Текст книги "Когда цветут камни"

Автор книги: Иван Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Перед ними густая чащоба. Под вывороченным корнем старого кедра желтел снег. В центре желтого круга – небольшое обледенелое отверстие. Над ним висели сосульки, образовавшиеся от теплого медвежьего дыхания.

– Ну вот, пришли. Будем делать залом, – тихо, вполголоса проговорила Матрена Корниловна. И Семка окончательно пал духом.

– Тут? – сипло спросил он, в горле у него пересохло.

– Говорю, тут. Не тряси штанами.

– Я не трясу, – еле выговорил Семка, прячась за спину товарища.

Молчаливый Федя оказался смелым и спокойным охотником. Он подошел к Матрене Корниловне, и она принялась с ним строить залом берлоги. Два бревна, положенные крестовиной, закрыли медведю свободный выход. Федя встал на вершину заломленного дерева, а Семке выпало шуровать бурого.

Длинный черемуховый прут, приготовленный для шуровки, Семка долго не мог всунуть в отдушину берлоги. У него тряслись руки, округлившиеся глаза почти ничего не видели. Наконец помогла Матрена Корниловна, и прут пошел. Семка осмелел было, как прут уперся во что-то и дальше не шел. «Значит, медведя в берлоге нет», – опрометчиво подумал Семка.

Вдруг в глубине что-то дернулось, и Семка застыл на месте.

– Шуруй! Шуруй.. – крикнула Матрена Корниловна, подняв руки. Но Семка не в силах был пошевелиться.

– Шуруй же, тебе говорят!..

Чело берлоги приподнялось. Кто-то с силой выдернул из Семкиных рук черемуховый прут. Семка, не чувствуя под собой ног, метнулся в овраг. Пожалуй, он разбил бы себе лоб о дерево, если бы в этот момент не раздался выстрел. Семке показалось, что пуля просвистела возле самого его уха. «Чертова баба, в меня метит», – мелькнуло у него в голове, и он упал на снег ни жив ни мертв.

В ту же секунду послышался звериный рев. Семка, закрыв глаза, представил себе, как медведь расправляется с охотниками. «Господи Иисусе, и моя смертушка пришла, – он мысленно перекрестился. – Прощай, белый свет».

Как только голова медведя показалась из берлоги, Матрена Корниловна встретила его точным выстрелом. Но медведь редко падает с первого выстрела. У этого тоже хватило сил вырваться из чела, но преодолеть залом не успел, застрял в крестовине, и вторая пуля свалила его.

Когда раздался второй выстрел, Семка, как пружиной подброшенный, вскочил и забрался на дерево. Сидел там долго, озяб и, наверное, окоченел бы, если бы Федя и Матрена Корниловна, волоча по снегу бурого медведя, не увидели его:

– Слезай, охотник, помогай тащить!..

Здоровенные лапы были еще теплые; и Семка не столько помогал, сколько грел в них свои озябшие руки.

В полночь они доволокли косолапого до зимовья. Матрена Корниловна осмотрела двор, и к Семке:

– Ты умеешь свежевать?

– Конечно. Не впервой.

– Тогда начинайте, я схожу во второй барак.

– Туда, значит? К районным представителям? – «До второго барака десять верст, ночь. Сатана, а не баба. Ее сам черт, видно, боится».

– Туда, туда… – ответила Матрена Корниловна. Не могла же она сказать Семке, что идет в дозор, последить за дезертиром, куда ведет его след. Ведь на ночлег он отправляется по той же лыжне.

Уходя она наказала:

– Шкуру повесьте на колья, тушу – на чердак.

– Ладно, все сделаем, как надо.

И Семка принялся за дело. Федя помогал ему. Сняли шкуру. Покрытая белой жировой пленкой, медвежья туша лежала перед ними смирно и неподвижно.

– Я, брат, привычный к этому делу, – хвалился Семка. – Ты думаешь, я давеча убежал от берлоги с перепугу? Нет. Там у меня на примете рогатина была, вот я за ней и полез на дерево. Если бы он выскочил на вас, я его на эту рогатину насадил бы. Мне не впервой…

– А не захворал ты случаем медвежьей болезнью? – спросил Федя.

