Текст книги "Невидимый всадник"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Ворошилов поднимается на поставленную в центре трибуну и произносит традиционную речь. Потом он присоединяется к стоящим на трибуне Мавзолея, и что– то шутливое, незначительное бросает ему Микоян, и все улыбаются, а Ворошилов прокашливается, и вдруг все замирает: двинулись войска! В легкости церемониального марша только знаток усмотрит капли пота. В движениях, столь слитных, столь четких, таятся великие усилия.
И опять словно ветерок проходит по трибунам: пошла техника!
В то время как быстроходные танки прогромыхивают по спуску к Москве-реке, над площадью в стремительном полете на бреющем возникают красные с черным бомбардировщики… Они летят журавлиным треугольником, их блестящие тела прочерчивают в небе жирный пунктир. Сопровождающие их истребители вонзаются в низкое небо с орлиным клекотом.
Все! На площадь развернутым строем, занимая ее всю, вдвигается сводный военный оркестр парада. Марш Чернецкого… Торжество труб, убедительность барабанной дроби, ликование кларнета, апофеоз литавр.
Какая-то разрядка. Мгновение тишины. Облегченности. Отрадной усталости. Но уже за пределами площади, на дальних подходах к ней, слышны звуки другого оркестра, другой знакомой мелодии.
Под эти звуки, в хоре выкриков «Да здравствует…», в сумятице приветственно выкинутых рук с флажками, с портретами, с транспарантами занимают площадь колонны московских районов.
Пестрая лента течет непрерывно долгие часы. Долгие часы все там, на Мавзолее, стоят и машут руками и шапками, каждый раз встречая новую и новую волну со своим прибоем, своим шумом, своими брызгами…
И я стою, не обращая внимания на то, что снег тает па моем воротнике и холодная струйка течет у меня но спине.
Впечатления так переполняли меня, что я никак не могла втянуться в будничную колею. Куда я могла адресоваться со своими восторгами? Конечно, к Володе. Я знала, что он приехал перед самыми праздниками, а во время военного парада был в наряде на Красной площади.
Кроме того, я горела желанием узнать, убили ли тигра и при каких обстоятельствах.
Оказалось, что история с тигром была для Володи пройденным этапом. Небрежно, словно он охотился на тигров каждый день, он сказал, что тигра вовсе не убили, а «отловили». Как же это?
– Очень просто, словили же его в тайге! И мы так же: загнали в западню, опутали сетью. В общем, он уже в зоопарке. А я как раз хотел тебя видеть. Не знаю, сможешь ли ты помочь в этом деле, но, понимаешь, я с ним обратиться ни к кому, кроме тебя, не могу.
Удивительно! Чем я могу помочь Володьке?
– Ты сейчас все поймешь. Помнишь Гришку Прокофьева? Ты его раньше знала, когда он был помощником у меня в ДЕТО.
Действительно, я припоминала какого-то Григория, мужчину лет тридцати, то есть значительно старше Володи. И он был чрезвычайно исполнительным, немножко смешным, потому что нос у него сильно задирался кверху, а над этим задорным носом уныло свисал жидкий светлый вихор. Это несоответствие и было смешновато.
– Ну а потом, уже в Москве, он перешел на самостоятельную работу, – говорил Володя. – Человек он верный. Служил на границе. Заслуженный, в общем. Одно время направляли его учиться. Но из этого ничего не вышло. Захлебнулся он в науках, еле вынесло волной. В полумертвом состоянии… И вот, понимаешь, вдруг в отделе кадров – через столько лет! – дознаются, что Григорий скрыл свое социальное происхождение…
– Сын кулака?
– Хуже. Полицейского.
– Какого полицейского?
– Не жандармского полковника, конечно, а простецкого околоточного с той самой шахты, где принимали Григория в партию. И где его отец этот самый и по сей час служит ночным сторожем в конторе.
– Как же Григория принимали в партию?
– Значит, не придали значения. Всем, безусловно, было известно, кто его отец. Ведь принимали на той же самой шахте… Но закавыка в том, что в анкете Григорий написал, что происходит из семьи служащего. И так оно шло и шло. Пока кому-то не взбрело в голову написать в отдел кадров: дескать, скрыл и продолжает скрывать…
– И как же?
