Текст книги "Когда цветут камни"

Автор книги: Иван Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Но майор Зейдлиц предпочитал остаться в живых.

«Кого же послать вместо себя в Мекленбург? Едва ли это легкое дело – пробраться через позиции русских, которые уже заняли Шенеберг. Потом – Потсдам, потом – метаться по лесам… Нет, нет, мне невозможно покинуть Берлин. Надо попросить Шульца. Шульц выполнит с честью поручение. Он смелый, решительный, преданный Германии воин. А если погибнет – вечная ему слава. Так и доложу доктору Геббельсу: послал двоюродного брата…»

Задержавшись на несколько минут в подвале какого-то дома, Зейдлиц отвел Шульца в сторону:

– Слушай, я доверяю тебе великую тайну. Поклянись, что сохранишь.

– Клянусь.

– Фюрер уходит от нас. Он оставляет вместо себя доктора Геббельса и Бормана… Тебе, Шульц, поручаю передать новому президенту Деницу вот эту секретную директиву.

Зейдлиц вынул из потайного кармана твердый хрустящий пакет.

– Не смогу, – ответил Шульц.

– Почему?

– У меня личное поручение Геббельса.

– Тише… Какое?

– Вот, – из своего потайного кармана Шульц вынул секретный приказ за подписями Геббельса и Бормана.

– Ты заслужил это доверие… Иди в строй.

Зейдлиц подозвал к себе другого телохранителя.

– Мне лично Геббельс поручил сопровождать тебя, майор, до Александерплац, где ты должен спуститься в канализационную трубу. – Телохранитель протянул ему приготовленные по заданию Геббельса костюм трамвайного кондуктора и паспорт на имя жителя Потсдама.

Зейдлиц рассердился: «Ему поручено сопровождать меня до Александерплац. Дальше он не пойдет, опасно, там русские. Значит, этому хаму приказано бросить меня на растерзание русским, а сам он уцелеет? Не выйдет!»

Входя в развалины глубокого переулка, Зейдлиц, будто поскользнувшись, взмахнул рукой, и блеснувший в темноте нож вонзился в левый бок спутника.

– Не доверяешь? Получи еще…

Обыскав убитого с ног до головы, Зейдлиц отобрал у него около трех тысяч марок и связку золотых колец.

Затем изменив маршрут, он долго петлял по улицам, чтобы сбить с толку погоню.

К рассвету подземная водосборная труба вывела его в район затишья. Линия переднего края осталась позади. Пора было выбираться на поверхность. Зейдлиц двинулся к ближайшему люку, и вдруг его руки, ноги, голова оказались в какой-то сетке. Он хотел взмахнуть ножом, но сетка прижала локти к бокам, голову к коленкам.

Над люком послышалась русская речь:

– Товарищ капитан, еще один таймень попал.

– Ну, вытягивай.

– Тяжелый, подлец! Пожалуй, около центнера весом!

– Гляди, чтоб не вырвался.

– Куда он денется!

Зейдлиц, когда его вытащили и поставили на ноги, пробормотал:

– Я служащий трамвая. Гитлер капут, иду домой.

– Товарищ капитан, этот что-то бормочет.

Человек в капитанских погонах спросил на хорошем немецком языке:

– Кто такой? Отвечай, не ври.

– Я служащий трамвая, иду домой, – повторил Зейдлиц.

– Точнее!

– У меня есть документы.

– А еще что есть, кроме документов?

Зейдлиц промолчал.

– Туров, пока не снимай с него свой «ахан». Пусть одумается.

– Слушаюсь… Разрешите обыскать? У него карманы оттопырились, и вон, смотрите, выпирает под мышкой вроде ствол пистолета или ручки ножа.

– Обыскать, – приказал капитан.

Николай Туров обшарил Зейдлица с головы до ног.

– Ну, теперь могу развязать тебя. Извини, так полагается. Мы, разведчики, народ вежливый. Нож и пистолет придется отобрать. А эти кольца возьми обратно. Это не золото, а так, одно название. Посмотрел бы ты на наше сибирское золото, на червонное, понимаешь, даже в темноте блестит. Тогда не стал бы снимать с пальцев убитых эту желтую дешевку. Настоящее золото у нас в Сибири водится, в Сибири, понял?