– Что ты! Это от него так пахнет. У него понос бывает, как у человека. Вот увидишь: ободранный медведь – совсем человек человеком, – разговорился Семка. Ему хотелось убедить Федю, что он действительно заправский охотник. – Этот медведь – мужик, самец, а вот у самки груди имеются и все такое, как у девки, истинный Христос, сам своими глазами наблюдал… Слушай, я придумал одну штуку, – сказал он внезапно, – давай девчонок напугаем.

– Как?

– Положим его у порога, будто мертвого мужика. Девки проснутся до ветру, а он тут как тут… Здорово я придумал, а?

– За это попадет, – возразил Федя.

– Ну, тогда спать иди, я тут без тебя управлюсь.

5

К утру стало морозить. Развеселившиеся днем подснежные ручьи умолкли, заглох нежный звон капелл. Перед рассветом послышался треск, частые щелчки, словно сотни ковалей и молотобойцев сбежались сюда к зимовью, и, помогая зиме укрепиться против наступающей весны, торопятся заковать в броню все, что грело и ласкало солнце в минувший день.

Мороз проник в барак лесорубов. Нюра Прудникова проснулась от холода: соседка по нарам стащила на себя ее одеяло. Проснувшись, Нюра возмутилась – почему не топится печка. Вон как все ежатся во сне, а дежурная лежит между спящими. Наверное, захворала. Ничего не поделаешь, придется самой вставать.

Встала Нюра и сразу поняла, почему печка не топится: дров ни полешка.

Всунула ноги в чьи-то валенки и отправилась за дровами. Но не тут-то было – мороз спайками льда приковал двери к порогу. Прижав локти к груди, девушка с размаху ударила плечом в дверь, и она распахнулась.

– Ох…

Нюра остолбенела: у порога, преграждая выход, лежал, как показалось ей, человек с отрубленной головой.

На прииске Нюру Прудникову знали как девушку бойкую, и она сама не считала себя трусихой. Ей ничего не стоило спуститься в темную заброшенную шахту, она не боялась ходить ночью по таежным тропам с одного прииска на другой. «Ее не испугаешь ни чертом, ни дьяволом», – говорили приискатели. Нюра побывала там, куда даже парни побаивались ходить. Ну, например: осенью ходила за кедровыми орехами на Соболиную гору, где сказывают, собираются все гадюки на свою змеиную свадьбу. Ходила туда часто и ни разу не встречала змеиных клубков.

Одним словом, бойкая девушка, В нее влюбился забойщик Коля Васильев: он прислал ей через своих товарищей письмо.

Нюра прочитала послание влюбленного своим подругам и отчеканила:

– Я ему не ровня, водиться с ним не буду. Молод еще, пусть подрастет.

И тогда же подумала: кончится война, тогда видно будет, а то еще влюблюсь, чего доброго, стану сохнуть и тосковать, как Варя Корюкова. Да и вообще-то, существует ли такая любовь на свете, о какой пишет Коля Васильев: «что приходит, когда ее не ждешь, и берет верх над сердцем и умом»? И, как всякая девушка, которой еще не довелось испытать на себе могучую силу любви, Нюра утверждала: такая любовь существует только в песнях, книгах и письмах…

«Атаман в юбке», – называли ее громатухинские женщины.

«Бойкущая, любого парня за пояс заткнет», – говорили о ней громатухинские мужчины.

И она не обижалась: «Пусть говорят, меня от этого не прибудет, не убудет, какая была, такая останусь».

Но сейчас Нюра растерялась: перед ней лежал голый, обезглавленный труп. Захлопнув дверь и спрятавшись за косяк, Нюра вся сжалась в комок.

– Девочки… – позвала она. Но никто не отозвался. – Ну, девочки, вставайте же! – позвала она громче и только теперь увидела, что дежурная не спит: прижавшись к подруге и затаив дыхание, она ждала, когда проснется «атаман в юбке» и постучит в стенку к отцу. – Ну вставайте же, я вам говорю!

И девушки начали подниматься.

– Одевайтесь, пойдемте к мужикам. Там что-то случилось. И не кричать, – предупредила их Нюра. Они прислушались: в дверь кто-то постучал, потом сильно, как лошадь копытами, затопал ногами.

