Текст книги "Высота"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Первым не выдержал Иванников. Не в силах больше сдерживать смех, буквально душивший его, он взмолился, стараясь всех перекричать:

– Товарищ лейтенант!.. Это же издевательство!.. Никакой это не французский язык!.. Пагы… Тьфу!.. Да я лучше сто раз скажу: «Руки вверх, гад!..», чем один раз на этом чудном французском: «Стой, кто идет?..»

Слова Иванникова потонули в зычном хохоте разведчиков, переполошившем Емельяниху, которая, слегка приоткрыв дверь горенки, испуганным взглядом скользила по раскрасневшимся лицам разведчиков. Но, убедившись, что вроде бы ничего дурного не случилось, тихонько прикрыла дверь.

Сконфуженный писарь стоял у печки и, переминаясь с ноги на ногу, не знал, что делать дальше. Щеки его пылали.

– Послушай, сержант, где тебя учили этому французскому языку? – с издевкой, сдерживая смех, спросил Иванников.

Этот вопрос окончательно смутил писаря.

– В Московском университете. По французскому у меня были одни пятерки, – чистосердечно признался сержант и, свернув шпаргалку, сунул ее в карман гимнастерки. – Я в подлиннике читал Вольтера, Бальзака и других классиков.

Казаринову стало жалко писаря. Команда его прозвучала строго и властно:

– НЕучи!.. У сержанта блестящее французское произношение. А ржете вы потому, что в своих деревенских «сорбоннах» дальше «дер тиша» и «дас фэнстера» вы не пошли.

– Это еще как сказать, товарищ лейтенант! – с обидой произнес Иванников. – На разные там танцы-банцы да писарями в армейские штабы нас, деревенских, никогда не приглашают, а вот когда нужно идти в атаку или брать «языка», нас не забывают. А вы нам – Сорбонна!.. – В голосе Иванникова звучала откровенная обида.

Иванникова поддержал его закадычный друг сержант Вакуленко:

– Сорбонна!.. Ха-ха-ха… Сорбонна!.. Плевали мы на их Сорбонну! Сегодня ночью, если дело не сорвется, мы их так засорбоним, что они внукам своим и правнукам закажут, чтобы они забыли, где находится это самое Бородинское поле.

Последние слова Вакуленко дошли аж до самого сердца Казаринова. И ему даже показалось, что, назвав своих верных и отважных бойцов деревенскими неучами, он, сам того не желая, обидел их. И поэтому решил все как-то смягчить. Не хотелось ему обидеть и писаря, который с таким усердием пытался научить разведчиков произносить французские слова.

– Сержант, за урок французского языка тебе спасибо. Только передай начальнику штаба, что с французами мы будем говорить на русском языке! Понятно?

– Понятно, товарищ лейтенант.

– Вы свободны. Курево есть?

– Есть немного, но слабое.

– Иванников, угости сержанта.

– А мы можем не только табачком поделиться, мы на сутки вперед получили и нечто статусом повыше. – Вакуленко уже потянулся было к вещмешку, где лежали две фляжки, но Казаринов остановил его:

– Отставить! Сержант на выполнении задания начальника штаба!

Не успела за писарем захлопнуться дверь сенок, как в горенке поднялся гвалт.

– За кого вы нас принимаете, товарищ лейтенант?!

– Пагы… – Иванников умышленно коверкал французские слова, в которых была буква «р».

– Разговорчики! – одернул разведчиков Казаринов. – Осмотрите хорошенько экипировку, через двадцать минут выходим. Проверить маскхалаты, застежки, подсумки… Пойдем вшестером. Трое – в группе захвата, трое – в поддержке огнем, финками и кулаками. Конкретный план уточним после рекогносцировки.

– Кто пойдет, товарищ лейтенант? Ведь нас же взвод. Только под одной этой крышей девять человек. И кто будет старший? – волновался Вакуленко.

– Старшим пойду я. – Казаринов окинул взглядом как-то сразу посерьезневшие лица разведчиков, с кем он за два месяца командования разведротой много раз ходил на захват «языка», Пустыми вернулись только два раза, и не просто без «языка», а потеряли двух разведчиков: Степана Авраменко и Андрея Синютина. А какие отчаянные ребята были!..

– А остальные? – не выдержал молчаливый и угрюмый боец Карпухин, о котором во взводе знали, что он из-под Красноярска и что детство свое, будучи круглым сиротой, провел в детдоме.

– Другая группа из шести человек, кто именно – скажу после рекогносцировки, будет ждать нас на подхвате у нейтралки. И не дай бог, если попадется французик пудов эдак на шесть, как тот Вальтер из Мюнхена, с которым Иванников чуть не заработал грыжу.

– Это Вакула его облюбовал, – хмуро отозвался Иванников. – Знал, хитрец, что в основном мне придется с ним возиться. Думал, что он полковник, а он ефрейтором оказался, да к тому же еще заика.

– А кто из него сделал заику? – не умолчал Вакуленко. – Командир не раз предупреждал нас, что с «языком» нужно быть поделикатней, а ты, Ивашка, спутал его с бухарским ослом. Всю дорогу, чтобы он не сбавлял скорости, ты то совал ему в затылок дуло пистолета, то давал под зад пипка, когда он останавливался. Даже не учитывал, что во рту у заики твоя прожженная у костра рукавица, а руки связаны.

– Да, дышать трудновато, когда во рту рукавица, особенно рукавица Иванникова, – донесся из угла горенки простуженный бас самого могучего во взводе разведчика Егора Костомарова. До войны он работал в рыбацкой артели на Убинских озерах где-то под Новосибирском. Добытых «языков» по своей рыбацкой классификации он делил на три категории: ершишки, окуни и щуки. Сегодня они шли за щукой.

– А чем моя рукавица хуже твоей?! – недовольно пробурчал Иванников. Видя, что Костомаров сделал вид, что не желает отвечать ему, Иванников с раздражением настаивал: – Что молчишь, сом усатый?! Или в тину залег?

Видя, что для шуток-прибауток время не самое подходящее, Казаринов решил пресечь подначки:

– Иванников, прекратить треп!

– Есть, прекратить!

– Через пять минут всем на выход! Буду ждать вас во дворе.

Надев на себя маскхалат и проверив пистолет, Казаринов вышел из избы. С крыльца ему была хорошо видна наполовину сожженная немцами деревня. За полгода войны он насмотрелся на пепелища, над которыми возвышались закопченные черные трубы русских печей, на измученные бескровные лица погорельцев, из последних сил бредущих со своим жалким скарбом на восток… Даже эта дымчато-желтая кошка, которую вот уже второй день Казаринов видит на черной от пожара печке, возвышающейся над запорошенным снегом пепелищем, не дает ему покоя. Где-то Григорий читал, что собака привыкает к хозяину, она преданно служит только ему, хозяину. За хозяином собака пойдет из роскошного дворца в жалкую трущобу. Другое дело кошка. У нее свои животные инстинкты. Она как бы пожизненно приговаривает себя к дому. Она спокойно сменит нескольких хозяев, но никогда не покинет своего дома, своей печной лежанки, где резвилась еще котенком. Вчера утром Григорий отнес кошке кусочек сала и хлеба, которые она с жадностью съела, но в руки не далась. Воробей, севший на трубу, что-то выискивал. «Может, вместе с домом и его старое гнездо сгорело», – подумал Григорий, продолжая наблюдать за воробьем.

Григорий не заметил, как за спиной у него появилась Емельяниха.

– Все кошку жалеете? – спросила она сочувственно.

– Вы бы взяли ее себе. Много ли нужно для ее прокорма.

– Манила – не идет. Еду берет, а близко к себе не подпускает. Видно, напугана. Она у Мироновых как дитЕ малое жила. Уж так они ее баловали, так ласкали. Бездетные они были.

– А где сейчас эти Мироновы? – спросил Казарянов, продолжая наблюдать за вездесущим воробьем.

Емельяниха горестно вздохнула, перекрестилась:

– Царство ей небесное. Не вынесла душа, когда вернулась из леса к головешкам. Как рухнула, так и не встала. Мой Емельян гроб делал.

– Она что, вдова?

– После того как мужа ее немцы расстреляли, стала вдовой.

– А за что его расстреляли?

– В гражданскую был красным партизаном. А после коллективизации лет десять председательствовал в сельсовете.

– Донесли?

– Подлое дело не хитрое, только господь бог все видит и за все воздаст. Мы-то знаем, кто донес. Да не только мы знаем. В деревне, как шило в мешке, дурных дел не утаишь.

– А где же он сейчас, этот доносчик? – допытывался Григорий.

– Думаю, в бегах. Как только вы вошли с танками и пушками, его и след простыл. Полицаем он был.

– Найдется…

– Знамо дело, найдется, не иголка в стогу. Только Селифана Ивановича не воскресишь. А какой человек был!.. – Емельяниха хотела что-то еще сказать, но выходившие из избы разведчики оборвали нить ее мыслей.

А когда разведчики, закрыв за собой калитку, покинули двор, Емельяниха долго еще стояла на крыльце, провожая взглядом бесформенные фигуры бойцов, одетых в просторные маскхалаты. Со спины они чем-то напоминали ей вставших на задние лапы белых медведей и были все одинаковы.

С рекогносцировки разведчики вернулись в четвертом часу, когда, по их расчетам, Емельян уже должен был вернуться из Выглядовки. Но его еще не было. По лицу старухи Казаринов понял, что она не находит себе места. Из рук у нее все валилось. Несла к столу блюдо с солеными огурцами – блюдо каким-то образом выскользнуло у нее из рук над самым столом. Григорий попросил у нее нож, чтобы порезать хлеб, – она подала ему половник. Стала поддергивать гирьку стенных ходиков – часы остановились. Полезла сбить нагар с тигля лампадки – пролила из нее масло прямо на чистую льняную скатерку…

Утешить Емельяниху Казаринов не мог. Он уже и сам начал серьезно беспокоиться и пожалел, что попросил Емельяна помочь им.

Григорий вздрогнул, когда увидел, как побледнело и перекосилось в болезненной гримасе лицо Емельянихи, увидевшей в окно что-то такое, что заставило ее кинуться к двери и, оставив ее настежь раскрытой, выбежать во двор. Вылетел во двор и Григорий. И не поверил глазам своим. Придерживаясь за столб калитки, у ворот стоял Емельян. Ни лошади, ни саней не было видно ни на улице, ни во дворе. Лицо и борода Емельяна были покрыты пятнами запекшейся крови. Григорий подбежал к Емельяну, когда старуха с плачем и причитаниями уже висела у него на шее.

– Что случилось, Емельян Иванович?! – Григорий дал старику руку, чтобы помочь ему войти в избу.

– Дайте передохнуть… в избе все расскажу… – Емельян дышал запальчиво и тяжело, с каким-то надрывным свистом. Закашлялся. Потом сплюнул на снег сгусток свежей крови.

– Били? – чуть слышно спросил Григорий.

– Все было… – шумно выдохнул Емельян.

– Кто бил?

– Хранцузы…

– За что?

– Спрашивали, сколько пушек, танков и солдат в нашей деревне…

– А вы?

– Я сказал, что не считал… – Емельян глубоко вздохнул и, прижав к груди ладонь, снова надсадно закашлялся. – Не бойтесь, лишнего не сказал… В избе доложу.

Григорий попытался помочь Емельяну подняться на крыльцо, но тот отстранил руку. Старуху била нервная дрожь, губы у нее тряслись, она даже не находила сил плакать.

Во двор высыпали раздетые разведчики. Все видели, что из Выглядовки, если он до нее добрался, Емельян вернулся совсем не таким, каким он туда поехал. Подавленно молчали, глядя то на командира, то на Емельяна.

В избе Емельян прохромал к кровати и лег. Валенок с него сняла старуха. Глядя немигающими глазами в потолок, он попросил, обращаясь к жене:

– Мокрым полотенцем оботри лицо. И с рук вытри. Разрисовали меня хранцузики.

Емельяниха бросилась на кухню и тут же вернулась с полотенцем и тазом с водой. Смачивая полотенце, принялась смывать со щек и с бороды мужа запекшуюся кровь. Только теперь, когда на голове Емельяна не было шапки, Казаринов заметил, что кожа у него на лбу выше брови была глубоко рассечена.

– А ну, не толпиться! – скомандовал Казаринов, обращаясь к разведчикам. – Забирайте из горницы одежду, кончайте обед и всем на выход!..

Разведчики подняли с пола свои телогрейки, шапки и маскхалаты, лежавшие копешками, и один за другим молча покинули горницу.

– Ну как, были в Выглядовке? – спросил Григорий.

– Был… Встретил кого надо, – с присвистом проговорил Емельян.

– Кума?

– Не токмо кума. Повидался и с тем, кто вам нужен, – с соседом кума, по-уличному его Сусойкиным зовут, он через три дома от кума. Перед окнами колодец с высоким журавлем и два старых тополя. В огороде, на задах, почти у речки, – баня. Это, считай, посреди деревни. Рядом с бывшим сельсоветом. От него остались теперь одни головешки. – Емельян принял из рук жены чистое полотенце и начал сам вытирать со щек и с бороды влагу. – Запомнили?

– Запомнил!

– Хозяина зовут Платоном Пантелеевичем, живет вдвоем со старухой. Когда-то вместе с ним империалистическую ломали. Он попал в плен, а меня в атаке как лопуха скосили.

– Вы его видели?

– Видел, кум его кликал. По душам поговорили. Старик надежный. Злость в нем, как язва моровая, засела еще с той германской войны, а сейчас с каждым днем все больше распаляется. Он вам поможет. Только еле волочит ногу. Поясницей мается. А так, поможет…

– Чем? – Григорию не терпелось узнать, чем им может помочь старый друг-однополчанин Емельяна.

– Дверь в сенцы и на кухню запирать на ночь не будет. – Только теперь Емельян посмотрел в глаза Казаринову, и по взгляду его Григорий понял, что силы в старике еще не сломлены до конца. – У него здоровый злой кобель. Волкодав.

– Вот это плохо.

– На ночь он наденет на него тугой намордник. Будет греметь цепью, он привязан. На это не обращайте внимания. Главное – не укусит, в наморднике.

– У него стоят офицеры?

– Четверо. Двое – большие начальники, полковник и майор. И еще два лейтенанта, как видно штабные, все с какими-то картами возятся.

– Где они спят?

– Все четверо в горнице. Полковник – на пуховой перине в правом углу, майор – на широкой лавке у стены, подставляет еще скамейку.

– А лейтенанты?

– Те на полу. Матрасы набиты сеном. Спят под шинелями.

– Постов нигде не приметили?

– Приметил один, с километр от деревни, у развилки дорог. Рядом с часовым – трехколесный мотоцикл. Часовой молоденький такой, прыгает, как воробей на навозной куче, в шинелишке и в нагольных сапожонках. Перед тем как проехать мимо него, у меня вроде бы развязался чересседельник, пришлось слезать с саней и подтягивать, хотя, по правде сказать, чересседельник и не развязывался. Посмотрел постовой на мою деревяшку и седую бороду, а я ее нарочно вспуклатил, и даже ухом не повел.

– Из вас мог бы получиться отличный разведчик, – усмехнулся Казаринов.

– Когда-то я им был, да недолго: настигла меня немецкая пуля. Под Березиной это было.

– Еще что сказал Платон Пантелеевич? – Казаринов, стоя у кровати, впитывал каждое слово Емельяна.

– Сказал, что приходят хранцузы поздно и до полночи хлещут ром и коньяк. Особенно двое: полковник и майор. Перепадает и лейтенантам. Полковник – сажень ростом. Если возьмете его – придется вам с ним повозиться, пудов на семь будет.

В ногах у Емельяна сидела жена. Глаз с него не сводила. Все хотела что-то сказать, но не решалась, видя, что идет важный разговор. Казаринов заметил это.

– Вы извините меня, хозяюшка, если можно – поставьте самовар. Емельяну Ивановичу сейчас нужен крепкий горячий чай. – И, словно чем-то осененный, кинулся к своему вещмешку, достал из него фляжку: – Это, пожалуй, сейчас полезнее чая.

Емельян возражать не стал. Приподнявшись, выпил немного водки.

– Поставьте на стол, потом выпью еще. Все кости ломает. – Емельян вздохнул и лег. – Ох и сволочи, а еще хранцузы!.. Не обидно было бы, если немцы – то испокон веков зверье, а эти… Хуже немцев. И за что? За то, что привез куму сено и не знаю, сколько в моей деревне танков и пушек. Избили, как паршивую собаку, и выбросили на снег. Хорошо, что кум подобрал и на салазках домой привез.

– А лошадь, сани? Где они?

– И здесь незадача!.. Когда задами отъехал от Выглядовки, вроде бы за сеном, хотел возвращаться кружным путем, чтобы на посты их не нарваться, но они, гады, или узнали меня через бинокль, или стреляли просто так… Второй снаряд угодил и трех шагах от коня… Он сразу повалился. Меня бог спас.

– Как же вы добирались на одной ноге?

– А что делать? Полежал-полежал для виду, будто убит, а потом, делать нечего, отдышался, вначале пополз, а потом встал и потихоньку пошел. Я хоть и на одной ноге, а ходок неплохой. Они и над моим деревянным конем в усладу потешились, перед тем как выбросить на улицу.

– Что же они сделали?

– Тот, что допрашивал, в звании капитана, увидел мою деревяшку, штанина как-то заголилась, и прицельно выстрелил в нее три раза из пистолета. Уж так старательно целился, так целился… Хотя стоял всего в двух шагах от меня. Хотел, наверное, расщепить деревяшку, но она у меня, слава богу, двужильная. – Емельян правой рукой потянул за штанину, и Казаринов увидел три пулевые пробоины в деревяшке самодельного протеза, прикрепленного к ноге ремнями из прочной спиртовой кожи. – Дай-ка, лейтенант, выпью еще. Мне вроде бы полегчало.

Казаринов протянул Емельяну фляжку. Тот, прежде чем выпить, огляделся по сторонам, словно что-то выискивал взглядом.

– Принеси кусочек хлебца, – попросил он у старухи, которая, затаив дыхание, сидела в ногах мужа и за все время не произнесла ни слова. А когда вернулась в горенку с ломтем хлеба, посыпанным крупной серой солью, Емельян с ухмылкой посмотрел на нее и сказал: – Вот это занюхать!.. Таким ломтем целый взвод может закусить. – Емельян поднес к носу ломоть душистого свежего хлеба и сильно потянул ноздрями воздух. – Ядреный хлебец. Нет, не есть немцу наш хлебец… Не есть!.. Не дадим!.. – И, что-то вспомнив, посмотрел на Казаринова: – Когда я был мальчонкой, однажды услышал от деда, а ему уже шел девятый десяток, мудрую пословицу, которую иногда, перед этим делом… – Емельян лукаво кивнул на фляжку, – вспоминаю.

– Что за пословица?

– О!.. Только у нашего народа она могла родиться. – Емельян стал припоминать что-то очень далекое, но до боли родное и милое сердцу. – Мой дед сказал как-то своему дружку, тоже старику, а я подслушал: «Если тебе не помогает водка, баня и деготь, значит, болезнь твоя неизлечима». Так что будем лечиться!.. – Емельян вы пил и понюхал хлеб, потом откусил кусочек хлеба. – Взвилась пташечкой! Шить будем, лейтенант. Будем жить!.. А если добудете хранцуза, то покажите мне его, может, это окажется тот самый, что стрелял по деревяшке.

Григорий встал с табуретки и крепко пожал Емельяну руку:

– Спасибо, Емельян Иванович! Знайте: вы уже сделали полдела. Остальное мы постараемся доделать без промаха. Ваш дружок-одпополчанин не сказал вам, когда он наденет намордник на собаку?

– Сказал. Как только все лягут спать. Так что помните: если собака гремит цепью и лает, значит, они еще на ногах. Значит, надо подождать.

– Это очень важно, – Казаринов начал поспешно одеваться. – Мы выходим. Если все получится – приведем к вам француза. Мы раньше генерала снимем с него пенку.

Казаринов обнял Емельяна за плечи.

– Не хворайте, Емельян Иванович.

Глухо постанывая, Емельян медленно поднялся с постели.

– Лежмя и сидя солдаты не прощаются. – Он положил Казаринову на плечо свою тяжелую руку и в упор посмотрел ему в глаза: – Главное – не торопитесь и не горячитесь, лейтенант. Говорю это как старый солдат. Надеюсь на вас. Ребята у тебя все, как на подбор, с такими можно в огонь и в воду.

– Спасибо, Емельян Иванович, ждите нас к утру. А когда вернемся, тогда можно и в баньке попариться. Вы нам расскажете, в чем состоит лечебная тайна дегтя. Всего вам доброго. – Казаринов резко повернулся и вышел из горенки.

Оставшись со старухой, Емельян только теперь увидел, что лицо ее покрыла пепельная бледность.

– Ничего, мать, мы с тобой и не такое видали. Лишь бы сыновья наши уцелели в этой кровавой молотилке. Да чтоб Россия выстояла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

После перехода нейтральной полосы разведчики двигались уже три часа: где пригнувшись и озираясь, короткими перебежками, где по-медвежьи неуклюже, на четвереньках, где по-пластунски… Всякий раз, когда в мглистом приплюснутом к земле небе вспыхивала в расположении противника ракета, Казаринов инстинктивно делал резкий взмах рукой, что означало: «Ложись!» Лежали, прислушиваясь к биению собственных сердец до тех пор, пока ракета, не долетев до земли, гасла. К доносившейся издалека приглушенной расстоянием орудийной стрельбе, беспорядочной и неприцельной, а также к глухим разрывам снарядов и мин уже давно привыкли. Это была своего рода музыка «отдыхающей войны», когда солдаты не бегут с криком «ура!» во вражеские окопы, стреляя на ходу, когда не грохочут мощными моторами и не лязгают гусеницами танки, когда рядом не рвут в клочья воздух и не бьют по барабанным перепонкам вездесущие сорокапятки и не наводят ужас на врага потоком скорострельного огненного смерча знаменитые «катюши», батареи которых, как странствующие от дивизии к дивизии огнедышащие чудовища, одними своими зоревыми сполохами залпов как бы поджигают горизонт. Отдыхало от гула самолетов и ночное небо, не вспоротое кинжальными лезвиями прожекторов, не рвались снаряды зениток… Как-то в такие тихие минуты мечтательный и любивший пофилософствовать Иванников это окопное затишье определил тремя словами: «Война делает перекур».

Вот и теперь, лежа на спине в пушистом сугробе, чувствуя рядом с собой командира, за которым он пойдет не только в огонь и в воду, Иванников тихо спросил:

– Товарищ лейтенант, а деда вашего чем сразило – пулей или осколком?

– Осколком, – не сразу ответил Казаринов.

– От бомбы или от снаряда?

– Вот этого не знаю… Скорее всего, от бомбы… А может, ухнула дальнобойная. Говорят, в Солнечногорске установили какую-то «Берту», на десяти железнодорожных платформах везли, до Кремля достать может.

– Эх, сейчас бы пару раз курнуть… Затянулся бы аж до копчика, – глухо простонал Вакуленко.

– А мне бы бокал шампанского. – Казаринов шуткой дал понять, чтобы Вакуленко выбросил из головы мысль о куреве. И когда тот хотел сказать что-то еще, приложил к его рту обледенелую рукавицу.

Поползли дальше.

Два раза, чтобы на реке не попасть в прорубь, перекатывались с боку на бок. И в обоих случаях Иванников находил момент пустить подначку по адресу Вакуленко, на что тот реагировал не сразу, но колко. А когда, по расчетам Казаринова, после крутого поворота речки у разбитого мостика с часовенкой решили передохнуть, Иванников, поудобнее разместившись в глубокой воронке, мечтательно-тихо, но так, чтоб слышали все, произнес:

– Сорбонна!.. Где она находится, эта Сорбонна?

– Кончай трепаться!.. – оборвал Иванникова Казаринов.

Но Иванников все-таки не послушался:

– Хорошо сказал Вакула: «Мы их так усорбоним, что они внукам своим закажут…» – Фразы Иванников не договорил – тоже почувствовав на своем лице холодную рукавицу лейтенанта.

Первым двинулся Казаринов. По его расчетам, где-то совсем близко должна быть Выглядовка. Это подтверждали доносившийся собачий лай и еле уловимый запах печного дыма. Не пороховой и тротиловый дым, удушливо-сладкий, а жиденький, щекочущий ноздри дымок, идущий из труб русских печей.

