Текст книги "Когда цветут камни"

Автор книги: Иван Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Бугрин был уверен, что ночью Мюнхенберг будет взят. Так это и случилось. Корюков и Верба нашли командный пункт армии в кирпичном сарае на юго-западной окраине города. Здесь же разместилась оперативная группа танковой армии.

– Товарищ генерал, – по вашему вызову… – начал было докладывать Корюков. Но генерал махнул рукой:

– Подождите тут…

Рядом с Бугриным сидел командующий танковой армией.

Верба потянул Корюкова в сторону, и они стали молча наблюдать за происходящим.

Два командира склонились над картой: танковые соединения, ринувшиеся в прорыв после взятия Мюнхенберга, снова наткнулись на сильное сопротивление противника.

Перед выходом на шоссе Кюстрин – Берлин сплошные засады фаустников, на борьбу с которыми надо немедленно выдвигать стрелковые части. Танки остановились. Казалось бы, в этих условиях полк Корюкова немедленно получит задачу. Но Бугрин будто забыл о существовании такого полка. Забыл и о том, что по его вызову Корюков и Верба явились.

– Даю тебе для прикрытия танков еще одну дивизию, – сказал Бугрин командующему танковой армией.

– Только одну?

– Одну, одну, больше не могу. Вот слышишь, как кричат мои левофланговые?..

В самом деле, полевой телефон не умолкал. Наконец Бугрин приложил трубку к уху и, не дослушав, ответил:

– Знаю… держись. Что?.. Не дам. У тебя есть своя дивизионная артиллерия. Используй каждый ствол на полную мощность.

Вошел начальник штаба и доложил, что из района Неймалиш выдвигается до четырех полков пехоты с артиллерией. Вероятно, это усиленная дивизия.

– Какая там дивизия, паршивенький полчок с пушчонками без снарядов, – прервал Бугрин начальника штаба, хотя знал, что в районе Неймалиш действительно количество войск больше дивизии. – Куда они направляются?

– На Берлин.

– На Берлин!.. Не пускать. Передайте Пожарскому: не пускать этих паршивцев в Берлин. Завернуть…

Вбежал оперативный дежурный и сообщил, что дорога, ведущая от Мюнхенберга к окружной берлинской автостраде, куда прорвались авангардные части армии, перехвачена контратакующими слева батальонами противника. Начальник оперативного отдела попал под пулеметный обстрел: шофер ранен, машина в пробоинах.

– Это случайность, – сказал Бугрин, – сейчас еду на НП и посмотрю, что там за перехват.

И опять тревожный звонок телефона.

– Да… Не преувеличивай. По лесу бродят одиночки и от скуки постреливают, а ты принял их за контратакующие батальоны… Заворачивай их обратно во Франкфурт и продвигайся вперед. Да, да, вперед.

– Значит, левый фланг у тебя в самом деле почти открыт? – вставая, спросил командующий танковой армией.

– Как видишь. И больше одной дивизии не могу дать, не проси.

– Ладно, хватит мне пока одной, – согласился командующий танковой армией и вышел.

– Ну, а вы что прижались к стене, как отомкнутые штыки? – спросил Бугрин, наконец взглянув на Корюкова и Вербу.

– Прибыли получить боевую задачу, – ответил Корюков.

– «Задачу»… Вот съезжу на НП, посмотрю, далеко ли до Берлина, а пока погуляйте по Мюнхенбергу.

Корюков и Верба вышли от Бугрина, недоумевая, как это можно командиру и замполиту полка слоняться по городу в такое время.

К сараю подъехал генерал Скосарев. Корюков и Верба отдали ему честь. Он ответил им отмашкой руки: рука с трудом дотянулась до подбородка и скрылась под плащпалаткой. За эти дни Скосарев как-то сник, потускнел. И Верба знал почему.

Софья Сергеевна слишком увлеклась трофеями. Об этом говорили на совещании в политотделе армии. За барахольство ее лишили права находиться в войсках и не сегодня-завтра отправят восвояси с одним чемоданом. Скосарев ездил в штаб фронта защищать ее, но член Военного совета, выслушав его, приказал немедленно отправить Софью Сергеевну домой и тотчас же запросил от командующего армией служебную характеристику на самого Скосарева.

Сейчас Скосарев приехал к Бугрину поделиться мыслями о наступлении и между делом узнать, для чего командующий фронтом запросил, как стало известно Скосареву, его личное дело. Ведь у него по служебной линии только положительные характеристики. Он питал надежду, что все обойдется.

