Текст книги "Когда цветут камни"
Автор книги: Иван Падерин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
Над Громатухой сгущались сумерки, а в воздухе, где-то не так высоко, кружил самолет. Первый самолет за четыре года войны. Он сделал один круг, другой, и сердце Фрола Максимовича затрепетало, как у ребенка, от радости. «Это, наверное, Максим прилетел!» И, уже не чувствуя под собой ног, побежал на северную окраину прииска, чтобы обозначить кострами посадочную площадку.
Глава вторая
ПЕРЕД ЗАВЕРШАЮЩИМ ШТУРМОМ
1
В сумерках между косматыми полосами дыма в небе заморгали красные и желтые огоньки. С земли взвилась зеленая ракета – посадка разрешена.
Снижаясь, «юнкерс» потащил за собой яркий хвост пламени и, приземлившись, весь воспламенился. Вокруг него заметались человеческие фигуры. Максим Корюков не стал ждать, чем кончится суета возле горящего самолета, включил рацию и приказал перенести огонь направо, держать под прицелом взлетные площадки.
Его внимание было приковано к ангарам центрального аэродрома Темпельгоф, расположенного в южной части Берлина. В одном из них, как показал пленный из комендатуры аэродрома, стоял самолет Гитлера, готовый к вылету. Вероятно, Гитлер вылетит из Берлина если не сегодня ночью, то рано утром: на аэродром уже явилась фрау Винтер, личный секретарь Гитлера, в совершенстве владеющая испанским и английским языками.
Еще вечером, перед сумерками, штурмовые отряды полка вплотную подошли к аэродрому с юга. Однако продвинуться дальше к ангарам не смогли: впереди лежало открытое, ровное поле. Завязался огневой бой. С той и другой стороны строчили пулеметы. Перевес в огневой силе был на стороне противника, но это не смущало Максима. Он больше думал о другом: за правым флангом полка осталась большая группа фашистов, оттуда можно ждать контратаки, и успеют ли до начала этой контратаки подтянуться остальные полки дивизии? Если не успеют, то полку придется развернуться франтом направо, и тогда – чем черт не шутит! – с аэродрома взлетит самолет, который ни в коем случае нельзя выпускать из Берлина.
С той минуты, когда штурмовые отряды прорвались к аэродрому, Максим начал вдалбливать немцам, что они лишены возможности разрешать самолетам взлет и посадки на этом аэродроме. Такую свою волю он продиктовал огнем оружия. Неизвестно, поняла ли это аэродромная прислуга, но факт оставался фактом: хозяином аэродрома были уже не немцы. Обязанность коменданта аэродрома Максим пока возложил на себя. Правда, через два часа такая самоуверенность показалась ему смешной, потому что он еле-еле удержался на южной границе аэродрома.
В полночь фашистские пулеметчики неожиданно открыли бешеный огонь. Кое-где аэродромные команды пытались подняться в контратаку. Делали они это с одной целью – отвлечь внимание русских от посадочных площадок. Максим сразу же разгадал их замысел и не дал противнику обмануть себя. Штурмовые отряды полка, отразив контратаки, продолжали держать под огнем бетонированные полосы.
Вдруг последовал тревожный сигнал по радио, затем – звонок начальника штаба.
– Корюков!.. Ты обманул командира дивизии: никаких твоих отрядов у аэродрома нет, колонна главных сил дивизии с танками попала под фланговый огонь противника и несет большие потери. Являйся сейчас же к командиру дивизии.
– Не могу, – ответил Максим.
– Почему?
– Несу комендантскую службу на аэродроме Темпельгоф.
– Прекрати глупые шутки.
– Прошу проверить. Даю серию красных ракет…
– Вижу… Тогда принимай меры, иначе будешь головой отвечать.
И Максиму пришлось развернуть почти весь полк фронтом в другую сторону и вести наступление навстречу двигающимся сюда танкам и колонне главных сил дивизии. Но сам он с небольшой группой пулеметчиков остался на месте, не спуская глаз с ангаров.
