Текст книги "Когда цветут камни"
Автор книги: Иван Падерин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
Глава седьмая
НА ЮГО-ЗАПАДНОЙ ОКРАИНЕ БЕРЛИНА
1
Штаб полка Корюкова остановился невдалеке от Шпрее, в усадьбе шефа берлинского филиала фотокомпании «АГФА». Василий установил это по множеству квитанций и бандеролей в столах и шкафах: сбежавший хозяин дома предусмотрительно оставил ключи на замках комнатных дверей, а шкафы и столы – открытыми. Лишь дверь в подвал была заперта на висячий замок, но ключ висел на гвоздике рядом со скобкой; этим хозяин как бы говорил – не ломай, возьми ключ и открой.
Но Василий не стал возиться с ключом, а взял ломик, с корнем вырвал скобу вместе с замком: пусть все видят, как он презирает фашистов и готов мстить им на каждом шагу.
В подвале разместились отделы штаба, а верхние комнаты Василий «забронировал» для командира полка, начальника штаба и замполита. В комнату командира полка он поставил широкую кровать с пышной постелью: две большие подушки, пуховая перина, роскошное покрывало. Мягко, пышно, красиво. Самому бы понежиться в такой постели, да нет, сначала надо угодить брату, раз уж так получается.
Вскоре на хорошо сервированном столе выросли пирамиды бутылок с различными винами: Василий отыскал винный погребок и взял их оттуда – на первый случай в меру. Ключ он спрятал у себя, иначе писаря растаскают все до последней бутылки, ничего не оставив командиру полка про запас.
«Выпьет, закусит и, может, разговорится, – соображал Василий. – Угрюм Бурчеев (так он называл Максима в юности). Каким был, таким и остался – весь в отца: молчаливый, холодный как рыба. Красноперый таймень…»
После начала наступления Василий пережил полосу мучительнейших колебаний. Что делать дальше? Он понимал, что если сознается перед Максимом хотя бы в том, что был в плену, то все равно сочувствия не вызовет. Надо быть последним глупцом, чтобы сунуться к нему в такое время.
Между тем тучи сгустились. В полку появился Отто Россбах, с которым Василию приходилось встречаться в Берлине, на заводе «Сименс», еще летом сорок четвертого года. Через Россбаха Василий получал приемники для штаба армии Власова. А теперь этот немец попался разведчикам полка. Недавно, перед самым наступлением, разведчики привели его в тылы полка с распоряжением Вербы: «Принять на довольствие как перебежчика…»
Отто Россбах сделал вид, что не узнал Василия. «Но рано или поздно выдаст, – подумал Василий. – Поэтому надо опередить его или посадить на нож… Однако не так-то легко это сделать: Россбах, видно, чувствует нависшую над ним опасность и все время крутится среди солдат, учит их немецкому языку, спит с ними, как свой, и разведчики оберегают его».
Скрипнула калитка. Василий к окну: не Максим ли? Нет. А пора бы ему появиться в штабе. Где-то бродит – по отрядам или на НП. И Вербы нет. Верба в политотделе.
Над крышей дома со свистом пролетел снаряд. Василий вобрал голову в плечи: от такого шального снаряда, от глупого осколка можно на всю жизнь остаться калекой или погибнуть.
По асфальтированной дорожке усадьбы кто-то громко затопал. Шли двое. Походка идущего впереди была знакомая.
– Наконец-то…
Василий распахнул окно. Нет, это ординарец Мишка. Вот обезьяна, даже походку перенял у Максима и топает, как богатырь. С ним санитарка Кольцова.
Увидев в руках Миши два котелка с дымящим супом и кашей, Василий спросил:
– Вы кому несете обед?
– Командиру полка.
– Где он?
– Там, на НП.
– Поднимитесь сюда, ко мне, посмотрите, как я ему комнату оборудовал.
Миша и Надя поднялись на второй этаж.
– Вот смотрите. Хорошо? Это я для отдыха командиру полка оборудовал. Зовите его сюда. Тут я еще кое-что приготовил, чтобы раздразнить аппетит. – Василий кивнул на бутылки с винами.
– Столько бутылок для одного командира?