Зейдлиц застонал.

– Не стони, мы тебя отпустим. Только обожди маленько. Вот капитан посмотрит твои документы, и пойдешь домой. Понял?

Туров подал капитану пакет, документы, пистолет, нож.

Внезапно вспомнив, что солдат вынул у него из воротника документ, удостоверяющий, что он является тайным агентом гестапо, Зейдлиц бросился бежать.

– Вот ты какая птаха!.. Придется задержать, – сказал Туров и не торопясь вскинул автомат.

– Отставить! Взять живым! – приказал капитан Лисицын.

– Слушаюсь, – ответил Туров.

Зейдлиц, обогнув дом, вбежал в узкий переулок, собираясь спрыгнуть в первый попавший люк, но тут его встретил все тот же конопатый солдат. Как он успел оказаться впереди, этого Зейдлиц не мог понять.

– Ну, куда ты бежишь? Опять в мою рыболовную снасть угодить хочешь?

Зейдлиц не успел сделать ни одного движения, как его оторвали от земли, он повис вниз головой, как змея, которую схватили за хвост и встряхнули.

– Не дрыгайся, – предостерег его Туров, – а то все потроха через голову вытряхну…

«Черт, а не человек!» Зейдлиц закрыл глаза. Он будто знал, что рядового разведчика Турова в полку действительно называли чертом.

– Стереги как следует, – предупредил Турова Лисицын. Он жадно читал бумаги из пакета. – Повезем его в штаб армии.

Вот что было в пакете:

«Мое политическое завещание

…2-я часть.

Перед своей смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Геринга и лишаю его всех прав, которые были ему даны указом от 29 апреля 1941 года и в моей речи в рейхстаге 1 сентября 1939 года. На его место я назначаю адмирала Деница президентом рейха и главнокомандующим вооруженными силами.

Перед своей смертью я исключаю из партии и лишаю прав бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера. На его место я назначаю гаулейтера Карла Ханке рейхсфюрером СС и начальником германской полиции и гаулейтера Пауля Гизлера министром внутренних дел.

Помимо того, что Геринг и Гиммлер были неверны мне, они покрыли несмываемым позором нашу страну и нацию тем, что секретно и помимо моего желания вели переговоры с противником и пытались захватить власть в государстве.

Чтобы Германия имела правительство, состоящее из честных людей, которые будут продолжать войну всеми средствами, я, как лидер нации, назначаю членами нового кабинета следующих лиц:

1. Президент Дениц.

2. Канцлер Геббельс.

3. Министр партии Борман.

4. Министр иностранных дел Зейсс-Инкварт.

5. Министр внутренних дел гаулейтер Гизлер.

6. Военный министр Дениц.

7. Командующий сухопутными силами Шорнер.

8. Командующий военно-морским флотом Дениц.

9. Командующий военно-воздушным флотом Грейм.

10. Рейхсфюрер СС и начальник германской полиции гаулейтер Ханке.

11. Министр хозяйства Функ.

12. Министр сельского хозяйства Баке.

13. Министр юстиции Тирак.

14. Министр просвещения д-р Шил.

15. Министр пропаганды д-р Науман.

16. Министр финансов Шверин-Кросик.

17. Министр труда д-р Харфауер.

18. Министр вооружения Саур.

19. Руководитель германского рабочего фронта и член кабинета рейхсминистр Лей.

Хотя некоторые из них, например Мартин Борман и Геббельс, пришли ко мне вместе со своими женами, желая при любых условиях остаться в столице и умереть со мной, я, несмотря на это, прошу их подчиниться моей просьбе и в данном случае поставить интересы нации выше своих личных интересов.

Они настолько близки мне благодаря своей работе и верности, что, я надеюсь, после смерти мой дух останется среди них и всегда будет с ними.

Пусть они будут жестоки, но всегда справедливы.

Пусть никогда страх не руководит их действиями, и пусть для них честь нации станет превыше всего.

Пусть они, наконец, сознают, что для выполнения нашей задачи – создания национал-социалистического государства – потребуются столетия и что это обязывает каждого человека всегда ставить общие интересы выше своих личных.