– Стоп! – тихо скомандовал Казаринов и жестом дал знак ложиться. – Кажется, баня. – Он показал рукой вперед, откуда доносился собачий лай: – Вакуленко, у тебя глаза, как у рыси. Что видишь впереди?

– Баня, товарищ лейтенант!..

– А дома видишь?

– Пока нет… – С минуту помолчав, добавил: – Кажется, смутно вижу два дома.

– Вперед! – Голос Казаринова прозвучал глухо, но властно.

Дальше двигались короткими перебежками, через каждые тридцать – сорок шагов ныряя в снег.

Вот и баня. Легкий ветерок, дующий со стороны деревни, доносил запах отслуживших свое березовых веников. К бане подползли цепочкой. Дверь в нее была полуоткрыта, а порог заметен маленьким сугробчиком, похожим на завиток морской раковины. «Пустая», – решил Казаринов и толкнул дверь.

– Зайдем минут на пять, перекурим, проверим оружие. Финки держать всем наготове! Наверное, начнем с них. А ты, Волошин, постой на карауле, ты некурящий. – Казаринов, согнувшись, перешагнул сугробчик, за ним нырнули в баню четверо разведчиков.

Луч фонарика, скользнувший низом, высветил почерневшие лавки по степам. Расселись. Молча закурили. Пять кровавых огоньков плавали в кромешной тьме. Было очень тихо. Казаринову казалось, что учащенные удары его сердца слышат даже разведчики. Но это, конечно, только казалось. К этому он уже привык за два месяца разведки. Чувство это посещало его и раньше, когда он трижды выходил из окружения. Были такие критические минуты и даже часы, когда жизнь его зависела от каких-то мгновений.

– Кончай перекур! – подал Казаринов команду настороженным разведчикам.

«На собаку хозяин, как видно, уже надел намордник, – подумал Казаринов. – Иначе бы она нас учуяла и подняла лай».

Только теперь, выйдя из бани, он отчетливо увидел избу, в которой, по словам Емельяна, проживали четыре французских офицера. Увидел два тополя и колодец с журавлем перед окнами дома. Хотя сруб колодца не был виден, но темный контур журавля заметно вырисовывался над крышей левее трубы. «Все совпадает. Теперь только бы не подвел хозяин. Он обещал Емельяну оставить дверь сенок открытой».

Огород был так заметен сугробами, что ноги разведчиков утопали в снегу выше коленей. Послышался лязг железной цепи. «Собака рвет цепь… Бегает по проволоке», – по звуку догадался Казаринов, давая знак разведчикам пригибаться ниже и следовать за ним. Он не видел своих бойцов, но знал, что пальцы каждого из них до боли стискивали автомат. Знал, что правая рука каждого из них как бы инстинктивно нащупывала ручку гранаты.

Ракета взвилась так неожиданно и вспыхнула так ярко, сразу осветив всю деревню, что Казаринов, не успев рукой дать команду ложиться, мгновенно плюхнулся в снег. То же самое сделали разведчики. В минуте всего шестьдесят секунд, но какие они были долгие, эти секунды. За первой ракетой во взлохмаченное, приземистое небо, словно нахлобученное на уснувшую деревню, взвились еще две ракеты с равными промежутками во времени. В момент взлета второй ракеты Казаринов отчетливо увидел пять танков, стоявших на площади в центре деревни. За ними, чуть дальше, стояли два броневика и несколько грузовых машин под брезентом. Из труб двух изб вились дымки. Успел разглядеть Казаринов и надворную пристройку к дому, в которую им через две-три минуты предстояло бесшумно войти. Бесшумно потому, что дверь в сенки и дверь на кухню должны быть открыты. Тут же мелькнула мысль: «Ох, как рискует хозяин, взявшись помогать нам!»

Цепочкой подползли к сараю. Но это, как понял Казаринов, был не сарай, а двор для скотины. Об этом говорило лошадиное всхрапывание, а также смачный хруст овса на крепких лошадиных зубах. Звуки эти Казаринов ни с чем не спутает: больше года командовал он артиллерийской батареей на конной тяге. Ни с каким запахом он не спутает также запах конского пота и сыромятной ременной упряжи. Тут он вспомнил, что у полковника и у майора, по словам Емельяна, должны быть верховые лошади. Вместе с лошадью коновода они стоят у хозяина в коровнике. Корову и бычка, тоже по словам Емельяна, французы зарезали, как только заняли в ноябре деревню.

Через открытую калитку вошли во двор. Здоровенный пес, повизгивая, метался по двору, гремел цепью, натягивая проволоку так, что Казаринову казалось: вот-вот она не выдержит натяжения и порвется. Но цепь и трос были надежными.

Казаринов мягко толкнул дверь в сени, и она, слегка скрипнув, открылась. По одному окну из горенки и из кухни выходило во двор, как бывает почти во всех российских селениях. Еще до выхода на рекогносцировку Казаринов условился с группой захвата: когда он с Иванниковым, сержантом Вакуленко и Егором Богровым войдут в дом, разведчики Волошин и Гораев с автоматами притаятся под окнами, чтобы при первом знаке Казаринова (луч фонарика в окно) разбить нижние глазки окон и наставить в горенку и в кухню стволы автоматов. Это на тот крайний случай, если план тихого захвата сорвется и дело дойдет до стрельбы.

Но в стрельбе, как складывалась пока ситуация, нужды не было. Так представлялось Григорию, который, перешагнув порог и убедившись на слух, что в сенках никого нет, включил фонарик. Всего несколько секунд луч света скользил по стенам и по полу сенок, но этого было достаточно, чтобы увидеть дверь в дом и при подходе к ней ни на что не наткнуться. Бросились в глаза Григорию и три добротных седла, которые говорили о том, что лошади в стойле хозяина кавалерийские.

Первое, что заметил Григорий, когда открыл дверь в кухню, – это была мерцающая лампада, висевшая перед иконой в правом переднем углу, и худенькая седая старушка, стоявшая на коленях и занесшая руку для креста. Услышав за спиной скрип двери и чьи-то шаги, а также почувствовав спиной волну низом вкатившегося в кухню холода, она резко обернулась и, не донеся троеперстия до лба, в этом положении окаменела. Григорий резким жестом руки и пальцем, прислоненным к губам, дал ей знать, чтобы она молчала. Потом он увидел бородатого старика, сидевшего на печке. Григорий и ему дал знак молчать.

Дверь в горенку была полуоткрыта. Оттуда лился слабый полумрак и слышался чей-то могучий храп. Григорий резко раскрыл дверь и замер на пороге: на высокой деревянной кровати у правой стены спал крепким сном богатырского сложения человек. «Семипудовый полковник», – мелькнула в голове Григория догадка. У левой стены на широкой лавке, накрывшись шинелью, спал другой офицер.

Решение было принято еще раньше: двоих, что лежали на полу, нужно убирать. Изба в занятой врагом деревне – это не окоп и не блиндаж вражеской передовой, где можно всех поднять в две-три секунды, нагнать грозной командой ужас, обезоружить, вогнать в рот кляпы, связать сзади руки и под конвоем доставить через нейтралку к своим окопам при поддержке своей артиллерии.

Казаринов на цыпочках подошел к изголовью богатыря, спавшего на перине, и только теперь обратил внимание на висевший на спинке стула китель с погонами полковника. «Все сходится, – подумал он. – Полковник. А тот, на лавке, наверное, майор».

Иванников, как и условились раньше, склонился над лежавшим на лавке. Знали свои задачи сержант Вакуленко и Егор Богров. Они не сводили глаз с Казаринова, ожидая его команд. Даже при слабом свете лампады было видно, как поблескивали в их руках лезвия ножей. Первый раз разведчикам Казаринова предстояло пустить в ход холодное оружие.

– Товарищ лейтенант… – зашептал над самым ухом Григория Вакуленко, – не могу сонного… Разрешите, разбужу, сделаю все без крика…

– Сонных!.. – сквозь зубы процедил Казаринов. Его команду услышал и Богров. – И с одного замаха!.. – Он отвернулся – не хотел видеть, как режут сонного человека.

И все-таки Вакуленко ослушался, не подчинился Казаринову: перед тем как с силой опустить руку с финкой на грудь молоденького светловолосого лейтенанта, он больно ущипнул его за щеку и, когда тот открыл глаза и еще не скинул с себя вязкую паутину сна, надсадно прошипел: