Текст книги "Высота"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

С этими словами фельдмаршал подошел к столу и достал из книги Коленкура выписку. Начал читать:

– «Я не ослепляюсь мечтами: я знаю, в какой мере император Наполеон великий полководец, но на моей стороне, как видите, пространство и время». – Фельдмаршал поднял голову и, закрыв глаза, многозначительно и как-то таинственно произнес: – Вы только вдумайтесь в эту фразу: «…на моей стороне… пространство и время».

Пауза, оборвавшая текст ответа русского царя, Блюментриту показалась слишком долгой.

– Прошу вас, читайте дальше.

– «Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда бы я не отступил, нет такого пункта, который я не стал бы защищать, прежде чем согласиться заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России». – Фельдмаршал бережно вложил выписку в книгу Коленкура и повернулся к генералу: – Разве не видна здесь общность стратегии и тактики русского царя и Сталина? «…Пространство и время…», «Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда бы я не отступил, нет такого пункта, который я не стал бы защищать…» Этой своей роковой ошибки не учел Наполеон. Боюсь даже подумать, что следом за императором эту ошибку повторяет фюрер.

– Прогноз опасный, фельдмаршал, – сдержанно сказал Блюментрит.

– Для кого опасный?

– Разумеется, для нас.

– Я высказал его собрату по оружию, а не для протокола совещания, на котором в улыбке рядом сидящего можно увидеть, если пристально вглядеться, трепетную готовность к подлому доносу.

– Можете быть уверены во мне.

– Я сказал это только вам. И не обязываю вас быть моим единомышленником. Но если в жизни случится так, что вы переживете меня и выйдете из этой войны целым и невредимым, то в своих мемуарах, о которых вы однажды заикнулись, помяните наш разговор и мои размышления о вторичном витке истории, по которому ведет Германию фюрер.

– У меня к вам вопрос, фельдмаршал.

– Слушаю вас.

– Вы уверены в том, что Сталин не сдаст Москву?

– В этом я не уверен. Но я уверен в одном: если случится так, что мы все-таки войдем в Москву, то только для того, чтобы отогреться в ней, опустошить ее винные погреба, а потом сжечь ее, чтобы пепелище древней столицы славян стало дном Московского моря. В планах фюрера это решено твердо. На одном из совещаний, как мне стало известно, он так и выразился: пока на планете Земля стоит Москва, а в центре ее светят звезды Кремля, а у стен Кремля стоит Мавзолей Ленина, до тех пор призрак коммунизма, провозглашенный Марксом, не даст человечеству покоя.

– И как, по-вашему: падение Москвы будет означать нашу победу? – задумчиво произнес Блюментрит.

– На этот вопрос я вам уже ответил.

Блюментрит поднял на фельдмаршала взгляд, в котором недоумение соединялось с удивлением.

– Тогда я не до конца понял вас, фельдмаршал.

– Вам что – недостаточно одного опыта падения Москвы, которое для Наполеона стало пирровой победой?

– Я об этом как-то раньше не задумывался, – рассеянно проговорил Блюментрит.

– А я об этом думаю с того самого дня, когда мы перешли у Буга русскую границу и когда в германской тактике ведения войны с Россией прижилось это чуждое для меня, человека военного, понятие «блицкриг». Блицы я признаю только в шахматной игре, в которой не льется кровь и не ложатся пеплом города. Русский царь, которого Наполеон по какой-то особой, только ему известной причине назвал «византийским хитрецом», не случайно обратил внимание Наполеона на фактор «времени и пространства». В тактике и стратегии войны эти категории не являются последними. А Сталин?.. В этом коварном грузине поселилось тринадцать византийских хитрецов, которые работают в мире и согласии и у которых одна цель!

– Какая? – еле слышно произнес Блюментрит.

– Не просто выиграть войну с Германией, а стереть с лица земли фашизм как военно-политическую диктатуру. Вы обратили внимание, что первая полоса большевистской газеты «Правда», которая является евангелием россиян, печатается под призывным кличем «Смерть немецким оккупантам!»?

– Да, это мне известно, – тихо и как-то подавленно ответил Блюментрит, словно в этом большевистском лозунге он вдруг почувствовал угрозу прежде всего для самого себя.

– А как вы относитесь к тому, что военный парад русских на Красной площади седьмого ноября фюрер назвал пиром во время чумы?

– С фюрером такое случается. Его иногда заносит на вершины таких ассоциаций и обобщений, что если поглубже вдуматься, то в них часто слышится гром, но не видится молний.

Нарастающий гул самолетов, возвращающихся после бомбежки Москвы, заставил фельдмаршала энергично подняться с кресла.

– Молодец Геринг!.. Сделал бомбовый книксен русской столице. – Дождавшись, когда гул самолетов стихнет, командующий продолжил: – Этот хитрый «византиец» Сталин, пользуясь нелетной погодой, с трибуны Мавзолея сыграл на самых сокровенных чувствах русского человека, у которого историческая память во сто крат сильнее, чем у нас, немцев. Мы кичимся чистотой арийской крови и салонным рыцарством, а у русских религия – боевые знамена, под которыми они победили татар и монголов, разбили на льду Чудского озера германских рыцарей Ливонского ордена, решили судьбу непобедимого Наполеона и во главе с Лениным совершили революцию. Вы только подумайте, какими именами осенил Сталин полки, идущие прямо с брусчатки Красной площади в адово пекло сражений! Дмитрий Донской, Александр Невский, Суворов, Кутузов, Ленин…

– Уж если смотреть в глубины истории, то на счету русских не только победы над татарами, французами… – мягко возразил Блюментрит.

– Что вы имеете в виду? – с недовольством в голосе спросил фельдмаршал.

– Я имею в виду, что высокочтимый вами и мной Фридрих Великий дважды склонял голову перед силой русского штыка. Даже его «косые атаки» в две-три линии и залповый огонь пехоты не действовали на железные нервы русских.

Блюментрит хотел сказать что-то еще, но фельдмаршал оборвал его:

– Вы имеете в виду…

– Да, я имею в виду поражения Фридриха Великого в боях с русскими: в сражении при Гросс-Егерсдорфе в 1757 году, через два года в Кунерсдорфском сражении.

– И это все, что вы знаете о Фридрихе Великом? – В голосе фельдмаршала откровенно звучали гнев и раздражение.

– Нет, не все. Я знаю и многое другое, что делает имя Фридриха Великого в германской истории бессмертным. Эти два сражения я вспомнил в связи с вашим утверждением о стойкости русского солдата и с тем, что Сталина вы назвали «византийским хитрецом».

– И не только хитрец. Сталин коварный политик и к тому же глубокий психолог. Уже один тот факт, что он не покинул Москву, когда она обложена огневым валом, когда все его правительство переехало за Волгу и на Урал, когда все наркоматы, театры и учреждения культуры переведены в Сибирь и в Среднюю Азию, – уже одно это говорит о том, что Сталин своим личным примером вселяет в души соотечественников веру в победу. Вы, может быть, хотите мне возразить?

– Мне возразить вам нечем, – вяло проговорил начальник штаба. – В цикличности истории и развитии общества по спирали вы меня убедили. Если я выйду из этой войны живым, то в первый же день своей отставки примусь за штудирование трудов итальянского философа Вико.

Ответ Блюментрита польстил фельдмаршалу.

– И еще один совет. Но это уже будущему генералу в отставке, если не дослужитесь до фельдмаршала.

– Этой высокой почести у меня на роду не написано. В своем теперешнем положении я вижу пик своей карьеры. Молю бога об одном.

– О чем же, если не секрет?

– Не попасть бы вместе с вами и с фельдмаршалом фон Боком под жесткую метлу фюрера. До меня доходят слухи, что наши поражения под Москвой весьма дурно сказываются на его характере. Говорят, Браухич просит отставки. И подговаривает к этому начальника генерального штаба генерала Гальдера.

– Откуда, интересно, у вас такие сведения? – осторожно поинтересовался фельдмаршал, который уже не раз убеждался, что некоторые секреты и новости в сфере высшего командования германской армии до Блюментрита доходят раньше, чем до него, командующего армией. И втайне это злило его.

– Три дня назад у меня была встреча с начальником штаба нашей группы армий.

– С генералом фон Грейфенбергом?

– С ним. Он мой старый друг.

– Что еще вы узнали от своего старого друга? Такого, что, по вашему мнению, неизвестно мне, вашему командиру?

– Только не для протокола.

Фельдмаршал кивнул.

– Фюрер приказал отлить «Восточную медаль». По рангу наград эта медаль расценивается как знак высокого воинского отличия. Она будет выдаваться всем, кто принимал участие в боях на восточном фронте зимой 1941/42 года. – Поймав на себе настороженный взгляд командующего, начальник штаба, чтобы нарушить воцарившееся тягостное молчание, спросил: – Вы что-то хотели мне посоветовать? Я ведь перебил вас.

– Да, я хотел кое-что посоветовать вам: если вам случится быть в Париже – обязательно зайдите в Лувр. В одном из залов музея вы найдете литографию известного французского художника Дени Огюста Раффе. Этот художник жил и работал в первой половине прошлого века. – Фельдмаршал подошел к бронзовому подсвечнику и щелчком сбил нагар с оплывающей свечи. – Когда мы вошли в Париж, первое, что я сделал, – посетил Лувр. А когда увидел в одном из залов небольшую литографию Раффе, на которой был изображен Наполеон верхом на лошади перед колоннами своей старой гвардии, испытал тягостное чувство. Перед этой литографией я стоял долго. Уже тогда генералитет нашей армии и приближенные к фюреру люди знали, что войны с Россией нам не миновать.

– Что же – если поподробнее – изобразил на этой картине художник? – заинтересовался Блюментрит.

– Он изобразил на ней императора, погруженного в невеселые думы. И знаете, как художник подписал эту картину? – Не дожидаясь, когда начальник штаба задаст вопрос «как?», фельдмаршал медленно тоном скорбного уныния произнес: – «Они ворчали и все же следовали за ним». – Подогрев себя давно живущим в нем незатухающим впечатлением, произведенным на него надписью под картиной, фельдмаршал положил на стол крепко сжатый кулак. – Нет, вы только вдумайтесь в эту надпись. Даже преданная императору старая гвардия и та ворчала. Ворчала тогда, когда под копытами лошадей была твердая сухая дорога, а впереди колонн возвышалась магическая фигура императора. А сейчас?!

– Что «сейчас»? – Генерал знал, что хочет сказать фельдмаршал, но все-таки задал этот вопрос.

– Перед колоннами наших войск не маячат даже фигуры полковых командиров. Наши солдаты в полном отчаянии идут в огненно-ледяную бездну.

– И тоже ворчат?

– Нет, они уже не ворчат. Чтобы ворчать, нужно не потерять надежду сохранить жизнь. А они эту надежду уже потеряли. Они просто физически хотят как можно скорее вырваться из ледяного плена. Они рвутся к теплу. Рвутся в огонь, в котором они сгорят. – Фельдмаршал нажал на кнопку серебряных часов фирмы «Павел Буре». – Какая непозволительная роскошь! Около часа мы потратили на пашу далекую от войны беседу.

– Не так уж часто мы позволяем себе такую роскошь, фельдмаршал, – заметил Блюментрит, поднимаясь с кресла. – Ноют не только старые раны, ноет и душа.

Переждав отдаленный гул канонады, доносившийся со стороны Можайска, фельдмаршал долго и пристально смотрел на Блюментрита, думая, не перешагнул ли он тот порог искренности, за которым отношения между командиром и подчиненным могут ухудшиться.

– Генерал, вас когда-нибудь посещают минуты такого душевного состояния, когда вы оглядываетесь на прожитую жизнь и видите в ней столько ошибочных решений на самых магистральных перекрестках судьбы, что вам становится обидно и досадно за то, что молодость не подарила вам мудрости зрелых лет, и на прошлое вы смотрите как на поезд, ушедший без вас до станции с названием Счастье.

Блюментрит усмехнулся и, прежде чем ответить, долго тер пальцами подбородок – так он делал всегда, когда ему предстояло из нескольких вариантов выбрать единственно верное решение.

– Такое состояние я часто измеряю не минутами и даже не часами. Но стараюсь гасить в себе этот мучительный огонь сожаления и раскаяния.

Видя, что этот откровенный и доверительный разговор заставляет генерала напрягаться и подстраиваться под настроение разоткровенничавшегося командарма, фельдмаршал спросил напрямую:

– Вы не жалеете, что вы человек военный?

– Нет, не жалею, – каким-то потухшим голосом ответил генерал. – Все остальные возможные варианты моей судьбы во мне давно атрофированы. – И тут же, судя по выражению лица, нисколько не колеблясь, спросил: – А вы жалеете, что вы военный?

– Я жалею. И чем ближе годы подводят меня к той черте человеческого бытия, которую называют старостью, тем я все сильнее и сильнее чувствую, что во мне погиб врожденный историк-социолог. Приходится утешаться только тем, что реки не текут вспять, а человеческие судьбы не делают сальто-мортале.

И, уже не желая выныривать из той глубины неположенного для военного человека откровения, на которую фельдмаршал затянул своего подчиненного, он встал и несколько раз прошелся по просторному кабинету, улыбаясь каким-то своим мыслям.

– Вы не осмеливались когда-нибудь сопоставить две личности, которые возглавили две великие нации в фатальной войне?

Блюментрит поднял на фельдмаршала тревожный взгляд:

– Кого вы имеете в виду?

– Я имею в виду Гитлера и Сталина.

– Я об этом никогда не задумывался. Для моего служебного ранга и моих обязанностей этот вопрос праздный. Я практик.

– А я задумывался. И не раз. И пришел к твердому решению.

– Я могу его узнать? – с заинтересованностью в голосе спросил Блюментрит.

Фельдмаршал благодушно улыбнулся:

– Есть у русских хорошая пословица: «Уж коли замахнулся, то бей».

– Так бейте же. – Блюментрит широко развел руки.

Лицо фельдмаршала посуровело, от напряжения мысли он буквально на глазах даже как-то состарился. Продолжая расхаживать по кабинету, он, словно школьный учитель, дающий ученикам диктант, неторопливо и твердо продолжил:

– Холерический маньяк Гитлер заманил флегматичного параноика Сталина в лабиринт пакта о ненападении. Бывший ефрейтор, потом расторопный фюрер, из этого лабиринта не только выскочил, но и успел подтянуть к русской границе 140 дивизий, а обуреваемый манией величия бывший ученик духовной семинарии Сталин, никогда не державший в руках оружия, запутался в этом пакте, точно муха, попавшая в паутину. Гитлер оказался и хитрее, и дальновиднее. Он сыграл на патологической самоуверенности Сталина и обманул его. И этот обман стоил большой крови России.

И снова гул канонады, теперь уже доносившейся со стороны Нарофоминска, прервал разговор фельдмаршала с генералом. Прервал, но не оборвал. Через несколько минут он снова ожил. И нить прерванного разговора первым взял Блюментрит:

– То, что фюрер маньяк и холерик, известно каждому здравомыслящему немцу. Но почему вы с такой легкостью вешаете на Сталина ярлык параноика?

Этого вопроса фельдмаршал явно ждал.

– Последнее десятилетие самые виднейшие психиатры Германии занимались исследованием душевного состояния Сталина.

– И к какому же заключению пришли виднейшие психиатры Германии? – Голос Блюментрита прозвучал вкрадчиво, чувствовался нескрываемый интерес.

– Они пришли к заключению, что гениальный Сталин, каким его считают русские, – человек, страдающий глубоким психическим недугом. На этот счет я, как мне кажется, более просвещен, чем вы.

– А если поконкретнее? – попросил Блюментрит.

И на этот вопрос фельдмаршал не задержался с ответом:

– Есть у меня в Берлине друг детства. Теперь это известный в Европе психиатр. Он утверждает, что одержимость – это одна из форм вяло текущей шизофрении, при которой врожденные способности в соединении с неудержимым фатальным рефлексом цели могут поднять личность на такие вершины побед в достижении поставленных задач и решений намеченных планов, которые не по плечу психически здоровому человеку.

– По-вашему выходит, что к разряду этих психически нездоровых людей можно отнести и Гитлера и Сталина?

– Не исключено, – как-то отрешенно произнес фельдмаршал. – У маньяка Гитлера и параноика Сталина есть одна общая черта.

– Какая же?

Фельдмаршал продолжал вышагивать по кабинету, словно в движении мысль его работала яснее и четче.

– Мания величия и страстная, патологическая жажда власти, что на пути к цели сметают все, что кажется помехой. Причем с годами жажда власти иногда приводит такого рода личности почти к агонии, и тогда летят головы не только явных и скрытых врагов, но и верных друзей. Этому пагубному пороку, к великому нашему горю и русских, подвержены Гитлер и Сталин. Оба начинают находить при своем болезненном воображении в каждом втором из близких к ним людей мнимые признаки враждебности. А приближенные к фюреру и Сталину услужливые и завистливые холопы возводят эти ложные признаки в ранг попыток подрыва высшей власти и подготовки к заговору.

По этой причине тридцать седьмой и тридцать восьмой годы для русской армии были роковыми. Они, как девятый вал, смыли в позорную бездну весь цвет высшего и даже среднего командования. Подумать только: из пяти маршалов с ведома Сталина были уничтожены как враги народа самые талантливые полководцы – Тухачевский, Блюхер, Егоров… Командармов Уборевича и Якира когда-то, в годы гражданской войны, высоко ценил Ленин. А Сталин в них увидел своих тайных врагов. – Командующий на какое-то время задумался. – Не знаю, какая участь ожидала бы маршалов Ворошилова и Буденного, этих двух прославленных командиров Красной Армии, если бы в народе их не сделали легендой и не сложили о них песен.

Видя, что фельдмаршал ждет от него реакции на сказанное, Блюментрит не заставил его томиться в ожидании. Он уже несколько минут назад был готов развить точку зрения командующего известными ему примерами и подробностями, но ждал, когда фельдмаршал выскажется до конца.

– Один из секретных отделов генерального штаба немецкой армии, в котором служит мой друг в звании генерала, еще за три года до начала войны с Россией высчитал печальные для русской армии цифры, в которых отражена карательная политика Сталина в отношении высшего и среднего командного состава их армии.

– Что это за цифры?

– Точные цифры я не помню, но кроме названных вами самых высоких прославленных имен русских маршалов и командармов под железную метлу Сталина попали почти все командующие военными округами, все командующие армиями и корпусами. Значительно поредел и состав командиров дивизий. Даже некоторые командиры полков, намеченные высокими должностными лицами на повышение в должностях и званиях, попали в этот роковой трагический циклон сталинских репрессий. – Теперь Блюментрит ждал, что скажет в ответ на его сообщение фельдмаршал. Судя по выражению лица командующего, на которое набежало облачко мрачной задумчивости, он догадывался, какое действие произвела его информация на фельдмаршала.

– Мне даже страшно представить, на что была бы способна немецкая армия, если бы до такого безумства накануне войны дошел наш фюрер. – Мрачно ухмыльнувшись, фельдмаршал пожал плечами: – И все-таки русские воюют. Да еще как воюют!.. И не только воюют, но и выковывают в ходе войны новых полководцев. И самой опасной фигурой для нас сейчас является генерал Жуков. Полководец стратегических масштабов. Я был бы счастлив, если бы он попал в немилость к Сталину.

Вошедший адъютант фельдмаршала прервал разговор командующего с начальником штаба. В ответ на вопросительный взгляд командующего адъютант четко доложил:

– Только что пришло донесение из штаба французского легиона. Полковник Лябон сообщает, что час назад главный интендант легиона полковник Гюден и начальник финансовой части майор Рикар подорвали свою патрулирующую караульную танкетку и на полном галопе пересекли на своих рысаках передний край и ускакали к русским.

– Добровольно сдались в плен? – раздраженно бросил фельдмаршал.