Я призываю всех немцев, всех членов национал-социалистической партии, женщин и солдат вооруженных германских сил быть верными новому правительству и его президенту…

Берлин, 29 апреля 1945 г. 4.00

Адольф Гитлер.

Свидетели:

д-р Йозеф Геббельс,

Вильгельм Бургдорф,

Мартин Борман,

Ганс Кребс».

Вот так и случилось, что вторая часть политического завещания Гитлера оказалась в руках советского командования раньше, чем того хотели Гитлер, Геббельс и Борман. Они в первую очередь спешили переправить этот документ не столько для ознакомления с ним гроссадмирала Деница, сколько для опубликования в печати там, на Западе. Они стремились поставить союзное командование в известность, что в Берлине создано новое правительство, которое начнет сепаратные переговоры с советским командованием о перемирии.

3

Слушая доклады начальников отделов штаба, генерал Бугрин не отрывал глаз от полевого телефона, что стоял у него на столе рядом со штабным. Он ждал донесений с переднего края от командиров полков и дивизий, возобновивших на рассвете штурм кварталов у Тиргартена.

«Пора, пора им быть на Ландвер-канале, однако молчат, не звонят», – подумал он.

Стараясь скрыть свое волнение, Бугрин встал, подошел к начальнику тыла армии, сняв с его рукава белую ниточку. Когда тот закончил читать сводку о запасах продуктов на ДОПах, заметил:

– Блондинка тебя преследует. Смотри, как бы не отвлекла тебя от заботы о солдатских желудках.

Начальник тыла, седой генерал, с тревогой поглядывал на командарма: расстроен и безуспешно старается это скрыть. Вот он молча передал папку с докладами начальнику штаба и этим дал понять, что совещание закончилось.

На часах восемь тридцать. Бугрин не разрешает своим помощникам и самому себе отрывать во время боя командиров телефонными звонками. Но сейчас его рука сама тянется к телефонной трубке. Перед рассветом по ходу перестрелки он почувствовал, что перед фронтом армии скапливаются новые и хорошо организованные части гитлеровцев: они вели огонь из автоматического оружия короткими очередями по порядку – справа налево, как на перекличке.

Да, так и есть. Три наши дивизии, действующие на главном направлении, наткнулись на сильную и крепко организованную систему огня. Роты и батальоны, начав атаку, попали под губительный огонь фланкирующих пулеметов и вот уже больше трех часов лежат – ни вперед, ни назад; действуют одни штурмовые отряды.

– Авиация сейчас тебе не поможет, – отвечает Бугрин командиру остановившейся дивизии. – Почему? Спроси у солдат, которые воевали в Сталинграде… В городском бою авиация опасна только для тылов и резервов.

Бугрин говорил вполголоса, ибо знал, что в такой обстановке окрик не поможет, а лишь собьет командира с толку. Накричи – и командир накинется на своих подчиненных, а те поднимут солдат на верную гибель.

В руке Бугрина треснул и переломился граненый карандаш, но он не заметил этого. Что говорить, досадно: гвардейская армия остановилась на пороге последней цитадели Гитлера. Остановилась и несет потери.

На подступах к Тиргартену гитлеровцы применили против наступающих частей тот же тактический прием, какой в свое время применяли против них защитники волжской твердыни, – сближение. Это не позволяло бросить на подавление переднего края ни артиллерию, ни авиацию. Как станешь бомбить дом, одна часть которого занята наступающими, другая – обороняющимися?

И Бугрин был вынужден поднять полки, отведенные на отдых.

Начальник разведотдела армии доложил, что разведчики Корюкова привели пойманного майора Зейдлица, одного из телохранителей Гитлера.

– Давай его ко мне! – Бугрин спрятал обломки карандаша в стол.

В дверях показался Зейдлиц. Его конвоировал разведчик Туров.

– Разрешите, товарищ генерал, постеречь его возле вас? – спросил он, по-ефрейторски в знак приветствия приподняв автомат на груди.

– Не доверяешь?

– Норовистый он, два раза пытался дать ходу.

– Вот как… и все-таки не ушел?