– Почему для одного? Командиры полков всегда обедают с друзьями. Сюда посадим замполита, сюда – начальника штаба, сюда – нового парторга. Ну а мы скромненько за этот вот столик, в уголок. Тут уютно. Хорошо?
– Хорошо-то хорошо, но едва ли он придет сюда, – сказал Миша.
– Почему?
– Некогда ему сейчас.
– Слушай-ка ты, ординарец, и ты, санитарка. Для вас забота об отдыхе и здоровье командира полка – служебное дело. А мне он родной брат. Разумеете?
– Разумею, – ответил Миша.
– Вот и действуй как надо.
– Ладно, скажу.
Хрустнув пальцами, Василий уже просительным тоном сказал Мише:
– Послушай, Миша… Расскажи Максиму, как я тут для него постарался. Понимаешь, все своими руками сделал, от души. Отдохнуть ему надо по-человечески. Расскажешь?
– Ладно, расскажем, – ответила Надя, потому что Миша от обиды не мог выговорить ни слова: он ли не заботится о командире?
И они ушли: Миша – на НП, Надя – к санитарной повозке.
2
Возвращаясь из политотдела дивизии, Верба заглянул в тыловые подразделения полка. Полк готовился к штурму Берлина, и слово политработника, обращенное к тем, кто будет обеспечивать участников штурма боеприпасами и продуктами питания, сейчас здесь так же необходимо, как порох для заряда. Ведь в условиях уличного боя обеспечение мелких штурмовых групп патронами, гранатами и питанием потребует от повозочных и поваров решительности: кухню и повозку с боеприпасами в канаве не укроешь, они должны находиться там, где идет бой – в центре расположения штурмового отряда. И с таким запасом, чтобы на случай, если отряд окажется отрезанным от главных сил (а в городском бою это бывает нередко), люди были обеспечены на несколько суток.
Верба спокойно беседовал с поварами, а начпроду полка не сиделось. Каждую минуту он вскакивал и глядел в сторону кухни первого штурмового отряда. Там обер-ефрейтор Отто Россбах.
– Замучил меня этот Антоха, товарищ подполковник, – пожаловался начпрод, – лезет и лезет туда, где ему не положено быть. Никак не могу от него избавиться. Подслушивать любит, научился понимать русский язык, и теперь каждое слово от него прячь. Вон, видите, уже ухо навострил. Рвется к вам на беседу.
– Хорошо, зови его сюда, побеседуем.
– Дом у него тут близко, отпрашиваться будет, – предупредил начпрод.
– А что же? Если хочет, отпустим, – неожиданно для начпрода ответил Верба.
– Эй, Антоха, давай сюда! – позвал обер-ефрейтора кто-то из поваров.
– Есть, давай сюда.
Разведчик Туров прозвал Отто Россбаха Антохой, и это прозвище пристало к нему. Высокий, костистый, нос тесаком, руки длинные, седой, – одним словом, Антоха. На сторону русских он перешел еще в дни наступления советских войск к Одеру. Точнее сказать, не перешел, а вышел на дорогу, по которой стремительно мчались советские полки к Берлину, бросил оружие и сдался в плен. Более короткого пути к родному дому он не видел, так как оказался, по существу, в окружении. Отто Россбах не стал переодеваться в гражданское, не царапал себе руки до крови, не мазал щеки и нос угольной пылью, чтобы выдать себя за рабочего, а вышел на дорогу с поднятыми руками.
В те дни начальник разведки полка капитан Лисицын подыскивал среди пленных солдата, который хорошо бы знал Берлин. Он собирался держать такого солдата в тайне от начальства до поры до времени. Так это делали разведчики и других полков, скрывая у себя по одному – по два солдата: это были как бы запасные «языки» на всякий случай.
Лисицыну Отто Россбах понравился – житель Берлина, он хорошо знал столицу. И, считая его добровольно перешедшим на нашу сторону, оставил в разведвзводе. Однако позже выяснилось, что выбор Лисицына неудачен. Отто Россбах назвал себя обер-мастером берлинского радиозавода «Сименс», то есть старшим рабочим. Но у этого рабочего помимо роскошной квартиры в центре города оказались еще дача, пивная и питомник декоративных растений, который давал ему ежегодно до десяти тысяч марок дохода. До прихода Гитлера к власти Россбах имел сильное влияние на профсоюзную организацию завода и на жителей дачного района. В свое время он активно собирал голоса против Тельмана. Каждое лето держал по шести батраков.