Девушки затаились. Топот удалялся по дороге на перевал, в сторону Громатухи.

6

На перевале Семку встретила Матрена Корниловна.

– Куда ты помчался, Семен? – спросила она с таким видом, будто после вчерашней охоты между ними установилась дружба; иначе она не могла поступить – метнется Семка в сторону, гоняйся тогда за ним по насту, как кедровка за козлом.

Но шкодливый Семка принял это всерьез. Он убедил себя, что ему и в самом деле удалось напугать лесорубов, и они сейчас разбегутся по домам. Он уже и сам наполовину поверил в то, что у порога барака лежит не туша медведя, а обезглавленный человек.

И попытался напугать Матрену Корниловну:

– Беда там, Корниловна, беда!..

– Что за беда?

– Голову отрубили человеку топором. У порога лежит, сам своими глазами видел, истинный Христос…

Матрена Корниловна подумала о Захаре Прудникове: «Неужели он пустил в ход свой топор? И черт меня дернул оставить его там на ночь! Больной человек, горячий и нервный, ногу на фронте оставил. Кто-нибудь разозлил его – и он за топор… Тьфу! Что это я… такую возвожу на него напраслину. Может, это тот, за которым гоняюсь по горам и перевалам, замыслил что-нибудь бандитское, негодяй, и подкрался…»

Но, заметив, что округленные глаза Семки бегают, спокойно спросила:

– Еще что случилось?

– Больше ничего не заметил…

– Поворачивай!..

Семка втянул голову в плечи, замялся.

– Поворачивай, тебе говорю! – Она сняла централку с плеча и направила ствол на Семку. Семка послушно повернулся. «Бешеная баба, ей ничего не стоит и человека убить».

– Пощади, Корниловна, не стреляй…

– Не оглядывайся! – пригрозила Матрена Корниловна; она быстро повесила централку на плечо – по-охотничьи, вниз стволами, а то, чего доброго, еще встретится Фрол Максимович, и тогда прощай ружье – тут же отберет. Потом вызовет на партком, и выкладывай партбилет: разве можно под ружьем возвращать человека на лесозаготовки?

Семка шел впереди, поеживался. Ему казалось, что Матрена Корниловна взвела курок и нацеливается ему в затылок. «Убьет, проклятая, как есть убьет». Он старался ступать так, чтоб снег не скрипел под ногами: ловил ухом – шагает она за ним или остановилась. Если остановилась, значит, прицеливается…

– Не танцуй, а шагай побыстрее. Что ты, как балерина, на цыпочках! – торопила его Матрена Корниловна. Она глядела вдаль, на дорогу, где, по ее расчету, вот-вот должен был появиться Фрол Максимович.

Достается теперь парторгу за все. О ходе лесозаготовок с него спрашивают и райком и райисполком. А тут еще эта возня со старателями: из Москвы пришли директивы, надо подготавливать широкий фронт работ. План добычи золота на второе полугодие увеличивается почти в три раза. Кое-где под государственные разработки отводятся и старательские объекты. Старатели встают на дыбы, словно вся приисковая земля принадлежит им, словно она их частная собственность. И попробуй доказать им, что это не так. Трудно. Нужна помощь. Но откуда ее сейчас получишь? Скорей бы война кончалась. Все люди там. И с Берлином что-то затянулось. Остановились наши войска где-то вблизи. По карте посмотришь – в трех сантиметрах. И стоят…

– Корниловна, пощади, – взмолился Семка. – Христом-богом прошу, буду век тебе служить, до самой старости…

– Ладно, знай себе иди и рассказывай по порядку, что там произошло.

– Говорю тебе: поглядел на отрубленную голову, и дюже страшно стало. Побежал куда глаза глядят. По насту хотел, да еще темно было.

– Вот как, темно? Не то, Семен, говоришь, не то.

И вдруг Семка пошел на попятную.

– Прости меня, Корниловна, прости. Медведь попутал…

И рассказал все, как было. Матрена Корниловна как будто смирилась:

– Ух и пакостный ты пес, кипятком бы тебя ошпарить да выдрать.

