Текст книги "Когда цветут камни"

Автор книги: Иван Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Когда цветут камни

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Как-то накануне двадцатилетия победы над Германией мне позвонил Кирилл Афанасьевич Мерецков.

– Знаешь, – сказал он обрадованно, – наконец-то я встретил в одной книге своего комбата. Был у меня такой комбат: сильный, смелый, находчивый и дерзкий. Любил я его…

– Таких нельзя не любить, – заметил я и тут же спросил, о какой книге идет речь.

Кирилл Афанасьевич назвал книгу и ее автора.

– Стоящая книга, почитай, – порекомендовал он, не подозревая, что я хорошо знаю и автора и его новую книгу.

– Спасибо, – ответил я, – но и у меня тоже был такой комбат.

Это, конечно, немного огорчило Кирилла Афанасьевича, и он готов был спорить со мной, но, разговорившись о главном герое романа Ивана Падерина «Когда цветут камни», мы вместе порадовались тому, что такие комбаты, как Максим Корюков, были и на Волховском, и на Сталинградском фронтах, вели свои батальоны на штурм Кенигсберга и Берлина, что это были настоящие мастера боевого дела. Они достойны подражания. Именно эту цель, как мне кажется, преследовал автор, создавая такой образ.

Иван Падерин знает войну не по книгам. Он пошел на фронт вместе с комсомольским активом своего района комиссаром лыжного батальона. Воевал под Москвой, в Сталинграде и закончил войну в Берлине заместителем командира по политчасти 220-го гвардейского полка 79-й дивизии 8-й гвардейской (62-й) армии.

Все материалы, которые легли в основу романа «Когда цветут камни», взяты им из жизни воинов и тружеников своего родного края – Сибири.

На фронтах Великой Отечественной войны сибиряки показали образцы мужества и отваги. И правильно поступил писатель, взяв на себя трудную и благородную обязанность показать характер своих земляков в боевом деле. Мне кажется, это ему удалось.

Именно на примерах боевого мужества старших товарищей, на героических характерах наших воинов и надо воспитывать подрастающее поколение. Поэтому убежден, что роман Ивана Падерина «Когда цветут камни» будет полезным в большой военно-патриотической работе комсомолии.

В. И. Чуйков,

Маршал Советского Союза

дважды Герой Советского Союза.

 
Прошла война.
А ты все плачешь, мать.
 

А. Твардовский

 
Когда торжествует зло,
Тогда цветут камни.
 

(Из фронтового блокнота)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КОРЮКОВЫ

Глава первая
ВАРЯ

1

Вечером 6 декабря 1944 года почти все радиостанции Запада вдруг заговорили о полном истощении золотых фондов в банках Германии, о валютной дистрофии.

В тот же вечер Гитлер наградил Железным крестом трех агентов имперского банка за то, что они доставили в берлинское хранилище из Познани сто тонн национального польского золота, из Вены – остатки золотых слитков старого австрийского правительства, из Эссена – неделимый запас руководства нацистской партии – около десяти тонн амальгамы из золотых зубов, коронок, оправ для очков и других мелких вещей, которые по нерасторопности рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера еще не успели превратить в слитки. Все это теперь находилось в одном хранилище и стало личной собственностью Адольфа Гитлера.

Седьмого декабря, приняв ключи от хранилища, Гитлер выступил по радио:

– Я заверяю мой народ: Германия закончит войну на почетных условиях! Наши войска занимают теперь самые выгодные позиции на востоке и на западе. Они будут улучшать их изо дня в день!

И гитлеровские генералы решили в первую очередь ликвидировать плацдармы советских войск на западном берегу Вислы, южнее Варшавы. В атаку были брошены и пехота, и танки, и авиация. Кое-где им удалось улучшить позиции – сделать неглубокие вмятины в обороне плацдарма, однако через три дня они были отброшены назад.

Подсчитав потери, командующий группой «Висла» доложил Гитлеру, что пройдет еще два-три месяца – и советские войска начнут новое мощное наступление на Берлин.

– Мы сами подготовили более мощный удар в Арденнах, – ответил Гитлер.