– Разве можно? Ведь он досконально личный телохранитель Гитлера. Уж больно охота, товарищ генерал, послушать мне вашу беседу с ним и узнать досконально, на какую хитрость пошел теперь Гитлер…

Лисицын коротко доложил Бугрину суть показаний Зейдлица, а начальник разведотдела прочитал перевод политического завещания Гитлера. Бугрин быстро пробежал глазами по страничкам перевода и попросил дать подлинник. Прочитав на немецком языке ту часть завещания, где Гитлер пишет, что после смерти его дух не покинет фашистских главарей и всегда будет пребывать с ними, Бугрин усмехнулся: «Играет в пророка, как юродивый в святого».

И обратился к Зейдлицу:

– Я не думал, что ваш фюрер так ограничен…

– Иначе вы не добились бы столь выдающегося успеха, – польстил Зейдлиц.

– Вы хотите сказать, что недооценка наших сил привела вас к разгрому?

– Мы терпим военное поражение, – попытался смягчить слова Бугрина гестаповец. – Но идеи, национальные чувства в плен не сдаются.

– Спасибо за откровенное признание. Теперь я вижу, кто передо мной. Вы еще не отказались от бредовой веры в превосходство арийской расы над всеми расами мира и убеждены; что перед смертью Гитлер вооружил вас бессмертными идеями…

Зейдлиц не ожидал, что русский генерал будет говорить с ним на такую тему. Тем не менее он охотно слушал его: это избавляло его от неизбежности отвечать на вопросы, какие обычно задают пленным офицерам на допросах. Зейдлиц не собирался выкладывать все, что ему было известно об обороне Тиргартена, о количестве войск, сосредоточившихся там перед последним генеральным сражением. Он решил показать себя истинным рыцарем, который дорожит кровью своих братьев по оружию больше, чем своей жизнью.

– Завещание Гитлера не имеет адреса, – продолжал Бугрин. – Нацизм – это злокачественная опухоль, раковая болезнь капитализма. Ее лечат скальпелем. Вскрытие уже сделано. Через несколько часов вредный и смертельный для немецкой нации нарост будет выброшен в помойку. Неужели вам, господин Зейдлиц, еще не понятно, неужели вы не видите, что нацизм – величайший позор немецкой нации, а будущего у него нет. Будущего ему не дано.

На этот вопрос Зейдлиц не ответил. А когда Бугрин, сразу понявший, что за этим завещанием скрывается новое вероломство Гитлера, стал говорить о том, что дальнейшее сопротивление немецких солдат Берлинского гарнизона приведет к лишним жертвам и увеличит количество сирот, «гестаповский рыцарь» стал избегать его взгляда.

Едва слышно тренькнул телефон. Бугрин взглянул на часы: двадцать минут десятого. Звонит командующий фронтом.

– Ну, как полагаете, к празднику закончим?

Бугрин доложил о сложившейся обстановке и передал содержание завещания Гитлера. Выслушав его, маршал как бы между делом сообщил, что войска, штурмующие центр Берлина с севера, уже видят рейхстаг.

Перед Бугриным лежал план Берлина. Откуда, с каких точек можно видеть рейхстаг? Бугрин медленно положил на аппарат телефонную трубку.

– Вот что, корюковцы, – обратился он к Лисицыну и Турову, – Гитлер еще маневрирует. Этого гитлеровского телохранителя мы сейчас отправим к командующему фронтом, а вы ступайте в свой полк и скажите Корюкову: солдаты соседней армии уже видят рейхстаг.

4

Едва Туров успел вскочить в коляску мотоцикла, как Лисицын включил скорость и нажал газ. Среди разрушенных фугасками кварталов Берлина пробираться было трудней, чем через глухую тайгу: солнца совсем не видно, а стрелка компаса крутится, как сорока на колу. Все же по пути на Паулюсштрассе разведчики успели известить солдат других полков, отведенных в резерв и на отдых о том, что сказал им Бугрин: «Солдаты соседней армии уже видят рейхстаг». Штабы, конечно, уже получили сухие, зашифрованные телефонограммы, поэтому разведчики сообщили весть непосредственно солдатам, из уст в уста, и с тем же волнением, которое передалось им от командарма.

– Правильно действуете, товарищ капитан, – одобрил своего начальника Туров, – солдатской душе по железной проволоке такое не передашь. Догадливый вы человек, досконально догадливый.

Слово «досконально», удачно подвернувшееся в разговоре с генералом Бугриным, отныне полюбилось Турову.

– Ты поменьше доскональничай, а передавай людям, как было сказано.

Лисицыну казалось, что в армии никто не умел так ценить и понимать командарма Бугрина, как он, полковой разведчик капитан Лисицын.

…Вот и Паулюсштрассе.

У подъезда дома, где разместился штаб, стояла санитарная повозка. Возле нее хлопотала Надя Кольцова – готовила к отправке в медсанбат трех гвардейцев, раненных во время боев в осажденном квартале. Это было вчера, но только сегодня утром они показали врачу свои раны, считая, что полк остановился надолго и теперь можно полечиться.

– В штабе никого нет, все там, – сказала Надя Лисицыну, кивнув в сторону, откуда доносилась песня. Пели девичьи голоса, звучали переборы звонкого баяна. Там, во дворе, концерт.

Лисицын забежал во двор корпуса. Здесь собрался весь полк. Гвардейцы расположились большим полукругом, приспособив для сиденья все, что попало им под руки. В середине двора стояли два грузовика, их кузовы служили сценой. На этой сцене и пели девушки.

Людей полка не узнать. Все подтянуты, побриты, на касках – ни пылинки, белеют чистые подворотнички. А смех, а шутки, а улыбки! Гляньте-ка на взвод разведчиков. До какого ж блеска они начистили ордена и медали! И каждый старается выпятить грудь в золоте орденов и серебре медалей, как бы говоря: «Вот посмотри на меня, хорошая, посмотри, какой я удалец!»

Лисицын сказал вполголоса Турову:

– Повремени минутку, не отвлекай людей.

Нигде, кажется, не найдешь таких ладных девушек, с такими славными глазами, с такой сердечностью в голосе – только у нас, на русской земле! Сколько дорог пройдено, сколько всякого видано, но нигде, советский солдат, не ищи себе девушку по сердцу, кроме как на своей Родине…

Лисицын вместе со всем полком аплодировал изо всех сил, не чувствуя, как разгорелись у него ладони и зарумянились щеки. Девушки раскланивались перед столь благодарной публикой. Одна из них в центре, гибкая и остроглазая, усердно подчеркнуто кланялась в сторону командира полка. Еще сильнее загремели аплодисменты. Впервые за всю войну видели солдаты, как «наступало» на командира полка «нежное создание». И они не обороняли его, нет, они подбадривали наступающую.

Максим сидел рядом с сестрой в окружении солдат и офицеров. Варя что-то говорила ему, показывая глазами на сцену. Он, рассмеявшись, махнул рукой.

Среди восторженных солдат Лисицын искал глазами комсорга штурмового отряда Прудникова. Но его что-то не было видно.

– Танцевальная картинка «На полянке!» – звонко объявила ведущая.

Тонко тренькают струны балалайки, и на сомкнутых кузовах грузовиков вырастают зеленые кустики, алеют ленточки в косах вставших в хоровод девушек. Посреди хоровода прохаживается горделивый парень с балалайкой, в кепке набекрень. Как вскидывает он брови да как вышагивает! Парню весело, а девушки грустят. Их много, а он один.

Солдаты, поняв сюжет танца, перемигиваются. И вот на сцене все ожило, заискрилось, зацвело: на полянку выходят вернувшиеся с фронта солдаты-победители, в орденах, радостные, дружные. Это трогает гвардейцев до самой души – каждый видит себя снова дома, среди родных и любимых.

В эту минуту к командиру полка подошел ординарец Миша. Лисицын знал, что он принес приказание.

Корюков посадил Мишу возле себя, рядом с Варей. Но Варя, не обратив на него внимания, посмотрела направо. Там появился Прудников. Почти незаметным движением руки она позвала его к себе. Тот развел руками: как пройти через толпу? А она все звала, звала настойчиво. Кто-то понял их безмолвный разговор, и вот словно волнорез пробороздил ряды. Солдаты, давая Прудникову дорогу, образовали коридор. Если бы он и не захотел пройти, его все равно протолкнули бы по этому коридору.

Между тем темп танца на сцене все нарастал и нарастал. Как в вихре, кружатся девушки. Мелькают ноги, развеваются цветастые платья и ленты, – все сливается в один вращающийся радужный круг.

Только теперь Лисицын подметил, что Максим Корюков не смотрит на сцену. Глаза его задумчиво и строго глядят поверх толпы.

Еще звенели переборы баяна, еще кружились на сцене девушки, а возле Лисицына уже собрался весь взвод разведчиков. Сейчас полк пойдет в бой, а разведчикам и саперам положено быть впереди.

Глава шестая
НА ЛАНДВЕР-КАНАЛЕ

1

Полк выступил на Потсдамерштрассе поотрядно. На первый взгляд, в построении полка Корюкова нет никакого порядка. Пожалуй, можно возмутиться: идут по центральной улице Берлина – и такая бестолковщина! Следовало бы построить полк поротно и четко промаршировать, чтобы оставшиеся жители Берлина видели, как высокоорганизованны и дисциплинированны советские войска. А это что? Пушки двигаются разобщенно, машины похожи на взлохмаченные копны сена… А солдаты… они или пьяные или сошли с ума! Вот полюбуйтесь: танк развернулся на куче обломков, размял их в пыль, и в этой пыли барахтаются солдаты… Даже офицеры позволяют себе такое разгильдяйство. Что это значит?

Корюков ответил бы просто:

– Полк идет не на парад, а в бой. Это боевой порядок штурмового полка…

Времени на подготовку к выходу на рубеж атаки оставалось мало, поэтому Корюков решил проверить готовность отрядов к бою на марше. И здесь, на Потсдамерштрассе, он обнаружил, что у многих гвардейцев еще поблескивают начищенные сапоги, зеленеют каски, на гимнастерках горят ордена и медали. А кругом, куда ни погляди, серый фон. Пришлось сделать замечание. На глаза попался щеголеватый автоматчик первого штурмового отряда сержант Алеша Кедрин, на голове у него белел бинт. Выслушав замечание, Алеша тут же высыпал на себя несколько лопаток пыли, покатался на разбитых кирпичах и стал серым. Его находчивость понравилась Корюкову.

– Давно бы так, – сказал он сержанту.

Это моментально передалось по отрядам, и через несколько минут все гвардейцы стали пыльно-серыми.

Леня Прудников, которому командир отряда приказал сегодня состоять связным при штабе полка, шагал за кухней комендантского взвода. Его тревожили сомнения, мучила совесть. Ноги были как ватные, в голове шум, а перед глазами – Варя. Получилось так, что это из-за нее он согласился быть связным. Впрочем, почему из-за нее? Ему приказал командир отряда.

Варя осталась с Надей. Но у Лени было такое чувство, что она держит его невидимыми нитями, которые с каждым шагом все сильнее и сильнее, точно стягивающаяся резина, тащат его назад. Шагать становилось все тяжелее. Шаг, еще шаг. Останавливаться нельзя, оглядываться тоже, иначе не хватит сил двигаться вперед.

И тут он попался на глаза командиру полка.

– Куда это ты собрался в таком виде, комсорг? – спросил Максим. – Что это за наряд?

Леня поднял голову и, увидев, что делают связные, спрыгнул в воронку от бомбы, вывозился так в пыли, как мог, выскочил и со всех ног бросился догонять свой отряд. Замечание командира полка он понял на свой лад: «Комсоргу отряда стыдно плестись в хвосте». А это значило: надо быть там, где положено быть комсоргу. Теперь оставалось как-то убедить товарищей, что он лишь на минуту забыл о своих обязанностях.

Не прошло и часа, как полк приступил к выполнению боевой задачи. На переднем крае наступила обычная предвечерняя пауза. Через боевые порядки частей, остановившихся перед Тиргартеном, стали незаметно просачиваться мелкие группы штурмовых отрядов Корюкова. Максим лишь предупредил командиров действующих здесь батальонов, что введет в бой свои отряды не после, а до оформления приема и передачи позиций. Командира полка он уговорил не снимать своих подразделении до тех пор, пока передний край противника не отодвинется назад.

– Удастся ли? Посмотрим, – с недоверием ответил командир. – Что-то не вижу активности.

– Смотрите, если уже не просмотрели, – ответил Корюков.

