Текст книги "Невидимый всадник"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
Дальше – больше, со слезою в голосе:
Дней воскресных я не чтил,
Во грехах дни проводил…
Батька с матерью хулил,
Ой, лыхо мени, лыхо!
Великое лыхо.
Душераздирающее мяуканье цитры как нельзя больше подходило к мрачному тексту.
Тут же, без перехода, звучно высморкавшись на паперть, слепцы весело заводили:
А у кума е бджо…
А у кума е бджо…
Бджо-о-олы!
Дай мне, кум, ме-ме…
Дай мне, кум, ме-ме…
Ме-е-ду!
Закончив, они затягивали гнусаво:
– Подайтэ, нэ минайтэ…
– А як ни, то не минэ вас лиха година… – добавляли они скороговоркой.
Мы шли браво, но мне страшно хотелось есть. Может, оттого, что нам все время попадались паштетные. В них сидели нэпманы. Многие из них были толстые, какими их рисовали в газетах.
Иные, наоборот, поражали худобой. На их тощих фигурах болтались пиджаки и визитки лучших времен. «Вот до чего довела нас Советская власть!» – как бы говорили они.
В большие зеркальные окна было видно, как нэпманы жрут мясо. И надо думать, это была не конина.
– Как вы думаете, это не конина?
– Где? – спросил Иона Петрович, будто с неба свалился.
– Ну, там, в паштетной…
– А… Не знаю. Меня это не интересует, – ответил Шумилов ледяным голосом, словно не он доедал со мной сегодня утром последнюю воблу из пайка.
– Трудно жить одними интеллектуальными интересами, Иона Петрович, – сказала я.
– Да? – Шумилов презрительно прищурился. – Кто же тогда поэт? Я поэт или вы поэт?
Он меня сразил. Я замолчала и больше не смотрела в окна.
Я действительно сочиняла стихи. Чаще всего на ходу. У меня не было времени сидеть и писать за столом, как это делали поэты «ушедшей эпохи». Собственно, не было и стола.
Камера следователя 8-го района помещалась в бывшем «доходном доме» баронессы Ган.
Мотя Бойко сидел за огромным письменным столом с фигурными ножками и с резными львиными мордами на ящиках. На Моте была вельветовая толстовка с голубым бантом под подбородком. Усы у него еще не росли, но на подбородке вился какой-то дымчатый пушок. Видно было, что Мотя его всячески холит.
Когда мы вошли, Мотя крутил ручку телефона и кричал в трубку:
– Уголовный розыск? Говорит нарслед-восемь. Что там такое в доме тридцать по Нетеченской? Женщина в сундуке? Не трогайте до моего приезда! Кого? Ни женщину, ни сундук не трогайте! Что, она живая? Так пусть вылезет из сундука. Уже вылезла? Так в чем же дело? Попытка удушения? Ведите дознание. Прибуду лично.
Мотя повесил трубку и будто только тут заметил нас.
Иона Петрович, стоя посреди комнаты в своем франтоватом сером костюме, с портфелем под мышкой, тихо проговорил:
– Я народный следователь первого района Шумилов. Это мой помощник Таисия Смолокурова.
В эту минуту я с восторгом поняла, что возврата к «Лельке» никогда не будет!
Мотя посмотрел на меня с глубочайшим презрением и с готовностью пододвинул Шумилову стул.
– Чем могу служить? – спросил он. Эта форма обращения мне понравилась. Я догадалась, что Мотя научился ей у старика Ткачева.
Шумилов подал мне стул, уселся сам и, к моему удивлению, даже не заикнулся о своем намерении взять Мотю к себе.
– По постановлению пленума губсуда, к моему району отходит участок от Пречбаза до Проточной, – начал он и оглянулся. На стенах карты района не было, но Мотя в одно мгновение извлек ее из ящика стола, и Шумилов отметил улицы, отходящие в наш район.
– Чудесно, – сказал Мотя. – Я – он сказал «я»! – просто задыхаюсь от дел. И знаете, большинство преступлений совершено именно на этих…
– Отходящих к нам улицах? – вежливо осведомился Шумилов.
– Определенно, – не моргнув глазом, подтвердил Мотя.