Узнав об этом от самого Россбаха, Лисицын схватился за голову – кого взял?! – и немедленно явился к замполиту с повинной.
– Как быть? Отправить Антоху в лагерь военнопленных просто невозможно. Поздно.
Верба, подумав, ответил:
– Рискнем, оставим его в полку возле кухни. Сбежит – черт с ним, не сбежит – пусть питается, наш хлеб брюхом не перетаскаешь.
Пока Россбах жил у разведчиков, солдаты обращались с ним запросто, делились табаком, лишней парой белья и даже водкой. Россбах ждал, что его возьмут в работу большевистские комиссары, пропагандисты, но они будто не замечали его и, как казалось Россбаху, недооценивали скрытых в нем способностей, опыта в политической борьбе.
На исходе второго месяца Отто Россбах почувствовал, что его багаж для упорной идейной борьбы с коммунистами слишком слаб, ибо простые русские солдаты понимают события куда шире, чем он. Помогая солдатам заучивать и правильно произносить фразы на немецком языке и учась у них понимать политику войны по-советски, он день ото дня все сильнее стал ощущать потребность в откровенном разговоре с руководителем политической работы в полку.
И вот что он сказал при первой беседе с Вербой:
– Ваши солдаты погубят вас.
– Не подозревал.
– Когда у них в руках оказывается велосипед, они делаются наивны, как дети: катаются на двухколесной машине с чисто мальчишеским восторгом. Но когда они заговаривают о политике – я не выдерживаю и часовой полемики с ними. Моя голова трещит. Вы слишком много доверяете им. Все они готовятся стать комиссарами, забывая, что они солдаты. Вам угрожает опасность остаться не у дел. Среди солдат есть много таких, которые способны занять ваш пост сегодня же.
– Последнего я не боюсь. Спасибо за лестный отзыв о работе наших армейских политработников.
– Вы радуетесь тому, что я сказал? – удивился Отто Россбах.
– Радуюсь.
– Значит, вы меня не поняли. Разрешите, я расскажу вам мою трагедию. Тогда вы поймете меня правильно.
– Слушаю.
– Пятнадцать лет воспитывал я своего сына, воспитывал, как отец, как человек, реально понимающий жизнь, как хозяин своего достояния. Я приносил сыну книги, выписывал для него газеты и журналы, передавал ему все свои знания и опыт. И однажды – это было летом тысяча девятьсот сорок четвертого года – я не отпустил его на районное собрание гитлеровского союза молодежи. На другой день сын сказал об этом своему руководителю, и через три дня я был мобилизован на Восточный фронт. В пятьдесят лет быть солдатом – ужасно. За эти девять месяцев я постарел на двадцать лет… Вот что сделал мой сын, которому я отдавал все свои знания и любовь. Надеюсь, теперь вы поняли меня?
– Понял: сын отцу – враг, – сказал Верба. – Но отец и теперь не понял того, о чем говорили ему русские солдаты. Советую вам глубже вдуматься а их речи, тогда мы с вами побеседуем обстоятельно.
Отто Россбах потер костистым кулаком свой продолговатый лоб и ушел думать.
Дня через четыре, уже перед тем как было решено перевести его от разведчиков в тылы полка, он снова пришел к Вербе и сказал:
– Я все обдумал, господин комиссар. Вы правы – Гитлер отобрал у нас сыновей для войны и сделал их врагами отцов.
– Но, как мне кажется, Отто Россбах в свое время тоже не был противником войны, – заметил Верба, – и радовался военным успехам Гитлера, когда война шла на чужой земле. Надо быть до конца последовательным.
– Да я был против несправедливого Версаля, – сознался Россбах. – Вы, политики, должны понять, что значит для немцев сало, масло, мясо… Все это появилось на кухне после того, как была ликвидирована версальская несправедливость. Гитлер – большой стратег. Он хорошо знает психологию немцев: идеи идут через желудок. Он накормил Германию и поднял дух национальной гордости.
