Текст книги "Земные наши заботы"

Автор книги: Иван Филоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

и XVI съезда комсомола, постоянный участник ВДНХ, умеющий любой трактор,

любую машину повести и отремонтировать умеющий работать лучше всех, красиво

работать. Работать так, что даже у придирчивой комиссии не бывает ни одного

замечания ни на пахоте, ни на севе, ни на других работах, выполненных

Ринатом.

Председатель знает, что Ринат примером для ребят служит, и обязательно

похвалит:

– Своим личным трудом Юсупов способствует повышению культуры земледелия,

повышению урожайности хлебной нивы.

И назовет цифры: осенью вспахал 750 гектаров зяби вместе со сменщиком,

весной звено посеяло перекрестным способом 830 гектаров яровых.

Сам о себе, о своей работе Ринат скажет ребятам:

– Работаю как подсказывает сердце, как велит совесть.

На высокие эти слова ребята отзовутся громкими аплодисментами. Согласие

свое выразят и уважение. Уважение за тот труд, который, знают они,

действительно нелегкий, требует от человека любви, мастерства и старания.

Знают они это не из бесед, не из наставлений – своими руками познали. Да,

мир познается и руками. А познав, обнаружили, что профессия хлебороба

посильна им, что она действительно нелегка, требует от человека всех

душевных, умственных и физических способностей. Этим и привлекательна эта

самая древняя на земле профессия.

Не знаю, сколько мальчишек и девчонок, работавших летом в поле, останется

после школы в родном селе. Но уверен, что многие. «Так уж у нас повелось»,—

подтвердил Ринат. А повелось так потому, как мне кажется, что каждый юный

житель села (повторить хочу – каждый!) еще в школьные годы оказывается

втянутым в общественно полезный труд. В этом, думается, и должно заключаться

внимание к подрастающему поколению. Ведь если я умею делать одно дело, то

справлюсь и с другим, не оробею перед третьим, а в конечном счете – перед

жизнью.

Так и в семье всегда было: если хочешь счастья детям своим, то обязательно

делу их научи, чтобы глаза не боялись никакой работы, чтобы руки могли

сделать всякий урок. Тому и лучшие народные сказки учат: умеющий да

работящий все преграды одолеет и цели достигнет. Этому учит жизнь. Мне пока

еще не доводилось встречать ни одного Героя Труда, который бы до

восемнадцатилетнего возраста лишь учился и бегал, палец о палец не ударив.

Каждый, с кем пути-дороги меня сводили, познал радость и тяжесть труда,

труда вполне самостоятельного, еще в школьные годы. Встреча с Ринатом

укрепила меня в этом мнении...

Не знаю, трактористами они будут, комбайнерами или вернутся в село

специалистами. Да и не в этом дело. Многие из них, уверен, с полным правом

скажут, как сказал Ринат Юсупов:

– Я пахарь, я сеятель, я земледелец, а трактор – орудие труда моего.

Пример этот лишний раз подтверждает, что основа всей нашей жизни – труд.

Нашей жизни и нашего бытия. Ну, а бытие, как известно, определяет сознание.

Вспомним: «Ничто так, как труд, не облагораживает человека. Без труда не

может человек соблюсти свое человеческое достоинство», – утверждал Лев

Толстой. Не может... Ни взрослый, ни юноша, которого мы, принижая, обзываем

подростком и всячески оберегаем от физических нагрузок.

Вот теперь и присмотримся внимательнее: а все ли есть там, где есть все?

Да, есть стадионы и спортивные площадки, есть различные секции и кружки, в

которые зазывают всех желающих. Да, в кружках этих, секциях и студиях есть

увлеченные ребята, которыми гордится школа, село или город. Да, их много, их

сотни и тысячи. Но, восхищаясь нынешней молодежью, мы забываем что многие

все же во дворах и по улицам слоняются! бесцельно. Большинство скучает,

потому что нет главного – нет дела, той трудовой зарядки, которая в душе

теле возбуждает энергию, рождает уверенность в свои Силах и в себе. Нет

такого места, где бы дети все делал сами.

Чем во все времена гордились мальчишки друг пере другом? Игрушками и

обновками? Выхвалялись, конечно, и этим. Но умение что-то делать, умение

справиться с настоящим делом было все же прочнее, «не изнашивалась». «Я

сам!» – гордо заявлял и продолжает заявлять юный человек. Да, и сейчас

заявляет. Но мы исподволь отучаем его от этого желания. Так вот, если

присмотримся внимательнее, то обнаружим, что как раз для трудовой зарядки у

нас и нет ничего или почти нет. В пионерский лагерь (в лагерь отдыха)

попасть может всякий. А вот в лагерь труда и отдыха – лишь немногие, потому

что лагерей с трудовым воспитанием мало. С ними нам, взрослым, хлопотно,

поэтому и берутся за их организацию только энтузиасты, готовые выдержать все

трудности. Им достается упреков и взысканий куда больше, чем похвал. Нужно

лагерь построить, оборудовать его, организовать труд и отдых в нем. А

средств – то специальных нет, значит, надо выкручиваться как-то.

Недавно в поездке по Башкирии я побывал в двух школьных лесничествах,

признанных лучшими в стране. Созданы они в сельских школах, в Бижбулякской и

Бакалинской. Великую работу делают в них мальчишки и девчонки – выращивают

молодые леса. Своими руками! Не на тесных пришкольных участках, а на

просторах родного края. И делают это с огромной охотой. Потому, наверное,

что нет ничего увлекательнее созидания: была пустошь, гарь, вырубка – ее

распахали или борозды нарезали плугами, саженцы посадили весной – и вот

пошли деревца в рост. Но прежде чем лесом они станут, нужно немало труда

приложить, чтобы в сорной траве не зачахли, чтобы земля была рыхлой. Для

этого надо в разгар лета с мотыгами пройтись по рядкам и раз, и два, и три,

и еще много-много раз. Но ничего не поделаешь, если мы хотим иметь крепкий,

здоровый лес, то загодя должны заботиться о подросте.

А с голубого неба солнце припекает плечи и спины. И пот застилает глаза.

И мозоли взбугрили кожу рук. От этого ребячьи ладони словно бы

чувствительнее стали ко всему, к чему прикасались: к черенку мотыги, к

цветку, к земле, к руке друга, у которого она тоже в волдырях.

В общем, круг обязанностей и дел у ребят – как у взрослых. Только

полегче, чередуется с развлечениями, соревнованиями, смотрами. И познанием

мира.

Еще недавно бытовало в народе наставление: «Держи гусей, чтобы и малым

деткам была забота». Сейчас эта мудрость кажется нам старомодной, и мы,

натерпевшиеся разных жизненных невзгод, дружно избавляем деток, и не только

малых, от любых обязанностей, требующих физических усилий: «Пусть погуляют!»

Будто это они, а не мы, недоедали, становились к плугу в 14 лет и по этой

причине нуждаются в нашей жалости, в поблажках и баловстве. Потом мы так же

дружно сокрушаемся, глядя на слоняющихся парней и девчат, мечтающих всю

жизнь быть отдыхающими.

Все имеет начало – река, дорога, человеческая жизнь. И стремится все

только вперед: родники к реке, тропы к дорогам, человек к познанию большого

мира. Ребенку хочется подрасти быстрее, чтобы добраться сначала до поворота

тропы, потом до излучины реки, за горизонт взглянуть, где конечно же немало

тайн.

Мальчишке было семь лет, когда ему доверили присматривать за стайкой утят

– на пруд их водить. И пушистые утята, казавшиеся ему чудом, привели его к

неожиданным радостям и находкам, о которых он будет помнить всю свою жизнь.

Человек этот – Жан-Анри Фабр, ставший великим натуралистом!

Другой мальчишка в другое время взял горсть пшеницы – и вдруг... нет, не

понял, а скорее почувствовал, как чувствуют боль или радость, что в его

мальчишеских руках – жизнь... И тоже стал знаменитым. Знаменитым хлеборобом!

Кто не знает сегодня Василия Макаровича Чердинцева, прославленного

оренбургского комбайнера, намолотившего за жизнь свою десятки тысяч тонн

хлеба, воспитавшего и детей своих, как и многих сельских мальчишек, такими

же преданными хлебному полю.

Каждую весну Василий Макарович выходит в поле старшим сеяльщиком, призвав

на свой, агрегат мальчишек и девчонок. Он трудится весь световой день, они —

посменно, по часам. Мог бы и не канителиться с ними, мог бы сформировать

звено из опытных сеяльщиков, но надо же и подростков к труду приучать. Надо

о хлебе заботиться, но не меньше – о подрастающем поколении. Да, он

счастлив: его дети связали жизнь свою с землей. Но не во всех же семьях отец

– механизатор, который исподволь научит всему, даст посидеть рядом с собой в

кабине трактора, порулить, а то и поработать, пока начальство не видит.

Официально подросткам работать на машинах нельзя, даже стажерами, под

руководством опытных наставников.

– Создается нелепое положение, – вслух размышлял по этому поводу Василий

Макарович. – До 18 лет человеку не доверяем трактор. В 18 лет его призывают

в армию, и мы вручаем ему сложнейшую ракетную технику. До 18 лет человеку

вольно, а скорее невольно внушаем неверие в свои силы, способности, и это

внушение укореняется во всем его существе. В нем зарождается сомнение;

кажется ему, что сам он ничего не может создать собственными руками.

Василий Макарович говорил, а я думал вот о какой закономерности.

Чердинцев-старший начал свой самостоятельный трудовой путь еще подростком.

Его сыновья, вовсе не ради хлеба насущного, сели на комбайн, по левую от

отца руку, тоже в 12—13 лет. И приходилось им просыпаться с петухами.

– Будить-то было жалко в рань такую, – вспоминает сейчас Аграфена

Ивановна Чердинцева. – Дите же еще. А бывало, только на плечо руку положишь

– уже на ногах. Сядет с отцом в мотоцикл – так бы и выхватила: не по грибы

же едут. А попробуй не разбуди или слово скажи, чтобы не ехал, отдохнул —

где там, будто на комбайн тот медом его приманили.

Василий Макарович убежден: трудовое наставничество должно начинаться в

семье. И не сразу с работы на тракторе или комбайне, а задолго до этого.

Как-то в разговоре он выразился так:

– У наших детей – что у мальчишек, что у девчонок, – не оставалось

времени для праздного шатания. По дому помогали, вязали, шили, ремонтировали

что-нибудь, в саду копались, рисовали, стирали, читали. – Помолчал, подумал,

добавил: – И вроде бы не заставляли, но и не говорили: пусть побегает, еще

успеет наработаться. Вот они и не боялись труда, и ценили каждую свободную

минуту.

Говорят: счастлив тот, кто построил дом, вырастил сад, воспитал детей.

Василий Макарович дом построил, сад вырастил, детей воспитал. Пятерых

воспитал. Но он уточнил с шутливой улыбкой:

– Трех на путь наставляла жена моя Аграфена Ивановна, потому что с

дочками ей сподручней заниматься, а уж с двумя хлопцами я «воевал».

Василий Макарович куда-то по делам отлучился, я спросил Аграфену

Ивановну:

– Где ж ребята ваши, что-то не видно никого в доме? – Спросил, а сам

подумал: разъехались, наверно, кто куда.

– Сейчас скажу, – охотно откликнулась она. – Значит, так, первая у нас

Лена, она закончила сельскохозяйственный институт... – Посмотрела на меня и

уточнила: – На экономфаке училась, сейчас главным экономистом работает в

колхозе. Нет, не в нашем, в другом районе. – И взгрустнула: далековато все

же. – Ну, Гришу знаете, должно быть. Он тут, как пришел из армии, так с

отцом все соревнуется, да пока никак, не поддается наш отец. Этот заочник

агрофака. И живет тут же, неподалеку, своим домом, своей семьей.

Мать остается матерью. Что из того, что сын ее бывал и членом

Центрального Комитета комсомола, что он кавалер ордена Трудового Красного

Знамени и многие величают его по имени-отчеству. Для нее он просто Гриша.

– Другая дочка, Таня, тоже сельскохозяйственный институт окончила, в

плановом отделе работает. Здесь, в Сакмаре. А двое еще учатся. Нет, не в

школе, веселей бы было, когда в школе. В сельхозинституте оба. Саша, сын,

Александр значит, на третьем курсе, на агронома учится. А Маша на первом.

Эта, как и сестры, экономистом будет... Кажется, все. Пятерых я назвала?

Все, значит, весь пятерик.

Мне захотелось успокоить Аграфену Ивановну: мол, приедут скоро на

каникулы, веселее будет.

– Да уж, как же! – проговорила она с улыбкой. – Может, Маша и посидит

дома немного. А про Александра и говорить нечего. Как приедет, так в поле,

комбайнерить. Теперь-то он самостоятельно работает, а до этого у отца за

штурвального сколько лет был! С тринадцати, кажется, на годок позже Гриши.

Не брали все. Гриша, точно помню, в одиннадцать все лето с отцом в поле

пробыл, но больше приглядывался да подсоблял кой в чем. А уж в уборочное

звено отец взял его на следующее лето, когда двенадцать исполнилось. В тот

год они скосили и обмолотили больше тысячи гектаров, обогнав Шелкоусова

Ивана Никитича. Вместе с отцом и на целину помогать ездил тем летом. С той

поры и газетка хранится, в ней Гришина карточка.

Да, я видел ту газету от 1 сентября 1963 года, видел в ней и фотографию

ученика 7-го класса Гриши Чердинцева. И подумал: сколько бы раз потом ни

писал он свою автобиографию, будет вспоминать и это победное лето, и первую

пробу своих сил, и первый свой экзамен на хлебороба...

Пройдет несколько лет. Григорий окончит школу, вместе с аттестатом

получит удостоверение тракториста и комбайнера, станет колхозным

механизатором. Не помощником, не штурвальным поднимется на комбайн в страду

– комбайнером! Поднимется с учеником, таким же юным помощником, как и сам

был недавно. Окинет нетерпеливым, гордым взглядом хлебное поле и дерзко

подумает: «Ну, батя!..»

Есть, есть такие счастливчики, у которых отец или брат – механизатор! О

них в газетах пишем, они – юные пахари – на конкурсах побеждают, в слетах

участвуют, в жатву они гордо стоят за штурвалом комбайна.

– Вы, журналисты, о них пишете, – с укором сказал Мне там же, на

Смоленщине, инспектор областного совета профсоюзов, – а мы вырезаем ваши

заметки и – председателю названного колхоза: плати штраф...

– За что? – поразился я.

– За нарушение трудового законодательства... Подростки не должны

работать.

Да, так и сказал: «не должны работать». И тут же про слоняющихся юных

бездельников произнес гневную речь, чем и вынудил меня сказать ему в глаза о

нелогичности его поведения. Он охотно согласился.

– Как инспектор, – сказал он, – я оберегаю подростков от труда, а как

человек – понимаю, что без труда, как говорится, и рыбку не вытащишь из

пруда. Кто-то, значит, другой должен тащить и их кормить.

Я ему о передовиках, о Героях Труда стал говорить: мол, все они, с кем

встречаться доводилось, начинали свой трудовой путь в 14—15 лет.

Он мне: правильно, потому они и Герои, что с детства к труду приучены,

втянулись, без работы дня прожить не могут.

Я ему: нет, не променял бы я свое голодное, босоногое детство на

счастливое и скучное.

Он мне: ни за что! Нет ничего томительнее безделья, то бишь свободного

времени.

Я ему: а если до восемнадцати лет человек прогулял без заботушки, то и

дальше будет норовить, как бы увильнуть, на других переложить всю тяжесть

груза.

Он мне: даже в работящей семье, посмотрите, младший сын всегда если не

полный лентяй, не полный прохиндей, то уж с ленцой Обязательно. Почему?

Потому что младшего все жалели: маленький, мол...

Стал я припоминать своих знакомых, выросших не сейчас, а в те годы,

когда «держали гусей», когда не жаловались на скуку, и обнаружил: точно,

попивают, отлынивают, хитрят – из младших... Потом подумал: так ведь в то

трудное время и им, младшим, тоже перепадало кое-что делать, пусть что-

нибудь полегче. А когда человек совсем освобожден от забот и хлопот?

Все мы знаем, что труд не только мышцы формирует, но и выстраивает душу.

Однако только в школьном дворе мальчишка может посидеть на тракторе и

«порулить». Выехать в широкое хлебное поле он не имеет права. Вернее, закон

оберегает его от этого счастья: от работы на тракторе, на комбайне.

Мы словно забываем, что, по выражению Достоевского, «из подростков

созидаются поколения», что это они будут составлять общество будущего. Не

мы, старшее поколение, закаленное в труде, а они будут и созидать его. Будут

созидать его те, кто с детства привык, что их кто-то должен развлекать, кто-

то должен решать за них проблему досуга. Сами они беспомощны, когда остаются

один на один с делом и даже со свободным временем.

Все это очень серьезно. Пожалуй, не менее серьезно, чем создание

материальной базы. И обществу, и человеку нужна надежная основа.

Да, это так: если мы хотим иметь крепкий, здоровый лес, то загодя должны

заботиться о подросте. Но подрост этот, каждый лесовод знает, надо не в

теплицах выращивать, а в естественных условиях, которые, случается, бывают и

суровыми. Иначе с гнильцой вырастет, неустойчивым к невзгодам, любому ветру

покорным.

* * *

Днем, когда Васильев мотался по бригадам, к машине подошел парень. Он

долго и терпеливо ждал, пока председатель разговаривал с телятницами на

ферме, пока решал с ними кучу вопросов, связанных с неожиданно начавшейся

зимовкой. Не только в поле морозы нарушили ритм работы, но и на фермах, —

перестраиваться нужно срочно, раньше времени открывать силосные траншеи,

перегруппировку скота сделать. Не меньше часа потребовалось, чтобы

обговорить и разрешить все вопросы, а телятницы и скотники на каждый из них

сказали: «Понятно».

Все это время парень стоял у машины, оставленной на растолоченном скотном

прогоне, и казался франтом, неизвестно как очутившимся здесь, за околицей

зябнущей на ветру деревушки. Когда мы вернулись к машине, он попросился:

«Только до асфальта мне». Федор Степанович с какой-то тоской, а может, с

сожалением, оглядел его с ног до головы и неожиданно для меня – накануне он

развозил людей по деревушкам вовсе не попутно – отказал ему. И медленно

захлопнул дверцу, будто сам сомневался в окончательности своего решения.

Наверное, думал я, не посадил человека, чтобы разговорам нашим

посторонний человек не помешал (а говорили мы с ним в основном на ходу, в

машине). Однако разговор не клеился. Ехали молча. Потом, чтобы неясностей

между нами не было, председатель проговорил:

– Ненавижу. И ничего поделать с собой не могу. Ладно бы ради призвания в

город умотался или ради великих заработков, а то ведь сторожем устроился. Не

город ему нужен был, а работа не бей лежачего. Лоб такой, а ни гордости, ни

самолюбия. Сам себя прокормить не может, вот родителей обирать и приезжает.

Ишь сумищу какую нагреб. А к отцу, матери с батоном шестнадцатикопеечным

заявился, но зато в дубленке да в ботиночках...

И все же неловкость какая-то между нами оставалась. Долго еще ехали мы,

лишь изредка обмениваясь краткими вопросами и такими же краткими ответами. И

видно было: не мог председатель отвлечься от дум своих, возбужденных

встречей.

– Я бы категорически запретил брать на некоторые должности вот таких

лбов, – проговорил он, но уже без прежней злости. – А то, смотришь, кто

продает цветочки? В раздевалке кто стоит или сторожит? Детина, на котором

пахать можно. Для старичков да инвалидов эти места, для тех, кто по

состоянию здоровья за станком работать больше не может. Вот и надо

приглашать их – и тепло, и спокойно. Да и на персональные легковые машины

надо наработавшихся шоферов сажать, уставших, а не молодых ребят после

школы...

Поздно вечером мы вышли из конторы на покрытый ледком асфальт. Это была

воспетая в народе, как символ России, старая Смоленская дорога.

Где-то в селе урчала и урчала машина. Шарила фарами по стенам домов.

Должно быть, в кювете елозила.

– Спьяну врезался, – предположил председатель.– Теперь весь тротуар

разворотит.

– А вы что, машины разрешаете у дома на ночь ставить?

– Нет, наши в гараже все. За такие выходки мы с машины снимаем... Мы

снимем, а он в город. Вот на ночь и приезжает оттуда. Смотришь, иногда и

несколько дней у дома стоит, будто и не нужна она предприятию, будто никто и

не спохватывается, где же это машина пропадает.

Помолчал председатель, подумал, добавил:

– Вот так и выманивают людей из села. Не зарплатой, нет, у нас и побольше

можно заработать. Да и идут-то теперь не туда, где можно заработать, а

значит, и работать надо, а туда, где оклад. Всякими послаблениями,

поблажками заманивают. Было бы построже – не всякий бы и пошел, да и городу

меньше людей нужно было бы. Вот с чего надо начинать, когда говорим о

миграции, с дисциплины в промышленности надо начинать.

К этому убеждению он пришел не сразу, сначала надо было село отстроить,

все мыслимые блага в нем создать, чтобы было как в городе, а уж потом

окончательно осознать: жизнь в селе не только от села зависит.

Сложны, ой как сложны все взаимосвязи.

А ведь надеялся, сильно надеялся Васильев на юную смену, когда колхоз

начал воздвигать из кирпича просторную среднюю школу с интернатом у леса.

Надеялся, что и после армии будут возвращаться парни в родное село. С этой

надеждой и закладывали новый клуб, быткомбинат, ясли и сад, ставили

благоустроенные дома и асфальтировали улицы.

Нет, не сбылись надежды.

Хотелось, мне тоже очень хотелось услышать от Васильева утвердительный

ответ: мол, и остаются, и возвращаются в село молодые парни и девчата. До

того хотелось, что готов был на слово поверить: из этого хорошего хозяйства,

центральная усадьба которого в смотре-конкурсе была признана лучшей на

Смоленщине, молодежь не уходит.

И ошибся. Вот уже который выпуск подряд не оставляет в селе ни одного

своего представителя. Отучившись и словно отроившись, ребята и девчата в

полном составе уезжают рейсовыми автобусами в Смоленск, на повременку, как с

грустью говорят здесь, туда, где пусть и меньше платят, но где полегче. Так

что не обилием рук достигается успех в «Красном добровольце», и даже не

молодыми силами, а преимущественно теми, кто о пенсии подумывает или уже

получает ее. И на каждого из них, работающего, приходится в среднем по 9

гектаров земельных угодий, по 5—6 голов крупного рогатого скота и по 6—7

свиней. Многовато.

Мы стояли на покрытой ледком, воспетой в народе старой Смоленской

дороге. За лесистым холмом мерцали в дымке огоньки заводских труб. Мерцали,

манили, звали. А может, мне только казалось, что они манили. Здесь, в селе,

тоже все улицы в огнях. И, наверное, оттуда, от заводских труб, кто в эту

сторону смотрит, то вот эти огни тоже кажутся манящими. Иначе и быть не

может, потому что здесь для многих – отчий дом, родина. И едут, каждый вечер

возвращаются из города рейсовыми автобусами юноши и девушки. В село

возвращаются, но лишь на ночлег. Утром снова сядут на автобус – и в город,

на заводы и стройки.

3. ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ДОЛЖНОСТЬ

Бывает так: ездишь по стране, встречаешься с

председателями разных хозяйств, с различными проблемами

сталкиваешься, складываются какие-то мнения, суждения,

взгляды. Но все они не упорядочены, словно бы чего-то не

хватает (то ли довода, то ли факта), чтобы сформировать

их в убеждение, чтобы можно было уверенно высказать свой

взгляд и убедить в нем других. И тогда начинаешь

подумывать: надо бы вернуться в хозяйство, в котором уже

был несколько лет назад. Был давненько, а окончательно понял только теперь:

именно в нем, лучше чем в других, в которых довелось бывать, решаются эти

самые проблемы. Надо вернуться и обговорить, теперь уже неспешно и

обстоятельно: почему это так, а это так, почему же в других хозяйствах не

получается?

Вот и привели меня дороги снова на Смоленщину, в Починковский район.

Захотелось мне побывать в Лучесе, в орденоносном колхозе имени В. И. Ленина,

где более четверти века председательствует Сергей Иванович Бизунов – Герой

Социалистического Труда.

Зашел к нему, а у него школьники сидят. На урок обществоведения пришли, о

колхозе из первых уст послушать: о коллективных средствах производства и

распределении дохода, о правах и обязанностях колхозников.

Сергей Иванович с гордостью перечислял наличные силы сегодняшнего

колхоза, называл лучших людей деревни. И каждый раз, когда о передовиках

говорил, обращался к кому-нибудь из мальчишек или девчонок: «Вот какие у

тебя отец-мать, за добросовестный труд их и колхоз отметил – бесплатные

путевки на курорт дал. И Советское правительство орденами наградило!» И

подытожил: «Так что теперь в нашем колхозе двадцать два орденоносца. А

многие из них и по несколько правительственных наград имеют. Это я на вопрос

о поощрениях колхозников отвечаю...»

Говорил председатель и про условия труда в поле и на ферме, о том, что

уже есть сегодня и что будет завтра.

– В поле – полная механизация... – Посмотрел Сергей Иванович на ребят —

никакого восторга от слов его. Это ему радостно, а им, выходит, в порядке

вещей, что нет ручного труда ни на пахоте, ни на севе, а в хороший год почти

нет и на уборке: лен – машинами, картофель – комбайнами, а с зерновыми и

подавно все привыкли, что без толчеи.

– На фермах – в халатах белых могут работать животноводы. – Сказал и

засиял весь: мол, что на это ответите? – Уже сегодня могли бы работать, —

уточнил он, ко мне обращаясь взглядом, – если бы мы, начальники, не

прохлопали и вовремя побеспокоились бы о халатах.

Заулыбались ребята: то ли самокритика понравилась, то ли догадались, что

о таких упущениях совсем с другой целью говорится. Улыбнулся и председатель,

с доярками, скотниками посоветовал встретиться. Видит – насторожились

ребята, восприняли его слова как совет: посмотреть, чтобы остаться. Не

любят, чертенята, когда понуждают их. Поэтому оговорился:

– Нет, я не агитирую вас всем классом в колхозе оставаться. Во-первых,

вам сначала надо профессию получить, а для этого учиться надо. Во-вторых,

колхозу нашему нужен сейчас только тот, кто умеет ладить с техникой, а еще

лучше, если и с наукой. На той же нашей ферме, к примеру, желающих работать

при новой технологии было много, а мы только лучшим из лучших доверили, кто

пограмотнее, кто прилежность свою показал. Поэтому и советую – посмотрите,

как работают у нас теперь доярки!..– По шесть часов в день! Имеют и

выходные, и отпуска. Утром вместе со всеми идут на работу, а вечером раньше

других домой возвращаются. Возвращаются в туфельках да нарядные и чистенькие

– тут же, прямо на ферме, душ есть. Так что с фермы сразу на вечеринку

можно, в кино или на свидание...

Осуществил, значит, Сергей Иванович свой замысел. В прошлый мой приезд, а

это было три года назад, он, с гордостью показывая хозяйство, на

животноводстве «запнулся».

– Не хватает доярок? – спросил я, повторив обычную фразу, много раз

слышанную в других хозяйствах.

– Пока еще хватает, – неохотно откликнулся он. – Пока вроде бы все

благополучно...

И замолчал председатель: хватит, мол, с тебя, товарищ журналист. Тебе же

про хорошее писать надо, вот и не копайся, не спрашивай про болячки, не

нужны они тебе, да и нам что ж на себя раньше времени плохое наговаривать.

Сказал я ему об этой своей догадке. Засмеялся Сергей Иванович.

– Да ведь дегтем не только мед можно испортить, но и очерк. Поэтому и не

хотел говорить... А вообще-то такое благополучие – зыбкое, если доярка наша

в четыре утра уже на ногах – и до двенадцати ночи.

– Почти всюду так, – попытался я успокоить его. Однако председатель

пропустил мои слова мимо ушей, проговорил решительно:

– Надо что-то придумывать, дальше так нельзя. – И повторил, словно укоряя

себя: – Нельзя так дальше...

– Осуществили, значит, свой замысел? – спросил я, когда вслед за

школьниками мы вышли на улицу.

– И можно сказать – по программе-максимум, – охотно откликнулся Сергей

Иванович. – Во-первых, в животноводстве мы провели внутрихозяйственную

специализацию и концентрацию Без особой реконструкции создали, по существу,

животноводческий комплекс на 900 коров, где все процессы механизированы: от

раздачи кормов и доения до уборки и удаления навоза. Это позволило нам ровно

половину животноводов высвободить на другие работы и в корне изменить труд

доярок. Теперь каждая обслуживает 50 коров.

– Вдвое больше, чем раньше?

– Да. Но затрачивается на это вдвое меньше времени.

И Сергей Иванович начал загибать пальцы, перечислять, за счет чего это

достигнуто.

– Первое – перешли на двухразовую дойку.

– Потеряли в надоях?..

– Есть немного. В прошлом году мы получили по 3033 килограмма молока от

коровы. Снижение – на 165 литров. Но уже в нынешнем, все к тому идет, потерю

эту восстановим. Так что год один – время не большое, но оно нужно, чтобы и

самим научиться и чтобы коровы привыкли...

– Второе – доярка полностью освобождена и от кормления, и от уборки

навоза. Приходит она на ферму два раза в день, утром и после обеда. Приходит

– коровы уже накормлены и вычищены. Ей остается накинуть на себя халатик,

подключить доильные аппараты к молокопроводу, вымя корове тепленькой водой

вымыть, выдоить, отнести аппараты на место и – домой.

– Третье – не перегружен работой и кормач. Он занят на ферме семь часов.

У него сто коров. Но ни к бурту, ни к стогу он дороги не знает, ему привезут

на тракторной тележке или кормораздатчике все, что положено по рациону. Ну,

а чтобы не как-нибудь кормил, чтобы хорошо кормил, он, как и доярка, от

надоя получает.

– Четвертое – скотник работает посменно, восемь часов. Транспортеры

движутся, он кое-где метелочкой или скребком подхватит к нему навоз, нажмет

кнопку, чтобы насос выкачал жижу из ямы в накопитель, на корову шумнет, если

бодаться вздумает, – и все...

– Тоже может в белом халате работать?

– Мог бы, если бы хвостами коровы не размахивали, – с шутливой улыбкой

ответил Сергей Иванович.

* * *

Деревня утонула в садах и березах. Сады – по крышу, а березы – к небу

тянутся, стерегут покой и тишину – не пробраться ветру сквозь гущу ветвей.

От этих берез деревня на склоне холма кажется уютной, высветленной, высокой

и лучистой. Не потому ли и названа она Лучесой?

В низине, где плещется пруд, обнимающий всю деревню, устроились рыбаки.

За прудом на холме стоят комбайны, жатки, сеялки, плуги – утомились,

отдыхают, ждут своего срока. За мехдвором, на виду у всей деревни, та ферма,

где в белых халатах работать можно.

Тихо в деревне, тихо на ферме. Только на косогоре за фермой движение,

снуют трактора с тележками – торф подвозят. Потом его перемешают с навозом,

накопленным за зиму в отстойниках, вывезут на пашню все подчистую: и

отстойник вычищен, и пашне будут сполна возвращены плодородные силы – каждый

гектар до сотни тонн компоста получит.

Высокой и уютной кажется деревня, хотя и нет в ней модных ныне типовых

многоэтажек. Стоят деревянные да кирпичные дома с просторными террасами,

выкрашенные, охваченные резными узорами, как поясками, для красоты и

порядка, но больше из молодой лихости, и уверенности в незыблемости жизни на

земле.

Правда, все это на виду только зимой, а летом за густой придорожной

зеленью, в садах и березах – не разглядеть, лишь кое-где проглянет окно,

тропа к дому, калитка. Ходил я по Лучесе, по ее аллеям и тропинкам,

стесненным луговыми травами, синими колокольчиками и белыми ромашками, —

словно по территории дома отдыха, озвученного к тому же не транзисторными