Текст книги "Высота"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Взгляд Марии Николаевны, склонившейся над журнальным столиком, остановился на голубых бумажных ленточках с цифрой «10 000».

– Как? Тридцать тысяч рублей?.. Да вы что, Григорий, Илларионович?! Ведь Артем Константинович сказал вам, что за портрет и отливку бронзового памятника он сможет принять от вас только половину оценочной стоимости.

С минуту Правоторов сидел в раздумье, словно решая, как ему поступить. Решение скоро пришло.

– Маша, открой машинку и сделай закладку в трех экземплярах.

Мария Николаевна, издавна привыкшая неукоснительно выполнять волю мужа, сняла с тумбы машинку, поставила ее на маленький столик у окна и вставила в каретку три чистых листа. Когда она приготовилась, Правоторов встал и, опираясь на палку, молча прошелся по ковровой дорожке кабинета. Голова его была низко опущена. Казалось, он что-то выискивал на полу.

– Пиши!

И Правоторов начал диктовать:

– «Председателю Моссовета П. Н. Пронину от внука академика Д. А. Казаринова лейтенанта Красной Армии Казаринова Г. И.»

– Написала?

– Написала.

– Дальше пойдет текст, поэтому немного отступи и начинай с абзаца. – Правоторов остановился у двери, повернулся и продолжал диктовать: – «Уважаемый Петр Николаевич! Прошу Вашего содействия в изготовлении и установлении на Новодевичьем кладбище бронзового памятника моему деду, академику Дмитрию Александровичу Казаринову, погибшему в октябре месяце 1941 г. при вражеской бомбежке на Бородинском поле.

Для возведения памятника, гранитного постамента и гранитной ограды, а также для транспортных расходов и всех работ, связанных с установлением памятника, мною передано двадцать тысяч рублей скульптору Артему Константиновичу Правоторову…» – Григорий хотел что-то сказать, но осекся, остановленный решительным жестом художника. – Пиши дальше. С абзаца.

– Пишу с абзаца, – тихо повторила Мария Николаевна.

Правоторов положил на письменный стол чистый лист и протянул Григорию черный карандаш:

– Напиши номер своей части и свою должность.

Григорий с полуслова понял скульптора и, поспешно написав то, что от него требовалось, подал лист Правоторову.

Пробежав глазами написанное, скульптор продолжал диктовать:

– «При всех затруднениях, связанных с изготовлением и установкой памятника академику Д. А. Казаринову, убедительно прошу Вас, уважаемый Петр Николаевич, оказывать скульптору А. К. Правоторову всяческое содействие и необходимую помощь. – Правоторов надел очки и, прочитав написанное Григорием, четко продиктовал: – Командир разведроты 32-й стрелковой дивизии, дислоцирующейся на Бородинском поле можайского рубежа обороны, лейтенант Казаринов Григорий Илларионович.

Полевая почта 77612-«Д». 17 октября 1941 г. Москва».

Правоторов подошел к столу и одну пачку денег, а также сберегательную книжку положил в планшет Григория:

– Это оставь себе. Не швыряйся деньгами. Их дед нажил трудом. А у тебя впереди большая жизнь.

Григорий хотел что-то возразить, но Правоторов резко остановил его:

– О деньгах больше ни слова! – И, повернувшись к жене, которая в ожидании дальнейших указаний сидела за машинкой, не вынимая из нее листа, сказал: – Машенька, на этой же странице, чуть ниже, подпиши: «Расписка-подтверждение». Подчеркни эти два слова. – Прошелся по ковровой дорожке и, подыскивая нужные слова, продиктовал: – «Я, художник-скульптор Правоторов А. К., подтверждаю, что получил от внука покойного академика Д. А. Казаринова, лейтенанта Красной Армии Г. И. Казаринова, двадцать тысяч рублей для возведения памятника академику Казаринову Д. А. на Новодевичьем кладбище. Планирую осуществить это в 1942 году».

– Зачем это? – тихо произнес Григорий.

– Это нужно! – резко бросил Правоторов. – Не думал же твой дед, когда ехал на Бородинское поле, что оттуда не вернется. А мне уже пошел восьмой десяток. Да и сердце пошаливает. К тому же во время воздушных налетов в убежище не бегаю: почему-то уверен, что немецкая бомба на меня не упадет. Вот поэтому все и написал. Случись что со мной – сделают другие. Главное – портрет готов. Остальное сделают архитектор и мастера. Деньги лежат у меня в столе. Теперь тебе понятно, для чего я все это написал?

– Теперь понятно.

– Распишись на трех экземплярах, один возьми себе. Во всем должен быть порядок.

Григорий трижды расписался под своим заявлением председателю Моссовета. Расписался размашистой вязью и Правоторов.

Когда все трое вышли из кабинета и Григорий надел шинель и шапку, Правоторов, острым взглядом художника следя за каждым движением Григория, сказал:

– Молодец ты, Григорий Илларионович. Хороший ты внук. А значит, и человек хороший. Недаром дед тобой гордился. Пиши мне. Адрес мастерской знаешь. Я здесь днюю и ночую.

На прощание обнялись. Мария Николаевна ладонью смахнула со щеки слезу и, поднявшись на цыпочки, поцеловала Григория.

– Ведь у нас сынок тоже воюет… Вот уже третий месяц ни одной весточки, – проговорил Правоторов.

– Где он? Кто он? – спросил Григорий.

– Архитектор. Тридцать лет. С начала июля – в дивизии народного ополчения Краснопресненского района. Последнее письмо получили в августе из-под Смоленска. А сейчас поговаривают, что их дивизия… – Нервные спазмы перехватили горло старика. Фразу он закончил с трудом: – Попала под Вязьмой в окружение.

Григорий молчал. Наступила пауза.

– Да, под Вязьмой сейчас идут тяжелые бои, – заговорил Григорий. – И еще прорываются из этого котла отдельные разрозненные группы и подразделения. Я сам с боями выходил из вяземского котла.

– Когда это было? – заволновалась Мария Николаевна.

– Пятого октября.

– Господи, хоть бы Алешенька наш вышел… Он такой неопытный, он не служил в армии, а пошел сам, добровольцем…

Григорий не находил слов утешения. Ему хотелось поскорее покинуть мастерскую, хозяева которой, вспомнив о сыне, были на грани горьких слез.

– Спасибо за все, дорогие Артем Константинович и Мария Николаевна. Ваше добро я буду помнить всегда. Вуду писать вам.

– Дай бог тебе выйти из войны живым и здоровым, Гришенька, – с трудом сдерживая слезы, проговорила Мария Николаевна.

Григорий вытянулся по стойке «смирно» и вскинул руку к виску:

– Ваше пожелание принимаю как приказ! И постараюсь его выполнить!

Когда за Григорием закрылась входная дверь и щелкнула чугунная задвижка, Правоторов, продолжая стоять в слабоосвещенном коридоре, долгим отсутствующим взглядом смотрел на жену, которая прислушивалась к затихающим шагам Григория.

– Знаешь, Машенька, у меня какое-то недоброе предчувствие. Чует сердце – мы больше никогда не увидим его.

– И у меня тоже, – вздохнула Мария Николаевна.

Только поздно ночью, когда уже ложились спать, Мария Николаевна обнаружила на тумбе, где стоял гипсовый портрет академика Казаринова, сберегательную книжку, в которой лежало завещание и нотариально заверенная доверенность на имя Артема Константиновича Правоторова.

– Тёма!.. Он оставил сберкнижку! Ты только посмотри, какую сумму он доверил нам получить! Это ужасно! Где мы его теперь найдем?!

Правоторов не шелохнувшись сидел в кресле. Голова его была высоко поднята. Остановившимся, невидящим взглядом он смотрел в одну точку. Вопроса жены он не слышал. Он думал о сыне, попавшем в окружение под Вязьмой.

…Во втором часу ночи Григория разбудил телефонный звонок. В первый момент он никак не мог понять, где он, почему не горит блиндажная «люстра» и не видно сидящего у печки дежурного.

Звуки зуммера вернули его к действительности.

Голос генерала Сбоева Григорий не узнал, хотя раньше легко отличал от голосов тех, кто звонил деду.

Генерал выразил соболезнование по поводу трагической смерти академика.

– Я буквально потрясен!.. Проклинаю своя за то, что помог ему с поездкой в Можайск, он хотел повидать тебя и выступить на митинге. Крайне огорчен, что в день похорон служебные дела заставили меня вылететь из Москвы. Но что поделаешь, дорогой… Война… Она не щадит никого: ни старого, ни малого, ни солдата, ни академика. Только что сообщили в Ставку, что тяжело ранен ваш командарм, генерал Лещенко… – Простудный кашель оборвал слова генерала.

– Кто будет вместо него?

– Армию принял генерал Говоров. Если потребуется моя помощь, помни: у тебя есть верный друг генерал Сбоев. Прости, дорогой, но больше времени для разговора у меня нет. До встречи.

Еще с минуту неслись из телефонной трубки короткие гудки зуммера.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Пятистенная изба, в которой разместились начальник продовольственно-финансовой части добровольческого французского легиона полковник Шарль Гюден и три подчиненных ему офицера, была жарко натоплена. Русскую печку, занимавшую треть кухни, топили с утра до вечера. Уже пожилые хозяин и хозяйка дома безропотно и молча выполняли все приказания непрошеных постояльцев. Не понимали старики одного – почему все четверо говорят с гнусавинкой и картавят, произнося букву «р» с каким-то одинаковым дребезжащим вывертом. В первую империалистическую войну хозяин два года был в немецком плену, стал понимать четкую немецкую речь, а в последние полгода жизни в работниках у бауера уже мог изъясняться на бытовые хозяйственные темы. А здесь? Село заняли немцы, а говорят все на каком-то непонятном языке. Первый день хозяин прислушивался к каждой фразе оккупантов, а потом понял, что это совсем не немцы. Когда же хорошенько присмотрелся к их лицам с черными быстрыми глазами, темными волосами и длинными носами, в сенцах шепнул старухе:

– Это не немцы.

– А кто же они?

– Немецкие евреи. Послушай, как слово «кукуруза» они говорят.

– Как?

– Кукугуза.

– А кто хуже: немцы или немецкие евреи?

– Посмотрим. Если постоят еще неделю, то после кур и поросенка доберутся и до бычка, а там, глядишь, подойдет очередь коровы. Ишь морды-то какие нажрали.

Старуха горестно вздохнула, встав на колени, откинула творило подполья и, осторожно спускаясь по лестнице, скрылась в темноте. Пахнуло сыростью и плесенью. Полковнику Гюдену очень понравилась капуста, которую вчера вечером обнаружил его ординарец. Вместе с начпродом второго батальона майором Рикаром Шарль Гюден осушил две бутылки французского коньяка, закусывая крупно порезанным вилком капусты. А когда майор Рикар, вызванный по телефону командиром батальона, поспешно оделся и вышел из избы, Гюден, оставшись за столом один, кликнул хозяйку. Когда та вошла в горницу, вопросительно глядя на полковника, он на безупречном русском языке, которому обучался три года в колледже и пять лет в Сорбонском университете, хрустя вилковой капустой, нахваливал русские соленья:

– О!.. Это просто чудо! Тайной такого засола владеют только русские женщины. Наши парижанки капусту только портят. – Гюден жестом поманил к себе хозяйку и, когда та робко подошла к столу, боясь, что офицер прикажет подать что-нибудь еще из оставшихся запасов, которые она приберегала на зиму, взял со стола плитку шоколада и протянул ее старухе: – Угощайтесь!.. Это самый лучший французский шоколад!..

Хозяйка, отступив от стола, замахала руками:

– Нет, нет, спасибо… Мы этим не избалованы, обходимся без шиколада.

– Возьмите же!.. – настаивал Гюден. – Как это у вас в России говорят: «Дают – бери, бьют – беги».

– Да, – вздохнула старуха, – говаривают у нас так.

Гюден расхохотался:

– Ваши солдаты эту заповедь выполняют безукоризненно: мы их бьем – они бегут. Не так ли?

– Это уж как вам угодно считать. По-разному бывает.

– Как это – по-разному? – Гюден поднял голову, всматриваясь в морщинистое, в молодости, видимо, красивое, лицо хозяйки.

– Когда-то в давние времена по нашей Смоленской дороге мимо нашего села наши солдаты отступали от хранцузов, а потом надоело им отступать да заманивать врага поглубже в наши края с лютыми морозами, взяли они да повернули штыки. Побежали тогда хранцузы назад. Правда, мало кто добежал до своего дома. В истории об этом давно писано. А еще есть в России другая пословица, не хуже той, что вы сказали.

– Что же за пословица? – заулыбался Гюден.

Старуха склонила голову набок, поджала губы и твердо произнесла:

– Смеется тот, кто смеется последним. В ваших краях есть такая пословица?

Лицо Гюдена посуровело.

– Пословица эта живет и у нас во Франции. И наверное, у всех народов она бытует. Только твердо запомните: русским смеяться уже не придется. Они свое отсмеялись.

– Это еще бабка надвое сказала. – Старуха на какое-то время забыла, что перед ней враг, с оружием пришедший на ее землю, но, умная по природе, быстро сориентировалась, а потому решила мысль свою затуманить: – Много есть разных пословиц на свете. Народ, он не дурак, он веками их просеивал и, как камушки драгоценные, складывал. На словах-то они коротенькие, а уж глубокие-то – до дна не донырнешь.

Густые черные брови Гюдена, образовав крутые надломы, сошлись в строгой складке на лбу.

– Не вздумайте эти свои глупые пословицы говорить при майоре Рикаре. Он не любит, когда плохо говорят про французов. Он строгий и сердитый, может и наказать.

– Это вы первый начали… За угощение – спасибо. Шиколад с моими зубами не едят. – Старуха положила плитку на край стола и ушла на кухню.

Гюден зло посмотрел вслед хозяйке и, когда за ней закрылась дверь, обращаясь неизвестно к кому, раздраженно сказал на русском языке:

– Фанатичное племя славян!.. История ничему их не научила!..

…Этот разговор был вчера, в одиннадцатом часу вечера, а сегодня у Гюдена с раннего утра скверное настроение. На юго-восточной окраине села трижды в течение ночи вспыхивали бои. Не насытившись дневными атаками, русские и ночью навязывали французским легионерам рукопашные схватки. Гулкие разрывы гранат и треск автоматных очередей трижды будили Гюдена, заставляли его поспешно подниматься с пуховой перины и, натянув брюки и сапоги, чутко прислушиваться к тому, что творилось на юго-восточной окраине. Когда разрывы гранат и треск автоматных очередей затихали, Гюден прикладывался к фляжке с коньяком, делал два крупных ритуальных глотка, завинчивал фляжку и, не снимая сапог, снова валился на перину.

Не выходило из головы Гюдена и письмо двоюродного брата, переданное ему только что вернувшимся из Парижа капитаном Раймоном Фежи, которому был предоставлен двухнедельный отпуск по ранению. Это письмо Гюден прочитал несколько раз, хотел дать почитать его майору Рикару, но пока не решался: не надеялся на его порядочность. Ненависть к большевистской России возросла у Рикара еще больше, когда он на себе испытал, как русские солдаты упорно дерутся за каждую пядь своей земли. Майор еще в Кракове рассчитывал, что осенью их легион вступит в русскую столицу, но положение на восточном фронте складывалось не так, как планировал Гитлер, и не так, как представляли себе легионеры. Последние две недели было особенно жарко. Немецкие танкисты, которые победно прошли по дорогам Европы и которые считали себя асами танковых прорывов и стремительных атак, буквально приходили в бешенство, когда видели, что на русской земле сложившаяся в ходе трехлетней войны тактика танкового наступления полностью ломалась. Особенно их удивляла и пугала поразительная живучесть русской артиллерии. Утверждение известного немецкого генерала Гудериана о том, что стоит только немецким танкам достигнуть огневых позиций артиллерии противника, как артиллерийские батареи русских немедленно умолкают и перестают быть опасными и для пехоты, лопнуло как мыльный пузырь.

На русской земле все складывалось по-другому. Даже тогда, когда немецкие танки вплотную подходили к огневым позициям артиллерийских батарей русских, пушки противника не только не умолкали, но, наоборот, еще бесстрашнее и ожесточеннее били по танкам врага. И если случалось, что под огнем танковых атак погибали расчеты орудий, то на место солдат и сержантов становились командиры взводов и батарей. Наступление 267-й пехотной дивизии на Кубинку с севера с расчетом отрезать часть 32-й дивизии от остальных соединений 5-й армии кончилось полным провалом. Потеряв военную технику и сотни солдат и офицеров, полки дивизии отошли на исходные рубежи. Вся надежда была на двойные клещи, в которые, по расчетам немецкого командования, должна попасть 5-я армия Говорова, но это в случае, если крупная группировка немецких войск, в которую входил и добровольческий французский легион, поведет успешное наступление из района Звенигорода на Голицыно. Грохот боя ни днем ни ночью не стихал на всех участках можайского направления. Многие деревни и села, уже потеряв свое значение как административные пункты – до такой степени они были разбиты и спалены, – по нескольку раз переходили из рук в руки. Советские войска, наращивая контратаки, изо всех сил стремились выбить немецкие части из Кокошина и Юшково, рассчитывая развить успех атаки и двинуться на Головеньки. Акулова поляна, став средоточием непрерывных танковых боев, поддержанных с обеих сторон артиллерийским и минометным огнем, чернела от бесчисленных воронок и была сплошь усеяна сгоревшими и подбитыми танками. Некогда красивая, утопающая в березовых рощах, деревня Акулово была превращена в пепелище. Кое-где торчали лишь трубы печей. Из района Звенигорода в восточном направлении, не считаясь с потерями, рвались к Москве части 252, 87 и 78-й немецких пехотных дивизий.

Последние два дня полковника Гюдена томило предчувствие неминуемой гибели легиона в глубоких снегах Подмосковья. Все чаще и чаще его посещала мысль о том, что он совершил роковую ошибку, исправить которую невозможно.

В ожидании майора Рикара, который вот-вот должен был вернуться из Можайска, куда он срочно выехал по сигналу, что в двух километрах от Можайска партизаны пустили под откос эшелон с вооружением, солдатами и продовольствием, полковник ослабил ремень и, не снимая сапог, растянулся на пуховой перине. Мыслями он перенесся в Париж тех теплых августовских дней, когда был сделан главный просчет, который привел его в эту усыпанную тараканами русскую бревенчатую избу, к тому же пропахшую ржаным хлебом и вонючим пойлом для теленка.

В добровольческий легион, который формировался в Париже в августе 1941 года под диктатом фашистских оккупантов и при содействии продажного правительства Петена, Гюдена привели далеко не антикоммунистические убеждения. Не было у него и ярко выраженной вражды к Советскому Союзу и к большевикам, чтобы подставлять свой лоб под пули во имя завоевания Гитлером жизненных пространств на востоке. Все было гораздо проще и низменнее. Запутавшись в своих интендантских делах, в финансовых уголовно наказуемых махинациях, которые вели полковника Гюдена под суд военного трибунала, он вспомнил, что в молодости дружил с ныне известным журналистом Марселем Деа из газеты «Ла Франс о травай». С первых же дней оккупации Франции газета являлась рупором предательской клики Петена, пытавшейся выступить в роли миротворца между немецкими фашистами и свободолюбивым французским народом. При содействии пронырливого адвоката, надеявшегося при освобождении своего подзащитного от тюремной кары на немалый гонорар, Гюден связался с Марселем Деа, сразу увидевшим в нем человека, с помощью которого можно будет приобщиться к клике Петена, к тому же появится шанс использовать его в своих далеко не бескорыстных целях.

При первой же встрече Марсель Деа сразу заявил Гюдену, что от тюрьмы его может спасти только одно: если он добровольно вступит в антибольшевистский французский легион. При этом Марсель Деа заверил, что приложит все усилия, чтобы его, Гюдена, опытного военного интенданта, зачислили в хозяйственную службу легиона, что ему не придется сходиться в рукопашных схватках с русскими.

Гюден не колебался ни минуты. Он при первой же встрече с Марселем Деа дал согласие вступить в добровольческий легион, только при этом сразу оговорил, что вначале пусть судебные власти прекратят против него уголовное дело с официальным вынесением постановления следственными органами, а потом он напишет заявление о вступлении в легион полковника Лябона.

– А то может случиться так, что на русском фронте мне оторвут руку или ногу, а потом по возвращении в родную Францию меня, искалеченного, упекут лет на десять в тюрьму.

Условие Гюдена Марсель Деа выполнил. Связавшись с командующим немецкими войсками во Франции генералом фон Штюльпнагелем и комендантом Большого Парижа генералом Шаумбургом, он через два дня узнал, что по приказу министра национальной обороны адмирала Дарлана уголовное дело против Гюдена прекращено и что ему нужно немедленно встретиться с командиром французского антибольшевистского легиона полковником Лябоном.

Встреча Гюдена с полковником Лябоном состоялась на второй день после того, как он получил на руки постановление о прекращении заведенного на него уголовного дела. Формирование легиона близилось к своему завершению. Только спустя несколько недель после того, как два эшелона легионеров 27 августа 1941 года были отправлены из Парижа на восточный фронт, Гюден понял, из каких лиц этот легион был сформирован. В основном это были в прошлом уголовники, бродяги, деклассированные элементы, среди которых Гюден, питомец Сорбонны, выглядел аристократом. Всю дорогу на восточный фронт из головы Гюдена не выходила церемония проводов легионеров, которая проходила в Версале. Премьер-министр Франции Пьер Лаваль и Марсель Деа горячо выступили перед легионерами с призывом отомстить за погибших на Бородинском поле французских воинов и пожелали им успехов в «европейском крестовом походе против большевизма». Торжественность нарушил патриот Франции по имени Поль Коллет. Сделав несколько выстрелов из револьвера по Лавалю и Марселю Деа, он ранил обоих, но тут же был схвачен и в тот же день расстрелян. Вместе с ним 27 августа по приказу генерала фон Штюльпнагеля были расстреляны пять патриотов-коммунистов Парижа.

В память Гюдена врезалось позорное пребывание легионеров в Кракове, где их, во избежание нападения польских патриотов, держали за колючей проволокой. Печать народного проклятия наемники ощущали всю дорогу от Парижа до Кракова. А 7 ноября, когда на Красной площади в Москве проходил военный парад, с которого бойцы и командиры с полной военной выкладкой уходили на передовую, что была на расстоянии пушечного выстрела дальнобойного орудия от окраин Москвы, на центральной площади древнего Кракова состоялся последний смотр добровольцев-легионеров. Присягу на верное служение Гитлеру командир легиона полковник Лябон торжественно через динамик-усилитель произнес на двух языках: на французском и немецком. «Именем бога, – летели над площадью, собравшей несколько тысяч поляков, с надрывом произносимые слова Лябона, – приношу священную клятву в том, что буду выказывать беспрекословное послушание верховному главнокомандующему германской армией Адольфу Гитлеру в его борьбе против большевизма и, как бесстрашный солдат, готов во исполнение этой клятвы отдать свою жизнь».

Вышколенный легион после слов Лябона «свою жизнь» на одном дыхании тысячегрудно повторил: «Я клянусь!..»

Никогда в жизни Гюден не был действующим лицом такого позорного спектакля. Со всех сторон площади, запруженной поляками и французами, на польском и французском языках по адресу добровольцев-легионеров летели слова проклятия и позора.

Пыл мщения за императора, который еще в Париже вселялся в души легионеров демагогическими призывами Дорио, Марселя Деа и Лаваля, в грязных и холодных товарных вагонах, в которых легионеров везли от Кракова до Можайска, постепенно угасал. Не успел эшелон предателей Франции пересечь у Бреста советскую границу, как по чьей-то неведомой команде по трем последним вагонам прогрохотало несколько пулеметных очередей. В первый же день пребывания на советской земле легионеры почувствовали, что такое Россия и что такое партизаны.

На послание командира легиона полковника Лябона главе французского правительства Лавалю вскоре был получен ответ Филиппа Петена. Этот ответ Лябон приказал начальнику штаба размножить и вручить каждому легионеру. Дорогой от Кракова до Можайска полковник Гюден не раз разворачивал тонкий листок и читал послание главы вишистского правительства, который изо всех сил пытался сыграть роль слуги двух враждебных друг другу господ: немецких оккупантов и свободолюбивого французского народа. Петен писал: «Выражение верности, которое Вы мне выказали от своего имени и от имени Ваших людей, глубоко тронуло меня как солдата и как главу государства. Я счастлив знать, что Вы не забываете военного долга… Участвуя в крестовом походе против СССР, который возглавляет Германия, Вы отвлекаете тем самым от нас большевистскую опасность и идете к созданию обновленной Европы.

По этой причине адмирал Дарлан, министр национальной обороны, и я лично желаем Вам благополучно выполнить то почетное дело, которое Вы наметили. Со своей стороны я буду Вам содействовать до победного дня Вашего возвращения на родину. Филипп Петен».

Последним допингом душевного равновесия наемных французов, очутившихся на русской земле, было обращение к легионерам командующего 4-й армией фельдмаршала фон Клюге. Это было в тот самый день, когда легион, сгрузившийся из эшелона в Можайске, походным маршем прибыл в село Бородино. Вот там-то, на многие века памятном французам Бородинском поле, посреди которого возвышается величественная стела в память о погибших французских воинах, немецкий фельдмаршал произнес короткую речь. В ней он призывал добровольцев-легионеров воинской доблестью и отвагой еще сильнее скрепить союз французов и немцев, некогда рожденный с благословения великого Наполеона. По сути дела, фельдмаршал фон Клюге повторил слова призыва, сказанные Дорио еще в Кракове: «На нашу долю выпала честь участвовать в огромном наступлении на Москву и отомстить за императора». Оба раза, когда были произнесены эти призывы, в которых упоминались слова «Наполеон», «император», «Бородинское поле», Гюден чувствовал, как по спине у него пробегали мурашки. И тому была причина: с детских лет дед Гюдена внушал своему внуку, что он правнук прославленного генерала Цезаря Гюдена, сложившего свою голову в сражении на Бородинском поле. Еще дорогой от Парижа до Можайска Гюден не раз загадывал: если воинская доблесть легионеров-победителей будет немецким командованием оценена по достоинству, то ему, потомку прославленного генерала Цезаря Гюдена, участнику всех главных сражений императора, будут возданы почести в виде наград и регалий, кроме того, его не обойдут, когда, согласно заслугам, будут делить плодородные земли России. В тайных мыслях полковника Гюдена манили земли под Воронежем с их дубравами и бобровыми заповедниками, дивная природа Подмосковья, плодородные земли Ставрополья, Украины и Крыма… Гены прадеда, крупного землевладельца, нерадивые потомки которого уже во втором колене размотали в кутежах и скачках богатые наследные земли Лотарингии, с годами все сильнее и сильнее давали о себе знать. Но все эти тайные мечты о плодородных землях Украины, Крыма и средней полосы России рассеялись, как утренний туман, с прибытием легиона в Можайск, где он был включен в состав наступающей на Москву 4-й полевой армии фельдмаршала фон Клюге.

А вчера полковник получил невеселое письмо из Парижа от двоюродного брата Раймона. Тот писал, что немецкие оккупанты свирепствуют на всей территории Франции: за одного убитого немца они расстреливают десятки французских патриотов-заложников. Коммунистическая партия разогнана, Морис Торез и Жак Дюкло руководят работой компартии из глубокого подполья, однако, несмотря на репрессии, почти ежедневно выходит запрещенная газета «Юманите», которая по-прежнему остается боевой трибуной Французской компартии. Франция не сдается, Франция борется. Письмо заканчивалось словами, которые заставили Гюдена надолго задуматься: «Дорогой брат! Я никогда не был коммунистом. Но сейчас, когда вижу, что тот, кому небезразлична судьба Франции, кто без сожаления и с гордостью отдает за нее жизнь в борьбе с врагами, я все чаще и чаще прихожу к решению: моя судьба ведет меня под знамена патриотов-коммунистов. Прошу тебя, подумай: так ли далеко ты зашел по своей дороге, чтобы не было возврата к тем дням, когда ты мог открыто и честно смотреть в глаза своим соотечественникам.

Пользуясь тем, что письмо это придет к тебе не по почте, а передаст его надежный товарищ, я вкладываю в него вырезку из «Юманите», в которой руководство Французской компартии обращается к народу Франции».

В газетной вырезке говорилось:

«Граждане, гражданки!

Гитлеровские оккупанты захватили Францию и многие другие европейские страны, но Гитлер, объявив войну СССР, будет вынужден вывести из нашей страны немалую часть своих солдат…

Французы, француженки!

Наш враг, поработитель Франции Гитлер, ведет войну против Советского Союза.

Исходя из этого, каждый, кто вправе назвать себя французом, должен отныне считать себя союзником СССР!

Гитлеровские победы в СССР – это наши поражения, а каждая из побед Советского Союза над Гитлером – это победа и наша.

Безрассудная авантюра Гитлера приведет его, вишистских правителей, изменников и гитлеровских лакеев типа Деа, Делониля, Дорио, Життона и Кº к неизбежной смерти.

Французские солдаты, летчики и моряки! Если от вас потребуют стрелять в советских солдат, отказывайтесь выполнять эти приказы. Поверните свое оружие против изменников, которые, отдавая подобные приказы, становятся пособниками душителя нашей страны – Гитлера».

Письмо Раймона заканчивалось словами, которые вот уже второй день сверлили мозг Гюдена: «Мой дорогой брат!.. Повторяю: я не коммунист, но я патриот Франции. Расстрел почти сотни наших соотечественников в карьерах Шатобриана, в Бордо и в Нанте всколыхнул всю Францию. 27 заложников-коммунистов, расстрелянных в Шатобриане, перед смертью подписались под словами: «Да здравствуют Французская коммунистическая партия и ее вождь Морис Торез! Мы умираем, да здравствует СССР! Товарищи, остающиеся после нас, будьте смелыми, верьте в будущее». Думай, думай, дорогой Шарль, ты человек мужественный и молодой. Все еще поправимо».

Гюден вложил письмо в конверт и спрятал его в нагрудном кармане кителя. Сквозь двойные окна горенки была слышна глухая канонада, доносившаяся со стороны деревни Акулово. Уже второй день там шли жаркие бои.

«Легко тебе, дорогой Раймон, советовать. В мою бы шкуру ты влез, тогда бы по-другому запел», – подумал Гюден и не заметил, как в горенку вошел майор Рикар. Сняв шинель и шапку, он бросил их на лавку у стены и, видя, что стоявшая на столе бутылка коньяка была пуста, с укоризной посмотрел на Гюдена:

– Ты скоро сопьешься, Шарль.

– Хмельному веселее умирать от русской нули. – Упрек Рикара Гюден перевел в шутку.