И вдруг камни словно ожили: задвигались кирпичные кучи, глыбы арматуры, обломки стен, упавших балконов. Будто стихийная сила природы сдвинула корку земли на этом участке, и все пришло в движение.

Вот большая горбатая глыба пересекла улицу. Наконец-то фашисты поняли, что это советский танк, и открыли по нему огонь. Поздно. И бесполезно. Даже фаустпатроны не остановили его. Броня, прикрытая мешками с песком, оказалась неуязвимой. Взвилась красная ракета: атака! Сильный взрыв. Это саперы первого отряда подорвали стену. В стене образовалась брешь. В нее, теперь уже во весь рост, бросались гвардейцы. Взят один квартал, второй…

Новое препятствие: канал Ландвер с высокими бетонированными барьерами и отвесными стенами. Подход к мосту пронизывался пулеметным огнем справа и слева. Площадь перед мостом заминирована. Под асфальтовой коркой запрятаны сотни противотанковых и противопехотных мин. Корюков дал сигнал: «Стоп!» Он решил ждать ночи. Ночью можно будет организовать переправу через канал и захватить мост.

Гвардейцы занялись улучшением исходных позиций.

Группа захвата первого штурмового отряда приступила к очистке от фашистов подвала углового дома, что вблизи моста. Прудников первым вскочил в этот подвал вслед за брошенной гранатой.

Вскоре в подвале собралась группа захвата, подошли танкисты, затем артиллеристы и полковые разведчики. Отсюда хорошо просматривались подступы к мосту: каждому хотелось заранее присмотреться и наметить себе путь к мосту по самому кратчайшему расстоянию. Выход из подвала широкий. Видать, раньше сюда прямо с улицы пивные бочки скатывали. Здесь была пивная – от стен пахло солодом. Бочки стояли в каждом углу.

Спустя некоторое время напряженность у людей спала. Воины перевели дыхание. Мало кто помнит, дышит ли он в бою. Теперь можно было поговорить, пошутить, посмеяться.

 
Нас не трогай, мы не тронем,
А затронешь, русских позовем, —
 

запел кто-то из артиллеристов. Эту последнюю фразу он привез из познанского госпиталя.

Один Леня Прудников был по-прежнему молчалив и грустен. Гвардейцы по-своему объяснили себе его состояние: о такой девушке, как Варя, не грешно погрустить.

Алеша Кедрин не выдержал и присел рядом с Леонидом.

– Слушай, комсорг, ну, скажи по совести, что у тебя случилось?

– Не спрашивай. Сам виноват. Потом скажу.

– Догадываюсь. Но очень-то не грусти. Со мной тоже однажды случился конфуз. Хорошенькая такая была, ну прямо прозрачный и нежный лепесток. Голос ласковый, глаза – синее море, смотрит на меня так влюбленно – снимай рубашку и ныряй в это синее море. Оторопел я сначала, потом набрался храбрости – поцеловал. Ничего – вздыхает. При втором разе тихонько шепчет: «Не надо». А я все свое. И тут она как развернется да как резанет меня по уху, аж в глазах позеленело. Нежная, а ударила не хуже молотобойца. Потом вскочила, махнула косой перед носом и ушла, а я сижу как в гипсе – ни рукой пошевелить, ни ногой… Ухо горит, на душе муторно… И вот, как ты, два дня ходил злой и грустный. Потом все же помирились. Так что ты не грусти. В этом деле тоже тактика нужна: выдержка и спешить не надо, на силу не надейся. Понял? Любит она тебя. Даю голову на отсечение – любит. Слышишь, Леня, любит.

Алеша тронул друга за плечо.

– Да отстань ты…

– Вот чудак! Я к тебе с добрым советом, а ты злишься.

– Прекрати.

Кедрин отошел от Лени к окну.