– Делай что хочешь, только от Захара защити, – жалобно протянул Семка, видя, как возле барака носится Захар Прудников. В руках у него поблескивал топор.

– Это ты медведя притащила?! Где ты была?.. – набросился Захар на Матрену Корниловну, когда она подошла к бараку.

– О чем ты, Захар?

– Чертова баба, такими шутками ты моральное состояние бригады подрываешь. Куда это годится?..

– Погоди, погоди.

– Некогда мне годить… Ты посмотри, что с девчонками наделала! Лица-то на них что белая глина. Эх… нет в тебе политического соображения ни порошинки. Живешь тут, как медведиха…

– Не горячись, Захар, а скажи сначала, почему бригада разбегается?

– Как разбегается?!

– Вот Семена с перевала вернула.

– Где он? Ах, вот ты где…

И тут Захар понял, для чего Семка напугал девушек. Семка, видя, что теперь ему несдобровать, спрятался за спину Матрены Корниловны, а затем, улучив момент, шмыгнул за угол – и поминай как звали! Убежал по тропе в лесосеку.

После завтрака ребята по заданию Захара попытались разыскать беглеца. Захар велел вынести вопрос о нем на общее собрание лесорубов. Но Семка словно сквозь землю провалился.

Глава вторая
ДОГАДКА ЗАХАРА

Пожалуй, никто не ждал с таким нетерпением возвращения Фрола Максимовича на Громатуху, как Захар Прудников. Замещая парторга, он метался по прииску, по лесосекам, но нигде ему не удавалось заставить людей выполнять его указания, хотя он и старался говорить с ними внушительно и спокойно, как сам парторг. К тому же в эти дни на прииске началась настоящая кутерьма, и разобраться в ней мог только Фрол Корюков. В этом Захар Прудников был убежден. Взять тех же старателей. Сначала, как только уехал парторг, они ринулись в кассу золотоскупки. Сдавали все, что у них было в запасе еще с летнего намыва, а в магазине брали все, что попадалось на глаза.

Так продолжалось два дня. А потом как отрубило: у кассы ни одного человека. Вот и пойми, куда они клонят и кого слушают.

«Нет, что и говорить, среди старателей завелась какая-то контра, хоть милицию вызывай, – рассуждал Захар сам с собой, прохаживаясь вечерами по прииску с топором за поясом. – Черт его знает, на что могут пойти эти старатели, когда их за живое заденут».

Захар был человек беспокойный и мнительный. Порой в людях, которые живут замкнуто, он мог заподозрить чуть ли не врагов советской власти. И за топор мог схватиться. На собраниях неизменно выступал против бюрократов, и после каждого такого выступления его трясло, как в лихорадке. Это стало за ним водиться после возвращения с фронта.

Парторга он ждал еще и потому, что надо было немедленно послать кого-то из членов парткома на лесозаготовки. Самой подходящей кандидатурой на такое дело он считал самого себя. Не пошлешь же туда заведующего бегунной фабрикой, которому надо быть на своем месте и днем и ночью! А о председателе поссовета и говорить нечего: почти слепой человек, еще, чего доброго, налетит на коряжину, и тогда совсем беда.

По расчетам Захара, Фрол Максимович должен был вернуться уже три дня назад. Но его все нет.

«Неужели в крайком махнул? Значит, дело табак», – сокрушался Захар. И, как влюбленный, тайком от людских глаз каждое утро выходил на дорогу, пятная ее следами железного копытца своей деревянной ноги.

«А вдруг с Максимычем случилось что-нибудь в дороге? Вдруг захворал от тяжких дум о Василии? Чем черт не шутит, все может быть: не пропал без вести, а сдался в плен. Вот и переживает теперь за него вся семья. Василий у них был какой-то неприспособленный, пасовал перед трудностями. Значит, фронтовая жизнь пришлась ему не по нутру: рос за спиной отца и старшего брата, сызмальства прожужжали ему уши, что он очень умный, а дрова рубить и землю копать не умел. Пришел он как-то на субботник расчищать старую канаву. Грязный и трудный достался ему участок. Он прикинулся больным. Старший брат выручил: выполнил норму и за себя и за него. Тогда же надо было разобрать этот поступок на комсомольском собрании, да пожалели парня: с виду он был какой-то беспомощный, умел вызывать жалость. Да что говорить, совсем не похож он на Максима ни по натуре, ни по характеру. Вот и получается: Максим воюет, в Сталинграде выстоял, а тот кто знает где? Может, действительно не вынес фронтовых испытаний и дал ходу…»

От этой мысли Захар содрогнулся: да нет, можно ли так думать о Василии, сыне Фрола Максимовича Корюкова? И что это в голову взбрело?