– Бывает, – сказал Шумилов.
– бывает, – нахально повторил Мотя и предложил приступить к делу.
Мы уселись за львиный стол. Мотя стал с треском распахивать дверцы канцелярских шкафов и быстренько накидал высокие кипы дел. Столб пыли поднялся кверху. Очевидно, Мотя не ставил себе целью разгрузить камеру за время болезни своего начальника.
– Значит, давайте так. Направо положим дела, которые отойдут к вам. Налево те, которые останутся у нас.
– Давайте, – согласился Шумилов. Опять он ничего не сказал о предполагаемом Мотином переходе к нему. И я уже решила, что Шумилов передумал. В самом деле: у Моти с этим его бантом был просто вызывающий вид…
– Поехали! – объявил Мотя и взял дело, лежащее сверху.
– Труп неизвестной женщины. Обнаружен в Банном переулке. Ваше.
Шумилов кивком головы показал, что согласен.
– Кража со взломом в доме номер семь на Буровой… Ваше.
– Дом угловой, вход с площади Революции, – напомнил Шумилов.
– Верно, но… – черные Мотины глазки вдохновенно блеснули, – но окно, через которое влезли воры, выходит на Буровую. Ваше. Далее. Убийство буфетчика с целью грабежа… Убийство совершено в трактире «Каменный столб» – Вокзальная площадь. Площадь, конечно, наша. Но… трактир входит в систему Ресторан– треста, а Ресторантрест на Рыбной улице… Ваше!
Шумилов опять согласился. Я не могла его понять. «Вот шляпа!» – ясно читалось в Мотиных глазах. А Мотю несло дальше, и наша куча дел уже выросла чуть не до потолка. А нарследу-восемь осталось несколько тощих папок, которые уже ни под каким предлогом нельзя было «сбагрить» легковерному коллеге.
– Ну все! – довольно заключил Мотя. – Как вы увезете дела?
Шумилов помял в пальцах папиросу и ответил тихо:
– Мы их не возьмем. Вы их сами принесете.
Он выдержал паузу и объяснил:
– Вы будете у меня секретарем.
Мотя просветлел:
– В первый район? Камера при губсуде? Чего же вы сразу не сказали, товарищ Шумилов? – Он, как тигр, бросился на кучу «наших» дел и стал с не меньшей уверенностью, чем делал это только что, перебрасывать папки обратно: – Труп неизвестного найден на Нетеченской, головой обращен на Кузнецкую… Оставляем здесь. Ограбление прохожего как раз посредине сквера… Здесь!
Таким манером он довел кучу наших дел до минимума и решительно объявил:
– Эти несколько папок я просто забираю с собой.
Мы вышли. Мотя опечатал камеру сургучной печатью и, сунув папки под мышку, с видом крайнего удовольствия заявил:
– Вот я здесь, со всеми потрохами! Вперед! И пусть мне будет хуже!
Камера наша состояла из двух маленьких комнат. В одной был кабинет Шумилова. Мы с Мотей внесли туда старое буржуйское кресло, плюшевое, с бахромой, казавшееся нам роскошным. Поставили на стол пепельницу из розовой раковины. Над столом мы повесили портрет Григория Ивановича Петровского, председателя ВУЦИКа.
Таким образом, кабинет был оборудован с должным великолепием.
Кроме того, мы сделали начальнику подарок. В кладовой «вещественных доказательств» валялся старый плюшевый альбом. В нем было полно фотографий каких-то чиновных стариков в сюртуках с воротниками выше ушей, дам, укутанных в меха, и младенцев – эти, наоборот, лежали голячком, задрав ноги.
Мы вытащили всю эту дребедень и вставили в альбом фотографии знаменитых преступников, значащихся
в республиканском розыске. Нам казалось, что это удачная выдумка. Но Шумилову прежде всего бросились в глаза плакаты на стене:
– «Не курить»? Почему не курить? Я сам курящий…
– Вы – другое дело, – сказал Мотя, – но посетители…
Иона Петрович прервал его:
– Посетители тем более должны курить. А обвиняемые – наверняка.
Мы промолчали. Это не приходило нам в голову.
