Текст книги "Когда цветут камни"
Автор книги: Иван Падерин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Глава шестая
НАСТУПЛЕНИЕ
1
Атака, атака…
В сознании воина она начинается значительно раньше артиллерийской канонады. Даже самый бывалый солдат, ходивший в атаку десятки раз, волнуется не меньше, а, пожалуй, больше, чем перед своей первой атакой. И в памяти потом остается не столько сама атака, сколько то, что предшествовало ей.
Комсорга Движенко считала в полку бесстрашным человеком.
Еще до начала артподготовки он прохаживался по траншее и насвистывал знакомый мотив, рассказывал смешные анекдоты, а когда загремели залпы и огонь озарил лица возбужденных солдат, принялся подравнивать подворотничок гимнастерки. Делал он это старательно, не торопясь, в то же время прикидывая в уме, как придется действовать, если противник окажет яростное сопротивление. Мысленно он десятки раз пробежал от одного объекта к другому, столько же раз забросал гранатами и прощупал огнем автомата подозрительные канавы, бугорки, ямы, кучки мусора – все места, где могут оказаться замаскированные огневые точки противника. Лицо его было непроницаемо. Волнение его угадывалось лишь по тому, как Движенко украдкой раскуривает самокрутку и затягивается горьким дымом махорки, как пьет холодную воду из фляжки такими жадными глотками, словно у него в груди пожар.
Смелые морально побеждают противника еще до схватки с ним.
Максим Корюков знал, что таких людей, как Движенко, в полку сотни. Но когда над окопами взвилась серия красных ракет и изорванная вспышками залпов темнота стала кроваво-красной (сигнал «Вперед»), он на несколько секунд потерял из виду людей и остановился на бруствере. Какие это были долгие секунды! Корюкову показалось, что выскочившие из траншеи люди залегли здесь же, за бруствером, потому что едва огневой вал успел укатиться в глубь обороны противника, как заискрились пулеметными очередями уцелевшие доты в стенах Заксендорфа. На спине выступил холодный пот, словно за ворот ему попала льдинка и таяла между лопаток. Плохой признак: горячий пот выступает от усталости и напряжения, холодный – от страха и растерянности.
Максим не подсчитывал, сколько раз бывал в атаках, но хорошо помнил, что после первых трех научился осмысленно принимать решения даже под огнем пулеметов. На этот раз голова его так же была ясна, он так же уверенно владел собою и видел, откуда угрожает опасность… Почему же холодный пот? Может, что-то упущено в подготовке полка к наступлению? Так и есть. По существу, это ночная атака, а о ночной сигнализации он не предупредил ни связистов, ни командиров отрядов… Чепуха! Зачем предупреждать, если было сказано: «Будет светло, как днем…» Командующий приказывал: «В атаке не оглядываться…» Но когда же станет светло? Густая темнота, глаза ничего не видят. Где же люди, где полк? Неужели…
И вдруг ударил свет. Свет с востока. Корюков увидел все поле. Спины бегущих людей, кусты, стены домов Заксендорфа – все показалось ему белым, как бы посеребренным. Прожекторная атака!
Нет, полк не залег. Вот Движенко. Его не догонишь. Он бежит впереди, чтобы солдаты видели, на кого равняться. Есть на кого равняться! Правее Движенко устремился вперед Верба, левее – майор Бусаргин. Пожалуй, нет в полку более подвижного человека, чем Бусаргин. Но вот появились люди, которые не отстают, а обгоняют его. Коммунисты! Они умеют выходить навстречу смертельной опасности во имя жизни тех, кто идет за ними!..
– Не оглядываться! – закричал Максим.
И все же кто-то оглянулся. Оглянулся и, как сраженный, упал ниц. Кто это? Разведчик Туров… А ведь знал – оглядываться нельзя. Не вытерпел подвело любопытство. «Лежи теперь дурень, пока не пройдет ослепление!» – выругался Корюков, на секунду остановившись возле упавшего разведчика.
Корюков уже не ощущал холодного пота, рубашка стала теплой, выступил горячий пот… И ругался Максим сейчас без досады, без всякого зла: полк поднялся как один человек, и атакует Заксендорф!