Бугрин выслушал Скосарева. Когда они подошли к машине, сказал:

– Сахар колют с гладкой стороны, дерево – с вершины.

– Не понимаю.

– Я и боялся, что ты не поймешь. А знаешь, что это значит для армии, когда заместитель командующего во время боя едет в штаб фронта защищать какую-то бабу?

– Не продумал, говорю тебе как другу…

– Тебя беспокоит, что противник, – продолжал Бугрин, – перенял у нас тактику «активной обороны». Это не страшно. Мы сами выдумали такую формулу, чтобы оправдать свои провалы, когда «активно оборонялись» от Бреста вплоть до Москвы. Ну и они теперь выдумывают.

– Однако совершенно ясно, что в район Франкфурта стянуто до тридцати дивизий противника, а сейчас эти дивизии активизируются, – напомнил Скосарев.

– Не активизируются, а пытаются вырваться из мешка. Жаль, что там только тринадцать, а не тридцать. Впрочем, когда зацепимся за Берлин – все прояснится. Оставайся в штабе и продолжай работу.

Шофер нажал на газ, и машина рванула вперед.

Бугрин, чувствуя, что Скосарев провожает его осуждающим взглядом, подумал: «Неудачно складывается у него служба в конце войны. И вся беда, вероятно в том, что он верит только в свои способности. Эх, друг, друг!»

Когда Скосарев пришел в армию вместо генерала Позднякова, назначенного с повышением в штаб фронта, Бугрину показалось, что он и Скосарева сможет рекомендовать в случае перестановки на свой пост командующего гвардейской армией.

Чего греха таить, кто из нас, из военных, кроме солдат, не думает о продвижении по должности и о повышении в звании? Это естественно: с годами приобретает человек командный опыт, расширяет жизненный кругозор.

«Ты помогал мне, хорошо помогал в налаживании работы транспорта, в доставке горючего, боеприпасов, соседние армии сидели без снарядов, переживали патронный голод, а мы жили в достатке даже в то время, когда армия ушла от своих баз… Тогда мне показалось, что ты – незаменимый человек. А теперь просишь поддержать тебя. Но сложное это дело – держать на ногах того, кто предпочитает ползать. В разгар таких событий надо, проявляя максимум инициативы, решительности, творчества помогать командирам соединений продвигаться вперед. А ты… Да, кажется, напрасно я просил маршала оставить тебя до конца сражения в армии. Заступился! Дескать, при чем тут Софья Сергеевна, он сам по себе инициативный генерал, дни и ночи в войсках… Похвалил, что называется, на свою голову! Побоялся сор из избы выносить: «В руководстве гвардейской армии всегда порядок и все хорошо». Похвалился, а теперь молчи вроде того мужика, что хвалил коня, а в гору воз на себе тащил. Тьфу!..»

Сплюнув, Бугрин крикнул шоферу:

– Жми, жми!..

Он торопился поспеть к наблюдательному пункту, в район действия главных сил армии, ибо знал, что противник, перехвативший дорогу к штабу левофлангового корпуса, может оседлать и проезд к наблюдательному пункту; тогда увязнешь здесь минимум на полдня и не будешь видеть, что делается на главном направлении.

«Бой в глубине обороны противника, – рассуждал про себя Бугрин, – требует от штаба армии, от командования особой гибкости в управлении войсками. Эта особая гибкость складывается из простых элементов: любая неожиданность не должна вызывать замешательства, диктуй свою волю противнику даже тогда, когда тебе невыносимо тяжело; с флангов, с тыла и фронта противник переходит в контратаки, и если ты забыл общую задачу, попятился или начал метаться, то считай, что петля на твоей шее затягивается сама собой; имей небольшой, но весьма боеспособный и мобильный резерв – резким ударом ошеломляй противника на наиболее угрожаемом участке и снова сам угрожай врагу окружением; твое спокойствие и непреклонное стремление к цели заставят противника думать о тебе со страхом или вовсе деморализуют его – пользуйся этим без промедления, решительно вырывайся на маневренный простор.

Правда, здесь, под Берлином, – возразил себе Бугрин, – вырываться на маневренный простор некуда: вклинились в сплошную массу оборонительных сооружений, а впереди стены города, руины.