Наш начальник, продолжал:
– А здесь что? «Кончив дело, уходи»? Ну, знаете, в камере следователя это неуместно.
Кресло Шумилов приказал убрать:
– Мне эта гадость в родительском доме опротивела, – сказал он, к великому нашему удивлению. Мы считали, что на таких креслах сидели только царские министры.
Плюшевый альбом с фотографиями рецидивистов тоже восторга не вызвал.
– А где его прежняя начинка? Может быть, этот альбом вернуть владельцу? Может быть, он кому-то дорог? – спросил наш щепетильный начальник.
Мы горестно молчали.
Ловкач Мотя оставил на нашу долю малую горсточку дел, но Шумилов велел подобрать их строго по району. Он «принял дела к своему производству», как это называлось на юридическом языке, и у нас сразу оказалось работы по горло.
Одно из дел называлось «О загадочном убийстве в гостинице «Шато». Я подумала, что Шумилов схватится за него первым делом из-за слова «загадочное». Но он сказал назидательно:
– Еще можно немного потерпеть, когда по городу ходит вор или хулиган, но нельзя терять ни минуты, когда по земле крадется убийца.
По приказанию Шумилова я изучила от корки до корки дело об убийстве в гостинице «Шато». «От корки и до корки» – в буквальном смысле слова, потому что корками назывались две стороны обложки дела.
Лучшие гостиницы в городе именовались по-новому: «Красная» и «Советская». То ли дальше уже не хватило фантазии, то ли другие заботы одолели «отцов города»,
но остальные гостиницы сохранили старые названия, почему-то все больше французские. Вероятно, для шика. Был у нас «Гранд-отель» и даже «Монбижу».
Гордое имя «Шато», то есть замок, носило замызганное заведение на глухой улице Малая Тряская. Это выразительное название сохранилось, видимо, от тех, не таких уж далеких, времен, когда на немощеной улице тряслись по ухабам возки. Но и сейчас, хотя мостовая оделась булыжником, а тротуары даже асфальтом, окраинная Тряская с ее подслеповатыми домишками и чахлыми акациями в палисадниках имела жалкий вид. Гостиница «Шато» тоже не блистала. Штукатурка на стенах облупилась, зачахли кусты под окнами, и вместо швейцара сидела у двери мрачного вида тетка с ключами у пояса.
Но какая бы она ни была, гостиница делала свое дело. И здесь находили приют командированные разнообразными советскими органами спецы, ревизоры из центра и ходатаи с мест – разнохарактерный люд, вносивший сюда дух беспокойного времени.
Пять дней назад в номере девять на втором этаже был обнаружен без признаков жизни двадцатитрехлетний учитель Дмитрий Салаев из уездного города Липска.
Дмитрий Салаев умер от огнестрельной раны. И оружие, браунинг номер два, валялось тут же.
На столе лежала незаконченная записка:
«Дорогая, родная Люся! Мы никогда больше не увидимся. Я ухожу из жизни, ухожу сам, добровольно. Еще вчера я не был уверен, что смогу это сделать, сегодня я готов… Благодарен тебе…»
Тут текст обрывался.
В корзинке под столом никаких бумаг не было.
В конторе гостиницы был обнаружен и приобщен к делу «бланк для приезжих», заполненный Силаевым в присутствии дежурного по гостинице.
Даже на первый взгляд было видно, что записка и бланк написаны одной и той же рукой.
Следовательно? Следовательно, дело было ясно. Как тогда говорили, «ясно, как апельсин»: Дмитрий Салаев, учитель, двадцати трех лет, член профсоюза, холостой, покончил счеты с жизнью по неизвестной причине.
Я прочла протоколы допросов служащих гостиницы. Они не могли внести ничего нового в дело. Да и что же еще тут требовалось? Ничего! Почему же возникла мысль об убийстве? Поставив такой вопрос, я вернулась к обложке «дела». И теперь увидела то, что не заметила сразу. На обложке стояло название дела: «О загадочном убийстве в гостинице «Шато». Слово «загадочном» было вписано другим почерком. Кроме того, перед словом «убийстве» что-то было зачеркнуто. Я осторожно поскоблила лезвием от бритвы. Обнаружилось ранее написанное: «само…»
Первоначальная надпись на обложке была сделана рукой Ткачева. Следовательно, Ткачев считал Салаева самоубийцей. И, по моему разумению, правильно считал. Но Шумилов? Шумилов подозревал здесь убийство. И он зачеркнул «само» и вписал слово «загадочном». На каком основании?