– Выходит так, – ответил адъютант, переступая с ноги на ногу.

Губы фельдмаршала искривила желчная улыбка.

– Завтра этот легион уголовников и несостоявшихся карьеристов я брошу на такое дело, что они сразу позабудут могилы своих прославленных предков из великой армии Наполеона. – Видя, что адъютант мнется и не решается сказать что-то еще, фельдмаршал спросил: – Вы хотите что-то еще сообщить?

Адъютант доложил, что постель давно согрета и что времени уже второй час ночи.

– Чем вы ее согрели – опять раскаленными камнями?

– Опять камнями.

– Это хорошо. Сухое тепло успокаивает старые раны. Ступайте, сейчас приду. – Дождавшись, когда за адъютантом закроется дверь, фельдмаршал перевел взгляд на собравшегося уходить Блюментрита. – Вы чему-то улыбаетесь, генерал? Ваш адъютант не греет вам постель горячими камнями?

– Нет, не греет. Он предпочитает держать под моей подушкой фляжку с армянским коньяком. А улыбался я другому.

– Чему же?

– Вспомнил сегодняшний доклад о радиоперехвате наших связистов. В своем наступательном порыве русские командиры часто бывают безрассудны. В наступательном азарте они бездумно бросают солдат на верную гибель. А это не делает им чести.

– А если поконкретнее.

– Два часа назад связисты доложили мне текст перехваченного донесения. Русский командир стрелкового полка сразу же после освобождения двумя батальонами деревни Прохино доносил старшему командиру, очевидно командиру дивизии или начальнику штаба дивизии, о том, что продолжать наступление на следующий населенный пункт у него нет сил, что ему нужна на полсуток передышка, чтобы закрепиться на достигнутом рубеже и собраться с силами для нового броска на деревню Митяевку. В ответ на это старший командир грозно приказал ему: «Атакуйте противника немедленно!.. Если вы не сделаете этого – пожалеете, но будет поздно».

– Чему же вы удивляетесь, генерал? Разве мы не получаем подобные угрожающие команды из Берлина в моменты, когда нам крайне необходима передышка?

– Получаем… К сожалению… И они обходятся нам дорого.

– И как же вы отреагировали на донесение ваших связистов-перехватчиков?

– Я приказал срочно перебросить в район Митяевки танковую роту и мотострелковый батальон. Они вовремя успели занять огневые позиции и приготовиться к контратаке.

– И каков результат?

– Два батальона русского полка до последнего солдата полегли под этой злополучной для русских Митяевкой. В эту атаку они пошли без танков.

– А командир полка?

– Разделил участь своих солдат. Но и наши потери значительны. Дело дошло до рукопашной. Но вовремя подоспели наши танки и самоходки. Они довершили дело.

Фельдмаршал и генерал разошлись по своим комнатам уже во втором часу ночи. В коридоре как бы в шутку генерал бросил:

– Очень сожалею, что дорога в Лувр, где экспонируется картина французского художника Раффе, пролегает через Москву.

– А посему нам нужна Москва, – шуткой на шутку отозвался фельдмаршал.

Когда фельдмаршал, сняв меховые сапоги, ложился в согретую горячими камнями постель, вошедший адъютант сообщил командующему: только что из штаба моторизованного корпуса Штумме получено донесение о том, что два часа назад разведка дивизии Гюнтера доставила в штаб «языка» из хасановской дивизии русских.

– Какие будут приказания? – спросил адъютант.

– Передайте оперативному дежурному, чтобы этого хасановца доставили ко мне к девяти ноль-ноль утра. И пусть доставят все, что было при нем: документы, оружие и все остальное.

Адъютант задернул длинную шелковую занавеску, которая загораживала свет, падающий от люстры на койку фельдмаршала, и, стараясь неслышно ступать коваными каблуками сапог по крашеному полу, вышел из комнаты.

Перед глазами фельдмаршала отчетливо вырисовывалась низко опущенная голова Наполеона, восседающего в седле, а за ним бронзовели хмурые усатые лица его старой гвардии. «Они ворчали и все же следовали за ним».