– У нас на собрании, когда Гришку спросили, зачем он скрыл… ну, он честно ответил: «Иначе меня не приняли бы, а я хотел быть в партии…» А почему хотел? Не для личной же выгоды – какая уж там выгода! – то на границе под басмаческую пулю голову подставлял, то хлеб брал у кулаков… Мы и решили: строгий выговор с занесением. И вверху утвердили. А со службы, конечно, поперли…
'– Ты думаешь, его можно будет к нам устроить? – удивилась я.
– Ну что ты! В органы юстиции не пойдет. А вот в газету, внештатно, можно попробовать. Гришка – пи– сучий парень. Поговори со своим Овидием.
Я обещала.
И действительно, Григорий Прокофьев пришелся ко двору в «Вечерней газете»…
Кто мог бы вообразить, при каких обстоятельствах мы снова встретимся с ним!
Часть втораяЭтот год был для меня годом работы. И успеха. Я уже привыкла к успеху.
Когда дождливым рассветом начался тот августовский день, я никак не могла предположить, что ступила на край доски, другой конец которой хватит меня по голове, и от этого удара я рухну.
Телефонный звонок разбудил меня мгновенно: уже выработался такой рефлекс – «На происшествие!». Необычным было только то, что звонил сам Ларин.
– Слушайте меня внимательно, Таисия Пахомовна, – начал он тем повышенным тоном, который всегда у него сопутствовал обстоятельствам щекотливого характера.
– Я вас слушаю внимательно, Иван Петрович, – отозвалась я почтительно, как могла спросонья.
– В Лебяжьем, на даче Титова, да, да, того самого: Алексея Алексеевича… – торопливо и доверительно журчал Ларин… (Что значит «того самого»? Я вообще никакого Титова не знала), – жена Титова покончила жизнь самоубийством.
Я выжидательно молчала: «Я-то тут при чем? Я же не районный следователь. К тому же имело место самоубийство…»
Ларин журчал в трубку:
– Самоубийство бесспорно, но начальство интересуется возможными мотивами. Человек-то уж очень на виду.
Он, несомненно, имел в виду мужа и диву давался, с чего бы кончать с собой женщине, раз у нее муж «на виду».
Я все еще не понимала, о ком идет речь, но в ларинском журчании мелькнуло слово, осветившее для меня все: Холмогорная! Да, Титов – начальник строительства в Холмогорной, блестящий хозяйственник, герой гражданской войны, представитель новой технической интеллигенции. Я его видела в разных президиумах: красивый мужчина с такими огнями в глазах, что казалось, сейчас выпрыгнет из президиума и чего-нибудь учудит… А что жена? Наверное, такой хват имел романы на стороне.
Такие соображения лениво копошились в моей голове, и не возникло в ней никаких, даже ни тени предчувствий, что это происшествие может сыграть какую– то роль в моей жизни.
«Интересуются возможными причинами? Будет сделано». – Я стала одеваться. Присланная за мной машина уже стояла у подъезда.
Когда мы подъезжали к Лебяжьему, совсем рассвело. Дождь все еще моросил, временами останавливаясь, на какие-то минуты неподвижно повисая в воздухе слабо мерцающей пеленой, похожей на частую сеть, полную мелко трепыхающейся рыбы.
Ехали по пустынной проселочной дороге, раскисшей от ночного дождя, и я подумала, что, когда женщина стреляла в себя, тоже шел дождь и струи текли по стеклу темного окна. И может быть, это было последнее, что она увидела.
Мы спустились с крутого холма к озерам. Да, здесь было не одно озеро, а несколько, словно нанизанные на один стержень кольца. Серая без блеска вода была огорожена темно-зелеными стеблями камышей, угрожающе резкими, как ножи, иногда с коричневыми словно бы рукоятками, точно эти ножи вонзились лезвиями в землю.
И как-то не верилось, чтобы эти суровые озера были лебяжьими.
