинца на левой руке?

Сейчас Николай Туров пододвинулся к Прудникову ближе.

– Ленька, что делаешь?

– Смотрю на тот берег.

– На-ка вот кусачки и бинт. Обмотай их.

– Зачем?

– Лодки на цепях, откусывать придется.

– Понятно. Давай. А ты куда?

– Я… Вот гвоздодер обматываю. Буду с корнем выворачивать. Да и замки… так сподручнее. Заложил в дужку, повернул – и готово. Не первый раз. Только внатяжку надо, и цепь в руках держать, чтобы не бренчала…

– Слушай, Николай… ты как поплывешь?

– Не бойся, возле тебя буду. Затем меня капитан к тебе приставил. Утонуть не дам…

– Спасибо.

– Потом скажешь спасибо, а сейчас… ага, вон вспыхнуло! Пора.

Туров поднялся на ноги.

– Лежи, – шепнул ему Леня, ухватившись за щиколотку его голой ноги.

– Ладно, дай посмотреть.

– А гимнастерки будем снимать?

– Зачем? Белую рубаху издали видно. Ну, лезь…

Леня спустился в воду.

– Ух, ух…

– Не ухай, что ты как в бане! – почти во весь голос одернул его Туров.

Метр за метром продвигаясь вперед, Леня перевел дыхание. Он все больше стал ощущать мертвящую силу холодной воды. Как густая, вязкая масса, она спутывала ноги, стягивала живот, обжигающим холодом сжимала бока, ребра – не передохнешь. В локтях, в суставах словно битое стекло, и его острые осколки мешали делать гребки. Позвоночник одеревенел и, кажется, стал хрупким, как пересохшая палка – нажми, и переломится. В ушах – щелчки, звон…

Похоже, перестало биться сердце, работает лишь сознание. «Нет, надо грести, грести, грести», – настойчиво билось у Лени в мозгу.

Держа тесинку под мышкой слева, Леня усиленно работал правей рукой. «Не плескать ни руками, ни ногами, – предупредил всех начальник разведки. Но вот под водой кто-то схватил Леню за пятку. И под животом что-то шелохнулось.

«Фу, черт, и тут не удержался от своих штучек», – возмутился Леня, сообразив, что это Туров нырнул под него. И вот уже вынырнул перед самым носом.

– Ногами, ногами работай…

И только теперь Леня спохватился, что ноги у него бездействуют.

Первым подплыл к берегу Туров и тут же набросился на Леню с кулаками: волтузил как мог.

– Что ты делаешь? – взмолился Леня.

– Грею тебя и греюсь сам. Вставай, пошли.

Через несколько минут Леня уже снял с цепи лодку, затем другую. Мертвая тишина. Туров работал у лодок основного причала. Вскоре подплыли сюда остальные разведчики. Тихо, без лишней суеты они начали угонять лодки к своему берегу.

Через полчаса сюда переправилась группа пулеметчиков штурмового отряда и заняла круговую оборону.

Оставшись с пулеметчиками на охране лодочной станции, Леня зашел в будку сторожа погреться. Тут же были капитан Лисицын и два обезоруженных немца. Они уступили Лене место у обогретого керосинкой угла.

– Выпей и протри грудь, – сказал Лисицын. – Это спирт.

Леня сделал попытку отказаться, но Лисицын приказал:

– Пей!..

– Шнапс, спиртус, гут, гут, – твердил немец, глядя на колпачок от фляги со спиртом.

Леня выпил, но не почувствовал крепкости: будто вода с терпким запахом, бьющим в нос.

– Пей еще, – настаивал Лисицын.

– Боюсь опьянею, товарищ капитан.

– Не опьянеешь. И раздевайся, сейчас тебе сделают втирание.

Второй немец, грузный, угрюмый, взял у Лени мокрую гимнастерку, брюки, белье и стал отжимать. А первый, улыбаясь, подставил капитану полусогнутую ладонь. Тот влил ему из фляжки несколько капель спирта. Растирая Лене спину и грудь, немец не умолкая болтал о чем-то с Лисицыным.