– Значит, принцип «не падай духом, а падай брюхом» Гитлер использовал для войны. Однако, как мне известно, немцы еще не голодают, а их дух пал. Как же так получается?
– Германию постигло несчастье на Восточном фронте, – ответил Россбах. – Гитлер просчитался, Россия оказалась сильнее, чем он предполагал.
– Вот это уже откровенно сказано, – проговорил Верба. – Советский Союз помешал гитлеровской Германии командовать всем миром.
– Вы не так поняли меня, господин комиссар. Гитлер пришел к власти и убрал всех, кто ему мешал. Он стал диктатором, и никто не посмел сказать ему: «Стоп».
– В этом виноваты в первую очередь те, кто голосовал против немецких коммунистов, кто жульнической политикой расколол движение рабочего класса Германии, – с возмущением напомнил Верба.
Отто Россбах замялся и невнятно промычал:
– Мы говорили о моем сыне. Мне трудно с вами обсуждать сложные политические проблемы. Извините, но я не понимаю вас.
– Невыгодно, потому и не понимаете, – резко сказал Верба. – Идите и еще раз подумайте как следует.
Россбах был согласен думать и оставаться в полку до конца войны – здесь его жизнь была в безопасности, ему никто не угрожал ни расстрелом, ни ссылкой в Сибирь, хотя каждый день он вращался среди сибиряков.
Но вот случилось так, что он лицом к лицу столкнулся с лейтенантом Василием Корюковым. Его удивленный взгляд и вздернутая бровь над правым глазом запомнились Россбаху еще с лета сорок четвертого года. С этого дня Россбах лишился сна и отказался от размышлений на политические темы. Надо было спасать жизнь. «Лейтенант служил в РОА у генерала Власова. Он пойдет на все, чтоб об этом никто здесь не узнал, – так рассуждал Россбах. – Молчать нельзя и говорить опасно: тот же комиссар Верба увидит в этом клевету на родного брата командира полка. А клеветников русские расстреливают. Так и так – смерть…»
Выход был найден. Ничего не говоря Вербе и стараясь не встречаться с Корюковым, Отто Россбах старался все время находиться среди солдат, многие из которых стали его друзьями. Расчет его был прост: ни лейтенант Корюков, ни кто-либо другой не посмеют убить немецкого перебежчика на глазах своих солдат.
А теперь Россбаху стало известно, что район, в котором находилась его дача и сад, занят русскими танками и что там устанавливаются такие же порядки, как во всех районах, занятых советскими войсками. У него появилось неукротимое желание навестить свою семью.
– Ну вот, Антоха, можешь идти домой, – сказал кто-то из поваров, раньше чем Отто Россбах успел вытянуться перед Вербой.
– Это верно, господин комиссар?
– Верно. Можете идти.
– И никаких условий?
– Безусловно никаких.
Еще не веря тому, что его отпустили домой, Россбах долго стоял на месте и смотрел на русских солдат. На глазах у него выступили слезы. Солдаты дружески подмигивали ему, замахали руками:
– Счастливого пути!
Шагал Россбах широко, размашисто и все время оглядывался. На развилке двух больших дорог у регулировочного пункта его остановила девушка-регулировщица:
– Предъявите документы.
– Я перебежчик. Вот пропуск. Иду домой… – Россбах назвал свой район.
Возле девушки стоял офицер в танкистском шлеме, с мотоциклом. Хлопнув Россбаха по плечу, офицер сказал:
– Свой человек. Садись, по пути подброшу.
И едва Россбах успел влезть в коляску, как мотоцикл стремительно понесся вперед. Замелькали перед глазами знакомые с детства урочища, сады, леса, каменные заборы богатых усадеб, пригородные станции. Голова кружилась от быстрых и неожиданных поворотов – все сливалось в один сплошной поток.
Показались корпуса восточной окраины разрушенного американскими бомбардировщиками Карлхорса. «Здесь бы остановиться, и направо, дачной дорогой – к усадьбе. До нее километра три, можно пешком пройти, подумать о судьбах Германии». Он был уверен, что соседи, как и прежде, будут непременно спрашивать его об этом.