«Куда выходили окна той комнаты, где женщина?» – Я подумала об этом потому, что мы уже подымались вверх на глинистый бугор, на котором был виден большой, помещичьего типа дом с колоннами, окруженный садом. Титов, конечно, крупный работник, но неужели ему отведена такая огромная усадьба? Других строений поблизости не было видно, и мы подъехали к воротам. «Детский туберкулезный санаторий имени Розы Люксембург», – прочла я.
У проходной, где уже знали о происшествии, вахтерша в брезентовом плаще с капюшоном показала нам рукой под горку: там, за мостиком…
Мы переехали деревянный мост над мутным ручьем, вбегающим в озеро, и оказались в крошечном поселке. Один из домов, наверное, когда-то принадлежал управляющему имением, он был побольше, мокрые кусты окружали застекленную веранду. Ворота были отворены, и когда мы въехали, то увидели поодаль под навесом новенькую машину «рено», на которой, видимо, приехал Титов.
Вдоль тропинки, ведущей к дому, шпалерами стояли кусты флоксов сплошь с обрезанными стеблями. Сад был просто опустошен.
Невольно я подумала: «С этими цветами, конечно, затоптали все следы, если они и были…» Но эта мысль тотчас погасла: произошло-то самоубийство! Зачем мне следы?
Навстречу мне выбежала заплаканная женщина, санитарка из дома на горе, вызванная, как она сказала, Титовым, чтобы обрядить покойницу.
– Я ее уж так хорошо знала, и по хозяйству помогать приходила, и вот теперь пришлось…
– Это вы цветы срезали? – спросила я на всякий случай.
– Нет, цветы он сам.
«Торопливо все как-то», – ворчливо подумала я. Но, в конце концов, какое это имело значение?
– Кто еще в доме? – спросила я, раздеваясь в просторной прихожей.
– Шофер, который привез самого. На кухне сидит, плачет. А сторож пошел на горку по телефону звонить.
– В доме нет телефона?
– Не работает. И вчера не работал.
«Как нарочно», – подумала я.
– Кто был здесь, когда все случилось?
– Сторож был. Спал. Проснулся – машина сигналит. Открыл ворота. Алексей Алексеевич прошел в дом. А там… – Она заплакала.
Я вошла в скромную столовую и через открытую дверь увидела Титова в соседней комнате. Он сидел в кресле, уронив на руки голову, и не слышал, как мы вошли. Я сделала знак санитарке, чтобы она оставила нас, и шагнула к Титову.
Он быстро вскочил, вероятно, все-таки ожидал меня или кого-либо другого: не мог же он не знать, что следователи выезжают и на самоубийство. А впрочем, может быть, и не знал.
Глаза у него совершенно потускнели, ни отсвета тех огней, которые были.
– Алексей Алексеевич, я следователь Смолокурова. По долгу службы.
Он перебил меня.
– Да, да, я понимаю. Пожалуйста. Конечно, вы хотите знать причины… Я был плохим мужем, я всегда был плохим мужем…
Он говорил как бы в совершенном забытьи.
Мне было не очень удобно сразу приступать к делу, но, в конце концов, он сам…
– Вы огорчали ее?
– Я был весь в работе, – с внезапной страстью сказал он, – для меня всегда работа была самым главным. Моя работа. Я слишком мало думал о чем-либо другом и о ней тоже. Я жил своей работой.
«Сейчас эта одержимость работой может как раз тебя удержать на поверхности», – мелькнуло у меня.
Мы все еще стояли, и он, спохватившись, предложил мне сесть. И опять вскочил:
– Вы, наверно, хотите взглянуть на нее?
– Потом. Сначала расскажите, как все произошло.
Отчаяние снова отразилось на его лице:
– Я подъехал на машине, хотел отпустить шофера, но он сказал, что у него барахлит мотор. Тогда я предложил ему переночевать. Он еще оставался у машины, а я вошел… И вот здесь, в нашей спальне, я ее увидел… на полу. Она застрелилась из моего нагана.
Я ждала, но он больше ничего не сказал, и я спросила:
– А где был ваш наган?
– Раньше я брал его с собой, у нас тут было неспокойно. Но последнее время он лежал в ящике стола в спальне.
– А где вы нашли его сейчас?
– Рядом с ней, на полу.
Он поймал мой взгляд, брошенный в открытую дверь, и поспешно сказал:
– Я прибрал его. Мы ведь подняли ее…
Он увидел по моему лицу, что это был непорядок, и горячо сказал:
– Я не мог видеть, как она лежит на полу… в одной рубашке.
– Никакой записки?
– Нет. – Он опустил голову, брови его дрогнули.
– Ну, пойдемте, – сказала я.
Покойница лежала на столе, принесенном, очевидно, из столовой, покрытом белой простыней. Она была одета в легкое светлое платье, и странно было видеть загар на ее лице и шее.
Цветы – флоксы всех оттенков розового и красного цвета – закрывали тело, и только белокурая голова казалась странно обнаженной. Правая щека была закрыта мохнатой шапкой розового флокса. Когда я осторожно отвела ее, то поняла, что цветок был положен не случайно… Он скрывал входное отверстие пули: оно пришлось чуть выше губы.
В этом не было ничего удивительного: самоубийца, целясь себе в висок, редко в него попадает.
Понятно было и то, что губа и часть щеки были покрыты синеватыми пороховыми следами в виде пятнышек. Но все-таки было что-то странное, что-то удивительное в этом лице. Что-то чрезвычайно странное даже на самый первый, поверхностный взгляд…
Мне хотелось сначала составить себе общее представление об обстановке, но эти синие пороховые пятна все время отвлекали меня. Я почему-то стала так волноваться, словно это не было обыкновенное самоубийство по каким-то, видимо, личным причинам.
И никак не могла оторваться от лица, на котором синеватые пороховые следы расположились полукругом. И как только я про себя подумала именно этим словом «полукруг», я поняла, что такого особенного было в этих синих пятнышках… В середине правильного полукружия имелось чистое место, совершенно чистое. Да, совершенно чистое место на правой щеке у самого рта.
Тогда я осторожно убрала цветы с рук покойной. И увидела то, чего как-то инстинктивно ожидала. И все же не хотела увидеть… На поверхности правой кисти имелись такие же точно синеватые пятнышки, как на щеке, Я достала из сумки лупу и тщательно рассмотрела рисунок пороховых пятен на щеке и на руке. Мне стало ясно, что, если приложить эту руку ко рту покойной, рисунок пятен был бы закончен. И соответствовал бы тем законам рассеивания, которые обязательны при выстреле на близком расстоянии. На близком… А в упор?
И тут я в первый раз за время осмотра вспомнила о Титове. Он сидел в соседней комнате спиной ко мне. Но спина его была так напряжена, словно он ею слушал каждое мое движение.
А что тут удивительного? Ведь я смотрела здесь на его мертвую жену, которую он только что видел живой…
Я поймала себя на этой странной мысли. Как же «только что»? Он ведь застал ее мертвой. Но это последнее соображение уже как-то не укоренялось во мне…
– Алексей Алексеевич, – тихо позвала я. Он быстро вскочил со стула, как и в первый раз при моем появлении. Я хотела видеть его лицо, когда задам ему этот вопрос:
– Ваша жена не была левшой?
Я задала этот вопрос еще без тени подозрения. Хотя сейчас уже могла, даже обязана была подозревать.
В этой комнате только что – когда? когда? – это имело сейчас решающее значение! – было совершено преступление. И я обязана была подозревать каждого из трех человек, находившихся в доме. А может быть, еще кого-то, кто был здесь…
Но ничего такого я еще не думала, не успела подумать.
Поэтому для меня был неожиданным ужас в глазах Титова, мгновенная вспышка, тотчас погасшая.
Я опять услышала эту фразу:
– Я был плохим мужем…
– Вы не ответили мне, – напомнила я.
– Нет, нет, она не была левшой, – ответил он с удивлением, которое показалось мне запоздалым.
Я подумала, что обязана сказать о своей догадке – да нет, какая уж догадка! – о своем твердом убеждении Титову: уж очень он себя казнит.
