Текст книги "Невидимый всадник"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
Директор рванул дверь в кабинет, а я вернулась к своей успокоительной, механической работе: цифра – щелчок счетов, цифра – и снова щелчок… Щелчок походил на тот, с которым вешалась трубка телефона.
В кабинете директор заглатывал уже другие цифры другого документа, который понес ему бухгалтер.
Я закончила подсчет и за жирненькими нулями итоговых цифр увидела всю картину лесоповала, выпуска древесины, погрузки, сплава.
Потом, нанесенные на карту, эти цифры дадут точное отражение всего происходящего на территории, равной небольшому европейскому государству. Я об этом услыхала впервые от Варенцова.
Так что же роднит его с директором? Может быть, то, что и Варенцов сосредоточен только на себе одном.
Мне не пришлось долго раздумывать об этом; субботний рабочий день кончался, но директор придумывал все новые поводы меня задержать. Я освободилась только к вечеру. Это был студеный вечер трудной здешней весны. Я вышла за ворота завода и пошла по пустынной дороге. Овчарка, серая с черной полосой по спине, выбежала из-за поворота мне навстречу…
Послышался тихий свист. Пес побежал на него, и через минуту тень широкоплечего человека упала на дорогу. Савченко подходил, держа руку на ошейнике.
– Как, вы здесь? – вырвалось у меня.
– Искал вас. – Он ответил так просто, естественно.
– Опять надо переводить? – Что другое могло прийти мне в голову?
– Нет, – ответил он, не улыбнувшись.
Я не знала, что говорить дальше, и, как будто это было самое важное, по-глупому спросила:
– А как же вы с Гетканом? Что же, он за конем бежал?
– Зачем? Я на дрезине с ним приехал. Вдвоем не так страшно.
Я расхохоталась. Все вдруг показалось мне легким, возможным, доступным. А что именно? Да, все на свете!
– Вы со страху потому и не появлялись так долго? – дерзко спросила я.
– Да.
– Так вы трус? – продолжала я.
– В подобной ситуации – да! – Он наконец улыбнулся. И тут-то я не поверила ему.
– Таисия Пахомовна… – начал он нерешительно. Это прозвучало неподходяще, и я прервала его привычной фразой:
– Меня, собственно, зовут Лелькой.
– Лелькой? – Он остановился и оглядел меня.
Я ждала. «Да, он не отличается находчивостью», – думала я. Наконец он выдавил из себя:
– Здесь один московский корреспондент, он приехал ко мне на заставу. Ему надо вас повидать.
Еще чего не хватало!
– А на кой шут он мне! – рассердилась я.
– Это Григорий Прокофьев, – сказал Савченко без выражения.
– А… почему же он сам сюда не приехал? Если хочет меня видеть.
– Ну, просто я перехватил у него инициативу. Поедемте!
Я видела этого Савченко насквозь: он не пустил ко мне Гришу Прокофьева, чтобы иметь предлог увезти меня к себе. Не больно хитро задумано!
Я согласилась без энтузиазма: вероятно, по наущению Овидия Григорий будет меня уговаривать вернуться. А, впрочем, Дима никогда в письмах об этом и не заикался. Почему же должен об этом стараться Прокофьев?..
Все было странно. Мы шли молча по узкому проходу между штабелями досок, такому узкому, что, даже идя гуськом, касались боками шершавых срезов ровно уложенных «тридцаток». Я слышала за спиной твердый шаг Савченко и поскрипывание ремней. Шпор не было. Стоило ли мне вообще-то ехать? Что мне даст эта встреча? Впрочем, мы уже выходили к путям.
Прокофьев был все тот же, если не считать некоторого оттенка самоуверенности в его манере, вероятно, обретенной им за этот год. Впрочем, я его мало знала. А видела последний раз в состоянии неважном.