– Ура-а-а!… – неслось со всех сторон.
Темнота, располосованная лучами прожекторов, будто раскололась на строго симметричные клинья, и теперь каждый атакующий четко видел объект атаки.
– А-а-а!.. – нарастая и усиливаясь, катилось по долине справа и слева.
Отброшенные световыми лучами от смотровых щелей и амбразур, фашистские пулеметчики теперь уже не могли вести прицельный огонь: они ослеплены.
Взят первый дом, второй, третий…
Корюков с радистом и Мишей поднялись на чердак. Отсюда видно, как полки дивизии устремились к Зееловским высотам. Теперь лучи прожекторов задвигались, и стало казаться, что весь Одерский плацдарм кружится, как гигантская карусель.
Световая атака! Будто вся Советская страна собрала сюда весь свой свет и нанесла удар! Ослепительно яркий и ошеломляющий, этот удар светом помог Корюкову преодолеть первые и оттого самые опасные укрепления противника на окраине Заксендорфа. Свет прожекторов, не уничтожая солдат противника, сделал то, чего не могла сделать смертоносная артиллерия.
– Штурм Заксендорфа развивается успешно, – доложил по радио Корюков командиру дивизии. – Штурмовые отряды идут вперед.
У Лени Прудникова это четвертая атака. В начале артподготовки он старался вспомнить весь свой недолгий боевой опыт. Но получалась какая-то неразбериха. В первой атаке он бежал, как все, падал и вскакивал, как все, не отдавая себе отчета, зачем и почему так делает. Во второй атаке он уже чувствовал, с какой стороны грозит опасность, и видел, как гвардейцы, прижатые огнем пулеметов к земле, отползают в сторону. В третьей атаке, на высоте 81,5 Леня действовал автоматом. Свою снайперку он сдал после форсирования Одера оружейному мастеру в ремонт да так и не взял обратно, автомат сподручнее, с ним удобнее действовать в горячей схватке, и, главное, не в одиночку, а в самой гуще людей.
В той, третьей, атаке Леня испытал силу неукротимой злобы и ненависти к врагу за погибших товарищей. Он поднялся на высоту и бежал во весь рост до тех пор, пока не замелькали впереди спины отступающих фашистов. Потом он встал на колено, нажал спусковой крючок, но очереди не последовало: в автомате не осталось ни одного патрона. Где и когда он израсходовал их, Леня не помнил.
И еще одна деталь той атаки врезалась ему в память: в глазах кружились красные диски, и он не видел крови на своей правой руке, легкое ранение, а упавший рядом с ним пожилой гвардеец, ощупывая свою голову, вдруг закричал: «Где моя голова? Голову, голову отдайте!» Гвардеец был ранен в переносицу.
Так и не отобрав из своего небольшого боевого опыта самого главного, что необходимо знать и помнить в атаке, Леня вместе со всеми выскочил из траншеи и ринулся вперед. И когда прожекторы осветили поле боя, когда в их лучах замелькали спины бегущих впереди товарищей, он задохнулся от стыда: «Как это я отстал? Стыд! Хорош комсорг!»
И вот он уже догнал Бусаргина, Движенко и в числе первых ворвался в Заксендорф. Леня спрыгнул в подвал и бежит по ходу сообщения, стреляет, бросает гранаты… Рядом с ним товарищи: Алеша Кедрин, Рогов, могучий Файзуллин и легкий на ноги лейтенант Движенко. Впятером они преследуют группу немецких автоматчиков. Те отстреливаются, стараются укрыться в каких-то темных закоулках.
Леня погнался за одним немцем. Какое-то подземелье. Пять, десять минут, полчаса, а подземелью нет конца. Автоматчик скрылся. Делать тут больше нечего. И Леня выбегает на улицу. Уже рассвело. Бледнеющие в рассветном небе лучи прожекторов ложатся на землю и тают, как свечи на раскаленной плите. А слева одна за другой взвиваются зеленые ракеты. Это сигнал «По машинам».
Заксендорф взят!
Вскоре танки, самоходки и орудия штурмового отряда скопились в саду на западной окраине Заксендорфа.