В десятилетке Леня изучал немецкий язык, но сейчас никак не мог сосредоточиться, чтобы понять немца. Наконец смысл его слов стал доходить до Лени.

– …Я много работал на заводе, я токарь, – говорил первый немец, – у моей жены трое маленьких детей.

– От тебя? – иронически спросил его Лисицын.

– О, капитан, моя жена честная.

– Еще бы, изменять такому красавцу.

Немец горделиво улыбнулся:

– Мы, немцы, умеем любить.

– Молодых, красивых, богатых и чужих, – опять язвительно добавил Лисицын. И Леня удивился, как запросто он разговаривает с немцем. Позже он узнал, что разведчики вообще запросто обращаются с пленными, если те ведут себя как положено.

– Нет, нет, капитан, я честный.

– Вижу. А этот тоже честный? – спросил Лисицын, кивнув на угрюмого немца.

– Он богатый человек.

– Помолчи, – сказал второй немец. – Я сам о себе расскажу.

– Ну говори, – предложил Лисицын.

– Я шеф филиала фотокомпании «АГФА» – Фриц Штольц.

– Постой, постой. Это не твой ли особняк на той стороне, в сосновом бору, недалеко от госпиталя?

– Да, да, мой. Там случилось что-нибудь? – выронив из рук отжатую гимнастерку, испуганно спросил Фриц Штольц.

– Ничего не случилось, все на месте, – успокоил его Лисицын. – Подними гимнастерку.

– Извините, господин капитан.

– Перед солдатом извиняйся, это его гимнастерка.

– Извините, пожалуйста, – Фриц Штольц поклонился, и Лене стало смешно: ему еще никогда никто не кланялся так низко.

Взяв из рук шефа филиала компании «АГФА» свое обмундирование, Леня оделся. Разогретое спиртом тело стало быстро согревать влажное белье.

– Ну, а как ты сюда попал? – продолжал допрашивать Штольца Лисицын.

– Мобилизация, фольксштурм. Приказ фюрера.

– А карабин тебе дал фюрер?

– Фюрер.

– Что ты теперь собираешься делать? Карабин мы тебе не отдадим.

Штольц не ответил, задумался.

– А?

– Господин капитан, отпустите меня домой.

– Сейчас пойдем вместе.

– Милосердие… – Штольц скрестил руки на груди. – Бог милует, бог милует…

– Не бог, а русский офицер, – поправил Штольца первый немец, назвавший себя рабочим.

– Господин капитан, я буду молиться за ваше здоровье, я прикажу своей жене, своей дочери любить вас.

– В такой любви я не нуждаюсь, – поморщившись, ответил Лисицын.

Веря и не веря, что русский офицер отпускает его домой, Штольц стал жаловаться на свою судьбу. Гитлер взял у него двух сыновей, один из них погиб на Восточном фронте, а второй неизвестно где. Штольц говорил, что ему нечего делать в Берлине, его хозяйство на восточном берегу Шпрее, поэтому он не будет сражаться за Берлин и остался здесь с целью бросить воевать, сдать оружие русским и вернуться в свою усадьбу.

– Ну довольно, разнылся, – перебил его Лисицын. – Собирайся, едем.

Штольц кинулся в один угол, потом в другой:

– Где мои перчатки? Где моя корзинка?

– Товарищ капитан, прибыла еще одна группа пулеметчиков, – доложил командир взвода разведки, встретив Лисицына на пороге.

– Хорошо. Закрепляй фланги. Мне пора в штаб.

Лисицын посмотрел на часы. Было двадцать минут первого.

6

Крутая неширокая лестница, ведущая на второй этаж особняка, занятого под штаб полка, заскрипела под ногами Максима так, словно по ней поднимали орудийный тягач. Максим остановился и, придерживаясь одной рукой за стенку, другой за перила, прислушался. Куда он шел? И зачем?