Он делал вид, что не боится угроз с востока, а между тем польское золото уже перемещалось из берлинского хранилища к базе подводных лодок на Балтике, амальгама – воздухом в Испанию, остатки слитков из личного фонда – в Южную Америку, куда были заранее посланы квартирьеры главы нацистской партии.

Золото растекалось во все концы земного шара тихо и организованно по графику Гитлера.

И вдруг в штаб-квартире начался переполох: гидросамолет, направленный к берегам Южной Америки, сбился с курса, связь с ним прервалась. Десятки пеленгаторных станций срочно начали процеживать эфир, предполагая, что при аварийной посадке рация самолета потеряла настройку на условной волне. А могло быть и другое – летчик схитрил и ушел с курса вместе с золотом…

Тем временем на другом конце земли, в далеком сибирском городе, молодая радистка Варя Корюкова, заканчивавшая курсы радиооператоров, готовила зачетную работу по приему слабых сигналов на слух. После недолгого путешествия по эфиру на коротковолновом диапазоне девушка поймала сигналы двух переговаривавшихся между собой радистов. Они украдкой выстукивали буквы и цифры – весь мир разговаривает по радиотелеграфу точками и тире – и Варя записывала их подряд на учебный бланк, лишь кое-где оставляла пробелы.

Неожиданно передача прервалась. На зафиксированной волне появился третий корреспондент, по резким и отрывистым сигналам которого Варя поняла, что одному радисту было приказано замолчать.

Переписав строчки на чистый бланк, Варя передала его преподавателю, специалисту по дешифровке, хорошо знающему немецкий язык.

Через два дня Варю вызвал начальник курсов.

– Вас приглашает командир резервной роты радиосвязи на должность оператора, – сказал он.

Девушка смутилась.

– Почему такой выбор пал на меня? – спросила она.

Начальник курсов остановил свой взгляд на ее размашистых, точно ласточкины крылья, бровях и с улыбкой ответил:

– Фронту нужны радисты с тонким слухом. Вы записали очень важный текст: гитлеровцы ищут самолет, он ушел от них с золотом…

Варя не могла сразу разобраться: за что ее хвалят?

Немецкие летчики перевозят или воруют золото Гитлера, но какое ей дело до этого? Золотом ее не удивишь… Она родилась и жила на прииске Громатуха, и о золоте там говорили так, как говорят шахтеры об угле, рыбаки о море, хлеборобы о хлебе. Варе и самой приходилось «добывать» золотишко, и это было очень просто и обычно. Она вспоминала воскресник школьников, вышедших собирать руду к старому громатухинскому отвалу. Там она вместе с Леней Прудниковым подняла большой кусок кварца. Обыкновенный камень чем-то напоминал девичью голову с рыжими косичками. Белый нос и щеки были сплошь усыпаны веснушками. Как был рад Леня такой находке! Он поцеловал эту каменную голову, посмотрел Варе в лицо счастливыми глазами, и они, ни слова не говоря, отнесли этот богатый кусок в общую кучу руды, собранной школьниками.

Это было в сорок втором году. Стояли сильные морозы, а ребята закоченевшими руками выбирали из-под снега камни с желтыми крапинками. Они-то и нужны были стране, фронту, победе… Нет, Варя знала цену золоту. На ее глазах прииск отказался от выходных дней; старики и старухи открывали свои тайнички и несли в фонд обороны все, что у них было накоплено за много лет; отец Вари – парторг прииска Фрол Максимович Корюков – сутками не выходил из шахты… А потом, когда лыжники, вооруженные винтовками и карабинами, понесли собранное золото и богатые куски руды на перевалочный пункт, их провожала огромная толпа. Леня с тяжелой ношей тоже шел на лыжах. Шел быстро, легко размахивая палками. Тогда ему было шестнадцать лег. И они еще даже не догадывались, что любят друг друга…

– Хорошо, я подумаю! – сказала она начальнику. – До завтра можно?

Но думать долго не пришлось. Утром пришло письмо с Громатухи. Словно зная, что делается с Варей, Леня писал:

«Так оно получилось, моя родная и любимая. Еду на фронт в снайперскую команду Сибирской дивизии. Там служит твой старший брат Максим. Так что адрес тебе известен. Береги то, чем живет мое и твое сердце, не забудь, и я буду хранить это в бою и на отдыхе, во сне и наяву вплоть до самой победы. Буду писать… Леонид».

Варя не растерялась, не заплакала, только как-то вся подобралась и посуровела. Ей не пришло в голову удивиться своей неожиданной решимости. Вместе с подружкой по курсам она записалась в резервную радиороту, которая готовилась к отправке на фронт. Иначе Варя не могла поступить. И когда все было закончено и оформлено, она ощутила в себе ясный покой, словно в жизни ее все стало на свое место, ибо поверила до конца, что течение жизни несет ее к единственно надежной и верной цели. И если бы ей сказали, что фронт теперь очень далеко и может случиться так, что она не встретится там с Леонидом, она не поверила бы этому, как не поверила бы тому, что ее любовь может умереть.

Начальник курсов дал Варе недельный отпуск, и она поехала в Громатуху проститься с родителями.

Скорый поезд Иркутск – Москва остановился на глухой станции в полночь. На перроне ни души: за три с половиной года войны люди уже отвыкли встречать поезда с востока – оттуда некого ждать, все на западе. Вдоль заснеженного перрона столбилась морозная пыль, издали доносились резкие, точно винтовочные выстрелы, звуки: лютовал хиус – трескучий мороз с ветром; лизнет своим ледяным языком лицо – и белое пятно во всю щеку. Варя решительно сдвинула ушанку на лоб, перебросила пушистую косу с плеча за спину и, оглянувшись напоследок на проводника, стоящего в тамбуре возле топки, нырнула в белесую мглу.

Из окна вокзала падал свет, и в его луче заискрилась на платформе, заиграла яркими красками охапка цветов. Словно кинул ее кто-то из темноты к ногам девушки. Нагнись, подними, и лицо твое тронет улыбка радости! Но Варя прошла мимо, знала: это просто клубок проволоки с болтами и шайбами. Так обманчиво шутит здесь декабрь – середина сибирской зимы, месяц самых ярких в году звезд, голубого снега и синего льда, когда разноцветной накипью изморози цветет железо.

Не обнаружив ни машин, ни пеших попутчиков, девушка направилась на окраину станционного поселка, к тракту, что ведет в тайгу. Надо было успеть на перевалочную базу, откуда чуть свет уходят обозы. Она еще надеялась застать Леню дома.

Из заснеженных канав то и дело выкатывались шары перекати-поля. Местами они сбивались в большие черные кучи, как бы собираясь напасть на одинокую путницу, а она шла, шла, изредка оглядываясь назад: не покажется ли попутная машина? Глаза от стужи слезились, золотая пряжа звезд запутывалась в ресницах, и трудно было разобрать, что светится там, на пригорке, – огни машин или волчьи глаза. Пушистые завитки волос на висках Вари стали белыми, будто поседели.

Наконец послышался шум автомобильных моторов. Варя отступила в сторону, подняла руку. Где там! Ночью шоферы даже боятся тени своих грузовиков. Вихрем промчался мимо Вари один, другой, третий, четвертый… И только замыкавшая колонну трехтонка остановилась.

– Эй, кто там… Садись! – Шофер открыл дверцу кабины.

– Спасибо, – задыхаясь от волнения, сказала обрадованная Варя. – Я уж думала, никто не остановится.

– Поллитровкой надо голосовать в такой мороз, тетка.

– Не знала. Теперь буду знать, племянник, – ответила Варя.

Шофер взглянул на нее и прочно замолчал.

Часа через два сизая темнота начала голубеть, лучи фар потускнели, на горизонте засинела тайга. Вот и база. Дальше машины не ходят. Громатуха, как говорится, лежит на краю света, у подножия горы Каскил, добраться до нее нелегко: летом надо преодолеть две гряды высоких гор, а зимой – санной времянкой по застывшей реке.

У ворот базы прохаживался охранник в огромном тулупе с поднятым воротником.

– Обоз на Громатуху еще не ушел? – спросила его.

Охранник удивленно поднял лохматые от мороза брови: не каждый день доводится видеть в такую пору легко одетую девушку. Ватник, лыжные брюки, короткая, до колен, юбка и меховая ушанка, а на ногах подшитые кожей валенки…

– Там… – Он кивнул в сторону диспетчерской будки: губы у него замерзли, внятного ответа не дождешься.