И пока за его спиной шла схватка с контратакующим гарнизоном немцев, которые перехватили путь к аэродрому, обстановка усложнилась. Справа и слева стали наседать автоматчики. Пришлось «самозваному коменданту» взять в руки гранаты и бросаться вместе с ординарцем и связистами в контратаку то вправо, то влево. А тем временем аэродромная прислуга обнаглела: на стартовых площадках замелькали огни карманных фонарей, забегали аэропортовские чиновники; Максим ждал, что вот-вот из подземного ангара, где стоял самолет Гитлера, вырвется луч прожектора, осветит взлетную полосу – и тогда ищи канцлера третьего рейха где-нибудь в горах Испании или на южноамериканском побережье…
На счастье, удалось связаться по радио с полком штурмовиков, которые взаимодействовали с отрядами Корюкова с самого начала боев за Берлин.
– Пошлите хоть девятку, накройте чрезвычайно важный объект… – Максим назвал координаты.
– Ночь, темно, укажите ракетами направление атаки, цель…
– Подымайтесь, покажу.
Но кого послать? Под рукой оказался Леня Прудников, которого командир отряда послал доложить, что первый штурмовой отряд соединился с головой колонны наших танков и скоро эти танки будут здесь.
– Вот что, Прудников, бери ракетницу, ракеты и получай задачу…
Леня внимательно выслушал командира полка и нырнул в темноту.
Слева аэродром огибала неглубокая выемка. Еще вечером Леня заметил, что в выемке проложено железнодорожное полотно; оно может вывести его поближе к ангарам. Прыгнув в выемку, он стал ползти между рельсами, плотно прижимаясь к шпалам. Руки у него были заняты: в правой автомат, в левой ракетница. Предстояло пробраться к стрелочному посту и оттуда взбежать на холмик, что чуть правее разрушенного моста. Там он должен занять выгодную позицию для наблюдения за аэродромом и, когда в воздухе появится девятка штурмовиков, красной ракетой указать летчикам направление атаки.
Время летело с бешеной скоростью. Едва успел Леня перебраться через развалины взорванного моста, как забрезжил рассвет. Весенняя ночь коротка: не успеешь смежить веки, а уже свет бьет в зрачки.
Но вот перед Леней Прудниковым открылось широкое, овальной формы поле. Пальба, взрывы; над взлетными бетонированными площадками плавно покачивался слой дыма. Кое-где курились свежие воронки от снарядов. И где-то здесь стоит самолет Гитлера, которому нельзя позволить уйти. Мысленно Леня торопил задержавшихся где-то летчиков штурмового полка.
Наконец над самой головой загудели моторы. Советские штурмовики шли к аэродрому так низко, что немецкие зенитчики не могли открыть по ним огонь. Леня едва успел указать им ракетой направление атаки. Но что такое?.. Штурмовики пошли на посадку прямо в центр поля! «Они, вероятно, считают, что мы уже захватили аэродром, и потому так смело приземляются», – встревожился Леня и, не отдавая себе отчета, закричал:
– Погодите! Там фашисты!..
И в эту же минуту на аэродром выскочили танки. Они понеслись вдоль бетонированных взлетных полос на такой скорости, что казалось, собираются взмыть в воздух. Девятка краснозвездных штурмовиков, приземлившись и стремительно подрулив почти вплотную к ангарам, вступила в наземный бой; экипажи открыли огонь из всех пулеметов и пушек по крышам, где засели фашистские пулеметчики.
Леня поднялся во весь рост. У него еще осталось несколько ракет. Что же делать с ними? Кругом творилось что-то непонятное. Такого боя ему не доводилось видеть даже в кино.
Неожиданно за его спиной послышались выкрики:
– Капелька, черт, куда прешь?! Внимание! Приготовить гранаты!.. Вперед!..
Леня оглянулся. Мимо него с автоматом на груди и с двумя гранатами в одной руке пронесся Каплин, бывший штрафник, награжденный вчера медалью «За отвагу». В зубах у него самокрутка, ноздри расширены, дышит яростно. Сильный и проворный, как тигр. За ним несколько автоматчиков. Это штурмовые группы полка уже успели подтянуться и ринулись в атаку на ангары слева. Леня чуть замешкался, затем что есть силы бросился вперед и, догнав разгоряченного боем Каплина, повел за собой автоматчиков: ведь он заранее высмотрел самый короткий путь к воротам подземных ангаров.