Могло ли его утешить мое открытие? Но что надо сказать? Я вовсе не умела утешать. Это прекрасно делал Мотя Бойко. Некстати возникшее воспоминание не могло рассмешить меня в этой обстановке. Мы работали на «происшествии», в комнате рыдала вдова. Мотя Бойко, искренне сострадая, говорил ей: «Не надо плакать, есть порядок: и уголовный розыск здесь, и следователь, и служебная собачка…»
Но мне сейчас нужно было немедленно предпринять ряд совершенно определенных действий, и я мысленно уже уточнила их очередность: прежде всего отправить труп в Институт судебной медицины, точно поставив вопросы экспертам. Самыми важными из них были: с какого расстояния произведен выстрел и когда было совершено убийство.
К официальному бланку я приложила записку с просьбой сообщить мне предварительные результаты, не дожидаясь, пока будет готов акт вскрытия, – это всегда был многостраничный документ.
Сию же минуту я должна была начать осмотр места преступления, поскольку преступление было налицо. Применение собаки исключалось: дождь… Но я хотела, чтобы с той же машиной, которая отвезет убитую, приехал сюда фотограф, специалист по оттискам пальцев со всем необходимым на такой случай… Всем, ставшим необходимым с того мгновения, когда версия самоубийства была мной отброшена и все так решающе и опасно переменилось… Я не знала тогда, что опасно и для меня.
Да, я должна была сказать Титову о своем открытии. Но разве он уже не понял по моему вопросу насчет левши?.. Несомненно, понял. Если так, то почему не спросил меня ни о чем? Сделал вид, что не понял смысла моего вопроса. Зачем?
– Алексей Алексеевич, вы и так достаточно несчастны, не упрекайте себя. Ваша жена не самоубийца. Она убита, – сказала я, хотя мне почему-то не хотелось говорить этих слов.
Он спросил неожиданно грубо:
– С чего вы это взяли?
И тогда я сделала то, чего не должна была делать, но почему-то это было мне нужно. Почему-то показалось мне необходимым, чтобы он второй раз, я твердо знала, что второй, теперь не спиной, а глазами увидел, что я делаю…
И я навела лупу на руку убитой и на ее лицо. Он увидел то, что видела я. Я готова была поклясться, что мы оба увидели это вторично. И что он совершенно точно, как и я, представил себе, что в момент выстрела правая рука женщины была прижата к губам тем жестом, который делает человек, как бы подавляющий крик ужаса. И я увидела еще, какой синеватой белизною покрылось лицо Титова.
Мне бросился в глаза именно лоб Титова. Высокий, гладкий, он хорошо очерчивался темными волосами, а теперь был совершенно алебастровым.
Титов понял, что я точно знаю: его жена не могла выстрелить в себя, правая рука ее была свободной.
Несмотря на то, что я была так профессиональна и занята своими профессиональными соображениями, я подумала: как сильно чувствует этот человек! Умеет ли он сдерживать свои порывы? Но в этой моей простой человеческой мысли, вероятно, уже таилось крошечное зернышко чисто профессионального подозрения…
Догадка такого рода не могла, не должна была оставаться догадкой. Ее надо было либо подтвердить, либо отбросить.
И теперь приобретало значение то, что раньше нисколько не «играло».
– Когда вы вошли в спальню, окно было закрыто? ~ Да.
– Шпингалет входил в паз?
– Да, я открыл окно потом, подняв шпингалет.
– Вы не заметили никаких признаков ограбления?
– Нет.
– Вы просто не подумали об ограблении?
– Конечно, думал, но я как-то сразу заметил на туалете серьги жены. Они настоящие. Это у нее от матери.
«Так. Значит, его жена из богатой семьи», – отметила я на всякий случай.
В это время зазвонил телефон. Я удивленно посмотрела на Титова.
– Наверное, сторож дозвонился в бюро повреждений. Я послал его в дом на горе.
– А где сторож?
– Еще не вернулся:
«Вернется ли?» – подумала я, но вряд ли преступник, перед тем как скрыться, будет озабочен исправлением телефона на месте преступления.
Голос Ларина вернул меня к чему-то, как бы давно прошедшему: так много изменилось за этот короткий срок.