Леня вскочил на командирский танк. Впереди задымленные Зееловские высоты. Там вторая полоса обороны противника.
Гул орудий уже спал, уже можно отличить один звук от другого. Забегали радисты, связные, но сигнала «Вперед» все не было.
– В чем же дело? – спросил Леня. – Почему стоим?
– Поступил приказ: штурмовым отрядам остановиться в Заксендорфе до особого распоряжения, – ответил радист.
«Неужели в резерв? Передовые части уже завязали бой за высоты. И возьмут, конечно, а мы будем стоять в бездействии, а потом гвардейцы соседних полков будут над нами подтрунивать: «Штурмовики животом к солнцу!» – огорчился Леня.
Волна за волной подкатывались к Заксендорфу резервные части. От берегов Одера наплывала черная туча выхлопной копоти: грозным валом, приближались крупные соединения танков.
На востоке за легкими весенними тучами поднимается по небосклону солнце. Оглянись генерал Бугрин на восток, и его усталые глаза улыбнулись бы новому дню. Но генерал смотрит прямо на запад, у подножия Зееловских высот что-то неладно. А что там происходит, невозможно разглядеть – все заволокло дымом.
Атака, атака…
Если для солдата и сержанта это отважный бросок от одной траншеи к другой, если для командиров батальона и полка атака укладывается в часовое или двухчасовое напряжение сил, то для командующего армией напряжение длится несколько часов, а порой и суток. Видя и осмысливая ход боя, а также разгадывая замысел и психическое состояние противника, он должен правильно оценить обстановку, принять решение и мужественно провести его в жизнь. Мужественно потому, что на его глазах гибнут люди, брошенные по его воле в огонь сражения. Командарму суждено яснее, чем кому-либо другому, видеть гибель десятков и сотен воинов, которых он любит, потому что нельзя быть полководцем, не любя своих солдат. Однако он вынужден бросать на опасное дело сотни, чтобы спасти тысячи. У каждого, кто гибнет в бою, есть мать, отец, жена, дети… А тут еще непроницаемая пелена впереди. У командарма сжимается сердце. У отца всегда болит душа, когда он, посылая сынов на опасное дело, не знает, что с ними.
По расчетам Бугрина уже пора появиться передовым цепям хотя бы на нижнем выступе высоты, которую солдаты прозвали «дылдой с кулаком». Она выделяется в гряде Зееловских высот и действительно напоминает своей вершиной мясистый кулак. Ее необходимо взять как ключевую позицию в обороне противника.
Чутьем полководца, не раз водившего свою армию на штурм сильно укрепленных позиций противника, Бугрин еще до поступления тревожных сигналов разгадал, что у подножия высоты заминка.
И вот командир дивизии, действующей в главной группировке сил армии, докладывает:
– Противник оказывает сильное сопротивление.
Бугрин, не дослушав его, отвечает:
– Резервный полк не трогать.
Сейчас командарма подмывает передвинуться ближе к месту боя. В нем еще живет привычка первых дней войны – находиться как можно ближе к передовой. Доложив по телефону маршалу о том, что собирается перейти на другой наблюдательный пункт, он слышит в ответ:
– Не спеши, еще рано.
Вначале Бугрину казалось, что маршал не видит со своего наблюдательного пункта того, что делается у подножия Зееловских высот. Но вот уже поступили короткие сводки с продвижения соседних армий справа и слева. Бугрин глядит на карту: левый сосед пока не выполнил своей задачи, зато у правого значительный успех.
Прошло всего лишь несколько часов после того, как на Военном совете фронта маршал, выслушав доклады командующих армиями о готовности к наступлению, объявил свое решение: главный удар наносит гвардейская армия Бугрина.
Бугрин принял тогда это как высокую честь и доверие и тотчас же заметил, что на него с завистью смотрят многие генералы. Какой полководец не любит славы! И смотрели они на Бугрина такими глазами, будто маршал передал ему весь каравай славы, от которого после падения Берлина достанется им кому краюшка, кому корочка, а кому одни крошки. Хотя генералы хорошо знали, что слава не делится, а завоевывается и славы за Берлин хватит на всех.