Неожиданно мотоцикл повернул направо. В голову Россбаха закралась тревожная мысль: «А не подослан ли этот танкист Корюковым? Отвезет подальше и убьет».
Судорожно схватившись одной рукой за руку танкиста, другой за руль, он спросил:
– Вы куда?
– Не бойся, камрад, не собьюсь, еду правильно, – ответил танкист и назвал тот самый пригородный район, в котором жил Россбах.
– Да-да. Все прямо… – Он похлопал танкиста по плечу, вспомнив, что на регулировочном пункте сам указал расположение своего дома.
И снова засвистел в ушах встречный ветер, донося запах родных мест. Вот уже угол собственной усадьбы Россбаха, лесопитомник, еще триста метров – и родной дом.
Танкист сбавил скорость.
Справа, невдалеке от дома пивовара Митке, дымилась походная русская кухня. Вдоль забора выстроились детишки, женщины, старики. Все с мисками и котелками.
Танкист на малой скорости проехал мимо них и снова нажал на газ. «Нет, он не знает, где мой дом», – с облегчением отметил про себя Россбах и неожиданно крикнул:
– Стоп!
Мотоцикл остановился против калитки.
– Вы живете здесь? – спросил танкист.
– Да.
– Ну что же, счастливой встречи с родными. Будем знакомы: помощник коменданта вашего района капитан Петров. Если потребуется какая-нибудь помощь, заходите прямо ко мне. До свидания. – Танкист взял под козырек и, нажав газ, умчался дальше.
– До свидания! – радостно крикнул ему вслед Россбах.
Оглянувшись, он заметил, что за ним следят люди. В калитке, оцепенев от неожиданности, стояли родные: жена, мать, дочь, дворник. Только сына и отца не было среди них.
– Отто, мы видели, как тебя приветствовал русский гауптман, – послышался за спиной голос пивовара Митке. – Поздравляю. Ты мудрый человек. Я всегда верил в тебя. Скажи: русские – честные люди?
– Неужели это ты, Отто? – не веря своим глазам, воскликнула жена Россбаха и кинулась к нему: – Ох, Отто, Отто, в доме большое горе! Не входи туда.
Но Россбах вошел. Окна были завешены, пахло паленым, во всех комнатах царил хаос, под ноги попадались толовые шашки: кто-то готовился взорвать дом. В столовой лежал уже почерневший труп Оскара, старшего брата Россбаха, сотрудника департамента информации.
– Он не успел уехать, русские танки вернули его с переезда, – проговорила дочь, – он хотел взорвать дом, но мы не дали. Он всех нас обозвал предателями. Сказал, что мы не понимаем, какая трагедия потрясла Германию, и застрелился…
Отто Россбах молчал. У него побледнели мочки ушей.
– От Эриха что-нибудь есть? – наконец спросил он о сыне.
– Эрих в Берлине, – ответила дочь.
– И старик там же?
– Нет, дедушка в подвале… – И она заплакала.
Россбах спустился в подвал. Здесь еще оставался запах продуктов: мясные консервы, сушеная рыба, стеклянные банки с ягодами и маринованными фруктами, кульки кофе, ящики макарон. А посреди подвала под балкой висел отец. Он вытянул носки, будто стараясь нащупать опору.
Кто же вышиб из-под ног отца эту опору? Конечно, Оскар. Это его рук дело… Вот о какой трагедии он говорил перед смертью. Да, это трагедия. Шок.
– Трагедия, шок, трагедия, шок… – повторял шепотом Россбах.
Сюда донеслись голоса людей, собравшихся перед домом.
На лестнице Россбаха встретил его бывший батрак, косолапый Вольф. Еще до войны с Россией Россбах подозревал его в сочувствии коммунистам. Сейчас Вольф вошел в дом и заговорил с Россбахом так, будто между ними никогда не было разногласий. Россбах догадался: Вольф теперь смотрит на него как на человека, который сознательно перешел на сторону Советской Армии и, стало быть, примирился с коммунистической доктриной.
– Выйди, Отто, на улицу и расскажи людям правду о Красной Армии, – требовательно попросил Вольф.