Я принялась читать дело снова.
И, перечитав внимательно каждый лист, поняла, что возбудило у Шумилова сомнение. Это был документ Института судебной медицины: протокол вскрытия трупа. В очень осторожных словах, со многими оговорками, из протокола выводилось заключение, что выстрел мог быть произведен не в упор. Не в упор, а на каком– то расстоянии…
Было еще одно: на оружии не имелось отпечатков пальцев. Ни убитого, ни кого-либо другого. В момент выстрела браунинг был чем-то обернут.
Однако эти косвенные улики могли быть легко опровергнуты, а заключение института, сделанное в уклончивой форме, не имело веса.
Но если это убийство, то кто убийца и каковы его мотивы?
При умершем не было документов. В конторе лежало сданное им удостоверение личности, а также свидетельство о рождении и крещении, выданное священником Сергиевской церкви в городе Липске. Почему эти бумаги были сданы в контору? Директор гостиницы объяснил, что у них такой порядок: все личные документы, если жилец желает, сдаются в контору на хранение. Командировочных документов не имелось. Значит, учитель Салаев прибыл в губернский город по личным делам? Каким?
И первое, что я считала нужным предпринять, было обращение в губернский отдел народного образования, где я надеялась найти подробные данные о Салаеве.
Да, в губоно, в личном деле Салаева лежала анкета, по тем временам очень коротенькая. При анкете имелась фотокарточка, изображавшая молодого человека, черты которого трудно было угадать в лице самоубийцы на снимке, сделанном при осмотре трупа.
Из анкеты я узнала, что Дмитрий Салаев, двадцати лет, комсомолец, сын рабочего, родился в Липске, окончил школу второй ступени и учительские курсы, преподает русский язык в школе в уездном городе Липске.
Что это могло мне дать? Ничего. Я изъяла личное дело Салаева и приобщила к следствию. Просто для порядка.
Старик Ткачев приказал до заключения медицинских экспертов опечатать номер Салаева в гостинице, оставив все так, как оно было обнаружено в первый момент. Поэтому второе, что я наметила, было: распечатать номер девять и повторно осмотреть место преступления. Если здесь имело место преступление… Шумилов согласился со мной. Мы отправились в «Шато».
В гостинице царила обычная суета. О печальном происшествии напоминала только четкая сургучная печать на картонке, болтавшейся на двери.
Войдя в кабинет директора, как громко именовался закуток за стеклянной перегородкой, мой начальник, конечно, произнес свое вечное: «Я – народный следователь Шумилов, это моя помощница Таисия Смолокурова». И тотчас сам директор и тут же сидевший бухгалтер вызвались нас сопровождать.
И вот в первый раз, если не считать студенческой практики, – но какое может быть сравнение? – я переступаю порог комнаты, где, возможно, было совершено преступление.
Сначала – «охватить всю картину». Я уже знала, как это важно на «месте происшествия». Потом переходить к деталям, чтобы снова, обогатившись множеством наблюдений, вернуться к общему…
Мы вошли, и я подумала, что самый воздух этой комнаты должен подействовать на моего начальника. Мне хотелось, чтобы у Шумилова засверкали глаза, чтобы движения его стали быстрыми и решительными, а в голосе зазвучали металлические нотки… Но этого не произошло.
С обычным своим будничным видом он обошел комнату вдоль стен. Потом осмотрел смятую постель со следами уже почерневшей крови, навел лупу на забрызганный кровью ковер, на тумбочку, на которой стояла настольная лампа с биркой гостиницы.
– Вероятно, здесь лежали часы убитого… – не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Шумилов.
Директор вспомнил, что видел у Силаева большие серебряные часы. Как-то вечером Силаев вышел из номера, и они вместе покурили в коридоре. Силаев вынул из кармана часы. Они были именные, с гравировкой: И. Силаеву, казначею какого-то полка, от его сослуживцев. Это хорошо запомнилось потому, что часы были, как выразился директор, «интересные», старинные.
Шумилов поблагодарил кивком и бегло взглянул на меня. Я поняла значение этого взгляда: в анкете Дмитрия Салаева в губоно было указано, что отец его – рабочий. Дмитрий Салаев скрыл службу отца в царской армии. Что же побудило его открыться малознакомому человеку по пустячному поводу?
Затем Шумилов, медленно и методически продолжая осмотр, выдвинул ящик тумбочки. Часов и тут не было, но имелся бумажник. Он был пуст.
Бухгалтер сообщил, что видел бумажник у Салаева. За два дня до своей смерти он платил за номер и вынимал деньги из этого бумажника. Бухгалтер заметил, что он был набит денежными купюрами.
– А сколько он заплатил? – спросил Шумилов.
Бухгалтер назвал сумму.
– Почему так много? – удивился Шумилов.
– За пять дней вперед.
Шумилов улыбнулся:
– Аккуратный самоубийца, он платит вперед и припрятывает именные часы.
Директор самолюбиво заметил:
– Если вы подозреваете, что часы были похищены… напоминаю вам: дверь открыли представители милиции.
– Нет, я ничего не подозреваю. И вряд ли вор взял бы столь приметные часы, да еще именные.
– Значит, вы полагаете…
– Я еще ничего не полагаю, тем более что вернее всего мы сейчас обнаружим часы в кармане пиджака.
Шумилов осторожно снял со спинки стула пиджак, хотел, видимо, обследовать его карманы, но не сделал этого…
Один карман был целиком вывернут наизнанку, другой – наполовину. Даже верхний наружный карман носил следы поспешных поисков. И сейчас все заметили, что брошенный на диванчик портфель раскрыт, а содержимое его, разные мелочи, валяется тут же.
Все молчали, пораженные этим новым обстоятельством. Директор робко предположил:
– Может быть, он в волнении забыл, куда положил пистолет, из которого потом застрелился…
Шумилов возразил:
– Он искал в верхнем кармане, где пистолет поместиться не может. Он искал что-то маленькое, во всяком случае, меньшее, много меньшее, чем браунинг номер два. – И добавил: – Поскольку мы не знаем, нашел ли он то, что искал, мы тоже поищем.
Шумилов перешел к маленькому письменному столу, на котором все еще лежала смятая и затем тщательно расправленная записка: «Дорогая, родная Люся…»
Иона Петрович пригнулся к самой столешнице, быстро взял что-то… В его руке было пресс-папье, обыкновенное деревянное пресс-папье с черной полированной шишечкой.
Шумилов отвинтил шишечку и осторожно снял промокательную бумагу с деревянного основания. На розовой бумаге ясно были видны оттиски наклоненных в левую сторону строк.
Шумилов сказал тихо:
– Оттиски совсем свежие. По логике вещей мы сейчас должны прочесть текст последнего письма, вот этого, что лежит перед нами. Если оно действительно последнее… – добавил он еще тише.
Никто из нас не уловил значения этих слов.
Шумилов подошел к зеркалу, висевшему в простенке, и поднял лист промокательной бумаги так, чтобы написанное отразилось в зеркале.
Все увидели, что руки Шумилова слегка дрожат.
– Попрошу всех подойти сюда и прочесть текст в зеркале, – предложил Шумилов.
Мы приблизились. В зеркале лиловые неразборчивые строки читались почти без пропусков…
И это не был текст того письма, которое лежало на столе!
Мы прочли:
«Люся, родная, прости, если можешь. Я ухожу из жизни. Я решил открыть все… Завтра я это сделаю. Благодарю тебя за все. Прощай!»
Подписи не было.
– Где же это письмо? – вырвалось одновременно у меня и директора.
– Унесено убийцей, – ответил Шумилов и, положив промокательную бумагу между двумя чистыми листами, спрятал ее в портфель.
Все изменилось с этого момента. Осмотр комнаты продолжался. Но теперь Шумилов действовал очень быстро и энергично: прощупал сиденья мягких кресел, вытащил ящик стола, и мы помогли ему свернуть потертый ковер.
В бахроме его запутался комочек газетной бумаги, который Шумилов проворно схватил и поднес к свету. Мне показалось, что это пуговица, аккуратно завернутая в клочок газеты. Однако, когда Шумилов развернул его, в нем оказалась не пуговица, а черная кнопка с белой цифрой 4.
– От пишущей машинки! – констатировал директор.
Шумилов ничего не ответил, но даже мне было ясно, что кнопка скорее всего от какой-нибудь счетной машины, так как в пишущей под каждой цифрой всегда имеется еще знак: под цифрой 4 обычно кавычки. Неужели эту кнопку так настойчиво искал убитый? Или убийцы?
– А где же все-таки часы и деньги? – спросил директор, которому не давала покоя «честь мундира».
– Надо думать, в руках убийц, – сказал Шумилов.
– Значит, мы имеем тут просто-напросто ограбление? – с оттенком разочарования спросил директор.
– Или инсценировку ограбления на случай, если не пройдет вариант самоубийства, – ответил Иона Петрович.
Мы с Шумиловым выехали в Липск.
Перед отъездом Иона Петрович предпринял нечто, на мой взгляд, необъяснимое: он послал на экспертизу два документа: анкету Салаева, заполненную в губоно, и «бланк для приезжих».
Разве были сомнения в том, что и тот и другой документы были написаны умершим? Некоторое несходство в почерке могло быть объяснено разницей во времени: анкета заполнялась два года назад.
Стоял мягкий погожий день, какие часто выдаются в наших краях в конце сентября.
Мы ехали местным поездом, который возил рабочих железной дороги и местных жителей, тяготевших к богатому нэпмановскому базару в нашем городе.
Были тут и спекулянты-мешочники высокого класса, которых можно было узнать по неверному блеску в глазах и добротным чемоданам «старого времени».
Обычные дорожные разговоры плелись вокруг цен на продукты, разных мелких происшествий и семейных дел.
Шумилов, покуривая вместе с мужчинами, поддерживал эту незатихавшую беседу, с поражающей меня легкостью раздувая ее, как только накал ослабевал.
Я ломала себе голову, зачем это ему надо, пока не услышала, что среди людей, окруживших моего начальника, обнаружились двое из Липска: пожилой, угрюмого вида человек с бородой, которого звали Пал Палычем, и бойкий юноша в полосатой футболке, Сережа Панков, работник укома комсомола. Поддавшись общему настроению, даже молчаливый Пал Палыч в конце концов разговорился. Оказалось, что он служит сторожем на кладбище. Длинно и нудно он сетовал на оскудение кладбищенского хозяйства.
– А вы по какому случаю в Липск? – спросил моего шефа сторож и тут же предположил: – Верно, по финансовой части? Ревизию наводить?
– Верно, – подтвердил Шумилов. – А это моя помощница.
Теперь мы были равноправными членами вагонного коллектива. Мы вместе закусывали, усердно обивая о лавку соль с воблы, и делили колбасу, темную и вязкую, как глина.
Шумилов захватил с собой свежую газету. В отделе происшествий была напечатана заметка «Самоубийство в гостинице» о том, что на днях в «Шато» застрелился учитель Дмитрий Салаев. Текст заметки в свое время санкционировал Ткачев.
Мне показалось, что Шумилов умышленно положил газету так, чтобы заметка эта бросилась в глаза соседям по вагону. Сережа Панков действительно тотчас ее заметил и огорченно воскликнул:
– Это же наш! Учитель Салаев! Я его знал. С чего бы это он?
– Бывает, – отозвался Шумилов без интереса.
Но юноша не мог успокоиться: как же! Салаева знает весь Липск, самый любимый учитель…
Наступил вечер. Проводник зажег свечи в проволочных клетках фонарей над дверями. Разговор завязался уже совсем душевный, а угрюмый кладбищенский сторож рассказал свою грустную историю: сына его расстреляли беляки, жена умерла с горя…
Утром мы расстались на платформе у порушенного во время гражданской войны вокзального здания. По совету попутчиков мы отправились в Дом крестьянина, который, по их дружным уверениям, был «почище и поприличнее» городской гостиницы.
И в самом деле: небольшой бревенчатый дом снаружи и внутри сиял чистотой, и молодайка в белом переднике тотчас вздула нам самовар, предупредив, что чай для заварки имеется только морковный, а сахару, если мы пайком не запаслись, то и не будет. Мы сказали, что запаслись и готовы угостить ее.
К чаепитию пригласили нас в сад под липу, и мы только расположились здесь, как в аллейке перед строем подсолнухов показался наш попутчик Сережа Панков.
Было видно, что он еще не успел побывать дома: дорожная пыль лежала на его лице, а в руках все еще был маленький баул, с которым он совершал свое путешествие.
– Товарищ! Извините! – в крайнем замешательстве обратился он к Шумилову. – Позвольте мне взглянуть на газету, которую я давеча смотрел… У нас ее еще не доставили.
Шумилов молча вынул из портфеля газету.
– Вот! – в совершенном неистовстве закричал Сережа, ткнув пальцем в «Происшествия». – А я уже думал, мне померещилось! Вот! «Застрелился учитель Дмитрий Салаев…» Да? Да? А я его только что встретил. На улице!
Шумилов взглянул на меня. Взгляд этот говорил: «Мы имели убитого, но не имели убийцы. Теперь мы не имеем и убитого».
Шумилов потушил недокуренную папиросу и сказал обычным своим тоном:
– Бывает, Сережа. Бывает.
В школе, видимо, только что кончились занятия. Салаев повстречался нам уже на улице. Мы узнали его по описанию Сережи Панкова. Молодой учитель расстался со своими спутниками на перекрестке и пошел дальше упругой спортивной походкой, а я, глядя на него, испытывала какое-то странное чувство: совсем недавно, вот только что, мы считали, мы были уверены, что этот человек мертв…
Ах, такие эмоции, вероятно, совсем не подобали следователю!
Учитель пошел бульваром, и здесь мы догнали его. По дорожкам бегали дети, гоняя самодельные обручи из ободьев бочки, пищали в кустах птицы, пахло травой, нагретой солнцем. И совсем неуместны здесь были только мы со своими заботами: убийство, розыск, следствие…
Шумилов остановил учителя и произнес свое обычное: «Я – народный следователь… моя помощница…»
Салаев удивился, пожалуй, даже растерялся.
– Никогда не имел дела с такими должностными лицами, – пробормотал он.
– Где бы мы могли поговорить с вами? – спросил Иона Петрович.
– У меня, если хотите. Только у нас народу в квартире много.
– Не подойдет. Может быть, есть тут у вас какая– нибудь столовая?
– За углом пивная… – нерешительно предложил учитель.
– Чудесно!
Мы двинулись.
За углом действительно останавливала внимание прохожего небесно-голубого цвета вывеска, гласившая: «Свидание друзей». Под этой надписью была другая, разъясняющая: «Пивное зало».
Шумилов рассмеялся и переступил порог. «Свидание друзей» проходило бурно. Кругом стоял такой шум, что мы едва слышали друг друга. К тому же на окне в клетках пронзительным милицейским свистом закатывались канарейки. Про себя я назвала это место «таверной» и, приглядываясь к окружающим, искала на них следы бурной и – я надеялась! – преступной жизни. Но народ здесь был самый будничный.
Шумилов чувствовал себя как дома.
Учитель, наоборот, стесненно поглядывал вокруг. Нам подали пива и закуску: соленые сушки, соленый горох и, конечно, воблу.
Шумилов приступил к делу. В результате короткого разговора выяснилось, что анкета, имеющаяся в губоно, действительно заполнена им, Силаевым. Он действительно родился в Липске. Но метрики у него нет, и ему никогда не приходило в голову получать ее. «Я комсомолец, дел с попами иметь не желаю. Да и зачем мне метрика?» – сказал учитель.
Его отец, Иван Салаев, действительно был рабочим и недавно умер. На солдатской службе он не был. А вот брат отца, дядя Дмитрия, служил. И дослужился до каких-то чинов, поскольку был с образованием: учился на деньги купца-филантропа.
– А какова дальнейшая судьба вашего дяди? – спросил Шумилов.