«Что ж поделаешь, – подумал в тот час Бугрин, – без ревности любви не бывает: все они любят свое дело, свои армии, своих солдат».
Но вот началось наступление, и армия, наносящая главный удар, наткнулась на жесткое сопротивление.
Первые шаги по кратчайшему пути к Берлину убедили Бугрина, что путь этот будет более долгим и трудным, чем на вспомогательных направлениях.
По сведениям и донесениям становится все яснее, что взятие Зееловских высот по намеченному плану будет стоить большой крови, что надо на ходу перестраиваться.
К полудню Бугрин сдвинул главные силы армии вправо на развитие успеха правого соседа, а в направлении «дылды с кулаком», перед которой залегли части дивизии Россименко, решил провести дополнительную артподготовку и штурмом вышибать противника с ключевых позиций.
По сигналу «К штурму» подтягивался к подножию высоты и полк Корюкова.
2
После «аккордного» залпа двух полков «катюш» и орудий большой мощности высота затряслась, как омет неслежавшейся соломы возле работающей молотилки.
– Русская артиллерия начала повторную обработку нашей высоты, – проговорил немецкий генерал, начальник наблюдательного пункта, обращаясь к чиновнику в гражданском мундире.
Немец в штатском, взглянув на железобетонный потолок, продолжал прохаживаться по ковру, прихрамывая. Низенький, щуплый, с седеющими бровями над впалыми глазами, он делал вид, что не обращает никакого внимания на учащающиеся толчки: надо было показать пример выдержки и глубокой веры в неприступность обороняемых рубежей.
Это был Геббельс. Прибыл он сюда по поручению Гитлера – поздравить генералов, офицеров и солдат с успешным отражением наступления русских на Зееловские высоты. Духовный воспитатель нацистов взялся выполнить это поручение и сейчас делал все, чтобы окружавшие его генералы, в том числе прибывший с ним начальник генерального штаба Кребс, поверили ему: «Русские к Берлину не пройдут».
Наблюдательный пункт был хорошо замаскирован. Смотровые люки закрывались стальными плитами, железобетонные колпаки могли выдержать прямое попадание самого крупного снаряда. Можно было спокойно пить кофе, не опасаясь за свою жизнь даже в тот момент, когда на высоту пикировали бомбардировщики, сбрасывая сотни фугасных бомб.
Геббельс выслушал доклад о том, что русские выбросили «почти весь запас снарядов и бомб» на первую линию обороны, где были оставлены лишь небольшие группы прикрытия, и что немцам удалось обмануть русских и сохранить основные силы, которые отведены на вторую линию обороны – на Зееловские высоты. После этого Геббельс попросил провести его к стереотрубе. Он хотел взглянуть своими глазами, что делается перед высотами, там, как доложили ему, русские войска остановлены и будут разгромлены.
– Пока не кончится эта ужасная канонада, наблюдать поле боя невозможно, – дерзнул остановить его начальник наблюдательного пункта.
– Нет, я должен сейчас же доложить фюреру все, что увижу собственными глазами, – возразил Геббельс.
Вместе с Кребсом он поднялся по лестнице под бронированный колпак наблюдательной площадки. Тотчас же туда подали телефон. И вскоре Геббельс связался со ставкой Гитлера.
– Мой фюрер! Русские остановлены у подножия Зееловских высот. С нами бог… Наши храбрые воины готовы, мой фюрер, выполнить свой долг до конца… Русские будут разбиты.
Наблюдая за полем боя, высокий и тощий генерал Кребс согнулся в три погибели. Видно, он подметил значительно больше, чем Геббельс, и понял, что еще рано говорить о том, что русские остановлены и будут разбиты. Его покоробили хвастливые слова Геббельса. Это был старый генерал, который придерживался правила: «Хвастливое вранье на поле боя хуже предательства». Он хотел служить Гитлеру верой и правдой до конца. Недавно во время налета советских бомбардировщиков на Цоссен, где размещался генеральный штаб, Кребс был ранен в щеку, но не покинул свой штаб. Это он, Кребс, узнав о том, что окруженная между Доном и Волгой трехсоттысячная группировка немецких войск осталась без хлеба и мяса, предложил всем офицерам главного штаба сухопутных войск сидеть на голодном пайке до конца Сталинградской трагедии, и сам в те дни ел только ту пищу, какую получали солдаты армии Паулюса. Голод в штабе сухопутных войск длился больше месяца.
