Текст книги "Когда цветут камни"

Автор книги: Иван Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Дальше – за Заксендорфом – долина и склоны задымленных высот. Там противник. Как и здесь, там грозная и напряженная тишина. А через десять часов забушует огонь, загремит стобалльный ураган сражения.

И всякое может случиться. Немецкие снайперы и пулеметчики будут, конечно, стараться сразить тех, кто окажется впереди. На том и кончатся твои размышления, Максим, о том, кто ты – инженер или офицер… Постой, постой, ты, кажется, завел себя в дебри. Скоро конец войны, и ты под конец стал жалким трусом, тебе уже кажется, что все пули летят в тебя, и обязательно в сердце или в лоб. Чепуха. Вот так и становятся трусами. Прочь гони от себя к черту такие рассуждения! Иначе и в самом деле отец не дождется тебя: труса пуля находит скорее, чем смелого.

Мысли его внезапно изменили свой ход. Он вспомнил о брате. Перед таким, надо думать, последним сражением необходимо выкроить время и повидать брата. Сейчас, конечно, брат тоже вспоминает о родителях и думает о том, что готовит ему и Максиму завтрашний день.

– Вот что, Миша, – Максим повернулся к ординарцу, – ступай в тылы полка и скажи Василию, что я жду его к обеду.

– Есть, слушаюсь, пригласить Василия к обеду, – ответил Миша и побежал. Максим крикнул ему вслед, чтобы ординарец позвал и замполита, но опоздал: Миша уже скрылся за поворотом траншеи.

С того дня, как Военный совет принял решение о создании в полку штурмовых отрядов, Максим очень редко встречался со своим заместителем по политчасти. Сутками подполковник Верба не появлялся ни в штабе полка, ни в своем блиндаже. Одно время Максим даже думал, что подполковник Верба умышленно избегал его, полагая, что командир полка на его глазах вырос из солдатских пеленок и надоедать ему советами нечего. В последние дни и в самом деле Максим чувствовал, что ему стало как-то проще и легче разговаривать с солдатами, сержантами и офицерами полка. Старшие офицеры, которым и по возрасту и по званиям можно было также доверить полк – кого из стариков не покидает чувство обиды, когда ими начинают командовать молодые! – словно забыли, что молодой командир полка годится им в сыновья. А солдаты и сержанты стали понимать его с полуслова.

Как хорошо работать, когда знаешь, что тебе верят!

Конечно, это не могло прийти само собой. Сказалась незаметная, кропотливая работа Вербы, работа, результаты которой можно чувствовать, а не видеть.

На НП пришел начальник разведки полка – высокий белокурый капитан Лисицын. Максим поручил ему продолжать наблюдение за противником, а сам направился в штаб полка. Там, как сказал капитан Лисицын, его ждала большая группа солдат и сержантов, вернувшихся из госпиталя (перед большим наступлением полевые госпитали всегда разгружаются).

В группе солдат и сержантов, собравшихся у штабного блиндажа, Максим еще издали заметил Надю Кольцову. Чуть прихрамывая, она пошла ему навстречу, но неожиданно остановилась, сделала шаг в сторону от дорожки и, нагнувшись, старательно стала рвать подснежники.

– Здравствуй, Надя, – приветливо сказал Максим.

– Здравствуйте, товарищ гвардии майор, – как-то растерянно ответила Надя, не зная, куда девать сорванные цветы.

Ей хотелось сказать ему спасибо за теплые ботинки, затем обнять и поцеловать его, но уж слишком много глаз следили за ними.

На плацдарм прибыло много орудий, минометов, «катюш», но больше всего радовало Максима возвращение в полк опытных воинов. И среди них милая, застенчивая Надя Кольцова. У нее еще бинты на правой ноге, но скажи ей: «Надя, в огонь!» – и она пойдет не размышляя. Видно, как ей трудно стоять. Хоть бы присела на выступ земляной стенки блиндажа. А она стояла и смотрела на него, и в глазах ее была тоска, и она, конечно, думала: «Зачем я ему такая, хромоногая?» Милая Надя! Но улыбнись он ей, и все забылось бы: и боль, и слабость, и неуверенность в себе.

И Максим улыбнулся ей, сказав:

– А ты, Надя, оставайся в штабе…

Он хотел разъяснить: «На моем КП нет медицинского работника, я ждал тебя». Но говорить ей это не нужно, и так она поняла.

– Есть, слушаюсь, остаться в штабе! – ответила Надя неожиданно звонко, и уже трудно было поверить, что она нетвердо стоит на ногах.