Стукнув себя в лоб кулаком, Захар побрел к Корюковым узнать, нет ли каких вестей от Фрола Максимовича.

С гребня сугроба, наметенного перед домом Корюковых, он заметил спускающуюся к ограде конного двора серую лошаденку, запряженную в санки. На санках двое. Возле них вилась Дымка.

– Максимыч! С кем это он?..

И Захар, поправив топор за поясом, торопливо заковылял под гору. Настиг он их уже на конном дворе. Фрол Максимович начал распрягать коня.

– Ну, как съездил? – спросил Захар, едва успев перевести дух.

– Сначала «здравствуй» скажи, а потом спрашивай, – буркнул Фрол Максимович.

– Здравствуй, здравствуй, Максимыч! Ну как?

– Ничего. Выслушали, поговорили.

– Вижу, все обошлось благополучно.

– Почти.

– Почему почти?

– Говорят, поторопились. И почему, говорят, предварительно не согласовали с райкомом, а сразу вытащили этот вопрос на открытое собрание?

– Значит, попало?

– Там сладкое в строгом лимите.

– И что ж дальше?

– Дальше… Вот придет ответ от Максима, с фронта, тогда снова поставим этот вопрос, теперь уже перед главком.

– Долгая история… – Захар сокрушенно вздохнул. – А что мы скажем старателям? Тут такая заваруха… дело до контры может дойти…

– Горазд ты преувеличивать. Прямо как Матрена Девяткина. Та с ружьем меня встречала и провожала. У Гляден-горы открыла пальбу, потом медвежьи следы на снегу вымеривала. Все кого-то выслеживает, а ты с топором контру ищешь. Трусы вы с ней, а не коммунисты.

– Ладно, не костери, бдительность всегда нужна. Это ты такой беспечный. Что же мы теперь станем говорить старателям?

– Старателям скажем прямо и открыто: мол, поправили нас в райкоме, продолжайте, товарищи, работать и жить, как прежде.

– Как же это выходит, Максимыч? После этого они знаешь что нам ответят? «Ага, наша взяла!»

– Не робей, Захар. Народ поймет нас правильно. Не в этом дело, чья сегодня взяла, важно, что мы смотрим вперед, – снимая с коня хомут, ответил Фрол Максимович.

– А что это за уполномоченный с тобой приехал? – Захар кивнул на стоящего у головки санок человека в авиационной куртке. – Да еще в ботинках в такую стужу. Щеголь.

– Это не уполномоченный. И ног он себе не отморозит. Это радист. Познакомься. Такой же, как ты, фронтовик, только нравом поспокойнее. Топором свои протезы рубить не будет.

Захар подал радисту руку, назвав свое имя, отчество и фамилию. Тот ответил тем же, слегка улыбнувшись стянутыми ожогом губами.

Фрол Максимович, передав лошадь конюху, повел Захара и радиста в свой дом выпить чаю.

Татьяна Васильевна встретила мужа у порога.

Фрол Максимович сказал бодрым, радостным голосом:

– Большую радость тебе привез, мать: Василий жив… Как приехал в район – сразу на почту. Спрашиваю: нет ли письма? Есть, говорят, да еще два… Получаю и своим глазам не верю: Максим и Василий в одном полку…

Потом за обедом друзья выпили по чарке водки, привезенной Фролом Максимовичем.

Радист, новый здесь человек, молча прислушивался к разговору и долго разглядывал на стене портрет красивого парня с приподнятой правой бровью.

– Сын мой младшенький, Василий, – сказала Татьяна Васильевна. – Часто во сне его вижу искалеченного, то без головы, то без ног…

– Ну-ну, мать, развела слезы, давай-ка лучше выпьем по одной за Леонида и за Варю. Они, наверное, теперь уже вместе.