Когда Геббельс кончил разговаривать с Гитлером, генерал Кребс посоветовал повернуть стереотрубу влево.
– Посмотрите, доктор, внимательно посмотрите на это движение слева…
Геббельс припал к окуляру, повернул трубу влево, вгляделся и качнул головой:
– Ничего не вижу. Дым, дым.
– А там, за дымом?..
Старый генерал опытным глазом уже разглядел огромное количество войск и техники, передвигающихся под покровом дыма и пыли.
– Волнами движутся, волнами.
– Какие волны?.. Вам мерещится. Ничего не вижу.
И было трудно понять, притворяется Геббельс или в самом деле ничего не видит.
– Господин доктор, прошу обратить внимание: левее Заксендорфа, возле фольварка и далее, вдоль рокады, движутся кусты. Из-под кустов пыль и выхлопная копоть. Это танки. Их тысячи. Это девятый вал!
Геббельс резко оторвался от стереотрубы, приподнялся на носок здоровой ноги и, едва дотянувшись до седого виска Кребса, процедил сквозь зубы:
– У вас лихорадка, генерал, у вас температура. Примите двойную порцию кофеина и ложитесь в постель или…
– Я солдат, – напомнил Кребс, – солдаты с поля боя здоровыми не уходят.
– Что?! – возмутился Геббельс, но, прочитав в глазах Кребса железную решительность, смягчился: – Дайте мне другую оптику.
Кребс молча повернул к нему окуляры своей трубы.
Через полчаса они спустились вниз.
– Срочная депеша! – осипшим голосом сообщил убежавший генерал с повязкой на шее. В руках у него была какая-то бумажка. – Русские танки ворвались в Зеелов!
– Что вы сказали? – переспросил Геббельс, будто не поняв случившегося.
– Русские ворвались в Зеелов, – повторил генерал.
Геббельс презрительно взглянул на него и сказал:
– Передайте солдатам Зееловского гарнизона: фюрер поздравляет их с победой.
Кребс молча взял из рук генерала бумажку и сделал несколько пометок на своей генштабовской карте.
Вслед за генералом на наблюдательный пункт ввалился тучный полковник в окровавленном мундире. Кажется, он ничего не видел, глаза у него были залиты кровью.
– Гарнизону Франкфурта угрожает окружение, – произнес он задыхающимся голосом.
– Что? Повторите! – потребовал Геббельс, глядя на полковника.
Тот перевел дыхание и уже более спокойно повторил:
– Гарнизону Франкфурта угрожает окружение.
Помолчав, Геббельс ответил:
– Я восхищен вашей доблестью. Передайте солдатам героического Франкфурта личную благодарность фюрера. Идите. – И, кивнув на выходную дверь, повторил: – Идите!
Когда полковник вышел, Геббельс и Кребс, захватив карту, снова поднялись к стереотрубе. Пока Геббельс присматривался к полю боя, Кребс водил длинным сухим пальцем по карте со свежими пометками, нанесенными несколько минут назад по сводкам, поступившим с различных участков обороны Франкфурта и Зеелова.
Затем он сказал:
– Доктор, посмотрите на карту. Полковник Шмидт прав: гарнизон Франкфурта может остаться в окружении.
Геббельс криво склонил голову над картой и, вероятно ничего не поняв, пощупал лоб Кребса:
– Лечиться, лечиться вам надо…
– Тогда вглядитесь еще раз в стереотрубу! Дым рассеялся, – не смутившись, сказал Кребс.
– Да, да, теперь я что-то вижу, – примирительно произнес Геббельс и, подумав, взял из рук Кребса карту. – Спасибо. Теперь… Да, да. Идите и лечитесь.
– Отставка?
– Нет. Это не в моей власти. Как решит фюрер.
– Я служу Германии, фюреру и готов умереть смертью честного солдата.
– Тогда извольте вести себя по-солдатски.
Кребс, подперев костлявыми руками виски, присел за столик.
А Геббельс продолжал крутить стереотрубу вправо и влево. И вдруг будто окаменел. Он увидел тяжелый русский танк, вынырнувший из лощинки. Танк двигался по косогору вдоль траншеи второго яруса. За танком бежали небольшие группы солдат.
Оптика обманчиво приблизила к нему передний край, и Геббельсу, вероятно, показалось, что он находится чуть ли не в самом центре боя. Он отчетливо видел, как вдоль траншеи отступали немецкие солдаты.
– Почему не бьют по танку пушки?! – возмутился Геббельс.
Он не понял, что русский танк вошел в мертвое пространство, и огонь противотанковых орудий, установленных на высоте, теперь бесполезен: от фаустников танк был защищен огнем автоматчиков штурмового отряда, который ворвался внутрь многоярусной обороны косогора; немецкие солдаты, засевшие выше, не могли вести по отряду огонь, потому что боялись поразить своих же, а те в свою очередь не могли повернуть оружие и начать пальбу, потому что фактически начался бы бой между своими: траншея против траншеи.
Дерзкие и удивительно расчетливые действия штурмового отряда, напоминающего собой ощетинившегося ежа – ни с какой стороны не возьмешь, – поставили опытных офицеров противника перед дилеммой: отступать или губить вместе с русскими и своих.
– Как прорвался сюда этот танк?
Один из телохранителей, обер-лейтенант Ланге, стоящий за спиной Геббельса, ответил:
– Это новый русский танк.
– Что?!
– Он неуязвим.
– Но вы видите его?
– Да, в смотровую щель он виден простым глазом. Он идет сюда.
– Что?! Идите и остановите этот танк. Или… вас ждет позорная смерть. Идите!.. – повторил Геббельс и снова припал к стереотрубе.
Танк между тем, не выходя из мертвого пространства, перевалил в седловину и потерялся из поля зрения.
– Танк… Где он?.. Кребс, вы слышите?.. Я вас понимаю. Следуйте за мной. Надо нам быть там, где решается судьба Германии. А вы, – Геббельс повернулся к обер-лейтенанту Ланге, – вы… можете стать национальным героем Германии. Остановите танк. Я вас лично представлю фюреру. Идите…
Такая участь выпала на долю обер-лейтенанта Ланге-младшего. Он выполнил приказ – пошел в бой, но остановить русский танк ему не удалось.
Штурм высоты продолжался до позднего вечера. Вслед за танком первого штурмового отряда на высоту ворвался весь полк Корюкова. Ланге-младший, как и многие его соотечественники, предпочел сдаться в плен.
– Когда ваш первый танк стал приближаться к наблюдательному пункту, доктор Геббельс послал меня в бой. С той минуты я его не встречал, – показал Ланге на допросе.
Наступили сумерки.
Максим Корюков, осмотрев занятые на высоте позиции, приказал начальнику штаба полка переместиться на наблюдательный пункт, в котором несколько часов назад находился Геббельс.
Вскоре позвонил командарм:
– Людей много потерял?
Максим не ответил, только тяжело вздохнул.
– Береги силы штурмовых отрядов. Впереди Берлин, – предостерег Бугрин, и в его голосе Максим уловил тревогу.
В полночь поступил приказ: полк Корюкова отводился в армейский резерв.
Утром, на рассвете, пришла сводка: оборона противника на Зееловских высотах прорвана в районе Зеелова, и в этот прорыв ринулась танковая армия.
«Значит, направление главного удара там, а не здесь, – прочитав сводку, подумал Максим Корюков, чувствуя в сердце щемящую боль. – Почему-то командарм усомнился в боеспособности полка и бросил его в бой на второстепенном направлении. Обидно. А тут еще эта высота, будь она трижды проклята! Дорого она обошлась полку. Тяжело ранены комсорг полка лейтенант Движенко и снайпер Виктор Медведев, навсегда вышел из строя отличный командир минометной роты и с ним шесть гвардейцев: покалечены, остались без ног – наскочили на минное поле».
Крепится Верба, но ему тяжело. Взрывная волна хлестнула замполита по глазам, и сейчас у него из-под век сочится кровь. Прощаясь с погибшими гвардейцами полка, Верба приложил к глазам платок, и на нем остались пятна крови.
3
Не унималась дрожь приодерской земли и на третий день наступления.
Дивизия Россименко остановилась перед небольшим населенным пунктом Неймалиш. Роты и батальоны прорвались к стенам этого опорного пункта третьей линии обороны немцев, но, встретив жестокое сопротивление, откатились, как волны, от скалы. Лишь к полудню гвардейцам удалось овладеть кирпичным заводом на восточной окраине. Но дальше они не продвинулись ни на шаг. В сараях кирпичного завода гвардейцы окружили роту власовцев и в ярости беспощадно расправились с ними, пощадили лишь одного, который показал, что здесь стоит дивизия СС и три батальона власовцев.
– Неймалиш – ворота в Цоссен, – говорил власовец на допросе, – поэтому нашим батальонам был дан приказ любой ценой задержать здесь наступление.
Вечером генерал Бугрин приказал командиру дивизии Россименко обойти Неймалиш справа. Хотя угроза удара по растянутому левому флангу нарастала с каждым часом, останавливаться из-за этого Бугрин не собирался: до Берлина оставалось тридцать километров.
Ночью, перед началом обходного маневра, Россименко созвал командиров полков. Прибыл на это совещание и Корюков.
«Коль в первый день наступления штурмовые отряды полка были пущены в дело, то теперь, когда на пути встречаются такие опорные пункты, как Неймалиш, их нельзя держать в резерве», – так рассуждал Максим, уверенный, что завтра с утра полк вступит в бой. Но совещание еще не закончилось, когда из штаба армии позвонили: командарм вызывает Корюкова и Вербу в Мюнхенберг на завтра в шесть ноль-ноль.
– Значит, полк Корюкова по-прежнему остается в резерве, – зароптали командиры, чьи полки бились трое суток без отдыха. Посыпались колкие намеки, язвительные словечки: «Есть еще в армии любимчики, парадные командиры».
Корюков промолчал. Но, вернувшись в полк, отводя душу, обругал на чем свет стоит встретившегося ему дежурного по штабу, затем набросился на ординарца, который ждал его в домике, занятом для командира и замполита.
– Где Верба?
– Не знаю, товарищ гвардии майор.
– Найди…
Миша выбежал из домика, не зная, куда кинуться: ночами Верба обычно проверяет посты: попробуй найти его в такой темноте, да еще сейчас же.
Пробегая мимо санитарной палатки, Миша столкнулся с Надей.
– Куда ты, Миша?
– Надо…
– А майор пришел?
– Пришел.
– Значит, завтра выступаем?
– Не знаю. Никакого приказа не принес, сердитый, ругается. Вот бегу искать замполита. Нужен он ему зачем-то немедленно. Хоть бы вы, Надя, помогли мне… Ведь гвардии майор уже третьи сутки не спит и ничего не ест, расстроен чем-то.
– Я сейчас зайду к нему.
– Заходите, заходите, а я побегу.
Миша скрылся в темноте, а Надя осталась у палатки и долго стояла, колеблясь: идти или не идти к командиру полка в такой поздний час.
По возвращении из госпиталя она стала замечать за собой, что все больше смущается перед Максимом. Теперь у нее не хватало ни простоты, ни смелости, как в былые дни, скажем, в Сталинграде или на Висле. Тогда она могла запросто перевязать ему рану на бедре или провести к врачу, раздеть и осмотреть его со всех сторон. А теперь смущается и краснеет перед ним. Не потому ли, что он стал присматриваться к ней? Каждый его взгляд, пусть беглый, она чувствует даже спиной, и у нее начинает бешено биться сердце.
У Нади кружилась голова – то ли оттого, что эти сутки она тоже не смыкала глаз, то ли от беспокойства и волнений. «Ну ничего-ничего, сейчас пройдусь на свежем воздухе, и все пройдет», – успокаивала она себя, приближаясь к домику, который занимали командир и замполит полка. Сквозь узкую щелочку закрытого палаткой окна сочился свет. В эту щелочку был виден согнувшийся над столом Максим Корюков.
Надя одернула гимнастерку, поправила пилотку и, подойдя к двери, постучала.
– Да, входите.
Надя перевела дыхание, снова одернула гимнастерку.
– Ну, кто там? Входите!
Решимость оставила Надю. Она чувствовала, как дрожат ее пальцы. Надо было сразу же войти, при первом его оклике, а теперь в голосе Максима слышится раздражение. Войти? Или притаиться и подождать Мишу?
Послышались шаги. Дверь распахнулась.
– Кто тут?.. А-а, Надя! Входи, входи…
Максим отступил на шаг, и огонь походной лампы осветил его лицо.
«Как он осунулся, устал, а сам улыбается. Да, да, улыбается. Это потому, что не хочет показать, как он изнурен бессонницей и тревогами. Это плохо. – Надя встревожилась. – Быть может, он выпил? Нет, водкой не пахнет».
– Я… принесла вам…
– Знаю. Лекарство? Проходи, чайком угощу.
– Ой, правда, очень хочется чаю… Но сначала дайте проверю пульс…
– Пожалуйста, – Максим протянул Наде свою руку, положил ее нерешительные пальцы себе на пульс. – Считай. Постоянный – шестьдесят четыре удара в минуту. Хворать не собираюсь.
Подсчитывая удары ритмичного, большого наполнения пульса, Надя чуть не сбилась со счета. Нет, в самом деле сбилась. Это потому, что смотрела Максиму в глаза. Начала считать снова. Обняв за плечи, он привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. Не могла сопротивляться. Ее голова коснулась его груди.
– Максим… – прошептала Надя. – Я все время… все время думаю о тебе…
– Знаю, – ответил он и охватил лицо Нади своими большими ладонями. – Знаю, – повторил он, целуя ее в губы, щеки, глаза.
Между тем Миша нашел Вербу на берегу оврага, где расположилась минометная батарея. Задохнувшись на бегу, Миша долго не мог произнести ни слова. Он не, знал, как ему поступить: звать ли замполита к командиру полка, у которого сейчас Надя, или найти какой-нибудь повод, чтоб замполит немного задержался.
– Ты за мной? – спросил Верба.
Миша еще не успел решить этот вопрос и не торопясь стал рассказывать Вербе, как сегодня днем командир полка размешивал в стакане сахар химическим карандашом, хотя на блюдечке лежала чайная ложечка.
– Что бы это значило? Отчего это с ним?
– Отчего… Думает много.
– А почему такой сердитый? Почему в эти дни кидается на всех как зверь? Не знаешь, с какого боку подойти.
– Дивизия кровью истекает. У командира сердце такое, тяжко переживает беду соседа. Вот и ругается. Вижу, и тебе сегодня влетело.
– Мне-то, может, влетело не зря. Только вы, пожалуйста, не слишком торопитесь к нему.
– А в чем дело? Он занят?
– Когда я пошел за вами, он… собирался, кажется, отдохнуть… – Миша замялся. – Велел вас предупредить: завтра рано утром вам надо быть в Мюнхенберге.
– Знаю.
И тогда Миша, вздохнув, сказал:
– Там… Надя…
– А-а… Ну, вот что, Миша, я пока задержусь в штабе…
– Хорошо, я вас здесь подожду.
4
Утром чуть свет Максим Корюков и Верба подъехали к юго-западной окраине Мюнхенберга. Над городом кружили «юнкерсы» и «мессершмитты», сбрасывая зажигательные бомбы, затем начала обстрел дальнобойная артиллерия, расположенная где-то под Берлином. Жители Мюнхенберга, оставшиеся в своих домах, не увидели восхода солнца: улицы заволокло дымом, центр города утонул в море огня – ни проехать, ни пройти. Лишь смельчаки шоферы, доставлявшие на огневые позиции снаряды и мины, да офицеры связи, которым нельзя было тратить время на объезды, пересекали горящий город напрямик.
И так же, не обращая внимания на пожар, перебирался сюда командный пункт и первый эшелон штаба армии. Бугрин решил приблизить свой штаб к району главных боевых действий, хотя отдельные полки левого фланга отставали от основных сил.