– Что выясняется? – прожурчал прокурор.
– Осматриваю место преступления, – сухо ответила я.
Журчание не возобновилось. Ларин нелепо крикнул в трубку:
– Разве она убита?
– Да. И дождь смывает последние следы. – Я надеялась, что после этого он оставит меня в покое. Но напрасно.
– С целью ограбления? – с надеждой спросил Ларин.
– Пока следов ограбления не обнаружено.
– Мотивы, мотивы! – простонал Ларин.
Он мог бы сообразить, что у меня не было времени и возможности это выяснить. Двадцать минут назад я еще не знала, что совершено убийство.
– Докладываю о принятых мерах… – Только форма, узаконенная процессуальная форма могла успокоить Ларина, и он действительно от меня отвязался.
Дождь прекратился, но тучи не рассеялись, и свет был тусклый, сумеречный. Не могли сохраниться следы, но всегда предполагается, что может быть найден какой-либо предмет, часть предмета, клочок чего-то, обрывок…
По теории каждый убийца оставляет на месте преступления чуть ли не визитную карточку.
Тут, конечно, ничего не было. Я обследовала каждый сантиметр участка. Хотя он был невелик, это продолжалось долго, и я пожалела, что не привезла с собой своего практиканта: оставался ведь еще дом – две комнаты и веранда. Пришлось вызвать участкового, чтобы он хотя бы посидел у телефона. Я все время помнила, что Титова нельзя пускать к телефону.
Когда я положила трубку, снова раздался звонок. Звонил сам Шмерлинг, главный судебный эксперт. Выстрел произведен с близкого расстояния, но не менее чем полтора-два метра. Смерть последовала от огнестрельного ранения, между четырьмя и шестью часами утра…
Я не помнила, который был час, когда меня разбудил звонок Ларина, только начало рассветать. Когда рассвело сегодня, я могла выяснить из календаря. Но все равно выходило, что шум поднялся немедленно после совершения убийства. Не после его обнаружения, а после самого убийства. С какой скоростью идет «рено»? Когда Титов уехал с работы? Я просто разрывалась на части, потому что надо было сейчас же допросить водителя, но еще важнее было попасть в контору Титова до того, как там узнают о происшествии.
Санитарка сказала, что прибыл участковый. И сторож тоже вернулся, промокший.
Я вошла в кухню. Санитарка суетилась около плиты с тем преувеличенным старанием, которое проявляют женщины в доме покойника. Двое мужчин встали при моем появлении. Я тотчас узнала шофера по рукам, которые моются чаще бензином, чем водой. При взгляде на второго я отчетливо подумала: «Какой несокрушимый!» И не потому, что он был могучего сложения и словно высечен из одного куска какой-то крепкой породы; впечатление несокрушимости производило лицо: волевое, самоуглубленное.
– Пойдемте со мной, мне нужно вас допросить, – сказала я ему.
Сторож поднялся легко, будто давно ждал этого и все продумал заранее, так быстро он сказал:
– Удобнее всего будет у меня в сторожке. И тепло там.
Действительно, в маленьком помещении еще не остыла печка, протопленная, может быть, еще до всего… На стене, над топчаном с постелью, висела двустволка.
Я стала заполнять анкетную часть протокола и узнала, что Семен Шудря, двадцати семи лет от роду, родился в селе Машкине, под Москвой, второй год работает на строительстве в Холмогорной, а в настоящее время, уже около месяца, заменяет сторожа на даче.
– Это меня Алексей Алексеевич устроил, когда я на строительстве ногу повредил.
Я не заметила, что Шудря хромал. Он поймал мой взгляд и объяснил:
– Теперь уже прошло.
Я должна была перейти к следующему вопросу: был ли под судом и следствием?
И опять Шудря, словно дожидался этого вопроса, обстоятельно ответил:
– Был и под судом, и под следствием. Дважды. Один раз три года получил, посчитали условно. Другой раз – пятерку.
– За что?
– По первой – за кражу, ну а потом – за ограбление.
– Какой суд вас судил?
– Не помню я этих вещей, – ответил он равнодушно, словно раскаивался в своей словоохотливости.
– Отбыли срок?
Он опять оживился:
– Нет, не отбыл. Алексей Алексеич меня на поруки взял. Добился. И устроил на Холмогорную.
– Вы у него и раньше работали?
– Нет, я вообще до него никогда не работал. Мы вместе с ним на фронте были, на врангельском. Алексей Алексеич тогда простым бойцом был, как я, одной шинелькой накрывались.
Он покачал головой, как бы сожалея о чем-то. Я не могла уловить, что означает эта его словоохотливость и – мгновениями – словно бы раскаяние в ней.
Я закончила анкетную часть и перевернула страницу.
– Семен Семенович, вы один были в доме, когда совершилось убийство. От ваших показаний многое зависит. Я допрашиваю вас в качестве свидетеля. Вы будете нести ответственность, если дадите ложные показания. Это я вас предупреждаю, как велит закон.
– Гражданин следователь, – тотчас отозвался он, не «товарищ», а «гражданин», словно уже был опять осужденным, а не свидетелем, – это я все отлично понимаю. Только ничего не могу сказать. Ничего не видел и не слышал. Я вовсе пьяный был.
– Когда же вы так напились?
– Аккурат в полночь.
Для пущей убедительности он добавил:
– Как раз пол-литра и выпил.
– А бутылка где?
– Зашвырнул через забор, далеко-о-о. – Что-то лихое, даже блатное появилось в нем, когда он так ответил.
Я дала ему подписать протокол и велела участковому отправить Шудрю с милиционером на экспертизу. Вопрос я поставила только один: потреблял ли Шудря алкоголь в последние двенадцать часов.
Титову я предложила не отлучаться с дачи. Участкового оставила на телефоне.
Мне надо было выиграть время, пока в конторе Титова в. Холмогорной не появились ее сотрудники и не узнали о происшедшем, но все же я решила еще раз позвонить Ларину и доложить результаты допроса Шудри. Ларин был ими очень доволен: ему все уже стало ясно. Я попросила разрешения задержать у себя машину.
Пожалуйста, пожалуйста, действуйте, – любезно прожурчал он.
Хотя у меня еще было время до девяти часов, я почему-то боялась опоздать. Между тем было очень важно, чтобы в конторе не узнали о случившемся. Кто мог быть с Титовым в конторе ночью? Безусловно, кто-то из подчиненных. Какой-нибудь инженер, с которым что– то обсуждалось. Может быть, секретарь? Наконец, наверняка – ночной дежурный.
Кто видел Титова перед его выездом со строительства? Что мог сообщить этот человек? Вряд ли что– нибудь важное. Столь важное, как то, что сообщили синеватые пороховые пятна…
Но по всем правилам я должна была допросить того, кто последним видел Титова в конторе этой ночью.
Все же я опоздала: сотрудники конторы были уже на своих местах – щелкали счеты, трещал арифмометр.
Я подошла к управляющему делами. Поговорить тут было негде. Все сидели тесно в одной комнате, чуть не друг на друге. С облегчением я поняла, что здесь никто ничего не знал. Мы вышли на крыльцо.
Предъявив удостоверение, я спросила: все ли сотрудники на месте? Он ответил, что все, кроме машинистки– стенографистки, Софьи Ивановны.
– А где она?
– Дома. Начальник, когда с ней ночью работает, разрешает ей приходить попозже. Что-нибудь случилось? – спросил озабоченно управделами.
Я уклонилась от ответа и попросила адрес стенографистки. Телефона у нее на квартире не оказалось. Как раз это и было хорошо… В машине я немного подремала.
В одном из переулков в районе Сивцева Вражка, в большой коммунальной квартире я постучала в узкую дверь рядом с кухней.
Мне пришлось долго объясняться, пока она не открылась. Женщина лет тридцати стояла на пороге.
Голова ее была в папильотках, она куталась в старенький халат, но было видно, что эта женщина употребляет все усилия, чтобы иметь – или сохранить – привлекательный вид. И действительно, хотя было в ней что-то вялое, рассредоточенное, лицо казалось приятным, и, вероятно, приодевшись, она была даже изящна.
Она пригласила меня войти, извинившись за беспорядок:
– Поздно вернулась с работы.
– Я как раз хотела задать вам несколько вопросов в связи с вашей работой этой ночью. – Я предъявила ей свое удостоверение.
Она побледнела:
– Что-нибудь случилось с Алексеем Алексеевичем?
Она была так взволнована, словно о чем-то догадывалась.
– Его ограбили? Убили?
Невозможно было усомниться в ее искренности, но откуда такие страхи?
– Успокойтесь, Софья Ивановна, Титов жив-здоров. Почему вы так всполошились?
Теперь она густо покраснела:
– Да как же… В Лебяжьем ведь неспокойно. Были случаи, даже машину останавливали. Конечно, он всегда был при оружии, и человек он храбрый…
– Уж и всегда? – прицепилась я,
– Уверяю вас.
– И этой ночью тоже?
– Ну, конечно. Нет, с ним все-таки что-то случилось… – Она испытующе смотрела на меня, то краснея, то бледнея.
Вероятно, бедняжка была к нему неравнодушна и вряд ли пользовалась взаимностью.
– Я повторяю, с Титовым ничего не случилось. Я прошу вас спокойно отвечать на мои вопросы. Это будет в интересах ваших и самого Титова, – добавила я, слегка покривив душой. – Откуда вы знаете о том, что Титов был при оружии?
– Товарищ следователь, как же я могу не знать? Я бываю в его кабинете, когда Алексей Алексеевич приезжает, входит в кабинет, вынимает из кармана кожаного пальто наган, кладет в ящик. Ящик на ключ, ключ в карман! Что-нибудь продиктует мне или скажет его дожидаться, а сам уходит на строительство. Уезжает с работы, достает наган из ящика, делает так, – она сделала жест, каким крутят барабан, чтобы проверить, заряжен ли револьвер, – кладет в карман пальто…
– И этой ночью так было?
– Точно так. Только мы закончили работу раньше обычного.
– В котором часу?
– Он кончил диктовать мне в два часа ночи.
– И сразу уехал?
– Нет, немного еще поговорил со мной.
– Как немного?
– Ну, не знаю… Может быть, минут двадцать.
– Но чем?..
– Так. Ни о чем. Просто пошутил, что я совсем сонная, и сказал: «Завтра можете прийти попозже». – «А когда попозже?» – спросила я. «Когда выспитесь», – засмеялся он и велел вызвать машину. И стал собираться.
– А когда он взял из ящика наган?
– Вот как раз тут и взял.
– Он при вас садился в машину?
– Да. Я вышла проводить его. Он предложил мне довезти меня домой. Но я отказалась.
– Почему?
– Я не хотела его задерживать, – совсем тихо ответила женщина.
– И из-за этого вы шли домой пешком, так далеко?
– Я не хотела его задерживать, – повторила она еще тише.
– Кроме вас, никого у машины не было?
– На крыльце стоял ночной вахтер Воскобойников. Он дежурит до утра.
– А потом?
– Потом уходит спать. В общежитие.
Я вышла, неся в руках портфель с этим протоколом допроса, и чувствовала себя так, словно несла бомбу, готовую вот-вот взорваться. И нисколько не подозревала, что меня ждет впереди…
Все-таки нужно было допросить и ночного вахтера.
Перед этим я позвонила насчет Шудри. Как я и ожидала, выяснилось, что никаких следов алкоголя не обнаружено.
Я распорядилась отправить Шудрю ко мне в камеру и позвонила Ряженцеву. Рассказав суть дела, я велела ему подробно допросить Шудрю. Мне было интересно, что он теперь добавит к тому, что сегодня утром сказал мне.
Воскобойников, молодой бравый парень, на первый же мой вопрос ответил четко и точно:
– Дежурил сегодня ночью в конторе до девяти утра, пока служащие не пришли. Происшествий никаких не произошло. Начальник уехал, стенографистка ушла, больше никого в помещении не было.
– В котором часу уехал начальник?
– Не могу сказать, на часы не смотрел, только знаю, что после двух.
– Откуда вы знаете, что после двух, раз не смотрели на часы?