Захар удивился.

– Как вместе?

– Вот так. Понимать надо, сват…

– Что ты сам-то напрашиваешься в сваты? – одернула мужа Татьяна Васильевна.

Захар вскочил, поцеловал ее в щеку, обнял Фрола Максимовича и вдруг запел, широко раскинув руки.

 
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали…
 

Глава третья
НА БЕРЕГАХ ОДЕРА И ШПРЕЕ

1

 
И беспрерывно гром гремел,
И в дебрях ветры бушевали…
 

Солдатская плащ-палатка натянулась, как парус, наполненный ветром. Расставленные на сомкнутых столах фронтовые светильники из гильз снарядов, зажавшие фитили в своих тонких бронзовых губах, втянули языки огня в себя. Они словно говорили: мы уже спели свою песню.

В штабном блиндаже стало темно.

Но песня не погасла.

Запевал комсорг лейтенант Движенко. Дирижируя зажженной спичкой и повернувшись к командиру полка, сидящему в центре переднего стола, он выводил:

 
На тихом бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой…
 

Здоровенный Максим Корюков, и в самом деле напоминая легендарного Ермака, каким его изображают на картинках, пел угрюмо, задумчиво. Думать было о чем: полку дали длительный отдых, а кому много дают, с того много и спрашивают – впереди сражение за Берлин.

Еще в ту пору, когда роты зарывались в косогор, Максим Корюков расформировал несколько рот и вместо них в каждом батальоне создал штурмовые отряды. Едва гвардейцы успели закончить строительство блиндажей, как началась боевая учеба. Командир полка заставил их штурмовать развалины каменных стен какого-то склада, ночью и днем, поодиночке и группами, без общеротных команд и на первый взгляд совсем неорганизованно.

О существовании таких отрядов в своем полку Корюков пока еще не докладывал ни командиру дивизии, ни командующему армией. Он решил сначала подготовить отряды, потом показать, как они действуют, и уж после этого добиваться официального разрешения о расформировании некоторых рот. Но дела пока идут не очень гладко. Каждому отряду необходимо придать по одному, по два танка и три-четыре орудия, а их пока никак не удается получить. Командир соседнего танкового полка привык держать свои танки в одном кулаке – он и в мыслях не допускает, чтоб его танки растащили по каким-то отрядам стрелковых подразделений. А артиллерийский начальник дивизии убедил себя, что артиллерия в любых условиях боя должна подавлять огневые точки и живую силу противника только массированными ударами.

Недавно после совещания в штабе дивизии Корюков совсем было собрался поговорить с полковником Россименко, исполняющим обязанности командира дивизии, и показать ему, как действуют штурмовые отряды. Но, пораздумав, воздержался: в сравнении с залпами новых «катюш» или атакой большой массы танков действия штурмовых групп и всего отряда будут выглядеть смешными и жалкими. Ведь люди привыкли на войне видеть и признавать только то новое, что имеет внушительный вид и потрясающий эффект. А здесь ничего эффектного – солдаты с автоматами, в касках и серых маскхалатах ползают по земле, разбирают кирпичи, камни и атакуют поодиночке без привычного «ура».

Полковник Россименко, как бы прочитав по лицу Корюкова невысказанные мысли, тотчас же посоветовал:

– Тебе, Корюков, пора наводить порядок в полку и сколачивать роты, а ты ходишь, как колхозный бригадир по огородам.

– Товарищ полковник, полк еще на отдыхе.

– Знаю. Но хорошие командиры дисциплину строя соблюдают в армии без выходных. Учти это, ты еще молодой командир полка.

– Слушаюсь. Разрешите вернуться в полк?

– Возвращайтесь.

И был такой час, когда Максим Корюков усомнился: «Может, и в самом деле я не командир полка, а всего-навсего прораб или колхозный бригадир, которому случайно доверили полк?» И ему стыдно стало думать о том, что его штурмовые отряды – что-то новое в развитии тактики штурмовых групп, родившихся в боях на улицах Сталинграда.