Вскинув свой чемодан на загорбок, Варя взбежала на бугорок глянуть в сторону Громатухи. Дело совсем плохо: там, в таежной дали, едва видна дымящаяся вершина Каскила – пурга, буран.

«Испугаются обозники, – подавленно подумала Варя, – не пойдет сегодня обоз в тайгу», – и вошла в диспетчерскую.

Здесь жарко топилась чугунная печка. Она чем-то напоминала красную лисицу: вот вроде присела лиса на задние лапы, задрала голову, раскрыла свою белозубую пасть и воет и метет пол огненным хвостом. Печку обступили обозники. Подпаливая носки валенок и варежки, они вдыхали в себя жар, запасались в дорогу теплом, будто и в самом деле могли надолго сберечь его.

– Ну и жмет, – переступив порог вслед за Варей, пожаловался на стужу обозник в солдатской шапке.

– В тайге мягче будет, – успокоил его старик, сидящий за диспетчерским столом. На морщинистом носу его поблескивали очки.

– Известно, горы и лес. Но и там иной раз бывает такая вьюга – лошадь с ног валится.

– Зато мороз мягче, – настойчиво повторил диспетчер и, вырвав скрюченными пальцами желтенький лист из квитанционной книжки, поманил к себе обозника. – Не раздумывай, бригадир. Ехать надо. Прииск сидит без хлеба.

– Тебе только бы листок сунуть в руки… Под Каскилом, говорят, дезертир объявился. Вооруженный. Почтальон говорил: из тамошних, все узкие места знает…

– Ну-ну, гляди, еще трусом ославят. Прииск без хлеба, понимаешь?..

– Ладно. Сейчас погрузят, и тронусь.

– Слушай, бригадир, у моего Гнедка копыто больное, поменьше клади, – тоненьким голоском пропищала обозница у печки.

– А у моей Буланихи, не забудь, плечи сбиты, – сказала другая.

– Ладно вам, разнылись… В полынью бы вас вместе с тем дезертиром…

Разговор о дезертире прошел мимо ушей Вари. Она не подозревала, что молва идет о том, будто в тайге скрывается не кто иной, как младший сын парторга Громатухи, Василий Корюков. Другое ее занимало, другим она была полна. Думала ли она о Леониде, глядя на то, как мечутся на полу крылья пламени? Просто он стоял перед ее глазами, живой и далекий, кареглазый, плечистый парень.

Когда бригадир повернулся к ней, она попросила:

– Разрешите мне с вашим обозом хотя бы до зимовья Девяткиной доехать.

Бригадир окинул ее усмешливым взглядом. Такая конфетка в тоненькой обертке, а туда же: несет ее в злую непогодь, и мигнуть не успеешь, как замерзнет.

Ответил почти ласково:

– Завтра пойдет другой обоз.

– Мне надо сегодня.

– У меня ж кони больные, слыхала?..

– Я прошу только чемодан взять, а сама пешком… Я…

– А ты чья будешь-то? – спросил Варю диспетчер.

– Корюкова.

– Парторга с Громатухи, Фрола Максимовича?

– Да. Вы его знаете?

– Как не знать… – Диспетчер значительно посмотрел на бригадира.

Все вдруг притихли. Только выла, не умолкая, лисица-печка с красными от жара боками. На шкафу задребезжал динамик радиоточки. Передавали утреннюю сводку: в Арденнах фашистские войска начали наступление на позиции англо-американских войск.

– И откуда у этого Гитлера такие силы берутся? Наших на Висле задержали и там на союзников жмет, – поправляя очки, сказал диспетчер. – Чую, у нас еще ребят забирать будут.

Обозницы переглянулись и, как бы боясь смотреть одна другой в лицо, потупили глаза. Жалели ребят.

– А ну, девки, найдется у нас лишний тулуп? – спросил бригадир, повернувшись к ним.

– Нету, дома оставили.

– Вот дело-то какое скверное… – Бригадир поглядел Варе в глаза, задумался. – Не знаю, как быть с тобой.

– Мне обязательно надо домой, не бойтесь, не замерзну, – умоляющим голосом проговорила Варя.

Бригадир переступил с ноги на ногу.

– Ладно, – сказал он, – будь по-твоему.