Однако он ко мне бросился, словно мы были самыми близкими друзьями…
– Я ведь вам многим обязан! Дима мне очень помог. И, хотя теперь я в центральной прессе, мы с Овидием встречаемся по-прежнему. Мне приятно вам передать вот это…
Это был свежий номер того толстого журнала, в котором обычно печатались стихи Овидия Горохова, он и раньше мне его присылал. И меня удивило, что Григорий поднес его так торжественно.
– Вы разверните, разверните, – настаивал он.
Я развернула, перелистала… Что такое.
«Таисия Черненко»? Да, так я всегда подписывала свои стихи… Но сейчас были не стихи, а «Письма из тайги». И это были мои письма Диме. Только слегка препарированные: кое-что выброшено, кое-где подредактировано.
Все вместе читалось как нечто целое, история одной судьбы. Но я не воспринимала ее как свою судьбу, а как чью-то, судьбу кого-то, о ком я читала или слышала.
В таком оглушенном состоянии, над развернутым журналом, меня застал вошедший в комнату Савченко.
– Договорились? – хмуро спросил он.
– Нет еще, но надеюсь, – весело отозвался Прокофьев. – Овидий велел мне на словах передать, что, если вы захотите…
– Не захочу, – мрачно прервала я.
Григорий оглянулся на Савченко, словно ища у него поддержки.
– Господи боже мой, ну зачем же вы сюда залетели, Лелька? – закричал он отчаянно.
– Вот так. Решила уехать и уехала, – сказала я с натугой, чувствуя себя отвратительно под выжидательным взглядом Савченко. – Как там Гурко? – спросила я.
– У Володи родился сын. Вы, верно, знаете.
– Давно не писал. Я сама виновата: подолгу не отвечаю.
– Слушайте, – что-то сообразил Прокофьев, – вы где работаете тут? Тяжело работаете?
– Сравнительно нет. Раньше – учетчицей на лесопогрузке.
– Это на вагоне стоять, на верхотуре. В стужу. Точки на доску ставить. Знаю.
– А теперь на лесозаводе секретарем. Юристы тут не нужны, а в бухгалтеры не гожусь.
– Значит…
– Нет, Гриша, ничего не значит. Скажите еще что– нибудь про наших…
– Девочка приемная у Володи уже большая.
– Давайте за стол! – вдруг весело и ни к селу ни к городу сказал Савченко.
И опять я разгадала его: он боялся, что я уеду. А сейчас понял, что не уеду, не уеду, не уеду…
Непонятным для себя самой образом я дала себя втянуть в глупую, нелепую свару с Зельдисом. Впрочем, нет: понятную! Мне просто невыносимы стали его грубость, самодовольство, окрики. Я швырнула крышку секретера и ушла. Формула: «Лучше, чем по вагонам мыкаться» – была зачеркнута…
Впрочем, в отделе рабочей силы меня не поставили на вагоны, а отправили диспетчером в автогараж. Я поселилась там же, в боковушке, из крошечного оконца которой видна была Курья в ее самом быстром течении, она так и называлась здесь: Быстрая Курья.
Когда утром я выбегала на берег умываться, вода в ней была ледяной, а к вечеру она становилась теплой, как парное молоко.
Выписка путевок водителям газогенераторных машин – тут их называли газгенами, это звучало как фамилия «Товарищ Газген», – расчеты расходования горючего, составление табелей перевозок – со всем этим я справлялась очень бойко. А завскладом горючего, невероятно замурзанный парень, именно за это получивший кличку Лаборант, мог посидеть за меня у телефона, если я хотела отлучиться.
Этим летом на берегу Быстрой Курьи я была счастлива каким-то тихим, спокойным счастьем. Я перечитывала «Письма из тайги», и мне как-то не верилось, что они написаны мной, что все, о чем в них сказано, происходило со мной. Не совсем так, но близко к этому.
Может быть, в этом моем счастливом покое присутствовало еще ожидание… И все же встреча была неожиданной.
– Я насилу нашел вас, – говорил Савченко. Он вел коня в поводу и шел рядом со мной по лесной тропинке. – Если мы пройдем еще с полкилометра… Там у меня охотничья избушка. Пойдемте?
– Конечно! – ответила я так, словно давно мечтала об этом. А может быть, действительно мечтала?
Именно об этой «хитрой избушке» на поляне, пристанище охотников, с его мужским уютом, с треском поленьев в печи, – в лесу и сейчас пробирало до костей! – с запахом табака, пороха, с керосиновой лампой на стене.
Именно об этих словах – бессвязных, торопливых, замерших, когда в печке загудел кто-то так басовито и настойчиво, словно собираясь вылететь через трубу вместе с нами обоими.
Белый туман пал вдали на овсяное поле, и лес со всех сторон стал чернее и глуше и будто придвинулся к нам, и там, где должен был взойти месяц, желтоватый свет подсветил длинное узкое облако, словно зажегся фонарь на корме медленно плывущей лодки.
Снизу, от черных мхов, тянуло тонким запахом сырости, влажной чащобы, и тишина кругом стала гуще, ощутимее.
Металлическая пуговица его гимнастерки больно врезалась мне в щеку, но я терпела.
Уже подбирался белый туман к избе и приближалась лодка с фонарем на корме. Все менялось вокруг: то там, то здесь высветлялись то ветка с бурыми гребешками дубовых листочков, то край луговины переливался и блестел.
И все было в нашей встрече давно загадано, предопределено, такого ни на коне не объедешь, ни пехом не обойдешь.
До сплавного пункта было четыре километра, но я пошла не по дороге, а лесом. И радовалась, что еще не скоро конец троне, засыпанной хвоей и то теряющейся в густом мелком ельнике, то скатывающейся в глубокий овраг, где резвый выбивался родничок из-под коряги и нешибкой струей орошал песчаное дно, то округлым поворотом выводящей на гриву малой сопки. Отсюда широко просматривалась зеленая даль, в которой различались просветы березовых колков, перебивающих сумрачную чащобу бора, и заросли ольхи, а еще дальше – каменистые уступы, скудно присыпанные по лощинам кудрявой сединой таволги.
Так солидно – «Сплавной пункт» – называлась по старой памяти заброшенная изба на берегу Пестрой Курьи, неторопливо текущей в каменистом ложе.
Правый крутой берег, на котором стояла избенка, – лесистый: густые пихты, лиственницы и у самой воды – кедры, богатыри лесной державы. На другом берегу, отлога спускающемся к реке, – заливные луга до самого горизонта.
Красота этих мест подчеркивалась тишиной, такой глубокой, что каждый самый слабый звук: сбрасывалась рыба, где-то на болоте крикнул кулик, обломилась сухая ветка – все звучало отчетливо и гулко, как в раковине.
Я легла на теплые, пахнущие смолой бревна плота, смотря на прозрачную воду, открывающую взгляду разноцветные камешки дна. Вероятно, они и дали реке ее название.
Пестрые камешки, казалось, плывут, а вода над ними неподвижна. Пахло хвоей, лютиком, гарью костра: где-то сжигали обрубленные ветки.
Я никуда не торопилась, нарочно опередив Александра, чтобы побыть здесь одной. Забросила туфли на крыльцо и пошла босиком по старой, заросшей колее вдоль берега, слушая, как рядом мерно шумит река.
Через полчаса мы сидели на берегу, но уже все изменилось вокруг. И не было больше Пестрой Курьи. Она отражала теперь свинцовую серость набежавших на небо туч. Тот берег заволокло песчаным вихрем, и видно было, что вдалеке, у горизонта, уже идет сильный летний дождь.
– Саша, чем ты озабочен? – спросила я, отводя прядь волос с его лба.
– Тобой.
– Но мы же вместе.
– Нет! – ответил он быстро. – Нет!
– Но не могу же я приезжать на заставу! Ты сам говорил.
– Приезжать – нет. Переехать – да!
Я посмотрела на него вопросительно.
– Подал рапорт, – сообщил он.
– Ты меня не спросил!
– Отставить разговорчики!
Я засмеялась.
– Вот только стабилизуется положение на границе…
Я знала, что на границе тревожно. Только не знала, что это так близко меня коснется.
Короткое сибирское лето пробежало, жарко дыша суховеями, отгремев ночными грозами, оплакав недолгий свой век шумными ливнями. На заре застучал по крыше редкий дождь, словно кто-то попросил приюта, робко, не надеясь. Я проснулась, не поняв сразу, где я. Боковушка моя наполнялась тихим зоревым светом, и если бы не робкий этот стук по крыше, я бы еще спала утренним сладким сном.
Под редким, теплым дождем я сбегала умыться к реке, замутненной ночным ливнем. Воды Тихой Курьи почти не колыхались в безветрии, в тумане виделся другой берег, высокий, обрывистый. На нем росли кедры. Все было спокойно, и это спокойствие вошло в меня и было во мне целый день, пока я занималась своим делом: раздавала путевки водителям, подсчитывала расход горючего, принимала и передавала телефонограммы, покручивая ручку допотопного телефона на стене.
К вечеру ранние звезды проклюнулись в небе, опрокинутом в Тихую Курью.
Я долго одевалась у себя в боковушке. Почему так долго, так тщательно? Словно это наше свидание должно было стать особенным, не таким, как прежние.
И волновалась больше обычного. Нет, я всегда волновалась оттого, что скоро увижу его. Но сегодня больше обычного.
Мы должны были встретиться на берегу, в том месте, где Тихая Курья сливалась с Пестрой, где стояла заброшенная мельница с обломанными крыльями и такая была тишина, словно во сне.
Он опаздывал, но меня это не волновало: такая безмятежность была во мне. И даже тогда, когда услышала топот коня, потом поспешные шаги…
И вдруг увидела Соколова! И в ту же секунду поняла, что случилось несчастье.
– Скорее! Я привел коня и вам, – только и сказал он.
– Что?
– Начальник ранен…
Мы поскакали. Я побоялась спросить о подробностях.
Александр не лежал, а сидел в постели, и можно было бы подумать, что ничего не случилось, если бы он не был так бледен – даже не бледен, а просто меловобел, и на этом непривычно белом лице темные брови его дрогнули, когда я подошла к нему.
– Слушай меня внимательно, Лелька, – сказал он. – Все будет хорошо. Но не скоро. Наберись терпения.
Я хотела спросить, но он не дал мне.
– С минуты на минуту прибудет У-2, и меня увезут в окружной госпиталь.
– И я с тобой! – крикнула я.
– Нет. Это нельзя. Ты должна набраться терпения, – повторил он.
Я молчала. «Ранение в плечо!» – я ощутила повязку под гимнастеркой.
– Ты жди. Я тебя вызову, как только можно будет. Будешь ждать?
– Да.
– Спасибо тебе за все, что было, Лелька!
– И тебе спасибо, Саша!
Я понурилась, и тогда он сказал:
– Не горюй. Не горюй, пока мы живы.
И вечер беды стал вечером прощания. Не было в жизни ничего горше его. И ничего не было дороже этих последних минут. Потому что за ними ничего не виделось, ничего не оставалось. Только одна надежда, та самая, которая последней покидает человека.
Снег падал так медленно, так безнадежно, словно это был уже конец жизни. Он шел третьи сутки, днем и ночью. «Куда же это его столько падает?» – тоскливо думалось мне. Казалось, вот-вот меня засыплет совсем вместе с этой убогой диспетчерской, где на почерневшей бревенчатой стене дико выглядел поблескивающий лаком новенький телефонный аппарат. Да, именно он выглядел дико, а не корявый стол из сучковатых досок, пыльная лампочка, одиноко томящаяся под низким потолком, пузатая печурка, фыркающая и сопящая, распространяющая запах сырых чурок и бензина.
Чтобы не видеть потока белой мути за окном, я задернула марлевую занавеску, но от этого сразу пахнуло чем-то больничным, и я снова отдернула ее. Теперь, несмотря на то, что это было всего только одно небольшое оконце, изба казалась засыпанной снегом даже изнутри.
Третьи сутки машины стояли на приколе, водители отсыпались в бараке. Бригады рабочих выходили на дороги, люди отбрасывали снег с лежневки вручную, большими деревянными лопатами. Потом пришли снегоочистители, но дорога снова затягивалась мертвенной снежной пеленой, и борьба с заносами была такой же безнадежной, как белая равнина вокруг.
Печка сипела и кашляла, коренастая, черная, словно домовой. Сырые попались щепки. И вдруг завыла тонким жалобным воем, потянуло в трубу. Это было все же каким-то движением, какой-то переменой в плотной тишине, настоявшейся так крепко, как будто ни один звук не мог пробить ее. И, чтобы продлить это движение, я подкинула сухих чурок в печку, и маленький ад, возникший там, втянул меня в тихое созерцание, из которого не хотелось выходить, потому что это зарево, борьба языков пламени, мгновенные возникновения и обрушивания огненных замков, скалистых ущелий, каких-то фигур в развевающихся огненных одеждах – все завораживало, не давая двинуться с места.
Теперь, когда не было Александра, все померкло для меня, как вдруг померк маленький яркий ад в печке. Ели неясно, призрачно выступили за окном, желтый свет фонаря замерцал у ворот.
Я поворошила в печке и бросила на угли сухие поленца.
Пламя снова забушевало в тесном колодце печи, и, смотря на него, я думала… Что принесли мне последние дни? Об Александре – все то же: «Медленно поправляется». Звонки Соколова с заставы ничего нового к этим коротким вестям не добавляли.
Да, было еще письмо Шумилова. Оно могло бы сделать меня счастливой. Раньше. Не сейчас. Оно опоздало. Я восприняла его как-то глухо, словно оно меня вовсе и не задевало.
Письмо пришло вскоре после того, как в газетах прошумело окончание строительства Холмогорной, – я читала хвалу строителям, удивляясь, что Титов никак при этом не упоминался.
Письмо Шумилова все объяснило.
Как только закончилось строительство Холмогорной, Титов пришел в прокуратуру. Это была классическая «явка с повинной». Он признался, что убил свою жену, застав ее с любовником. Убил в каком-то исступлений, «не помня себя».
И сразу же принял решение. Он был не в силах выключиться из дела своей жизни, не закончив его. И потому делал все, чтобы отвести от себя обвинение: склонил стенографистку к отказу от своих показаний, а Шудрю – к самооговору.
Желание Шумилова поскорее сообщить мне обо всем, его торжество, его доброе чувство ко мне – все это читалось так ясно между строк сдержанного письма!
Это письмо могло бы меня вернуть в мой прежний мир. Я вернулась бы в него с торжеством. И кинолента моей жизни была бы пущена в обратную сторону.
Но я уже не хотела возвращаться. Кик будто выросла из своего старого мира и не могла в него войти снова, как не может взрослый человек влезть в свою детскую одежду.
А что я могла? Остаться здесь с моей новой жизнью, с моей любовью. С моим горем. Я не знала, как сложится моя судьба. И не хотела знать. А чего я хотела?
Даже не видеть Александра, а только знать, что он в безопасности. Но я этого не знала. И в постоянном повторении неопределенной фразы «Медленно поправляется» мне слышалась угроза. Я не могла ничего уточнить, не могла к нему пробиться. Между мной и Александром расстилались снежные пространства, над которыми бушевала пурга.
В моей боковушке перед печкой сидела уборщица тетя Поля, подбрасывала чурки и густо засыпала их свежей стружкой. Стружка высыпалась из мешка, похожая на только что состриженную овечью шерсть. Тетя Поля опасно чиркала спичку, и я мимоходом оттащила мешок подальше. Я бросилась на свою постель, метельно закружилось все вокруг, и я уснула.
