Текст книги "Земные наши заботы"

Автор книги: Иван Филоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

калины, ежевики, хмеля. Тальники оберегали речку, регулировали ее

полноводность. Отсюда, из зарослей, несли ведрами всякую ягоду жители

окружающих деревень и поселков, чем и кормились в голодную годину войны.

Речка поила луга, на которых выгуливали колхозные стада и накашивали

огромные скирды душистого сена. Не скирды, а горы, на которые забраться даже

нам, мальчишкам, везде лазившим, не всегда удавалось.

Однако человек не хотел довольствоваться тем, что есть, что дает ему

щедро природа. Вернее, этому человеку вроде бы дела не было до этих

«побочных» богатств, даруемых рекой и приречными зарослями. Он думал о более

существенных продуктах: о зерне, мясе, молоке. Поэтому его, хозяина здешних

земель, интересовал лишь луг, как кормовая база для животноводства. А раз

так, то полагал, элементарно рассчитав, что травой можно завалить все фермы,

если расширить луг, то есть потеснить, раскорчевать «бесполезные» для

хозяйства тальники.

Подождите обвинять во всех грехах председателя колхоза или агронома, по

согласию которых раскорчевали и распахали пойму под самую кромку берега. Не

безразличные они люди и даже, осмелюсь это утверждать, не лишенные чувства

хозяина. Они, как и я, здесь выросли, в голодные годы войны тоже ходили сюда

по ягоду, а любовь к земле побудила их стать агрономами. Не безразличны были

и исполнители. Одного из них я встретил здесь, у речки. Дорубив кустарник,

оставшийся после раскорчевки на береговом обрыве, он, увидев меня,

поинтересовался:

– Куда путь держишь?

Спросил то ли ради любопытства, то ли движимый заботой о травах, которые

посторонний человек мог помять. Я ответил: приехал, мол, в родные края и вот

иду на Курсак посмотреть. Он улыбнулся светло, положил топор на стоявшую

рядом телегу и, уловив мои чувства, проговорил:

– Да-а, без Курсака никак нельзя. – А помолчав, добавил: – Как можно жить

без Курсака.

Пусть и туманно выразил он свои мысли и чувства, но в голосе его была

такая убежденность, столько любви к этому обезлесенному краю, к оголенной и

заилившейся реке, что я не решился упрекнуть его. Ждал, что он сам выскажет

тревогу, потому что результаты хозяйственной деятельности, в которой и он

участвовал, давали себя знать на каждом шагу: русло реки заплыло черноземом,

смытым с полей, с раскорчеванной и распаханной поймы, лишь кое-где не видно

дна, но и в этих «глубинных» местах в буквальном смысле по колено. Однако

никакой тревоги мой собеседник не выказал, словно такой и была речка всегда,

будто такой и была она до раскорчевки тальников и распашки поймы.

Может, изменения эти произошли исподволь, на его глазах, и поэтому

неприметны? Может, ему еще кажется, что нарушение на Курсаке нигде не

отзовется, не аукнется где-нибудь в другом месте? Не знаю.

Однако какую же выгоду получили хозяйства? А никакой или почти никакой.

Тот букет трав, который веками подбирала природа именно для этого луга, был

нарушен бульдозерами и перевернут плугами вместе с почвой, обжитой этими

травами и удобренной ими. Вывернутыми наружу оказались бесплодные

минеральные грунты, лишенные плодородной структуры. Как ни подкармливают,

как ни поливают, а высеянные травы не очень-то густы. К тому же, как

известно, культурные растения всегда менее устойчивы к погодным невзгодам,

чем их «дикие» сородичи. Вот и пестрит луг плешинами. Если посчитать их, то,

пожалуй, как раз и составят они площадь бывших тальников.

Ради чего же тогда оголили речку и тем самым загубили ее? Скажут,

некачественно, без знания дела выполнена работа? Может быть. Вполне

возможно, что при правильной раскорчевке и распашке луг давал бы значительно

большие урожаи трав: при орошении, конечно, так как Курсак теперь не выходит

из берегов и паводковыми водами своими пойму не заливает. Что ж, в этом

случае все было бы хорошо?

Колхозы могли получить некоторый, пусть поначалу и значительный,

экономический эффект на данной площади. Выгоду всегда легко подсчитать. Но

как подсчитать урон на соседних полях, где из-за распашки и осушения поймы

или болота оказался нарушенном водно-воздушный режим? Оговорюсь сразу, речь

идет о степной зоне Башкирии, никакого сходства не имеющей с Рязанщиной ни

по рельефу (здесь он гористый), ни по климату (здесь он сухой,

континентальный); если и бывают дожди, то лишь остатки тех, что проливались

от Москвы до Волги.

Все чаще пашня Башкирии страдает от «неблагоприятных климатических

условий», а короче – от засух. Именно они понуждают земледельца на те

действия, от которых в благоприятные годы он воздержался бы. Чтобы не

снизить производство зерна и других продуктов земледелия, он, где по своей

инициативе, а где по указанию сверху, распахивает не только поймы, но и

земли, подверженные водной и ветровой эрозии, ранее использовавшиеся лишь

как выпас. Распахивает – и получает обратное желаемому, один гольный камень

остается после первого же сильного ветра. А ветры и бури здесь бывают чаще

засух.

Ни пашни нет, ни выпасов. Чтобы прокормить скот, он идет теперь с пилой и

топором в редкие рощицы, идет в лесополосы, защищающие поля от суховеев и

создающие свой, пусть и не очень устойчивый, микроклимат, идет на заготовку

веточного корма. Пусть за счет веток, но все же скот избавлен от бескормицы.

А как чувствуют себя рощицы и колки? Не только в Башкирии, но всюду, где

веточный корм готовят. Как чувствуют себя лесополосы, которые улучшают

микроклимат, увеличивают плодородие полей, повышают эффективность

агротехнических приемов и удобрений, сокращают выдувание и смыв почвы,

способствуют превращению угодий в высокопродуктивные?

Вот передо мной документ. Цитирую его. «Администрацией совхоза «Степной»

Хайбуллинского района для заготовки веточного корма было организовано 300

человек, которые без технологического контроля со стороны специалистов

обрубили боковые ветки на опытных участках полезащитных лесополос, созданных

из гибридных тополей.

Эти лесополосы, созданные в 1968—1970 годах из отселекционированных

морозо-, засухо– и солеустойчивых гибридов, показавших высокую

жизнестойкость при крайне неблагоприятных погодных условиях, являются

ценными в научном и практическом отношениях. За счет окоренения срезанных

веток можно было за один год решить немаловажную проблему: создать базу

посадочного материала из жизнестойких сортовых тополей для всех зауральских

районов, что позволило бы в короткий срок заложить в сухой степи мощные

зеленые заслоны в борьбе с засухой и дефляцией.

Массовой и бесконтрольной обрезкой боковых ветвей на высоту до 2,5 метра

тополям нанесен большой вред. Задиры коры от рубки ветвей топорами и резкое

осветление неминуемо вызовут заражение тополей болезнями, поражение

вредителями и буйное развитие сорняков, что ставит тополевые лесные полосы,

имеющие уникальное значение, под угрозу гибели...»

– Аж 103 тонны заготовили прекрасного зеленого корма! – похвалился

директор совхоза «Степной», надеясь, видно, обрадовать этим селекционеров.

– Что ж вы сделали? – чуть не со слезами вымолвил в ответ на эту

«похвальбу» научный сотрудник лесной опытной станции Борис Гаврилович

Левашов, всю свою жизнь отдавший отбору и селекции этих тополей, способных

буйно расти (по метру прирост!) даже в сухой степи. – Вы же погубили то, что

создавалось десятилетиями...

Председатель другого колхоза решил перещеголять своего коллегу. Чтобы

обеспечить «фронтом работ» шефов, приехавших на заготовку веточного корма,

он дал команду... вырубить полосу под корень: зачем, мол, лазить, утруждать

себя. И шефы, любители природы, ни минуты не колеблясь, повергли к ногам

сотни деревьев: березы, дубы, тополя, вязы, ясени, клены.

Этот факт тоже запечатлен во многих документах: в актах, переписках и

отписках. Вот наиболее характерный из них:

«Из объяснений председателя колхоза и агронома следует, что повреждения

(!) лесопосадке причинены во время массовой заготовки веточного корма,

которая велась в период тяжелого климатического года, что все это делалось в

интересах колхоза и государства.

Таким образом, в действиях... отсутствует умысел, т. е. отсутствует

состав преступления».

Вот даже как... Лесополоса вырублена «в интересах государства»! И это

пишется в официальном ответе, вполне серьезно пишется. Естественно, что и

все другие инстанции прореагировали подобным же образом. Да и как

прореагировать иначе, если кормить скот надо, а выпасов нет – их распахали,

естественные сенокосы погорели, так как нет влаги ни в почве, ни в воздухе —

нет ее ни в осушенных болотах, ни в заилившихся речках.

Как видите, нарушители прикрываются щитом высоких принципов, высоких

государственных интересов. А в глазах привлекаемых к этому делу людей

(работников предприятий, студентов и школьников) заготовка веточного корма

превращается в дозволенное баловство:

– Руби-и!..

Согласен, рубили не в личных целях, а для общественного стада. Но зачем

под корень! Зачем же ошмыгивать ветки чуть не до вершины и обрекать тем

самым деревья на гибель! Ведь и рощицы и лесополосы нужны нам будут всегда,

и не столько для заготовки веточного корма в них; для чего-то более

существенного нужны – они те же засухи смягчают, защищают поля от эрозии,

культурный ландшафт создают, особенно в степных районах, и без того бедных

растительностью.

«Чудесный край, благословенный, хранилище земных богатств», как писал про

Башкирию С. Т. Аксаков, всюду видевший здесь травы по пояс, исподволь

превращается в зону рискованного земледелия, в зону, лишенную естественных

выпасов. А превращается по мере все большего нарушения соотношений между

пашней, лугом и лесом. На эти нарушения земля отвечает неурожаями, лысыми

пастбищами, скудным колосом. Эти нарушения так или иначе оказывают влияние

на быт, культурную и духовную жизнь народа.

Скажут, подобные «действия» единичны. Согласен, под корень вырубают

лесополосы и колки не всюду, а если и наносят им вред, то «без умысла», а во

имя развития животноводства. Но не похожи ли подобные действия на поступки

человека, для которого «после меня хоть потоп»? Я говорю о людях, которые

пусть и не лишены хозяйского расчета, но начисто лишены чувства гражданской

ответственности. Главное для них – откликнуться на призыв. Пусть и с

иронической усмешкой откликнуться, и даже с досадой. А что потом на месте

раскорчеванного луга пустошь получилась, что вместо веточного корма в кучах

остался хворост, пригодный лишь для растопки, то это, мол, не их вина.

Этого, мол, и следовало ожидать, так как аврал есть аврал, да и старание

было переключено на новую не менее важную кампанию,

Все реже бывают в родной моей стороне туманы, и росы здесь теперь не

часты. Да и откуда им взяться, если в этом гористом краю раскорчеваны

пойменные заросли и обмелели речки, осушены даже малые «блюдца» болот,

распаханы даже те склоны, на которых, чтобы не перевернуться, тракторист

вынужден пахать и сеять не поперек, а вниз-вверх по уклону, тем самым

обрекая землю на смыв и бесплодие. И чем сильнее старается человек, тем

больше усилий требуется от него, чтобы вырастить урожай даже на богатых

черноземах, чтобы скот обеспечить кормами. И похожи эти «старания» на суету

растерявшегося человека, у которого, что бы он ни делал, ничего толкового не

получается. А ему все же хочется доказать свою власть над землей, над

природой – распахивает, корчует, осушает – и только сильнее попадает в

зависимость от нее, все больше веток приходится готовить. Природа наглядно

демонстрирует, как нарушение в одном месте моментально сказывается не только

поблизости, но и на отдаленной территории.

Так потребительское отношение к природе, когда важнее всего сиюминутная

выгода, может обернуться и оборачивается непоправимой бедой.

Нет, местные агрономы понимают, что пора бы убавить темпы работ по

осушению и корчевке мелколесий. Хватит осушать и корчевать, и без того

обезвожена земля. Но беда их в том, что как в хозяйстве каждом, так и в

целом по республике очень много лысых гор и крутых склонов, которые входят в

площадь сельскохозяйственных угодий. Однако издали этого никому не видно,

издали видны лишь ровные столбики цифр в отчете. А эти цифры свидетельствуют

о том, что доля пашни в сельскохозяйственных угодьях еще далека до «нормы».

Отсюда вывод: резерв есть, надо расширить пашню. А раз надо, значит надо.

Начинают прикидывать, где еще не распаханы, не раскорчеваны поймы и луга,

где еще «мешаются» дубовые, березовые рощицы и колки, где еще не подрублен

сук, на котором все мы сидим.

Между тем и сейчас уже около тридцати процентов пашни в Башкирии

находится под постоянной угрозой эрозии, в той или иной степени подверженных

ей. Это те земли, на которых после сильного ветра может остаться лишь

каменистая россыпь. Это те земли, которые нуждаются в залужении.

Это что же, уменьшить площадь пашни?..

Да-а, не знаю, что бы я ответил, будь на месте агронома. Наверное, что бы

ни отвечал, доводы мои не достигли бы цели. Я бы о природе и эрозии, о том,

что Башкирия начинает все больше напоминать выжженную солнцем, высушенную

ветрами степь, лишенную растительного покрова, а мне бы в ответ о конкретных

государственных нуждах. Я бы о том, что нельзя подменять специалистов в

решении вопросов, за которые они несут персональную ответственность, что

указания специалистов по вопросам технологии сельскохозяйственного

производства должны быть законом. А мне бы: мы тоже специалисты, к тому же

вышестоящие, а поэтому ситуацию понимаем лучше.

Да что там, нашлись бы с ответом, не я первый, не я последний.

Однако речка больше не шумит, заилилась и обмелела. Как же не прав я был,

написав однажды в повести о местах моего детства. «Реки – не люди, не

стареют, – не увяла зелень заливных лугов, разливов не поубавилось...» Не

думал я тогда, что всего лишь через год все здесь изменится. Где

«солдатиком» с разбегу дна достать не могли, там теперь вязкий, жирный,

смытый с полей чернозем, поверх которого – воды по колено. Чтобы с головой

окунуться, лечь на живот надо. Сейчас так и купаются лежа в тине, да и то

лишь мальчишки.

Потускнела, поблекла и оскудела местность, по которой речка моя

протекает. Словно оплешивела местность. Мне говорят: зато угодья теперь там

культурные, есть где трактору развернуться, овощи есть и травы. Есть,

согласен. Но нет теперь там ни калины, ни ежевики, ни смородины. А ведь,

бывало, все окружающее население, стар и мал, ведрами носили отсюда ягоду,

дикий хмель здесь рвали, без которого ни пироги не пеклись, ни хлеб не

замешивался.

Долго искал я встречи с человеком, по проекту которого лишили меня и моих

земляков речки, красоты и той неучтенной пользы, какой является ягодный

промысел. Очень хотелось поговорить с ним. И вот совершенно случайно,

встреча эта состоялась. Проектировщиком оказалась знающая свое дело, любящая

природу женщина. Я рассказывал ей о былых походах по ягоду и за хмелем,

душистые гроздья которого свисали со всех кустов. Она слушала и восхищалась.

Потом вдруг призналась:

– Не знала, что такими щедрыми были там тальники.

Значит, речка моего детства была для нее всего лишь «объектом»,

проектируя который, не знала, не видела, не любила его. Издали глядя на

пойму, она видела не пойму, а абстрагированные понятия о ней, которыми и

руководствовалась: малопродуктивные угодья, поросшие кустарником, не

представляющим хозяйственной ценности.

Прав, глубоко прав Дорофеев, требующий от своих проектировщиков сначала в

качестве изыскателя походить по земле, край узнать. Нельзя вносить поправки

в природу «вслепую», нельзя решать заглазно судьбу даже малого участка

природы. Тут как с человеком: сначала узнай его, а потом уж выноси свое

суждение о нем...

* * *

Иван Иванович не торопился опровергать мои сомнения, лишь сказал:

– Да, каждый наш проект не на ухудшение – на улучшение природы направлен.

А чтобы доказать это, повез меня на самое крупное в области

мелиорированное поле, площадь которого около шести тысяч гектаров. От

горизонта до горизонта. Если бы не каемка леса, не тихая река Пра в зеленых

берегах, то можно было подумать, в просторное степное хозяйство попал, в

одно из тех, на богатых землях которого, как о том говорит молва, из оглобли

дерево вырастает.

– А было непроходимое болото, которое и грунтовыми водами подпитывалось,

и весенними паводками из Пры. Не давало людям ни ягоды, ни другой какой

пользы. Ничего, кроме осокового сена, которое выносили к сухим местам

вручную, вязанками. Сейчас до 40 центнеров зерна здесь получают, по 80—90

центнеров сена.

Гордость Ивана Ивановича была понятна: перед нами расстилалась тучная

нива, на которой волновались густые травы, колосились хлеба, ярко цвели

плантации картофеля, обещавшие уродить на каждом гектаре не меньше 200—250

центнеров клубней. За счет трав, накошенных с этого поля, два совхоза,

получивших эти земли, будут зимой с кормами, а значит, с надоями и с

привесами. Не случайно именно животноводы этих хозяйств обязались надоить от

коровы по четыре и более тысячи литров молока. Это вдвое больше, чем в

среднем по району. Знал я и другие цифры: не на болотистых даже, а на

переувлажненных землях здесь и сегодня накашивают с гектара по 3—4 центнера

осоки, на здешних тощих нивах не без усилий получают всего по 10—15

центнеров зерна да по 60 центнеров картофеля. И все же сказал:

– Но летом это огромное болото, которое осушили, питало водой реку.

– Вода поступает в нее и сейчас. К тому же не в меньшем количестве. Не

меньше ее и на поле, потому что воду мы никуда не сбросили, лишь собрали

излишки в каналы, те излишки, которые были на поверхности Каналы перекрыли

шлюзами-регуляторами, чем и добились поддержания уровня грунтовых вод на

нужной глубине. Это и есть система двойного регулирования водного режима:

появился избыток влаги – открываем шлюзы на каналах и сбрасываем лишнюю воду

в речку. Нужно повысить уровень влаги в почве – закрываем шлюзы, тем самым

задерживаем отток грунтовых вод и создаем подпор на всем участке. Применяем

и орошение, но воду опять же не из реки берем, а накапливаемую в каналах,

ту, которая поступает в них по осушительным дренам. Словом, мы не разрушили

естественный механизм природы, а лишь усовершенствовали его. А чтобы поля не

затопляло паводком, мы оградили их от реки земляным валом, создали так

называемый польдер.

– А не проще ли было спрямить и углубить реку, как делают это в других

местах?

– Мы против такой простоты, против искусственного изменения естественного

русла реки. Спрями реку или углуби ее русло – и изменится течение, оно

ускорится, что повлечет за собой если не размыв дна и берегов, то ее

обмеление и оскудение.

Пожалуй, Иван Иванович прав: много, очень много на нашей земле

спрямленных речек, превращенных в канавы. Ни добрых чувств не вызывают они

ни светлых дум.

Между тем, о чем бы мы ни говорили одолевала меня беспокойная мысль: не

вижу на этом широком поле чего-то привычного, что обычно входит в пейзаж

участка, на котором поработали мелиораторы. Догадался! Не вижу пней, стволов

и сучьев выкорчеванных деревьев и сдвинутых бульдозерами в кучи и валы,

которые высятся на полях годами, десятилетиями Словно нерадивая хозяйка

наводила порядок в доме, подмела мусор да и оставила его посреди избы.

– И нигде у нас не увидите, – подтвердил Иван Иванович. – Потому что лес,

на каком бы участке осушаемого объекта он ни рос, мы не корчуем, а

сохраняем. Нельзя уничтожать красоту созданную природой...

Только теперь я увидел, что лес вдали вовсе не кромка поля, это небольшая

рощица вклинилась в него по песчаной гривке. Бульдозеры, экскаваторы,

скреперы при прокладке каналов и дрен обошли ее, хоть и заманчиво было

смахнуть под корень, что дало бы дополнительную площадь освоения, при этом

площадь легко добытую – корчевать лес на сухом взгорке куда легче, чем в

болоте копаться. Но проекты, подписанные Дорофеевым, запрещают это.

Подчеркнуть хочу, не слова, не призывы и увещевания, а проекты, которые для

строителей являются законом. Вот почему на Рязанщине ни на одном осушенном

поле не погублена даже малая рощица.

Смотрел я и вспоминал виденное на Смоленщине и во многих других областях.

Теснят, вырубают, корчуют лес: где ради спрямления границ, где ради

расширения пахотного клина, где ради «культуры» земледелия. Теснят, правда,

не государственные леса, а те, что колхозам приписаны.

– Природе дела нет, к какому ведомству приписана нами она, – возразил

Иван Иванович.

Это же я много раз говорил и своим собеседникам. Почти всегда они

соглашались: мол, зря сводим пусть и малые, но хорошие лесочки, что это

обедняет природу, да и полям пользы не приносит – нет леса, нет и преграды

ветру, зимой снег с полей уносит, а летом почву выдувает и сушит, хлеба

путает и по земле их стелет, причиняя урон урожаю. Однако все при этом

беспомощно разводили руками: что тут поделаешь, если в проекте так, а проект

не в районе разрабатывается, не в районе и утверждается.

– Не в районе, – согласился Иван Иванович. – Но, думается, ваших

собеседников тревожит эта мысль только во время разговора на эту тему. В

другое время их лишь объемы увлекают. Иначе нашли бы возможность повлиять на

проектировщиков.

Не знаю почему, по какому поводу разговор наш каким-то образом

переключился на одинокую березку, что в поле стояла. Это про нее сочинял

народ песни, с которыми не расставался человек ни на торжествах,– березка

олицетворяла любимую подругу, – ни в горе,– одинокая березка вместе с ним

грустила среди поля,– ни в дальних походах на чужбине, – то не березка, то

мать или жена издали виделась ему среди родимого поля, оборонить просила ее

и родину от врага, звала скорее вернуться в отчий край.

К ней, среди поля стоявшей, летели птицы – передохнуть. Она была желанным

ориентиром путнику и приютом хлеборобу – здесь, в ее тени, сядет перекусить,

если на ниве притомился, а перекусив, распластается навзничь, лицом к небу,

руки-ноги раскинув. Смотрит не насмотрится на бездонное небо, на облака

сквозь трепетную листву.

Она и думы, и нелегкий труд, и жизнь земледельца украшала... И край

родимый. Она шелестом листвы своей, своим одиночеством наполняла душу его и

радостью и тихой грустью. За эти чувства добрые он отвечал ей заботой, берег

от порчи сам и детей своих к тому приучал. А для острастки – вдруг

наставления забудутся – поверья про одинокую березку сочинил, наделив ее

силой, карающей всякого, кто топором на нее замахнется Должно быть, предки

наши не очень этому верили, однако осмеять наивное поверье не решались, как

не решались срубить и выкорчевать березку, выросшую во поле, среди пашни.

Впрочем, решиться-то они могли, но знали, что тем самым обеднят родимое поле

и себя, на нем работающих: скучно будет в поле и неуютно, тоскливо будет на

душе, лишенной возможности созерцать эту высшую красоту, сотворенную

природой.

Еще недавно такая березка росла и на поле подмосковного хозяйства, вокруг

которого преобладал индустриальный пейзаж: трубы, мачты, краны, камень и

бетон. И только одинокая березка среди поля, одна-единственная, делала его

прекрасным и каким-то покойным среди этого технического могущества. Что-то

былинное было в этом поле, вечным покоем и красотой веяло от березки,

опустившей вдоль ствола свои плакучие ветви – словно она задумалась о чем-то

непостижимом.

И вдруг в какой-то день березки не стало. Пришел я на поле – и не сразу

понял, что сталось с ним, почему оно такое унылое и однообразное. А когда

понял, то не мог догадаться, за что обошлись с белоствольной так жестоко —

лишь корни из земли торчали порванные бульдозером. На пути тракторов чтобы

не мешалась? Чтобы пятачок земли от поля не отнимала? Нет стояла она у края

проселочной дороги, так что хоть и среди поля красовалась, но не среди

пашни, и никому, ничему не мешала.

Оказалось, хозяйство претендовало на высокую культуру земледелия. Но

проверочная комиссия, которая должна была подтвердить это, заколебалась:

мол, какая же тут культура, если торчат деревья на полях? Вот и

выкорчевали...

– И почти повсюду так. С русского поля исчезла самая поэтическая часть

пейзажа, – проговорил Иван Иванович согласно с моими мыслями. Помолчал,

добавил: – Нет, не тут экономим пашню. Лучше бы подумать, как столбы убрать,

которые шагают по пашне от села к селу, между городами, и все – напрямик

через поля, отнимая куда больше земли, чем одинокие березки. Напрямик, от

столба к столбу едут через ниву и монтеры в случае обрыва или ремонта линии.

О столбах, шагающих по пашне, Иван Иванович сказал не ради красного

словца. Они действительно основательно мешают земледельцам. И поэтому на

участках, где выполняется мелиорация, а тем более орошение планируется, Иван

Иванович, как руководитель проектной организации, решительно идет на перенос

всех линий (местных, конечно) с полей к дорогам. Расчеты показывают: затраты

на перенос несравнимо меньше тех убытков, которые приносят столбы полю,

мешая дождевальным установкам, посевным и уборочным агрегатам, оберегая у

своего подножья сорняки, семена которых потом разлетаются по всему полю.

– Выгоднее при переносе, требующем дополнительных затрат! Значит,

выгоднее вдвойне вести все новые линии вдоль дорог, а не напрямую.

– К сожалению, энергетики и связисты считают другую выгоду. Им чем

прямее, тем меньше опор ставить, меньше проводов тянуть. А что уйму земли

они отнимают – этого никто не считает.

– Пора все линии под землю спрятать.

– Тоже правильно... Кстати, про валы на осушенных землях, о которых мы

говорили, да отвлеклись. Мелкую растительность мы тоже вычесываем и сгребаем

в кучи. Часть потом сжигаем, а все остатки закапываем и заравниваем. Все это

тоже предусматривается проектом.

Признаться, такую культуру в работе мелиораторов, такую грамотную работу

мне доводилось видеть лишь в Прибалтике. И я подумал: здешний земледелец не

представляет даже, как облегчают его труд мелиораторы. Только там знают, как

сильно мешаются валы, где они есть, где они громоздятся противотанковыми

завалами, мешая пахать и сеять, убирать урожай, служат рассадником для

сорняков.

Однако когда я говорю о культуре, то имею в виду не только валы. Недавно

один агроном на Смоленщине жаловался на ученых, а заодно и на химиков: нет

гербицидов, убивающих камыш, который «так и прет» на осушенных землях, и

ничего с ним поделать нельзя. И действительно, камыш ярко зеленел на полях,

возвышаясь над всходами и угнетая их.

– Не по адресу обращается агроном, – проговорил Иван Иванович, когда я

рассказал ему об этой жалобе. – Виноваты мелиораторы. Или проектировщики —

они должны были предусмотреть все необходимые агротехнические приемы. Или

те, кто проект воплощал в натуре – плохо вычесали корневища, верхний слой не

измельчили как следует дисками. Если все правильно делается, то никакого

камыша не будет, не будет и нужды в специальных ядохимикатах.

Он имел право так говорить. На здешнем поле не увидишь ни одной

камышинки!

Вспоминаю и другой разговор, тоже на Смоленщине. Директор совхоза с

огорчением и досадой рассказывал о несбывшихся надеждах и погубленном

болоте: «Раньше на озерках хоть дичь тут разная водилась и лесочки по болоту

росли, пусть и не ахти какие добрые. Жалко было трогать, но надеялся, что

после осушения и раскорчевки травы здесь пойдут в пояс. Ничего теперь нет —

ни озерков, ни зелени, одни хвощи растут. Однако и претензий мелиораторам не

предъявишь – делалось все по проекту».

Его коллега, директор псковского совхоза, побывав на Рязанщине, сказал с

трибуны так: «Раньше, пока я сидел в своем хозяйстве, в родном районе, то

думал, что мелиорация везде одинакова – затрат много, а толку мало. Но

поездил, посмотрел – и обнаружил, к своему удивлению: есть мелиорация «по-

псковски», от которой действительно не много толку, и есть «по-рязански»,

когда все делается добротно, и можно лишь позавидовать вот бы нашему

хозяйству хоть одно такое поле, осушенное «по-рязански»!

Вот и решил я дознаться, почему в одной и той же зоне, в одинаковых

условиях так разно работают мелиораторы: у одних ошибка на ошибке (примеров

тому много), у других, как говорится, ни сучка ни задоринки – рязанцев я

имею в виду. И стремятся они не только к тому, чтобы сделать все на «хорошо»

и «отлично», чтобы каждый гектар мелиорированной земли давал максимальную

отдачу, вознаграждая за труд высокими урожаями, но и чтобы при этом не

ухудшить, а улучшить природу этого красивого, но болотистого края.

Однако, и так во всяком деле, легче разобраться в причинах плохой работы

и виноватых найти – назовут их и сами исполнители, и заказчики, потому что о

недостатках и на рабочих собраниях говорят, и в кулуарных беседах, и со

страниц газет. А когда недостатков нет, во всяком случае крупных, видимых,

то даже сами исполнители не могут сказать, в чем причины хорошей,

качественной работы. Одно отвечают: делаем как надо, вот и получается все

хорошо.

Не знал, почему у них получается, а в других местах нет, и Иван Иванович.

Он давно привык к тому, что первыми на мелиоративный объект приходят

изыскатели. Приходят, чтобы изучить природу. И участвуют в этих изысканиях

геологи и почвоведы, ихтиологи и лесоводы, топографы и гидротехники,

ботаники и химики. Все они работники института, который возглавляет Иван

Иванович.

Так вот, затраты на изучение природы (только на изучение природы!)

составляют здесь 60—70% от стоимости проектно-изыскательских работ.

Я попросил Ивана Ивановича свозить меня в одну из работающих

изыскательских партий.

– Это сложно, но... можно, – ответил Дорофеев, подумав минуту. И добавил:

– Партия – это несколько бригад. Начальника партии разыскать – невелика

проблема. Думаю, завтра разыщем. Ну, а с ним мы и какую-нибудь бригаду

найдем...

На другой день, свернув с шоссе и миновав деревню, не имевшую ни порядка,

ни дороги, мы выехали на проселок. Ночью прошел сильный дождь, и поэтому

директорский рафик, напоминавший машину «скорой помощи», продвигался

преимущественно юзом, норовя сунуться в колдобину. Шофер яростно крутил

баранку то влево, то вправо, ругался и говорил, что напрасно едем, так как

дальше будет еще хуже, болота пойдут.

И действительно, скоро дорогу обступили заболоченные низины, поросшие

чахлым мелколесьем, среди которого петляли клочковатые полоски полей,

засеянных гречихой. Гречиха уже цвела, но стебли были какими-то хилыми, а

цветы мелкими и блеклыми. Видно было, что взять здесь гречихе нечего, пашня

тощая, в плешинах– вымочках, что мучат ее те же грунтовые воды, которые

застаиваются и в заболоченных низинах. Не богатый будет урожай.

Однако не в укор земледельцам я это говорю. На больной этой земле ни