2

По застывшей реке тянулась санная дорога. Здесь было сравнительно тихо: ветер взметал снежные дымки только на вершинах гор и скал, тянувшихся к высокому горному небу. Что за горы! Век гляди на них и не устанешь. На диво прочно выстроила их природа, и кажется, что небо опирается на эти могучие высокие опоры, потому и не падает на землю.

Справа и слева дремучий лес: ельники, пихтачи, ветвистые кедры, высокие, в кудрявых шапках сосны. Ах эти сосны! Кажется, они способны расти на голых камнях, лишь бы видеть солнце. Вон на самой вершине Гляден-горы, с которой тайга просматривается на много верст кругом, стоит одинокая сосна. И бури ее сгибают, и морозы там куда лютей, чем здесь, в ущелье, а она стоит себе невредима и радуется жизни.

Местами дорога прячется в надымах – обрывистых снежных ущельях, таких глубоких, что утонувшие в них тальники с раскидистыми вершинками стали вотчиной зайчишек. С куста гороховика слетела пара рябчиков. Не испугались обоза только красногрудые снегири: висят на ветках, как спелые яблоки с румяными боками.

Когда огибали Гляден-гору, Варя-то и дело посматривала на одинокую сосенку. «Как медленно движется обоз, – думала она. – Поскорей бы добраться до Громатухи или хоть до ближайшего зимовья. Там Матрена Корниловна Девяткина, крестная, и есть телефон».

Лошади устало тянули груженные зерном сани. Пошли ухабы, снег чем дальше – все глубже. Чтобы не упасть, Варя вцепилась руками в поперечину задника саней и брела, как слепая…

Последние десять километров до зимовья показались ей нескончаемо длинными. Одеревеневшие от усталости ноги ступали нетвердо, подкашивались. Упади она, и не хватит сил подняться.

– Да присядь ты хоть на полчасика, – уговаривал ее бригадир. – Экая упрямая!

– Дойду. Спасибо, что чемодан взяли, – отвечала Варя, сердясь на бригадира: всю дорогу сидит на возу, не щадит лошадей.

Вершины гор начали розоветь, на долину реки легла синеватая тень. В воздухе замелькали тоненькие лиловые иголочки с мельчайшими искорками на концах. Это вечерний туман. Лошади покрылись куржаком, стали сивыми: мороз усиливался.

Наконец потянулись кедрачи на участке Матрены Корниловны Девяткиной, хозяйки зимовья, ревностной защитницы лесов. Сколько у нее леса, да какого! Сосны, как свечи, выстроились на склонах гор, кедрачи обступили реку плотной стеной и тянулись на много километров. Однако попробуй срубить хоть одну строевую лесину без разрешения Матрены Корниловны – со свету сживет.

Зимовья еще не было видно. В глазах белым-бело.

Сани нырнули в глубокий ухаб и тут же поднялись на бугор. Взору открылась долина. Засинел дымок из трубы. И вот уже стал виден весь двор зимовья с пригоном и привязями для лошадей.

Обоз остановился. Варя хотела снять чемодан с саней, но обмороженные пальцы не разгибались, в запястьях она почувствовала режущую боль.

На крыльцо вышла Матрена Корниловна – дородная женщина с мужским, густым голосом. Завидев Варю, она воскликнула:

– Батюшки, крестница! Петька! Петька, черт! – Голос ее прозвучал грозно.

Бригадир, прихрамывая, подошел к ней.

– Что кричишь?

– Обморозил девку-то, язви тебя, совсем обморозил! Куда ты смотрел, кавалер зяблый?.. Снять бы с тебя штаны да каленый на морозе обух приложить к мягкому месту… Жених полоротый!

Бригадир кинулся помочь Варе, но Матрена Корниловна остановила его:

– Снегом, снегом, тебе говорю! Зачем рукой за ее лицо хватаешься! Что делаешь?

Бригадир, растерявшись, отступил и затоптался на одном месте.

– Уходи, распрягай коней, – приказала ему Матрена Корниловна, подошла к Варе и приложила к ее лицу полную горсть сухого снега.

Бригадир, припадая на правую ногу, отошел к лошади и опять остановился.

«У него нога больная, а я-то всю дорогу корила его!» – запоздало пожалела Варя.

– Что ты стоишь, распрягай, тебе говорю! Дальше дороги нет…

– Ой! – вырвалось у Вари.

– Потерпи, потерпи, моя хорошая, – Матрене Корниловне хотелось взять девушку на руки и покачать, как, бывало, качала ее девятнадцать лет назад.

Варя родилась здесь, на зимовье. Это случилось в том году, когда отец Вари, Фрол Максимович Корюков, перевозил свою семью с Ленских приисков на Громатуху.

– Почему нет дороги? – спросила Варя.

– Кидь[1]1
  Обильный снегопад.


[Закрыть] большая была. Все завалило, доченька. Такого снега мы давно не видали, – ответила Матрена Корниловна. – Но ты не горюй. Завтра-послезавтра дорогу пробьют. Погостишь у меня денек-другой.

– Что вы, крестная, не могу!..

Варя вошла в дом и поглядела на переднюю стенку, где, похожая на черепашку, прилепилась коробка телефонного аппарата.

– Работает?

– Пока молчит. Где-то обрыв. Два раза ходила, не могу найти. Снег вровень со столбами, изоляторов не видно.

– На лыжах тут в эти дни никто не проходил?

– Говорят, ходит тут какой-то… Да ты садись, садись к самовару, отогрейся, потом поговорим…

Варе хотелось спросить о Лене, она наводила разговор на него, а Матрена Корниловна думала о чем-то другом.

Варя пила чай с медом, а крестная, положив свои большие руки на стол, все молчала и молчала.

– Кто же это здесь ходит? – спросила наконец Варя.

– Ты пей, пей, мне еще надо за дровами сходить…

Варя долго сидела одна, а Матрена Корниловна все не возвращалась. Прошел час. Дом затих. Обозники улеглись спать. «Где же крестная?» – волновалась Варя. Накинув на себя полушубок, она заглянула через дверь во вторую половину дома. Там возле жарко натопленной лежанки сушились валенки, расставленные полукругом пятками вверх. Усталые и согревшиеся обозницы, раскинув руки, спали на нарах. Хороши обозницы, им бы еще в куклы играть… Бригадир-инвалид спит так сладко, что, вероятно, Матрена Корниловна пожалела его и сама пошла разводить лошадей с выстойки.

Варя вышла в сени, прислушалась.

– Как у тебя, Гнедко, под гривой сухо? Сухо. Сейчас пойдем к сену, – слышится голос Матрены Корниловны. – А ты что? Плечо сбито? Не трону, не трону. Ну ты, Пегая… кусаться! Я тебя!..

Раздался топот и удар копыта в забор.

– Стоять! – глухим эхом прозвучал в морозной ночи властный голос Матрены Корниловны.

«Не женское это дело конюхом быть, – подумала Варя, – того и гляди какая-нибудь лошадь хватит зубами или копытом».

Задав корм лошадям, которые тут же начали хрумкать над кормушками, Матрена Корниловна с охапкой дров встретила Варю в сенях.

– Куда ты навострилась?

– Лыжи хочу у вас попросить…

– Еще чего, лыжи!… Погоди, поговорить надо…

Они вернулись в дом, сели к самовару. Матрена Корниловна опять положила свои большие руки на стол.

– Слух нехороший по тайге ходит, Варя, – сказала она не сразу, с трудом. – Говорят, будто ваш пропавший без вести Василий скрывается здесь, в тайге… Молчи, молчи, я тоже не верю. И ты пока Фролу Максимовичу об этом ни слова. Всякие люди есть. Пустили слушок, будто дезертира не ловят потому, что парторг, отец, значит, твой, не разрешает устраивать облавы… Враки все это, конечно. Отец твой – на виду человек, уважаемый и чтимый, но, сама понимаешь, всякие люди есть…

У Вари перехватило дыхание. Да может ли это быть: родной брат, сын Фрола Корюкова, дезертир!..

– Хищник тут какой-то действительно появился, – добавила Матрена Корниловна, – золото выглядывает. Сама след его видела: бродит возле шурфов Третьякова…

Варя знала, что третьяковские шурфы издавна привлекают внимание старателей, которые любят, как говорят, пожить на чужих харчах. Знала она и хитрого Третьякова. Это он как-то, еще до войны, позвал к себе Василия написать какую-то бумагу в Москву, а потом взял его в тайгу на свои тайные шурфы. Что они там делали, никто не знает, но Василий вернулся из тайги радостный и счастливый, с двумя самородками, каждый величиной с майского жука. Он показал их Варе под честное слово, что она не скажет об этом никому: Третьяков наказал ему хранить их до конца жизни, дескать, это червонное золото, такого нет и не будет ни у твоего отца, ни у старшего брата, с таким ты нигде не пропадешь. И Василий хранил эти золотинки в тайне от всех и, кажется, ушел с ними на фронт. Надо было сдать их в золотоскупку, и получили бы за них не один пуд хлеба… В самом деле, где теперь Василий? Числится пропавшим без вести, а вдруг пришел сюда тайно, боится показаться на глаза отцу и бродит, как сказала Матрена Корниловна, возле третьяковских шурфов?..

– Крестная, я пойду, – помолчав, сказала Варя и встала.

– Сиди, – попыталась остановить ее Матрена Корниловна, не успев досказать ей какие-то свои тревожные думы. – Непоседа, хоть до утра отдохни.

– Некогда мне, – ответила Варя. – На фронт меня берут, крестная, на фронт.

– Сама небось напросилась… Молчи, молчи, не оправдывайся, понимаю. Ладно, лыжи в кладовке. Иди, Только разговором о дезертире душу отцу не береди. Помолчи…

– Хорошо, буду молчать, – уходя, сказала Варя.

3

К восходу солнца она успела подняться на гребень Девяткинского перевала. Отсюда всегда хорошо виден прииск Громатуха. Он раскинулся по ту сторону междугорной долины, на солнечном увале горного гиганта Каскил. Тут-то и есть «край света», центр приисковой тайги.

Но где он сейчас? Всюду белая пелена, ни одного темного на ней пятнышка, все покрыто пухлым одеялом зимы. Широкая долина с ее глубокими поперечными оврагами лежит ровная и гладкая, словно ветер со всего света собрал снег и высыпал его здесь, у подножия Каскила, завалил прииск до крыш. Казалось, жизнь замерла здесь навсегда.

Варя остановилась, будто вросла в заснеженный гребень перевала, вся белая с ног до головы, с тяжелым рюкзаком на загорбке. Чемодан она оставила у крестной, которая посоветовала ей захватить с собой хоть несколько горстей зерна для супа или каши – прииск голодает.

Между горами пробился луч утреннего солнца, осветил ту сторону долины, и стали заметны выползающие из-под сугробов белесые червяки тощих дымков. Варя нашла глазами дымящуюся трубу избы Прудниковых, затем верхушку крыши своего дома. Печки топятся, – значит, жизнь на прииске не прекратилась. Надо бы радоваться родному дому, а Варе грустно. Две тяжелые вести несла она отцу и матери…

Под косогором, возле двух высоких сосен, что, как часовые, встали перед Громатухой, увидела Варя сани. Вокруг них хлопотали девушки.

– Но-о! Но-о!.. Окунь, милый, но-о!..

Окунь – хороший снеготоп, но, видать, выбился из сил. Девушка, державшая вожжи, кричала на него зло и жалобно, а четыре ее подруги толкали пустые сани вперед, покрикивая такими же злыми от бессилия и жалобными голосами: «Но-о! Но-о!..» Они пробивали дорогу, торопясь доставить на прииск зерно, подвезенное к зимовью Девяткиной. Девушки были так поглощены своим делом, что не заметили, как к ним подошла Варя.

Больше всех кричала на Окуня Нюра Прудникова, сестра Леонида, кареглазая девушка с веснушками на носу; решением комсомольского комитета она была назначена руководителем бригады по пробивке дороги.

– Выломи прут да хлестни его как следует. А то вожжами, – посоветовала ей Мария Котова, бледная, с усталыми глазами солдатка.

– Хлестни, хлестни… тогда он совсем перестанет слушаться. Он ведь тоже три недели без овса.

– Хлебушка бы сейчас кусочек, и манить его этим кусочком вперед, – предложила девушка, что стояла рядом с Котовой.

– У меня есть ватрушка. Отдать? – спросила другая, что помогала Нюре поднять Окуня.

– Не надо. Она у тебя картофельная. Кони картошку не любят, – ответила Нюра, видя, какими жадными глазами посмотрели ее подруги на картофельную ватрушку.

В эту минуту из-за сосны послышался голос Вари:

– Девочки, не троньте его, он скоро сам пойдет. Отдохнет и пойдет…

– Ой, кто это? – встрепенулись девушки; с удивлением глядели они на лыжницу с рюкзаком на загорбке.

– Варя!.. – не веря своим глазам, воскликнула Нюра. И вдруг осеклась, помрачнела.

А солдатка Мария Котова, с подозрением покосившись на Варю, буркнула:

– Еще одна командирша нашлась. – Она глянула в сторону густого ельника и как бы про себя добавила: – По одной лыжне с ним ходит…

– О чем это ты, Мария? – спросила Нюра.

– Будто не зияешь.

– Не знаю, – ответила Нюра, – а ты чужие сплетни в подоле носишь.

– Дыма без огня не бывает… Да ну вас, все вы такие! – И, махнув рукой, солдатка зашагала к прииску.

– Куда ты, Мария? – окликнула ее Нюра.

– Не хочу зря на морозе топтаться. Домой иду. Уж если помирать, так в тепле, – ответила Котова, не оборачиваясь.

– Про какой это дым без огня она говорила? – настороженно спросила Варя.

– Да болтовня тут всякая идет, – чуть смутившись, ответила Нюра. – Обозлилась на Окуня и со зла сама не знает, что несет, на всех бросается… Без хлеба мы сейчас тут живем.

– Я знаю, – помолчав сказала Варя. – Девочки, помогите снять рюкзак, я поделюсь с вами.

Девушки отстегнули лямки, раскрыли мешок. Зерно! Им трудно было скрыть свою радость, хоть они и хмурились притворно, подталкивая одна другую локтями.

– Берите, не стесняйтесь, берите, – уговаривала Варя. – Из пшеницы такую кашу можно сварить… И суп вкусный, как из перловки. Ну, еще в карманы берите, не стесняйтесь, что вы такими маленькими горсточками отсыпаете…

– Спасибо, Варя. Спасибо.

Покоренная щедростью Вари, та девушка, у которой была картофельная ватрушка, собралась было что-то сказать, но Нюра остановила ее:

– Погоди…

– Ну, почему? Тогда ты сама скажи ей… про брата.

– Про какого? – Нюра не поняла: про Василия или про своего брата Леню, что ушел на фронт. И о том и о другом говорить было тяжело.

Нюре помогла подруга:

– Ну, про своего, про Леню, а про кого ж больше тебе знать…

Нюра посмотрела Варе в глаза:

– Проводили мы его на этой неделе. Ключи, говорит, от комитета у сторожихи, собери, говорит, комсомольцев, и выбирайте нового секретаря… Как хорошо, Варя, что ты вовремя приехала. Теперь мы знаем, кого выбрать.

– Я тоже еду на фронт, – сказала Варя. Она как-то сразу обессилела и прислонилась спиной к сосне.

Отдохнувший тем временем конь снова начал пробиваться вперед.

– Пошел, милый, пошел!.. Девочки, идите за ним, а я немного с Варей побуду, – сказала Нюра.

Варя, чувствуя, что ноги не держат ее, присела в снег. Нюра нагнулась над ней:

– Любит он тебя, Варя, верь мне, честное слово, любит. Не горюй. Мне он родной брат, а вот провожала, слезинки не обронила. Говорят, нельзя оплакивать разлуку, когда на фронт уходят… Рвался он туда. Как ты уехала, он эту свою переписку не оставлял. Письма всякие продолжал писать – и в ЦК комсомола, и в дивизию, в которой служат наши, громатухинские. Ты же знала, что его на фронт тянет. Все хотел попасть к своим. Ответы получал от какого-то Вербы, это фамилия такая у комиссара полка, в котором служит ваш Максим. И вот добился своего. Добился, и Фрол Максимович его отпустил.

– Отпустил… меня не дождался…

– Не надо так, Варя… Вставай, я провожу тебя до дому. Может, в партком сначала зайдем, к Фролу Максимовичу? Он тебя давно ждет…