Но эти сомнения жили в его душе один только час. Вечером того же дня позвонил генерал Бугрин. Сообщив, что за форсирование Одера большая группа гвардейцев полка отмечена правительственными наградами, и поздравив Корюкова с награждением орденом Ленина, он спросил:

– Что нового придумали твои люди на отдыхе?

– Думаем, но пока еще докладывать не о чем, – ответил Корюков.

– Н-ну, думайте, думайте…

В тот же час Корюков собрал боевой актив полка, чтоб поздравить награжденных и посоветоваться с ними. Совещались долго, а под конец решили вместе поужинать. Быстро накрыли стол, выпили по чарке – и полилась песня.

«Друзья вы мои и товарищи, ведь нам выпадает на долю войти в Берлин. И мы, конечно, возьмем его, но дело это не легкое и не простое… Надо крепко подготовиться, по-гвардейски», – мысленно предупреждал он чуть охмелевших гвардейцев, чувствуя на себе их пристальные взгляды. Сердцу его было тесно в груди, вложи он всю свою силу в песню, дай голосу волю – и опять погаснут лампы. Пел Максим сдержанно, но от всего сердца. А в глазах у него была грусть: на столе стояли нетронутые четыре чарки с водкой и четыре тарелки с пельменями. Это для тех, кто был отмечен в списках награжденных посмертно. Стол накрывал шеф-повар полка Тиграсян, но он не обошел русского обычая: на погибших поставил тарелки и чарки, будто они где-то задержались и сейчас войдут…

В этот час на охране штабного блиндажа стоял Леня Прудников. Стоял он у самого входа. И когда солдатская плащ-палатка, повешенная на дверях блиндажа для светомаскировки, отставала от косяков, ему были видны лица поющих гвардейцев.

Он увидел своего учителя, краснощекого Виктора Медведева; поблескивая золотой звездочкой, Виктор пел с увлечением, вскидывая при каждом такте правую руку с таким видом, словно при нем была снайперка, и он вел из нее огонь.

Рядом с Медведевым сидел хитроглазый пулеметчик Рогов со своим вторым номером – огромным Файзуллиным. В лад песне друзья попеременно рубили ладонями воздух, как бы командуя один другому: огонь, огонь.

С другой стороны стола, под рукой дирижирующего комсорга Движенко, щурился наводчик Тогба. Он заливался, как соловей, его узкие глаза превратились в едва заметные щелочки и, наверное, ничего не видели… Первое время этот маленький якут казался Лене несмелым и слабым солдатом. Но в день форсирования Одера он поразил Леню неожиданным своим проворством, находчивостью и удивительным спокойствием, которое сохранял в горячем деле. Когда орудие переправили на западный берег, у лафета остался один Тогба. Но орудие не замолчало. Тогба успевал поднести снаряд, зарядить, навести орудие и произвести выстрел в самый нужный момент. Выстрелит, высунет голову из-за щита. Посмотрит, поморщит нос, затем прищелкнет языком: снаряд точно пришелся в цель. И снова за работу. И помогать-то ему не нужно было, все успевал делать сам.

Осанисто выпячивая украшенную орденами грудь, пел чубатый сержант Алеша Кедрин, командир группы автоматчиков, в которую недавно зачислили Леню. Хороший командир Кедрин: никогда не кричит, не бранится, и все солдаты называют его запросто – Алеша. И Алеше нравится, когда его называют уменьшительным именем. В новом блиндаже он указал Лене место на нарах рядом с собой.

В блиндаже пели все, кроме лейтенанта Василия Корюкова. Этот присутствовал здесь в качестве помощника начпрода полка, в обязанности которого входило угостить боевой актив полка по всем правилам. Василий сидел за спиной подполковника Вербы, в дальнем углу, и, как показалось Лене, недобро, с осуждением сжимал губы. Бледный и чем-то недовольный, он был похож на сплющенную снарядную гильзу.

– О Лонка! – обрадованно развел руками выскочивший из блиндажа Тогба. По всему видно, он хотел обнять Леню, но опомнился: часовой – неприкосновенное лицо, и отступил в сторону. – Верно, Лонка, хорош песня Ермака. Ты брат, я брат – большая родня. Наши невесты есть хорошо, красиво. Я мало-мал тоскуй, ты мало-мал тоскуй – хорошо.

Леня насторожился: ему стало не по себе, что Тогба догадался о его тоске.

– Молчу, Лонка, – Тогба понял его. – Хорош песня. Моя грудь закрывай тебя, твоя грудь закрывай Тогба. Кровь не надо, умирай не надо. Моя невеста есть, хорош невеста вот тут живи, – он постучал себя по груди и, постояв еще с минуту, вернулся в блиндаж.

Всполохи пламени над осажденной Кюстринской крепостью разорвали густую темноту мартовской ночи, и Лене почему-то подумалось, что вот-вот из темноты появится Варя и позовет его к себе…

…Однако Варя была еще далеко от фронта – в Москве. Резервная рота радиосвязи стояла в Коптевском тупике Московской окружной железной дороги. Когда выведут роту из этого тупика, никто не знал. Не знала и Варя, что будет с ней в эту ночь. Она тоже оказалась в тупике: ее под конвоем вели патрульные города в комендатуру гарнизона. Предстояло длительное объяснение – почему ушла из расположения роты ночью без увольнительной записки. Сказать все, как было, что в этом виноват один лейтенант, имя которому – Владислав, – не поверят. Не поверят, потому что этого лейтенанта побаиваются даже полковники – он сын крупного начальника.

А началась эта история с первого дня пребывания роты в Москве. Едва успели радисты умыться и подмести в теплушках, как их построили перед платформами, на которых стояли автомобильные радиостанции. Пришли проверяющие из управления связи главного резерва. Командир роты почему-то сразу приковал внимание проверяющих к Варе. Полковник с эмблемами связиста на петлицах в первую очередь осмотрел рацию, на которой работала Варя, проверил аппаратуру и предложил включиться в эфир, записать несколько строк телеграфного текста на слух. Затем к рации подошел лейтенант, каждый жест которого полковник старался не упустить из поля своего зрения, и стал выстукивать телеграфным ключом какой-то не очень понятный текст. Варя, глядя на него, успела уловить несколько слов и произнесла их вслух. Лейтенант был в драповой шинели с новенькими пуговицами. Когда Варя произнесла несколько несвязных между собой слов, принятых на слух, лейтенант улыбнулся. У него были красивые белые зубы. Полковник понял эту улыбку как одобрение, сказал Варе, что у нее хороший слух. Лейтенант поправил:

– Отличный.

И полковник согласился.

Варя старалась отвечать на все вопросы без запинки, думая, что от этого зависит, пошлют ее на фронт или обратно вернут в Громатуху.

Вечером того же дня всем радистам принесли билеты в Большой театр. Там же оказался и лейтенант с красивыми белыми зубами. Это он достал билеты в оперу. В театр он пришел в гражданском.

На другой день радистки были приглашены на танцы в клуб резерва. Варя танцевала с лейтенантом, который назвал ей свое имя – Владислав, или, проще, Владик. На танцах он был в военной форме: габардиновая гимнастерка, синие бриджи, белоснежный подворотничок, хромовые сапоги, поскрипывающие новенькие ремень и портупея – все на нем блестело и похрустывало. Чувствуя на себе взгляды военных и видя, какими глазами смотрит ей в лицо этот красивый и хорошо одетый лейтенант, Варя уже тогда подумала: «Неужели я такая привлекательная? Если это так, если я действительно красивая, то это плохо. Плохо быть красивой среди военных, если любишь одного, которого здесь нет возле тебя, он далеко на фронте…»

Через день Владик приехал в роту на блестящей машине. Он пригласил Варю на концерт в зал Чайковского. И командир роты отпустил ее. С концерта она вернулась в той же комфортабельной машине и долго не могла уснуть на нарах жарко натопленной теплушки, раздумывая: почему Владик советовал ей остаться в Москве?

Утром все радисты пошли получать каски, подшлемники, медальоны – такие вещи выдаются перед выездом на фронт, но Вари в списке для получения этих вещей не оказалось.

– Почему? – спросила она старшину роты.

– Не знаю, – ответил тот, – список составлял командир роты. Значит, команда такая поступила.