– Был, друзья, со мной такой переплет, – глядя на Прудникова, издалека начал парторг группы, старшина Борковин. – Семь лет я ухаживал за Маней, оберегал ее от всяких посторонних влияний. И вот приезжает к нам в колхоз инструктор один и начинает увиваться вокруг моей Мани. Я ей говорю: «Смотри, обманет». – «Не выдумывай, – отвечает, – он культурный, инструктирует, как рекорд поставить по прыжкам с разбега». Я взгрустнул. Она меня обняла и говорит: «Не бойся, в субботу пойдем в загс». Дело было в понедельник. Обрадовался я, готовлюсь всю неделю по всем правилам, родню созываю, как положено. Подходит суббота. Иду к ней в новых штиблетах, при галстуке – и вдруг вижу: возле крыльца ее дома – машина. Моя Маня с чемоданом, и этот инструктор подсаживает ее в кузов. Я остолбенел, а когда кинулся вперед, машина фыркнула – и пыль столбом. Бросился бежать, но разве догонишь. А он издали машет мне рукой. Такое зло меня взяло, было бы ружье под рукой – не сдержался бы от ревности…

– Разве у партейных бывает ревность? – спросил кто-то из автоматчиков.

– Партейных, эх ты… И вот от ревности даже про ружье подумал.

– По скатам бы эту машину. Комплекция у тебя подходящая, потом стащил бы этого инструктора и тряхнул бы разок, – вмешался пулеметчик Рогов, прищурив свои острые, как штык, глаза.

– Я бы в таком случае что? Прямой наводкой твоим подкалиберным кулаком и этому инструктору под дыхало, – подсказал кто-то из артиллеристов.

– Нет, я бы его сначала заставил по-пластунски поползать, как мы, саперы, ползаем за минами на нейтральной.

– Можно и так, – согласился Борковин. – Но все было напрасно.

– Почему ж?

– А так. Через неделю приехала моя Маня и привезла рекорд. Честным он парнем оказался, этот инструктор. Вот ведь как можно иной раз просчитаться.

– Ну, а свадьба состоялась?

– Конечно, по всем правилам.

– И теперь твоя Маня рекорды ставит?

– Перед войной еще один поставила, на всю Сибирь, а потом в тягостях оказалась, сына вынашивала.

– Вот так. Напиши ей, пускай готовится…

– К чему?

– К твоему приезду.

– Не до этого ей сейчас. Председателем колхоза избрали.

– Тогда торопись домой. Теперь и взаправду может изменить.

Борковин пододвинул ногой под сиденье еще один кирпич и ответил:

– За такое тебе, Рогов, чирьяк на язык. Не подумал, а бухнул: в деревне мужиков-то сейчас раз, два и обчелся. Одни бабы да старики остались. Вот о чем подумай да не подставляй голову под пулю, тебя дома жена ждет.

– Хитер ты, старшина, вон куда удочку закидываешь. Проверяешь: завтра, мол, конец войне, и не стану ли я бояться ранения или смерти, не упаду ли нарочно в последней атаке? Не сумлевайся. Во-первых, от тебя не отстану, во-вторых, убить нас с тобой трудно, не дураки, воевать научились; ты человек живучий, и я также. Понятно? Смерть – шутка плохая, но она происходит от пули в сердце или в висок, а я что за дурак – подставлять ей такие места? А от других ран не умирают. Вот разве в живот, кишки прорвет – тогда тоже плохо. Но не боюсь я, парторг, не боюсь. Рана и кровь в атаке для солдата такое же обыкновенное дело, как для женщин роды. Без этого победы не добудешь… Вот так я думаю. И не сумлевайся, не проверяй. Буду действовать как положено, несмотря на то, что завтра или послезавтра уже никому не будет угрожать смерть. А сейчас я про жизнь хочу вслух помечтать.

– Ладно тебе, Рогов, дай другим сказать, – попытался остановить пулеметчика парторг. Ему важно было выяснить, как настроены солдаты перед штурмом.

– Что ты меня обрываешь, – возмутился Рогов. – Мечта мне храбрости и силы придает. Вот мечтаю я: встречает меня моя Кланя с сыном. Тараска его звать, неслыханный богатырище растет. Она прижимается к моей груди. Тараска ревнует, ему хочется рукой пощупать мои ордена и медали, а мамка заслонила их. Что прикажешь в таком разе делать отцу?

– Снять гимнастерку, – посоветовал артиллерист.

– Ну, ведь день еще…

– Эх, друг, в порядочном обществе с тобой со стыда сгоришь, – заметил такой же молодой, как Прудников, застенчивый автоматчик, – о чем бы ни говорили, ты все к одному клонишь…