Армия действует на главном направлении основной группировки войск фронта. Девять дивизий, усиленных полками и даже бригадами РГК, танками, самоходными установками, специальными частями и подразделениями инженерного обеспечения, плюс дивизионы орудий большой мощности – дивизионы прорыва, не говоря уже о частях и соединениях, предназначенных для поддержки пехоты и танков с воздуха – штурмовая и бомбардировочная авиация. Все это, вместе взятое, ставит в центре руководства командира общевойскового соединения, который обязан управлять этими силами на поле боя так, чтоб ни одна единица не оставалась без внимания и без дела, как фигуры хорошего шахматиста на шахматной доске: пешки, слоны, кони, ферзь и даже малоподвижные ладьи, взаимодействуя между собой, усиливают одна другую и тем обеспечивают прорыв в стан обороняющегося короля. Наблюдая за решениями командиров дивизий, командарм освобождает себя от мелочной опеки над ними, а лишь влияет на развитие обозначившегося успеха и не допускает утраты инициативы.

Разумеется, когда армия ведет боевые действия в глубине сплошной обороны противника и встречает возрастающее сопротивление с опасными контратаками на флангах, возможны серьезные осложнения: войска могут застрять, увязнуть, как большие косяки рыбы в становых сетях. В таком случае командарм должен раньше других почувствовать такую опасность и предотвратить самоувлечение войсковых командиров, занятых решением локальных задач. Предотвратить решительным вмешательством в замыслы командиров и, взяв на себя всю ответственность за непредвиденные потери, за ломку ранее утвержденных планов и схем взаимодействия, сконцентрировать усилия войск на решающем направлении. Пусть это будет сопряжено с непониманием нового замысла – каждый командир дивизии считает, что он ведет бой на самом трудном и самом важном участке! Зато потом, когда обозначится новый успех, все встанет на свое место, придет понимание, возродится инициатива. Где же в этот момент находится командующий армией? Конечно там, где сосредоточиваются усилия для решающего удара. И чтоб командиры дивизий и полков не оглядывались – где командарм, – он обязан находиться именно на том участке, где должен обозначиться успех». В разгар сложной операции, по мнению Бугрина, и командующий войсками армии обязан умело рисковать собой, а не только рисовать стрелы на картах и объявлять волевые распоряжения. В нем издавна уживались солдат и полководец: в первом – храбрость, во втором – мудрость.

И едва успел Бугрин проскочить в долину картофельных посадок и выехать в сосновый бор, что тянется от Одера к окружной берлинской автостраде, как слева застрочили пулеметы.

– Жми на всю! – крикнул он шоферу, пригнувшись.

Благо, в бору еще не рассеялся туман, и фольксштурмовцы плохо владели пулеметами. Им удалось повредить только один скат и радиатор вездехода.

– У них еще сохранилась собачья повадка – кусать убегающих. Жаль, что со мной не было хотя бы взвода автоматчиков, – сказал Бугрин, прийдя на командный пункт действующего на главном направлении корпуса.

5

В полдень, переговариваясь по радио и телефону с командирами частей, ведущих бои на всех участках наступления армии, Бугрин уже спокойно мог давать советы, как и что надо предпринимать, чтобы преодолеть последние перед Берлином рубежи обороны противника. Как бы между делом он сообщил:

– Я вижу Берлин.

Да, ровно в пятнадцать часов четвертого дня наступления Бугрин перенес свой наблюдательный пункт за окружную берлинскую автостраду, и перед ним открылась широкая низина, заполненная густой черной массой дыма, копоти и пыли. Словно хмурые осенние тучи осели в этой долине и, не подчиняясь весеннему солнцу, не ушли отсюда и в полдень. Лишь кое-где на восточных окраинах виднелись белые, подрумяненные с краев пятна. Нет, это не цветущие сады и парки, это свежие очаги пожарищ: фашисты, оставляя юго-восточные окраины города, взрывали военные склады, казармы, мосты и целые кварталы жилых домов.

Гитлеровские генералы, видно, почувствовали, что не спасет их оборона без флангов, и дали приказ разрушить все, что может оказаться под контролем советских войск. Конечно, они знают, что Красная Армия пришла сюда не для того, чтобы разрушать. Но им не жалко народного добра, не жалко Берлина с его памятниками и архитектурными ансамблями. Они сокрушают все, чтоб сказать: вот, смотрите, какие развалины оставили восточные варвары в центре Европы, в столице Германского государства!.. На что другое способны гитлеровские генералы, кроме злобных деяний, если самая совершенная оборона дала трещину. Они безрассудно бросают в бой тысячи и тысячи своих солдат, под страхом смерти заставляют их верить в Гитлера. А военная машина делает уже последние свои обороты – по инерции. Инерция – страшная сила.

Бугрину было известно: везде, на всех участках обороны Берлина – на востоке и севере, на юге и западе, – идут кровопролитные для немецкого народа схватки. Гремит стобалльный ураган сражения.

Что и говорить, оборона Берлина прочна, но и она дала трещину. Эти трещины расклиниваются, и в них устремляются советские батальоны, полки, дивизии…

– Вот ты где, Берлин, вот ты какой! – несколько раз повторил Бугрин, окидывая взглядом часть юго-восточной окраины столицы. Весь город отсюда увидеть невозможно, он раскинулся на сорок пять километров с востока на запад и на тридцать километров с севера на юг.

Раньше Бугрин никогда не бывал в Берлине. Однако расположение улиц, площадей, станций метро, мостов и важнейших учреждений германской столицы он знал не хуже берлинских старожилов.

Доложив командующему фронтом о том, что авангардные части армии, взаимодействуя с танковыми соединениями, пересекли окружную берлинскую автостраду, Бугрин снова припал к стереотрубе.

– Товарищ генерал, к вам опять Корюков и Верба, – доложил адъютант.

– Явились?.. – Бугрин глянул вниз. – Хорошо, теперь можно отдать должное и чайку… Люблю горячий чай – душу греет и дремоту разгоняет! – сказал он громко.

Полк Корюкова должен был вступить в дело завтра. Но Бугрин считал, что обязан поговорить по душам с Корюковым и его заместителем теперь же. Дело в том, что к нему поступили сигналы о довольно странном поведении лейтенанта Василия Корюкова, который якобы скрывает, что был в плену, и выдает себя за бывшего партизана. Бугрин поначалу не хотел верить. Мог ли родной брат Максима Корюкова оказаться таким?.. Нет. Ну, а если побывал в плену – мало ли теперь таких… В конце концов Бугрин решил до конца сражения молчать об этом. Между тем стало известно, что характер Максима Корюкова за последнее время сильно изменился: подавлен и нервничает. Видно, он чувствует в поведении брата что-то неладное. Значит, надо как-то успокоить его…

Чай подали. И вышло так, что член Военного совета и Бугрин, сидя за столом с Корюковым и Вербой, начали вспоминать детство и юность.

Бугрин заговорил:

– Летом мы жили, как говорится, в просторном дворце под голубой крышей, без стен – в поле, на пашне чужого дяди. Нас, братьев, было пятеро. Я средний. Отец имел только одну лошадь, трудно было ему прокормить нас. Вот и жили на чужих харчах, конечно, не задаром. Работали с утра до ночи – с понедельника до воскресенья, а на воскресенье уходили домой. Придем, бывало, и каждому охота на луг. А не в чем: на пятерых была одна сатиновая рубаха с длинными рукавами, – как говорится, с запасом на всех. Самый старший, Иван, был у нас бирюк, нелюдим, на люди его не тянуло, по воскресеньям спал без просыпу. За всю неделю, бывало, отоспится, чтобы на работе не дремать. А мы до полудня спорили, чей черед в сатиновую рубаху наряжаться. Доходило до потасовок. Хоть Геннадий был старше меня на два года, а я всегда оказывался наверху, потому что Геннадий знал железный закон: «лежачих не бьют» – и все норовил лежа от моих кулаков спасаться. Две выгоды от этого получал: первая – от отцовской супони его моя спина прикрывала и вторая – лежачего я не бил. Зато на луг шел я в сатиновой рубахе. Жалостливый был у нас отец – кого сильно бил, того больше после битья жалел…

«Видно, у всех отцы жалостливые», – подумал Максим, слушая Бугрина. И как-то неожиданно для себя сказал:

– Мой отец тоже бывало, побьет, а потом жалеет…

– Так жили мы до двенадцатого года, – продолжал Бугрин, делая вид, что не заметил интереса, с каким его слушал Корюков. – Иван уехал в Питер, за ним потянулся и я… Так один по одному и разбрелись все пятеро братьев в разные стороны.

– Жалко, – заметил Верба.

– Кого жалко?