В эту минуту в блиндаж вошли помощник прокурора дивизии капитан Терещенко и подполковник Верба.

– Есть разговор, – тихонько сказал Верба, подойдя к Максиму.

Максим еще раз взглянул на Надю, затем на Вербу и, круто повернувшись, вышел из блиндажа. Верба и помощник прокурора последовали за ним.

3

Миша хлопотал возле стола, а Василий, подложив ладони под затылок и закрыв глаза, лежал на топчане в ожидании Максима. Воротник расстегнут, ремень ослаблен, ноги на скамейке – положение беззаботно отдыхающего человека. Войдет Максим и пусть убедится, как спокойно и свободно чувствует себя здесь его младший брат.

И хоть Максим все не появлялся, Василий не выказывал ни малейшего беспокойства – лежал и пошевеливал носками сапог.

Наконец послышались шаги.

– Один идет? – приоткрыв глаза, спросил Василий.

– Нет, вроде разговаривают, – ответил Миша.

– Ну-ка, выйди посмотри, кто там с ним?

Миша вышел и что-то задержался, но Василий не изменил позы. Он и в самом деле чувствовал себя уверенно. Сведений от него теперь никто не требовал. «Как хорошо, что так повернулось дело именно в эти дни, а не позже. Ждать наступления Гитлера теперь уже не приходится. Впрочем, черт его знает, ведь и Гитлер и Геббельс с начала этого года твердят, что произойдет какое-то чудо. Но мне здесь пока неплохо. Был опасный человек, который мог сказать, что видел меня в овраге, там, где убит Скворец, но теперь этого человека не существует. Чуть не погиб я из-за этого узкоглазого наводчика. Видно, судьба мне ворожит – успел выбежать из фольварка, а «жаба» как раз упала там, где я был…»

Вернулся Миша:

– Сейчас будем обедать, командир полка сказал, чтобы и вы ждали.

– Кто там с ним?

– Полковник Верба и один капитан из дивизии.

– Какой капитан?

– От прокурора – следователь.

Василия словно подбросило на топчане, он вскочил и, уже не обращая внимания на Мишу, сжал руки и хрустнул пальцами. Подошел было к порогу, затем вернулся к столу и закурил.

– Товарищ лейтенант, вы опять за махорку. Майор велел, чтобы бросили…

– Почему ты мне не сказал, что будут такие гости? Я бы гимнастерку сменил, привел себя в порядок…

– Да какие же это гости? Капитан – друг нашего майора еще со Сталинграда. Простой души человек, всегда обходительный, дезертиров вылавливает и всяких таких неположенных людей. Вот вздумает кто-нибудь сбежать с позиции, особенно из этих, что недавно к нам прибыли, а он уже заранее знает и говорит командирам: «Следите». Заботливый такой.

– Ладно тебе, помолчи, без тебя знаю, что такое следователь. Расхвалил…

– Я не хвалю, товарищ лейтенант, а говорю как есть. Да бросьте вы курить, майор задохнется, и аппетита у него не будет… Вот спросите майора, он вам скажет про этого капитана то же самое.

– Я вижу, ты уже в дела командира полка начинаешь совать свой нос.

– Почему вы вдруг осерчали? Я ведь ничего плохого вам не сказал.

– То и плохо, что не сказал… – Василий взял себя в руки, застегнул воротник, оправил ремень, гимнастерку. – Ладно, ладно, Миша, это я сдуру на себя сержусь: пришел к командиру полка в таком виде и забылся, будто дома…

Вошел Максим. Один. Василий сделал вид, будто удивился этому:

– А мы с Мишей ждали тебя с гостями…

– Некогда им, понимаешь, некогда.

– …Хотели пообедать в дружеской компании. Что-нибудь случилось?

– Нашли на территории полка капитана, убитого ножом. Кто-то умело бил, прицельно, прямо сюда, и до сердца…

– Вот сволочь!.. – возмутился Василий.

– Неприятно, – продолжал Максим, садясь к столу. – На фронте мы привыкли к убитым пулей или осколком, а вот зарезанных ножом… Попался бы мне этот стервец на глаза, ей-богу, своими руками выдернул бы ему из плеча руку вместе с ножом…

– Ладно, ладно, успокойся, давай обедать… Я тоже, бывало, не находил себе места, когда в отряд приносили зарезанных товарищей. А случалось, придешь в деревню, а там сплошные пепелища и трупы растерзанных людей – женщин, детей, стариков. Так бы зубами перегрыз горло фашистам… Тебе налить?

– Наливай… хватит, куда ты столько…

– Ну вот, теперь закусывай. Потом, может, вздремнешь?

– Надо бы, да некогда.

– Брось, брось… Не выпустим мы тебя. Если сам не ляжешь, свяжем и положим. Так, Миша?

– Нам не справиться… Товарищ майор, и вы, товарищ лейтенант, вы сначала за суп принимайтесь, а там уж за второе.

– Хорошо, мы сейчас с лейтенантом все подберем. Вот только он не пьет…

– Не могу, Максим, больной желудок.

– Вижу, ты опять бледный.

– Сегодня ночью приступ был, пол в блиндаже сначала коленями, потом боками выметал. Ползал, как сапер на минном поле.

– Эх, Василий, Василий! Сидел я сегодня на НП и так задумался – хоть стихи тоскливые пиши о мирной жизни. Ты, наверное, потихоньку рифмуешь, у тебя раньше как будто получалось. Помнишь, даже на английском языке какой-то сонет читал? Свой или чужой – не помню, но ничего, складно получалось.

– Перезабыл я все, Максим. Даже на своем-то, на русском языке давно книг не читал, не то что стихи сочинять.

– А я вот, если бы у меня был талант, начал бы сейчас сочинять про наши леса, про Громатуху, про отца. Беспокойный он человек. И любил нас без сладости, зато крепко: даст, бывало, ремня, в первую очередь мне, а потом, гляжу, сам переживает, места себе не может найти и начинает помаленьку задабривать. То свой нож подарит, то удочку наладит, то денег на книжку предложит: дескать, иди покупай, не жалко, и сдачу не спрашивает…

– Тебя он, Максим, больше любил.

– «Больше», «больше» – ремнем по заднице. На тебя замахнется, а мне врежет.

– Было и так, – согласился Василий.

Максим чуть задумался:

– Впрочем, не о детстве я хотел сегодня с тобой говорить… Завтра большое наступление. На Берлин идем, и всякое может быть: пуля не спрашивает, чей ты сын и который у отца по счету. Вот об этом и хотел я тебе сказать.

– Понимаю, Максим, понимаю. Куда ты меня определяешь на время этого наступления?

– Оставайся пока у начпрода, но давай о себе знать почаще.

– А может, мне вместе с тобой быть?

– Плохо ты меня понял. Как раз этого не надо. В случае чего, хоть один сын помощником будет отцу…

– Ах, ты вот в каком плане… А я думал, что тебя волнует этот… с ножом. У меня другое мнение: мне надо быть возле тебя, чтоб не остался ты один в опасную минуту. Хорошие возле тебя люди, а все не родные братья…

– Василь, Василь… Какой-то ты стал не такой… Подлеца с ножом мы с Мишей не боимся, справимся как-нибудь. О другом подумай…

– За чайком сбегать? – прервал его Миша.

– Не надо. Потом, после отдыха… Я все-таки должен вздремнуть.

– Вот это правильно, – с готовностью одобрил Василий. – Миша, давай-ка и твой мешок сюда, под плечо… Вот так… – И уже полушепотом: – Смотри в оба, не отлучайся. Автомат-то у тебя заряжен?.. Ну, ну, порядок, только не дремать, тебе не положено, на то ты ординарец. А я пойду: надо поставить на довольствие тех, что из госпиталя прибыли…

Срывая на ходу с кустов орешника еще прозрачно-зеленые и клейки листья, Василий шел, изредка оглядываясь на блиндаж. «Вот ты удивляешься, Максим, что я стал какой-то не такой. Попал бы ты в мой переплет… Но ничего, я, кажется, окончательно вырываюсь из этого болота. И все-таки странно, почему он так ласково говорил со мной об отце? Надо еще поговорить с Ленькой Прудниковым. Он спал рядом с Тогбой. Не проболтался ли ему Тогба о нашей встрече в овраге?..»

И только вечером, когда уже сгустились сумерки, Василий, заглянув в свой блиндаж, вспомнил о ноже, который спрятал под матрац. «Если его тут нет, значит, все пропало, значит, за мной следят.. Как же я забыл о такой простой вещи?.. Ф-фу! Слава богу, нож на месте. Выбросить его надо к черту!.. Нет, пока подожду, после встречи с Ленькой выброшу…»

4

«Леня, Леня, будь осторожен, подожди, не рискуй, я спешу к тебе, слышишь, спешу!» – твердила Варя про себя, сидя в автобусе, который остановился в центре большого польского города Познань. Это уже прифронтовая полоса, точнее, тылы 1-го Белорусского фронта. Отсюда до передовой осталось не более ста километров.