С тех пор как Максиму стало известно о диком поступке Василия, прошло не меньше пяти часов. Кровь его закипела, но он сумел сдержать себя. Некогда было отвлекаться на пустяки: полк готовился к форсированию Шпрее. Об этом ему напомнил Верба. Но вскоре подготовка была закончена, наступило томительное ожидание боевого приказа. Максим вспомнил, что полковой врач просил у него разрешения отправить Василия к армейскому невропатологу. В разговор вмешался Верба и тотчас же послал связного за санитарной повозкой. Замполит поверил, что с психикой у Василия не все в порядке, а Максим усомнился: хитрит Василий – избил невинных людей и прикинулся душевнобольным. Эти мысли были непереносимы, он физически ощущал, как стонет сердце в груди.

«Зачем, с какой целью Василий накинулся на пленных?» – не переставал спрашивать себя Максим, перебирая в памяти все, что было связано с Василием. Рука привычно легла на кобуру. Пистолета в ней не было: час назад Верба затащил Максима в полковую оружейную мастерскую, и они отдали свои пистолеты на подгонку трущихся деталей; в городском бою неизбежно будет много пыли, песка – оружие нужно держать в исправности.

Войдя в штаб, Максим посмотрел на часы:

– Начальник штаба, пока есть время, проверьте вместе с замполитом работников штаба, знают ли они район боевых действий полка… Знают?.. Проверьте по карте…

Работники штаба зашуршали картами, а Максим, бросив недобрый взгляд на ординарца Мишу («не приставай ко мне, я хочу посидеть с братом наедине»), вышел в коридор и зашагал по лестнице, которая тяжко заскрипела под ним.

Он мучительно думал: «Остановись, пока не поздно. На что ты решился? Тебе придется оставить полк и сесть на скамью подсудимых в военном трибунале за самосуд…»

Оставить полк в такой день! Максим колебался. И уже одно то, что он колебался в такую минуту, сказало ему: твоя решимость ненадежна, твоя воля сдает. Нет, не мог с этим примириться.

За спиной застучали торопливые шаги. То ли Верба вытолкнул Мишу на лестницу, то ли сам Миша понял, что нельзя оставлять взволнованного командира полка без пригляда. Прошмыгнув под рукой командира полка, Миша с грохотом распахнул дверь:

– Товарищ лейтенант, к вам командир полка!..

Василий вскочил с дивана, защелкал кнопками карманного фонаря, но свет, как назло, не включался. Миша включил свой фонарь и осветил стол с пирамидой бутылок. Максим молча прошел вперед, сел к столу.

Наконец Василию удалось включить свой фонарик, он с расчетом направил луч света на свое лицо, замер на месте. Максиму, нервы которого были напряжены до крайности, померещилось, что голова младшего брата отделилась от тела и висит в темноте, где-то между потолком и краем стола. Губы, щеки, нос, лоб, чуть приподнятая над правым глазом бровь – такое знакомое, такое родное лицо, а в широко раскрытых, остановившихся глазах чуть светилась жизнь, и они – чужие.

– Что с тобой, Василий?

Голова, повисшая в луче света, ответила:

– Врач сказал, надо в госпиталь…

Это был голос Василия, родного брата.

– Ну что ж… поезжай лечись… Да выключи ты свой фонарь или положи на стол, а то смотрю я на тебя и будто ты без рук, без ног… Вот так. Теперь вижу тебя всего… Пришел проститься.

– Спасибо. Я думал, ты так и не зайдешь…

– Некогда было. Но вот выпали свободные минутки, – Максим смягчился.

Василий распечатал бутылку, налил вино в стакан и поставил перед Максимом:

– Выпей на прощание. Я знаю, зачем ты пришел.

Максим молча выпил, взял яблоко и громко захрустел.

– Налить еще?

– Хватит. Вино пить – виноватым быть.

– За меня кто тебя будет виноватить? – сказал Василий.