Учитель слегка смешался:
– А дальнейшая судьба его такая: служил в белой армии, с беляками отступал в Крым. А что дальше, не знаю. Кажется, за границу попал. Это я от отца слышал. Сам я дядьку этого и в глаза не видел.
– А как зовут вашего дядю?
– Ильей.
– Тоже, значит, «и»… – задумчиво проронил Шумилов.
Учитель посмотрел удивленно. Он мне определенно нравился. В нем было что-то, безоговорочно вызывающее доверие и симпатию. Можно было поверить Сереже Панкову, что Салаева любили ученики. Он нисколько не походил на тех противных «шкрабов», с которыми мы вели «непримиримую борьбу».
– А теперь, Дмитрий Иванович, подумайте, что бы это могло значить? – И Шумилов выложил на стол перед молодым человеком газету с заметкой о самоубийстве учителя Дмитрия Салаева, метрическое его свидетельство и удостоверение личности.
Учитель оторопел. Никогда он не получал этого свидетельства. В губернском городе бывал редко, в командировках – никогда. Что касается удостоверения, то оно – «чистая липа».
Учитель вынул свое удостоверение: документ покойного был мастерски подделан. И надо думать, настоящее свидетельство о рождении было призвано его подкреплять, подстраховывать.
Вторую половину дня мы провели в загсе, где Шумилов рассчитывал найти метрическую запись о рождении Салаева. Как мне объяснил мой начальник, до революции священник сельской или городской церкви записывал данные о рождении и крещении в метрическую книгу «на вечные времена». А при надобности выдавал выписку из нее, служившую свидетельством о рождении. Теперь церковь такого права не имеет. Регистрация рождений происходит только в загсах, и старые метрические книги должны храниться там же.
Нас ждало разочарование. Старых метрических книг Сергиевской церкви в загсе не оказалось. Где они – об этом никто не имел понятия.
– Может быть, сгорели вместе со старой деревянной церквушкой, – предположила молоденькая заведующая. Видно было, что наш интерес к церковным книгам она воспринимает как нечто в высшей степени предосудительное и мы от нее больше ничего не добьемся.
Когда мы вышли из загса, наступил уже вечер. Погода испортилась. Дул северный ветер. Время от времени срывался косой, холодный дождь. Подняв воротники плащей, мы с Шумиловым брели по тротуару, стараясь укрыться под листвой, обильно свисающей из-за оград.
Шумилов спросил у прохожего дорогу на городское кладбище. К чему бы это? Мой начальник сосредоточенно молчал, крупно шагая навстречу ветру. Дождь не шел больше, но ветер был полон влаги, его дуновения походили на мокрые шлепки по лицу, а земля под ногами хлюпала, словно мы брели по болоту.
В действительности это была немощеная дорога, уже выведшая нас из города. Мы шли в темноте под сине-чёрным волнующимся небом. Никакого кладбища и в помине не было.
– Вы уверены, что мы идем правильно? – спросила я.
Шумилов ответил, как мне показалось, раздраженно:
– Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом: кладбище всегда располагается на доминирующей высотке, а направление указал нам прохожий.
Я промолчала, и мы продолжали путь.
Вдруг Шумилов спросил:
– Как вы полагаете, сторожу можно довериться?
Я опешила. По мне, так я, конечно, полмизинца не доверила бы этому деятелю заступа и могилы. Тем более государственное дело.
Я замялась. Шумилов сказал:
– Думаю, что этот человек будет помогать нам.
Может быть, он вспомнил о сыне сторожа, убитом белогвардейцами.
Между тем мы незаметно вступили на территорию кладбища. Ворота были сорваны с петель, а ограда поломана. Тут, под большими развесистыми деревьями, царила полная темнота, пришлось светить себе фонариками.
Кладбище, конечно, невеселое место, но такое запущенное, да еще в ненастную погоду… Высокая трава стелилась под ветром и словно бежала за ним, силясь оторваться от земли. Тесно поставленные друг к другу кресты разной величины и формы казались кучкой соглядатаев, медленно и упорно бредущих за нами. Кирпичи, которыми была выложена дорожка, разъехались, и мы то и дело попадали ногой в глинистое месиво, намытое недавним дождем.