Россбах поднял отяжелевшую голову, невидящим взглядом посмотрел на потолок и направился к выходу.
Перед домом собралось много людей. В сгущавшейся темноте Россбах распознал лица соседей. Они так же, как и Россбах, еще не успели прийти в себя.
Лишь беззаботный пивовар Митке повторял все тот же вопрос:
– Русские люди – честные?.. Я угощал советских солдат и офицеров пивом. Они здорово платят. В долг не требуют, только за наличные. Не изменят ли они теперь политику?
Отто Россбах посмотрел на него косо. Вот наивный человек. И неторопливо ответил:
– Не изменят. Политика у них всегда одна…
3
В ожидании Максима Василий между делом спустился в подвал к писарям штаба, которые считали его своим другом. От них он узнал, что Верба отправил Россбаха домой.
– Непонятно, что за причина, – проговорил один из писарей.
– Не знаю. Замполиту видней, – с деланным спокойствием сказал Василий. Чувствуя, что бледность заливает его лицо, он пожаловался на головную боль. Ему в самом деле стало душно. В этих «друзьях» он теперь не нуждался. Они мешали ему хладнокровно оценить случившееся.
Не задерживаясь больше у писарей, поднялся в комнату, приготовленную для Максима. Здесь, в одиночестве, он чувствовал себя собранней и сильней. Мысли его работали лихорадочно. «Почему Верба так неожиданно отправил Россбаха домой? Допустим, Россбах выдал меня замполиту, и замполит поверил. Теперь начнутся допросы. Как и чем доказать, что это клевета?.. Верба поверил… Эти комиссары теперь, кажется, готовы больше поверить немцам-перебежчикам, чем русскому человеку. Неужели и Максим поверит? Да, может быть, уже поверил. Поэтому и не идет. Того и гляди, пришлет автоматчиков или явится самолично со следователем, начнет выпытывать, пустит в ход свои чугунные кулаки. Искалечит. А отцу напишет – не стерпел, своей рукой расправился с родным братом, как с изменником Родины… Патриот с верблюжьим сердцем!.. А отец? Пожалеет младшего сына и осудит старшего? Если бы отец был здесь! Да нет, отец еще круче… Что мне делать? Что?»
И Василий вдруг представил себе с необычайной ясностью, как стоит пред судом военного трибунала. Вот его ведут на виселицу. Вот уже захлестнулась на шее петля, и сначала потемнело, потом позеленело в глазах. Почему позеленело? Это сосновые ветки качаются перед окном. Но почему он чувствует боль под затылком? Почему воротник гимнастерки прикипел к шее, как раскаленный железный обруч, и жжет, смертельно жжет кожу?
Василий ощупал шею, расстегнул воротник, посмотрел на ладони – не в крови ли они? Что за помрачение? Кожа на шее не повреждена, ладони чистые. «Нет, не так я уж глуп, чтобы покорно совать свою голову в петлю. У них пока нет прямых доказательств. Что значат слова какого-то подвернувшегося немца? Все это так. Но сидеть и ждать полного разоблачения – верх безумия. Самый опасный в полку следователь – Максим. Надо бежать из полка… Но куда? Скрываться среди немцев здесь, в Восточной Германии, опасно – предадут проклятые педанты. Появится приказ – доносить о всех подозрительных лицах в комендатуру, и они лоб разобьют, но выполнят каждый пункт до последней буквы…
Прорваться к Власову… Но где он теперь? Видно, на запад держит путь, он заблаговременно запасался картами горных районов Италии, Испании, посылал туда своих квартирьеров еще в прошлом году, налаживая связь с агентами английской и американской разведок. Конечно, после взятия Берлина советское командование прикажет найти Власова во что бы то ни стало. Власова могут выдать советскому командованию союзные войска – англичане и американцы… Да и не прорвешься сейчас к нему: кругом масса войск, можно погибнуть от случайной пули… Зачем преждевременно рисковать жизнью?… Пусть ведут следствие, собирают факты, а тем временем можно найти верный ход и спастись».
Василий распахнул окно. Увидев, что вдоль улицы идет небольшая группа пленных, он криво усмехнулся: «Кто их ведет? Ленька Прудников. Ведет пленных, и автомат за плечами. Они что-то говорят ему, он улыбается… Политик сопливый… Куда он ведет их? К санитарной повозке. Ах, вот в чем дело. Надька их там ждет. Есть такой приказ о медицинском обслуживании пленных. Ну ладно, пусть побольше соберется зевак, в я покажу, как их надо обслуживать… Пусть по всему полку пойдет молва – Василий Корюков не забыл партизанские замашки, расправляется с фашистами по законам народных мстителей: что есть под рукой, тем и бьет… Это заставит замполита задуматься, он усомнится – правду ли ему сказал Россбах».
– Прудников, откуда эти? – спросил выбежавший комендант штаба.
– Не знаю. Капитан Лисицын их где-то взял.
– Куда ведешь их?
– Приказано в политотдел. Они вроде добровольно к нам перешли…
– Ну-ну, веди, веди…
Эти семеро немецких солдат были уже из Берлинского гарнизона. Им было приказано взорвать казармы в пригородном районе Обер-Шеневейде и отступить на новый оборонительный рубеж до прихода советских танков и пехоты. Но солдаты не взорвали казармы и остались, чтобы сдаться в плен. Шестеро из них назвали себя коммунистами. Начальник разведки полка Лисицын, поговорив с пленными, решил направить их в политотдел дивизии. Он предупредил Леонида:
– Не забывай, это будущая Германия…
О судьбе германского государства, о немецком народе много говорили докладчики, лекторы. Помнил Леня и наказ отца: «Попадешь в Германию – простых, невооруженных людей пальцем не смей трогать».
Он немало думал об этом, да и нельзя было не думать, потому что о послевоенной Германии говорили и солдаты и командиры. Но Лене трудно было представить, как и каким путем пойдет Германия. Ведь немецкие солдаты ненавидят коммунистов и верят Гитлеру. Верят, как до сих пор казалось Лене, все солдаты до одного, потому что они сдаются в плен только с разряженным оружием и в тех случаях, когда уже некуда деваться…
Сегодня он в первый раз встретил немецких солдат, веривших коммунистам. Они не захотели сражаться за Гитлера. Эти солдаты рассказали ему, как нелегко перейти на нашу сторону: среди солдат много тайных агентов гестапо, нельзя довериться даже родному брату; за спиной дежурные пулеметы; перед окопами провода секретной сигнализации и мины; в бою достаточно прекратить огонь против русских, не говоря уже о попытке сдаться в плен, как затылок продырявит пуля…
Солдаты жаловались на русскую артиллерию, она ведет по немецким траншеям такой бешеный огонь, что нельзя поднять голову. Адский огонь… Это-то и вызвало улыбку на лице Лени, когда Василий смотрел на него из окна.
– Немецкому солдату трудно, очень трудно встать вот так, – подняв руки, показал Лене пожилой немец в погонах унтер-офицера.
– Понимаю. Но ты все-таки молодец, – похвалил Леня немца, хлопнув его по плечу. – Вот сейчас в политотделе расскажешь, только сначала надо сюда зайти, к санитарам. Медицина, понимаешь?
– Да, да, медицина, гут, гут…
В эту минуту к немецким солдатам у санитарной повозки подошел Василий, злобно посмотрел в лицо каждому, ощупал их мундиры – нет ли скрытого оружия. Солдаты в недоумении торопливо расстегивали ремни, распахивали мундиры.
У пожилого пленного Василий нашел во внутреннем кармане маленький флакончик.
– Что это?
– Это есть… медицина, валидол… камрад…
– Какой я тебе камрад?! Медицина! Вот тебе валидол. – И Василий со всего размаху ударил унтер-офицера по лицу.
– Камрад…
– А, ты еще хочешь..
Василий нагнулся и поднял с земли кирпич. Унтер-офицер, как стоял, так и продолжал стоять, вытянув руки по швам. Его попытался прикрыть собой высокий молодой солдат, стоявший рядом, но и этого Василий не пощадил. Он с яростью ударил его кирпичом по голове, и молодой солдат упал.
К Василию подскочил Леня:
– Кого ты, гад, бьешь?!
– Кто гад?
– Они же добровольно перешли на нашу сторону.
– Знаем мы таких!..
– Прекрати… – И Леня сильно оттолкнул Василия. Выронив кирпич, Василий отлетел в сторону, ударился затылком о каменный забор.
– А, вот ты какой!.. Ну, еще посмотрим, кто прав…
Покачиваясь, Василий ушел в штаб, затем поднялся в комнату командира полка. В затылке он чувствовал боль. Кажется, он не на шутку разгорячился. Чтобы как-то успокоить себя, Василий выпил бутылку крепкого вина, завалился в пыльных сапогах на кровать и застонал. Он ждал, что кто-нибудь из писарей прибежит на его стон, вызовет врача и… в госпиталь.
4
Сидя под сосной у раскладного столика, Миша поглядывал наверх. Там, на чердаке пустого здания, во всю крышу которого был намалеван белый крест – знак авиаторам: «Госпиталь – не бомбить», – командир полка устроил себе наблюдательный пункт. Вокруг здания – спортивные площадки, беговые дорожки, гимнастические городки, невдалеке водная станция. Недавно тут, по всему видно, было шумно, весело, а сейчас – безлюдно.
Уже весна, тепло. Еще засветло Миша заметил, что траве здесь не рост, а одно мучение: вся земля под каменными плитами, бетоном, асфальтом, а полянки покрылись толстым слоем кирпичной пыли, сажи, гари от берлинских пожаров и разрушений. И лишь кое-где травинки своими острыми штычками пробивались к свету, травинка за травинкой. Несколько часов назад Миша подмел затвердевшую пыль вокруг сосны, и сейчас ему кажется, что земля вспыхнула нежным цветом зелени. Так и есть. Появились зеленеющие пятна. Хоть перебирайся отсюда на новое место, чтоб не топтать их.
Наконец пришел Верба и позвал командира полка обедать.
– Иду, иду! – отозвался Корюков.
– Может, сбегать подогреть? – спросил Миша, когда Максим спустился с чердака.
– Не надо. Остыло?.. Добро.
«В душе командира полка сейчас жаркий огонь. Холодной бы окрошки ему, а где возьмешь?» – пожалел Миша.
– Начальник дивизионного клуба устраивает для нашего полка концерт, – сказал Верба, садясь рядом с Максимом за стол.
– Хороший?
– Говорят, из двух отделений. Первое – сценки из оперетт, второе – ансамбль «Рябинка». Ансамбль очень хвалят… девичий танцевальный коллектив…
– Сценки эти и есть сценки, а на девушек смотреть некогда. Скоро к нам прибудет целая рота артистов. Говорят, не артисты, а смех и горе…
– Если ты о штрафниках говоришь, то они уже прибыли… Ничего особенного. Я только что беседовал с ними. Люди как люди, немножко странные, один прострелил другому лодыжку, кажется, нечаянно, и тот, что пострадал, прыгает на одной ноге и смеется: спасибо, дескать, тебе, друг, помог кровью искупить вину. Теперь в госпиталь, а там конец войны… Вот таким концертом они меня встретили. Потом подходит ко мне другой – плечи в размах моих рук, грудь открыта, тельняшка под гимнастеркой. «Морская капелька». Его так и зовут – Капелька. Познакомимся, говорит, комиссар. И так сжал мою ладонь, что я чуть не присел. Это у него такая тактика – сажать к своим ногам начальников. Силен парень, из одесских биндюжников. В молодости приходилось мне встречаться с ними. Не вытерпел первого рукопожатия – заставит на четвереньках ходить. На этот раз я вытерпел и спрашиваю: за что в штрафную попал? За ошибку, отвечает. За какую? Машину увел, а номер хозяйский сменить забыл… Вижу, рисуется он передо мной, но пока молчу. Жду, что будет дальше. А теперь, говорит, прибыл к вам, в штурмовой полк, кровью вину искупать. Я отвечаю: не обязательно кровью, лучше делом. Как не обязательно, возражает он, позавчера пять раз в атаку ходили, шестьдесят из ста тридцати отчислили в могилевскую, кого в госпиталь, а вот нам не повезло. Не царапнула пуля – оставайся в штрафной…
– Неужели это действительно так? – возмутился Корюков.