Прошло почти два месяца с тех пор, как резервная радиорота выехала из Москвы, но Варя никак не могла забыть того вечера, как она попала в комендатуру города. Дежурный военный комендант долго строжился над ней, хотел приписать ей самовольную отлучку, но в это время кто-то позвонил, и комендант смягчился:

– Значит, вы из резервной радиороты, проситесь на фронт?..

– Да, – ответила Варя.

– Тогда идите в свою роту и больше не попадайтесь мне на глаза…

– Спасибо, – сказала Варя, поняв, что комендант принял такое решение по звонку, вероятно, того самого всевластного Владика, сынка какого-то крупного начальника.

«Ловелас, он мог оторвать меня от роты и тогда еще труднее было бы прорваться на фронт», – содрогаясь, вспоминала Варя.

Ни на минуту не покидала ее уверенность, что она найдет Леню на фронте, и это будет как раз в тот час, когда ему грозит опасность. Однако рота медленно, очень медленно продвигалась вперед. Ну зачем, скажем, надо было стоять три недели под Варшавой, зачем почти столько же в другом малоизвестном городе, который по-польски называется не то Шедлец, не то Седлец. Резерв есть резерв – сиди и жди. Только вчера вечером какой-то майор, прибывший в роту из штаба фронта, вызвал десять радисток из резервной радиороты. Он сказал, что надо собираться в путь. Кажется, в действующие части. «Кажется» потому, что он ничего толком не объяснил. Девушки собрались быстро. Через полчаса Варя уже заняла место в автобусе.

Вид у нее был усталый, почти больной. Темноватые пятна на обмороженных щеках уже не скрывались румянцем. Дни и ночи она сидела в маленькой безоконной будке радиостанции на автомашине. Варе было приказано следить за радиосигналами на той самой волне, на которой еще там, на курсах, она поймала переговоры о золоте неизвестных радистов. Их почерк, вкрадчивые точки и тире она легко отличала от множества других и все новые записи немедленно передавала лично командиру роты. Она не знала, что переговоры неизвестных радистов были связаны с исполнением прямых директив начальника канцелярии нацистской партии Мартина Бормана, который втайне от Гитлера готовил себе убежище где-то в Южной Америке. Золотые слитки, принадлежащие австрийскому правительству, теперь стали его личной собственностью, и он старался запрятать их так, чтобы никто, кроме него, не воспользовался ими. Лишь контрольными сигналами по эфиру через день он давал о себе знать и проверял надежность связи. Так длилось недели три. Потом Варе объявили благодарность и сказали, что теперь все ясно – можно отдохнуть. Но Варя и не думала отдыхать. Под видом усиленной тренировки по приему радиограмм на слух она путешествовала по эфиру, что-то искала. А что – и сама не знала. Слушала бесконечные «ти, тата, ти». И, как бы блуждая по миру, Варя ловила знакомые и незнакомые слова, шифрованные тексты, группы цифр. С замиранием сердца прислушивалась она к перекличкам фронтовых радиостанций, к едва уловимым сигналам полковых и дивизионных радистов.

И если бы Леня только знал, если бы стук его сердца как-то передался в эфир, она нашла бы его среди этого бесконечного множества радиосигналов и слушала бы, слушала все сутки напролет. И понимала бы стук его сердца, как мысли, как слова. Ей даже пришло на ум, что скоро изобретут станцию, которая будет ловить сверхнизкие сигналы радиоэлектрических токов, вырабатываемых человеческим организмом, и тогда родные и влюбленные будут знать о переживаниях друг друга независимо от расстояния. «Ведь случается же так; вдруг у человека заныло сердце, и вовсе не зря: через несколько часов получает телеграмму – умерла мать как раз в тот час, когда у человека заныло сердце».

Но вот уже далеко позади развалины Познанской цитадели, автобус вышел на прямую широкую автомагистраль.

И майор, будто невзначай, сказал:

– В действующие части, девушки, едем…

Этому больше всех обрадовалась Варя:

– Наконец-то…

Ее подруги переглянулись и загалдели, как галки на ветру. Перед объездом моста шофер затормозил, и подруга Вари, сидящая рядом, ткнулась носом в спинку сиденья. Поднялся такой визг и хохот, что майор вскочил и строго предупредил шофера:

– Тише на поворотах!

Шофер пожал плечами: можно, мол, и тише, но опоздаем. И, взглянув на смеющихся девушек сказал:

– То же не мины, можно швидче… Там буде ще краше… – И по его широкому лицу расплылась такая улыбка, что с этой минуты Варя окончательно убедилась – едем туда, где окопы, траншеи, где рвутся снаряды. Так же, видимо, поняли шофера и девушки. Они притихли: кто знает, сколько снарядов там рвется; может, какой-нибудь шальной ударит в автобус еще на дороге.

Долгий путь на фронт истомил Варю. В Москве, конечно, надо было побывать. А к чему столько времени, сидели в Туле, в Бресте?..

Порой Варе казалось, что резервная рота вообще не пробьется на фронт, и больше всего боялась, что ее пошлют в Прибалтику или на юг.

Но сейчас, в автобусе, Варя могла думать только об одном: как напасть на след части, в которой служат Максим и Леня. Леня писал, что Максим командует батальоном и пользуется большим авторитетом во всей дивизии. Значит, он должен помочь ей остаться там… связисткой, радисткой, санитаркой – какую угодно она будет выполнять работу, лишь бы видеть Леню…

Мелькали в темноте стоящие по обочинам дороги кустики, какие-то будки, столбы. Кажется, пересекли границу Германии. Но Варя ничего не замечала. Вся она была уже где-то там, впереди, за конечной остановкой, на передовой, в окопах, рядом с Леней. Ласкала его волосы, грела его руки своим горячим дыханием…

«Какой он теперь стал? Не узнать… Нет, узнаю, прижмусь к нему и скажу прямо и открыто, ни от кого не тая: люблю тебя, слышишь – люблю!..»

Шофер сказал майору:

– Надо швидче, бо опоздаем.

– Куда опоздаем?

– На дюже гарный концерт.

Вилась, поблескивая лаком влажного асфальта, дорога. На поворотах и подъемах лучи фар скользили по выстроившимся вдоль шоссе деревьям. Кое-где мелькали разбитые и сожженные постройки, исковерканные взрывами каменные стены и железные заборы… И вдруг Варя заметила блеснувшую невдалеке зарницу. Зарница ли? Частые сполохи, разрастаясь, озарили западный небосклон каким-то искрящимся и трепещущим светом. Темнота запрыгала, затряслась. Клочок неба, видимый через окно, побагровел.

– Опоздали, – сказал шофер, остановив машину. – Началось.

И в эту минуту Варе показалось, что к автобусу подбежала толпа и в сотни кулаков стучат по-стенам и стеклам.

– Что началось?

– Концерт. Ось дивись. Гарный у нас дерегент!

– Девочки! – закричала Варя и выскочила из автобуса. Перед ее глазами открылось невиданное зрелище.

Словно гигантский огнедышащий вулкан забушевал где-то за полосой леса. Гудит и колеблется воздух. Редеющая темнота ночи, кажется, стала хрупкой и сыпучей. Ее клочки лихорадочно мечутся между деревьями, падают на землю, прячутся за кусты, не находя места. На вздрагивающих стеклах автобуса мелькают тени, сгоняемые яркими бликами отраженного зарева. Слышатся сильные подземные толчки, и гора, на которой остановился автобус, будто собирается плясать… А вдали через весь горизонт перекинулась широкая искрящаяся радуга. Словно край солнечного диска, к которому подвела Варю фронтовая дорога, поднимался из-за леса.

Шофер, остановившись впереди машины, снял пилотку и выкрикнул:

– На Берлин, на Гитлера! От як тоби, бисова душа!.. Ще, ще! От це гарно, дуже гарно!..

Выскочившие из автобуса девушки безмолвно смотрели на это бушевание света. И лишь Варя, отведя глаза в сторону, заметила:

– Говорили, на фронте страшно, а присмотришься… ничего особенного.

Это она нарочно так сказала, чтобы показать, какая она всегда спокойная. В душе, конечно, у нее было другое.

Наконец одна из девушек спросила:

– Что это?

– Артподготовка, – ответил майор.

– Це наша артиллерия Гитлеру останний концерт дае, – добавил шофер, – и зараз атака.

– Да, сейчас наши в атаку пойдут.

– Что вы, прямо в такой огонь?! – с тревогой в голосе спросила Варя.

– Нет, это издали кажется, что там сплошной огонь… Наши пойдут вслед за огневым валом, – успокоил ее майор.

«Как это можно идти за огневым валом по раскаленной земле?» – подумала Варя.

И тут ей необычайно ярко вспомнился клубок проволоки с болтами и шайбами на платформе глухой таежной станции. Этот клубок можно было принять за букет цветов. То была суровая шутка мороза. А здесь..