– Вот как! А я и не знал, – Максим болезненно улыбнулся. – Слабый бросает вызов сильному, потому что знает – сильный всегда жалостлив. Хороший расчет. Но я все-таки надеялся, что ты вернее оценишь мой приход сюда. Но ты день ото дня становишься все глупее.

– Слушай, Максим, не унижай меня. Я еще человек, у меня есть совесть. Есть, Максим. Я давно собирался поговорить с тобой с глазу на глаз, но…

– Разрешите выйти, товарищ гвардии майор? – вскочив со стула, спросил Миша.

– Сиди, – бросил ему Максим.

Василий продолжал:

– …Но с первой же встречи мне стало ясно, – не поймешь ты меня. Война выжгла все твои родственные чувства.

– С чего это ты вдруг о чувствах заговорил?

– Ты мне родной брат.

– Кто дал тебе право избивать беззащитных людей? О чувствах говоришь, а главное убил в себе: совесть и честь..

– Я не мог себя сдержать…

– Что теперь о тебе подумает мама? Недавно я во сне ее видел. Бегут вместе с Варей встречать фронтовиков – нас, братьев, радостные и счастливые. Мама совсем молодая, – значит, очень постарела за эти годы… В тяжелые дни боевой жизни, особенно в первый год войны, я вспоминал и тебя, Василий: как он там, мой младший брат, ему, видно, еще труднее в бою, чем мне. А ты…

– Максим! – Василий упал на колени, схватил Максима за ноги. – Пощади…

Максим попытался оттолкнуть его от себя и не смог: Василий впился, как клещ. Под ладонью Максим ощутил мягкий, слегка вьющийся чуб брата.

– Кто тебя толкнул на такое преступление? Кто?

– Никто, Максим, никто…

– Врешь! – крикнул Максим, и рука его бешено сжала чуб брата. Лицо Василия исказилось от боли.

– Это тебе твой комиссар нашептывает, он хочет погубить и меня и тебя…

– Молчать, сволочь!

И Василий отлетел в угол, схватился за грудь, нащупал «талисман» – кусочек золота – и замолчал: он все еще верил, что с этим золотом нигде не пропадешь.

В дверях появился Верба. За ним – врач.

– Товарищ командир полка, поступил приказ. – Верба сделал вид, будто ничего не заметил. – Пора поднимать людей.

– Иду, – сказал Максим.

Спустившись в подвал и еще не читая приказа, он спросил:

– Лисицын вернулся?

– Так точно. Где-то с хозяином дома по усадьбе бродит, – ответил начальник штаба.

– Позовите его ко мне.

Через несколько минут Лисицын и Штольц вошли в подвал. Штольц лопотал не переставая. Лисицын переводил его слова Корюкову:

– Пожалуйста, живите в моем доме, хорошо, спасибо, рад вас видеть, живите, живите…

Передохнув, Штольц не замедлил высказать жалобу: кто-то сломал дверь в подвал и взял ключи от винного погребка. Прошу возвратить…

Корюков, взглянув на дверь, обратился к Вербе:

– Борис Петрович, ключи, по-моему, у лейтенанта Корюкова. Их надо вернуть владельцу.

Забрезжил рассвет. Трудная, напряженная ночь шла к концу. Ночь перед штурмом Берлина.

Полк Максима Корюкова двумя колоннами начал продвигаться к Шпрее. Одна колонна – к лодочной станции, другая (с амфибиями) – к разливу, что ниже лодочной станции. Корюков решил форсировать Шпрее с таким расчетом, чтобы, высадившись на противоположном берегу, ударить по противнику с двух сторон и тем самым обеспечить захват плацдарма для всей дивизии.

Над рекой еще стлался туман. Садясь в лодку вместе с Вербой, Максим, оглянувшись на розовеющий небосклон, сказал:

– Борис Петрович, веришь ты или не веришь, что мы в Берлине?

– Раз мы с тобой, значит, верю! – ответил Верба.