2
Фрау Винтер появилась в подземной штаб-квартире Гитлера как раз в то время, когда здесь собрались почти все преданные фюреру помощники. Майору Зейдлицу, дежурившему в приемной, не нравился их понурый вид. (Они, вероятно, чувствовали, что Гитлер собирается обратиться к ним с прощальной речью). Но вот появилась Винтер, высокая, статная, в офицерском мундире, и все будто оживились при трагической вести, которую она принесла с аэродрома Темпельгоф, – русские уже там, идет бой.
Задержавшись на секунду у стола дежурного адъютанта, чтобы посмотреться в зеркало и поправить прическу, Винтер прошла в кабинет.
И снова в приемной смолкли разговоры: начался очередной артиллерийский обстрел. Вот уже третьи сутки русские обстреливают тяжелыми снарядами весь квартал, помеченный на карте цифрой «153». На сей раз толчки рвущихся снарядов ощущались даже здесь, в этом глубоком подземелье имперской канцелярии. Железобетонный потолок гудел и вибрировал, словно крышка гроба, в которую уже забивают гвозди. «Это тяжелые снаряды «катюш» рвутся во дворе имперской канцелярии», – сообразил Зейдлиц. Он держал себя в руках и не поднял глаз к потолку. Бывая на фронте, Зейдлиц слышал музыку русской «катюши», но в прочности перекрытия подземелья, которое строилось под его наблюдением, не сомневался.
Рядом с ним стоял диетический врач фюрера Адольф Вернер, еще сравнительно молодой, красивый блондин. Он тоже не поднял глаз к потолку. Зейдлиц познакомился с Вернером недавно и считал его своим лучшим другом – смелый человек, умеет держать себя достойно в любой обстановке.
Не обращая внимания на то, что происходит над их головами, Вернер и Зейдлиц стали изучать обстановку, нанесенную на карту Германии по утренней сводке генштаба. Коричневым карандашом были обозначены линии обороны немецких войск. На западе коричневая линия проходила через Гамбург, Магдебург, Дессау, Лейпциг, Штутгарт. На востоке творилось что-то непонятное: коричневые круги, зигзаги, скобки были разбросаны как попало, не связаны между собой и напоминали звенья порванных цепей. Больше всего потратил графита коричневый карандаш, отмечая обстановку Берлина. Тут было много и черных линий. Черные линии, обозначающие советские войска, сползались к Берлину с востока, юга и севера. Южнее Берлина вытянулась длинная черная, с раздвоенным острием стрела, одно жало которой приближалось к Дрездену, другое, изогнувшись, тянулось к Берлину… Но самая большая опасность, по мнению Зейдлица, надвигалась с юго-востока, потому что с этой стороны русские ближе всего подошли к старому Берлину.
– Как доложить об этом фюреру? – спросил Вернер, ткнув пальцем в точку, обозначающую аэродром Темпельгоф.
– Он узнал раньше нас с тобой, – ответил Зейдлиц.
– И как?
– Ждет, когда ты позаботишься о его завтраке.
– О да, – Вернер посмотрел на часы, – пора, пора.
В приемной появился повар Гитлера. Он тоже пунктуален и принес завтрак минута в минуту, точно по установленному графику. В руках он держал поднос, покрытый белой салфеткой. Под салфеткой – вегетарианские блюда: вялые листки парниковой капусты; морковная котлета и несколько кусочков серого зернистого хлеба.
Повара встретила Ева Браун. Она теперь больше, чем раньше, заботилась о Гитлере. «Бедная красавица, – пожалел ее Зейдлиц, – не видит солнца, не дышит чистым воздухом – только букеты цветов, доставленные сюда ночью, напоминают ей, что на земле продолжается жизнь, что уж пришла весна, что землю греет солнце».
Зейдлиц и сам не знал, что происходит там, наверху. Последние дни ему ни разу не довелось выходить в город. Лишь вчера ночью он поднялся наверх послушать речь Гитлера. Фюрер выступал перед батальонами юных фольксштурмовцев, которые были выстроены во дворе имперской канцелярии. Они клялись сражаться за Берлин до победного конца. О, это было так сильно и так внушительно! Ничего подобного Зейдлиц еще не встречал. Темнота, дым, вспышки взрывов, и множество юных голосов произносят: «Сражаться до победного конца!..»