– Отца, конечно, – ответил за Вербу член Военного совета. – Ну как же сложилась судьба остальных братьев?

– После революции все в люди вышли: старший – капитан океанского парохода, двое младших – машинисты Тульского депо. Только Геннадий все ловчил, хитрил и остался без специальности. Перед войной мы все собрались у отца. Председателем сельсовета был в тот год наш старик. И опять мне же от него попало. «Вот, – говорит, – ты, Василий, в генералы вышел, а Геннадию не помогаешь к делу пристать!» – «Как, – спрашиваю, – помогать-то ему, если он сам мозгом плохо шевелит и мозолей боится: вон какие у него руки. Видать, давно ни лопаты, ни топора не держали». Геннадий вскочил из-за стола и ушел, а отец даже замахнулся на меня. Но не ударил. «Эх, зачем, ты, – говорит, – обижаешь обойденного судьбой человека. Началась война, и наш Геннадий махнул в Ташкент… Вот так – в семье не без урода. Но отец до сих пор печется больше о нем, чем о нас. В каждом письме просит: помоги, помоги Геннадию.

– Кажется, непутевых детей родители больше любят, чем нормальных, – заметил член Военного совета, поглядывая на задумавшегося Максима.

– Пожалуй, так, – согласился Максим.

Рассказ Бугрина расшевелил в нем воспоминания. Одна за другой вставали перед ним картины далекого детства, недавней юности. Сейчас, после рассказа Бугрина, они озарились каким-то новым светом, и он ясно представил, что характер Василия складывался совсем не так, как у него. Если в юности Максим старался подражать отцу, спускался с ним в мокрые шахты, не боялся темных штреков, жадно учился у отца хорошо владеть лопатой, топором, хотел стать сильным и ловким, то Василий сызмальства сторонился тяжелой работы, боялся мозолей, робел перед трудностями, не ходил в шахты – трусил… «В семье не без урода…» К чему были произнесены здесь эти слова?

От внимания Бугрина не ускользнуло, что Максим переменился в лице.

«Расстроился человек, а ему вести полк на штурм Берлина…»

Бугрин сказал:

– А ты что молчишь? Не хочешь рассказывать, как тебе отец припарки делал?

– Нет, товарищ командующий, таить мне от вас нечего. Отец у меня точь-в-точь такой же, как и ваш. У него было только два сына – я и Василий…

И Максим рассказал, как они росли и воспитывались.

– Я делал что потруднее, Василий – что полегче… Потом это неприметно вошло в обычай, – закончил он свой рассказ, глядя в пол.

Бугрин поднялся, прошелся вокруг стола, положил руку на плечо Максиму. Помолчав, сказал:

– Ну-ка, подними глаза… вот так, сталинградец. Мы с тобой до Берлина дошли. – Бугрин взглянул на члена Военного совета, требуя поддержки. – Приказ сегодня ночью получишь. Готовься к выполнению боевой задачи. Да смотри не подведи меня. Ясно?

– Ясно, товарищ командующий.

– Поднимай своих стратегов на ноги, и вперед. И вот что, командир и замполит, друзья мои: мы вам даем штрафную роту. Надеемся, что вы поможете штрафникам искупить свою вину не кровью, как принято говорить, а боевым делом.

– Спасибо за доверие…

– А у нас в мыслях не было тебе не доверять, – сказал член Военного совета.

– Это он сам выдумал, – добавил Бугрин и по-отцовски, любовно посмотрел на Максима.

На душе у Максима стало теплее.

– А теперь скажи, что за проект ты в Москву посылал?

– Проект… Я о нем уже забыл.

– Вот это неправда… На днях мы получили письмо из Москвы и выписку из приказа начальника «Главзолота». Что же ты до сих пор не докладывал нам об этом? Вот за что тебя надо примерно наказать. Смотрите, какой упорный молчун! Там у него серьезнейший проект в дело пошел, а он молчит. Сущее безобразие! Что теперь делать с тобой – решай сам.

– Я уже решил.

– Именно?

– Разрешите подробно доложить об этом после взятия Берлина.

Бугрин снова прошелся вдоль стола, заложив крупные руки за спину, прислушался к взрывам, гремящим в Берлине, и произнес негромко:

– Согласен. Только не позже как на второй день после салюта победы.

– Есть, слушаюсь, не позже как на второй день после салюта победы. Разрешите отбыть в полк?

– Идите и готовьтесь…