Проснулась сразу: за окном было бело, пуржило. Слышно было, как трещат сухие бревна стены, как ветер гуляет под стропилами крыши. Не подымаясь, я увидела: быстро, на глазах, покрывалось морозным узором окно. Оно выходило на речную пойму, и ветер бушевал в полосе, не защищенной лесом, как хотел.
Вдруг раздался сильный выхлоп и звон разбитого стекла. Внешнее стекло окна разлетелось вдребезги. Ветер заметался в узком пространстве между рамами. Внутреннее стекло стало как бы пучиться под его напором. И вдруг с треском вылетело внутрь. Пурга закружилась в помещении. Я схватила подушку, а из сеней бежала тетя Поля. Мы стали заваливать подушками окно. Подушки отшвыривало вместе с нами. Потом мы схватили матрац и втиснули его в проем окна, опрокинули стол, прижали. Целая баррикада, и все же ненадежная.
«Это еще не конец, еще будет весна», – сказала я себе успокоительно, но не поверила.
Какие-то шаги прошелестели под окном так быстро, что я не успела придумать, кто бы мог в эту непогоду устремиться на свет в моем окне. В сенях открылась дверь, слышно было, как кто-то сбивает с валенок снег, нетерпеливо, яростно и весело. Эти резкие, порывистые движения не могли принадлежать водителям с их медленными повадками, с манерой местных жителей врастяжку говорить, ходить вразвалку, крутить баранку одной рукой, небрежно орудуя скоростями.
Дверь рывком без стука отворилась, и вошел Соколов.
Он показался мне упавшим с неба, потому что сюда нельзя было добраться ни на машине, ни верхом, тем более трудно было предположить, что он отмахал такой путь пешком.
И все оказалось просто: Соколов вскочил на трактор, который погнали на прочистку дороги, и сошел с него здесь, неподалеку.
– Я привез письмо!
Вот как! Значит, ради этого письма он спешил сюда!
– Я привез вам почту! Вы же тут как в осаде. Вот ваше письмо.
Соколов присел на корточки перед печкой, грел руки у огня. И хорошо, что не смотрел на меня.
«Приезжай немедля. Жду. Александр».
Только и всего.
Я дала телеграмму Володе, что мы с Александром едем на юг в санаторий, остановимся в Москве на несколько дней. Чтобы Володя встретил нас у вокзала.
Мы вышли на площадь. Шел крупный косой снег. Множество машин по двум четко очерченным каналам сновали по всей ширине площади. Изредка показывались извозчичьи санки с потрепанными полостями и невзрачными возницами.
Прохожие были добротно одеты, и вовсе не замечались в толпе ни кожаные куртки, ни серые шинели.
Деревянных заборов я не увидела, но, конечно, отметила театральные объявления на рекламных щитах. Имена мелькали те же, знакомые. Максакова, Рейзен, Ирма Яунзем… Якова Рацера не было.
Я смотрела вокруг, узнавая и не узнавая площадь, на которую летел крупный косой снег.
Впереди белая его пелена переливалась и кружилась, укрывая город. Падали зимние сумерки, и в серебряном седле месяца тихо ехал невидимый всадник.
НЕВИДИМЫЙ ВСАДНИК
Редактор Г. Быкова Художник М. Лисогорский Художественный редактор К. Фадин Технические редакторы Т. Кулагина, И. Соленов Корректоры В. Авдеева, Т. Пескова
Сдано в набор 04.08.81. Подписано в печать 06.01 82. А03204. Формат 84Х108‘/з2 Бумага типографская № 2. Гарнитура «Литературная» Печать высокая. Уел печ. л. 17,64. Уч – изд л 19. Тираж 100 000 экз. Цена 1 р. 30 к. Заказ 1265.
Типография ордена Трудового Красного Знамени издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес издательства и типографии. 103030, Москва. К-30, Сущевская, 21.