Раздался звонок из кабинета Гитлера, дверь распахнулась:
– Фюрер приглашает к себе всех, кто ожидает приема.
Еще не все успели войти, а Гитлер уже начал свою речь:
– Я остаюсь с вами, мои верные друзья. Я решил сражаться до конца. В Берлине будут разбиты отборные части большевиков. Пусть все знают об этом!.. Сегодня ночью две тысячи американских самолетов бомбили Дрезден… Да, да, бомбили потому, что туда вступают русские… Это хорошее предзнаменование… Это хорошо…
«Почему хорошо? – мысленно возразил Зейдлиц, остановившись в дверях. – Гибнут люди, гибнут великие ценности Дрезденской галереи, разрушен лучший театр Германии, горят заводы «Мерседес». И это хорошо?»
– …Своим ударом американцы бросили вызов русским…
«Ах, вот в чем дело… дальновидно», – сразу согласился с Гитлером Зейдлиц.
– …Я жду сообщения о схватке русских с американцами на Эльбе!.. Могу сказать вам, – продолжал Гитлер, – вчера вечером Черчилль направил секретную телеграмму Монтгомери: «Тщательно собирать германское оружие и хранить так, чтобы это оружие можно было снова раздать германским солдатам, с которыми мы, вероятно, будем сотрудничать, если русские продолжат наступление на запад».
Зейдлиц восхищен: «У фюрера отличная память. Эту телеграмму он лишь мельком просмотрел сегодня утром, она лежала в папке расшифрованных английских распоряжений, переданных по радио. И вот уже цитирует слово в слово».
– …Слышите? Черчилль изъявляет готовность сотрудничать с нами. Я верил, я знал, что так будет…
Послышались вздохи облегчения.
– …Я столкну войска Рокоссовского с англичанами, Конева – с американцами на Эльбе, а с остальными расправлюсь сам… Напрасно думают, что я покину Берлин. Этого никогда не случится. Я буду сражаться в Берлине до конца, до победы. Я приказал генералу Венку оставить Магдебург. Он движется сюда, в Берлин…
Сообщение это обрадовало Зейдлица. «Венк, Венк. Это резервная армия, фюрер давно готовил ее для завершения войны. Двенадцать свежих дивизий идут спасать Берлин. Значит, скоро, скоро будет пущено в ход тяжелое оружие фон Брауна».
Зейдлиц, уже не слушая, что говорит Гитлер дальше, вернулся к карте и стал разглядывать на ней район, сплошь исчерченный черным карандашом, – здесь самое большое скопление войск 1-го Белорусского фронта.
Глава третья
У СТЕН СТАРОГО БЕРЛИНА
1
В самый разгар боя за аэропорт Темпельгоф разведчик Николай Туров проник в Зеленый парк, прилегающий к аэродрому с северо-восточной стороны. За короткий срок среди бела дня Туров ухитрился обшарить и стадион, и пристрелочный полигон авиационного оружия, и двор разрушенной тюрьмы, и подвалы винных лавок.
В полдень он вернулся в полк на КП и немедленно доложил обо всем Корюкову.
– И еще, товарищ майор, – сказал Туров под конец, – есть у меня важный разговор. Лично замполита касается.
– Замполит во втором отряде, готовит людей к атаке.
– Знаю, потому и зашел сперва сюда. Посоветоваться надо.
– Говори.
– Там, за тюрьмой, в котловане, рядом с полигоном, я видел много русских женщин. Прачки. Руки у них все в язвах. Кожа на пальцах изъедена, ногтей почти нет. От эрзац-мыла это. Кричат, плачут. Как подошел к ним, жутко стало. Ноги целуют. Голодные, едва дышат. Кухню бы им туда подбросить. А?
– Кухню?.. Где это? – Корюков развернул перед Туровым карту.
– Вот, – Туров ткнул пальцем в центр Зеленого парка.
– Там же еще противник.
– Правильно, но он сейчас побежит оттуда. Ведь мы во фланг ему заходим.
– Пожалуй, так, – согласился Корюков. – Но при чем тут замполит? Кухню без него можно послать.
– Замполита касается особо.
– Почему?
– Женщина одна подошла ко мне и спрашивает: не знаешь ли, говорит, такого комиссара – Бориса Вербу? Знаю, говорю, а она… вот так посмотрела мне в глаза и вдруг как закричит: «Доченька, папу нашли!..»
– Где они сейчас?
– Пока там оставил. Опасно через огонь-то, погубить можно.
Вот-вот должны загреметь залпы «катюш», и полку снова подниматься – штурмовать гостиницу «Флюгхафен». Там засели отъявленные фашисты. Они вывели из строя один танк штурмового отряда, а Корюков дал слово командующему, что ни одного танка из тех, что включены в штурмовые отряды, не потеряет, и… потерял. Черт толкнул этот танк под окна углового дома! Теперь фаустники разнесут по всему Берлину, как можно бить штурмовые танки. Надо немедленно поправить дело. Второй штурмовой отряд должен перехватить пути отхода, и тогда ни один фаустник не уйдет. И тут такое известие…
Как-то еще на Одере Верба показывал Максиму Корюкову фотокарточку жены и дочери. Жена Вербы – молодая красивая женщина – смотрела на Корюкова с фотографии большими улыбающимися глазами. Рядом с ней – девочка лет восьми, полненькая, круглолицая…
– Сказать замполиту об этом или обождать? – опросил Туров.
Корюков, подумав, подозвал к себе ординарца:
– Вот что, Миша, ступай с Туровым во второй отряд, найди там Бориса Петровича и скажи: командир полка приказывает ему находиться с разведчиком Туровым у правого соседа…
Миша знал, что сейчас начнется штурм. Оставлять командира полка в этот час без своего присмотра опасно. Вытянув руки по швам, он ответил:
– Не могу.
– Болен?
– Нет, не могу оставить вас одного.
– Почему одного? А радист?… Ступай, ступай… Я буду здесь с радистом. Ступай…
Миша и Туров переглянулись: делать нечего, приказано – выполняй. И они побежали.
– Товарищ подполковник, командир полка сказал: вам надо находиться у правого соседа, – выпалил запыхавшийся Миша, найдя Вербу среди автоматчиков второго отряда. – Разведчик Туров вас туда проведет. Вот он там, за углом, ждет вас.
Верба заколебался: через несколько минут атака. Допустимо ли политработнику уходить в такой момент от гвардейцев, приготовившихся к броску?
– Командир полка приказал вам находиться там, – повторил Миша громко, чтобы слышали лежащие рядом с Вербой командиры и солдаты второго отряда.
И едва успели Миша и Верба выползти из зоны обстрела немецких пулеметчиков, как раздался залп «катюш». «Сейчас все поднимутся, и командир полка не усидит на месте», – встревожился Миша. Вскочив на ноги, он жестами объяснил Вербе, что он, Миша, сейчас должен быть при командире полка. Верба кивнул ему головой: беги. Со всех ног Миша побежал назад, на командный пункт. Прибежал, а Корюкова и след простыл.
– Эх, так и знал…
Лишь возле входа в подвал гостиницы Миша догнал командира полка.
– Ложись!.. – закричал он, заметив, что из окна соседнего дома высунулся ствол пулемета.
Корюков прыгнул в подвал. Миша за ним.
И здесь ординарец заметил на виске командира полка кровь. Выступив из-под волос, кровь ползла по скуле к подбородку.
– Вы ранены!..
– Молчи.
– Дайте перевяжу.
– Потом. Зови радиста и больше никого не пускай ко мне.
Миша помог приотставшему радисту перебраться в подвал. Корюков взял микрофон и стал вызывать командира полка, что действовал справа:
– «Хрусталь», «Хрусталь», я – «Кристалл».. У тебя на фланге закопанный «тигр»… на фланге «тигр»…
Ответа не последовало.
– Эх, ни черта они не видят!.. – И Корюков попытался встать. Он хотел перебраться на первый этаж, но Миша придержал командира.
– Ну, что тебе?
– Дайте сниму каску. Ведь кровь…
– Кровь… Смой.
– Смываю. Но у вас рана.
– Глухая?
– Нет, вроде рикошетом…
– Залепи ее пластырем.
– Пластырь у Нади остался.
– «У Нади», «у Нади…» И тебе надо держать при себе, не первый день воюешь…
Миша не обиделся. Он был доволен и тем, что командир пока задержался и что рана не опасна.
– «Хрусталь» с пачкой «коробочек» поднялся в атаку, – доложил радист.
– Ну что они делают?! – возмутился Корюков и, схватив радиста за руку, потащил по лестнице на второй этаж, где еще шел бой.
С лестничной площадки Корюков увидел, что поднявшийся в атаку правофланговый полк с батальоном танков попал под губительный огонь противника: изо всех окон и с балконов углового дома полетели фаустпатроны.
– Бусаргин, оставь гостиницу. Помоги соседу! – приказал Корюков командиру полка первого штурмового отряда. – Фаустники погубят все его танки. Выручай, потом иди на перехват…
Еще на опыте уличных боев в Сталинграде Корюков убедился, что при штурме городских сооружений нет никакой необходимости бросать танки большими группами: в теснинах улиц они не могут маневрировать и становятся хорошей, легкоуязвимой целью. И вот на тебе – целый батальон брошен под окна фаустников: бей, противник, по любой машине…
– Танки, танки выручай! Чего ты медлишь?! – торопил Корюков командира второго отряда, наблюдая за ходом боя уже из окна третьего этажа. – Не раздумывай, разверни орудия и пулеметы направо и бей, бей по окнам!..
А танки уже горели. Горели жаркими кострами. Вспыхнувшие в голове колонны «тридцатьчетверки» загородили путь остальным. Прорваться на площадь танкистам не удалось. Там они укрылись бы под арками и в разрушенных корпусах, а здесь, на узкой улице, деваться было некуда.
К счастью, внутри домов, откуда немецкие фаустники били по танкам, раздались очереди ППШ и взрывы гранат. Это мелкие штурмовые группы третьего и четвертого отрядов просочились в здания. Они выручали танковый батальон и отрезали путь отхода фаустникам, которые успели отличиться в борьбе с русскими танками.
Через несколько минут Корюков был уже на пятом этаже. Из окна угловой комнаты он хорошо видел действия мелких групп третьего и четвертого отрядов. Время от времени он помогал им огнем минометных батарей, а затем направил туда первый и второй отряды.
Противник отступал к району старого Берлина, на заранее подготовленные позиции. Именно там был создан последний и самый мощный оборонительный пояс фашистской столицы.
– Радист, передай начальнику штаба: перебраться в подвал нашего дома. Скоро здесь будет тихо.
Внизу на лестнице торопливо застучали каблуки. Кто-то бежал вверх и остановился где-то перед площадкой третьего этажа. Максим почувствовал, что это Надя. Он выскочил на лестничную площадку, глянул вниз. Она! Ее маленькие пальцы цепко хватаются за перила: у нее больная нога…
Ни секунды не задерживаясь, Максим, как мальчишка, скользнул на животе по перилам до поворота и оказался перед Надей.
– Здравствуй!..
Она молчала, не отрываясь смотрела на бинт, выбившийся из-под шлема Максима.
– Пулей, осколком?
– Чепуха, это совсем несерьезно.
– Несерьезно… – Надя приложила свою ладонь ко лбу Максима и вдруг поникла, у нее закружилась голова. Она подумала, что нужно схватиться за его плечи, иначе упадет и он будет считать ее неженкой. Но пальцы ее не нашли опоры…
– Надя, что с тобой? – Максим подхватил ее на руки, спустился с нею на несколько ступенек ниже, затем поднялся обратно на лестничную площадку. Маленькая, хрупкая, она казалась совсем невесомой. Глаза ее были закрыты, и можно было подумать, что она спит.
Не открывая глаз, Надя положила руку ему на плечо, а другой обняла шею и прижалась щекой к его груди. Максим слышал, как неровно и гулко колотится ее сердце – так быстро бежала и так трудно ей было бежать. Не выпуская ее из рук, он сел на ступеньку лестницы, расстегнул воротник ее гимнастерки и подул на ресницы. Веки ее мелко задрожали, к уголкам закрытых глаз сбежались едва заметные морщинки. Они были тонкие, как ниточки.
О чем думала Надя в эту минуту? Максим не знал этого, но морщинки-ниточки были так добры, так ласковы и улыбчивы, что он не мог сомневаться: Наде хорошо на его руках.
И едва он подумал, что Надя счастлива, как и сам ощутил, что счастлив, и это изумило и взволновало его.
Он сидел на ступеньке, держал Надю на коленях и как-то по-иному, по-счастливому воспринимал действительность. В отдаленных выстрелах, в разлитом повсюду запахе гари он ощущал что-то бодрящее, подымающее силы. Максим был здесь, в бою, и в то же время был в своем будущем: он ясно видел Громатуху и то, как Фрол Максимович и Татьяна Васильевна встречают его и Надю на крыльце дома. «Вот моя боевая подруга, прошу любить и жаловать», – говорит Максим. Отец проводит Надю в передний угол и по обычаю приискателей золотит ей руку несколькими крупинками россыпи – мир тебе и счастье в доме моем на всю жизнь!
Это было будущее, а война еще не кончилась, не все вражеские пулеметы и снайперские винтовки разряжены, еще много пуль и осколков ищут и будут искать Максима Корюкова, командира гвардейского полка, штурмующего последние и самые опасные укрепления фашистов.
Надя будто почувствовала это, брови ее сомкнулись, между ними пролег глубокий желобок. Ей стало страшно: в дни боев за Берлин Максим стал вести себя как-то неосторожно, появлялся там, где не полагалось быть командиру полка.
Началось это сразу после того, как Василия отправили в госпиталь. Можно ли теперь, при этом его состоянии, сказать ему, что Василий сбежал из госпиталя? Всего лишь несколько минут назад Надя набросилась на одного капитана из штаба дивизии, который, придя в медпункт полка за какой-то справкой, сказал, что родной брат командира полка лейтенант Корюков – власовец, шпион. Надя набросилась на капитана. Кто бы мог подумать, что в ней таится столько ярости? Она готова была даже ударить капитана, чтобы раз и навсегда отбить у него охоту к таким сплетням. Надя так и сказала ему: «Прикусите язык, капитан, иначе я постараюсь забыть, что вы офицер, и раненые солдаты помогут мне в этом!»
Да, она была способна на все, лишь бы защитить честь командира полка, отвести от него тяжелый удар – удар в самое сердце.
А когда Наде сказали, что командир полка ранен в голову, она бросилась искать его, напала на след и, не чувствуя ни усталости, ни боли в ноге, добежала до этого дома. Нет, ничего тревожного с Максимом не произошло. И сейчас его пальцы с нежной бережностью перебирали ее волосы.
Снизу, из подвала донесся голос – кто-то ранен, кто-то просит бинт. Надя вскочила на ноги, поцеловала Максима в губы и побежала вниз.
Через час Максим тоже спустился в подвал. Здесь уже разместился штаб полка. В комнате, занятой начальником штаба, рядом с Вербой сидела седая женщина. Придерживая у рта платочек, она подала Корюкову руку и назвала себя:
– Верба, Галина Сергеевна.
– А это моя крошка, – сказал замполит, приподнимая со своих колен высокую, в коротеньком платье девочку лет двенадцати. Она протянула Корюкову длинную сухую руку, из впалой груди ее вырвался сипящий звук.
– Тома, – сказала она.
– А меня зовут Максимом, – произнес усталым голосом Корюков, бережно подержав ее тонкие пальчики в своей огромной ладони.
Галина Сергеевна, покашливая в платочек, повернулась лицом к мужу, заботливо осмотрела его, поправила воротничок, погоны…
– Пап, а пап, а это что такое? – Тамара тронула желтую полоску над грудным карманом отцовской гимнастерки.
– Это значок о ранении.
– Ты был ранен… Где?
– В Сталинграде.
Девочка обняла отца за шею и заплакала.
– Товарищ гвардии майор, обед готов, разрешите подавать? – спросил Миша.
Повар Тиграсян, полковой врач и Надя быстро накрыли стол. Перед огромными изумленными глазами девочки появились хлеб, мясо, масло, сахар. Столько хлеба, столько сахара! Она перестала плакать.
Миша отошел в сторону и, как всегда, внимательно стал следить за командиром полка – не потребуется ли ему что-нибудь? Но майор Корюков на этот раз сам решил стать ординарцем жены и дочери замполита: разливал чай, потчевал всем, что было на столе. Верба пригласил разведчика Турова к столу.
Корюков поднес ему чарку водки.
– За ваше здоровье, – сказал Туров, повернувшись сначала к девочке, затем к ее матери. Галина Сергеевна подняла на него глаза и, повторив: «здоровье», схватилась за грудь.
Невдалеке снова загремел бой, в подвал доносились и взрывы, и выстрелы орудий, и треск пулеметов, но надрывный кашель женщины заглушал все звуки. На платочке, который она держала у рта, появились пятна крови. Глядя на нее, не дыша, только хватая ртом воздух, заплакала девочка. Она уже не в силах была кашлять.
Наступило горестное, гнетущее молчание. Никто не мог найти слов, чтобы ободрить или хотя бы смягчить жестокое и неотвратимое горе Вербы.
В дверях появился Леня Прудников с огромным букетом цветов – красных, розовых, белых.
– Где ты столько набрал? – спросил Корюков.
– Я не один собирал, – ответил Леня. – Как стало потише, из каждого отряда по два, по три человека в Зеленый парк кинулись…
– Молодцы! – сказал Корюков, глядя на Вербу. Его взгляд говорил «Крепись, Борис Петрович, весь полк радуется твоей встрече с семьей. Значит, горе твое каждый готов разделить с тобой, чтобы на твою долю осталась небольшая частица».
Цветы не привлекли внимания девочки. Наверное, она совсем отвыкла радоваться. А мать смотрела на цветы испуганно, как на погребальный венок. Казалось, она собирается просить: «Не спешите, я хочу побыть среди вас еще хоть немножко».
Потрясенный Леня стоял перед ними с букетом в руках и молчал, не зная, куда его деть. «Видно, не всегда цветы радуют людей», – подумал он.
2
Цветы, цветы…
В этот час Варя тоже думала о цветах. Но совсем не так, как в Громатухе, на полянках, усыпанных цветами. Здесь невдалеке от аэродрома Темпельгоф, перед каналом Тельтов, в развалинах прибрежного квартала, она увидела палатки санитарной роты. Возле палаток на кирпичах и камнях белели, словно лилии и пионы, клочки бинтов, ваты и скомканной марли с красными и бурыми пятнами.
Когда торжествует зло, тогда цветут камни. Война – это зло. В войну камни цветут огнем, бинтами, кровью. Это Варя видит на каждом шагу. «Так хотел Гитлер, – подумала она, – но вот его злорадству подходит конец: зацвели огнем и берлинские камни».
На берегу канала грохотали орудия. Они били по центру фашистской столицы, и там, куда они били, вырастали ярко-желтые кусты, похожие на цветущие акации, а вокруг них кудрявились многоцветные полукруги. Их можно было сравнить и с огромными букетами, и с венками, и с кусками радуги.
Варя знала, что война должна кончиться не сегодня-завтра. Там, на западе, английские и американские войска уже прекратили боевые действия. Немецкие радисты, за которыми она следила в эфире, сегодня утром открытым текстом передали родным весть о конце войны: «Слава богу, война кончилась», – и выключили свои рации, как поняла Варя, навсегда.
С этой вестью она прибежала к начальнику штаба батальона, чтобы еще раз попроситься в полк родного брата: война кончается, и теперь ей нечего делать здесь. У начальника штаба в этот час был командир батальона и какой-то полковник из штаба армии. Ее сообщение о том, что на западе почти все немецкие радисты выключили рации, что там уже кончилась война, не произвели на них никакого впечатления. Они посмотрели на нее удивленными глазами, отчего у Вари похолодело на душе: «Значит, опять будет отказано в просьбе». Но когда она стала говорить, что ей надо быть в Берлине – там родной брат, Максим Корюков, с которым она не виделась с начала войны, полковник из штаба армии вдруг согласился с ней: