Текст книги "Годы с Пастернаком и без него"

Автор книги: Ирина Емельянова

3–10 августа.

Страшная московская больница. Вечером 3-го Вика сказала, что она не знает, что делать, бессильна, может быть отравление мочой, страшные страдания, надо в больницу. Вызвали «скорую». Еле вырвали маму из ее угла, она цеплялась, не хотела, умоляла не трогать. Везла ее в какой-то кошмарной перевозке без рессор, ее ножки-палочки прыгали на жестких носилках, держала ее за голову, чтобы не ударилась. В приемной началось: охрана в камуфляже (чтобы не разворовали наркотики), овчарки, бестолковщина, грязь, не найдешь кресла для перевозки… В кишечном отделении царство Кавказа: главврач Гиви Иванович, остальные – Мурад Атаханович, Анзор Мухамедович… Толпы родственников в черном из кавказских деревень, из палат – запах шашлыка, арбузные корки на подоконниках. Мурад (или Анзор?): «А откуда вы взяли, что у нее рак? Надо делать анализы!» Это умирающему человеку! Страшная сифонная клизма, которую неумело ставил розовый пухлый Анзор (племянник Гиви), мама дико кричала – видимо, эта клизма и стала последней каплей в ее страданиях.

Отвезли наконец в палату, там врачи отменили ей промидол («Будем отучать ее от наркотиков! Сварите бульон, пусть понемногу встает!!!»). Какой-то странный безжалостный бред. В коридоре скандал: Гиви Иванович по-грузински орет на кавказскую деревню, которая накормила больного после операции шашлыками и арбузами, и он умер. Со мной был вежлив: «Отучим от наркотиков, перейдем на транквилизаторы». Я: «Зачем?» – «Как – зачем? Чтобы жила, работала…» Я поймала какой-то мудрый, пристыженный взгляд другого врача – Мурада (чеченец или осетин), отозвала в сторону, сунула наконец сто долларов, попросила помочь. И он помог, сделал что надо, надел перчатки… Но ночью она была совсем беспомощна, и утром, когда мы приехали, так слаба, что ничего и не просила, даже не умоляла вернуть домой. Сидела на кровати совершенно мокрая (это тот самый «последний выпот», о котором Розанов перед смертью писал), никто из персонала не подошел, не поменял рубашку. Накрыла ее одеялом соседка, но она все равно дрожала. Соседка гладила ее по маленькой взмокшей головке, потом крестила – только верующие сохраняют в этой стране человеческий облик. Нам шепнула: «Забирайте, забирайте ее, уж недолго, что она тут мучается…» А Мурады и Анзоры опять: «Кто вам сказал, что у нее рак? Надо сделать сканер!» Потащили ее на сканер… Неделю (наша с Митькой вина!) провела в этой больнице.

Привезли ее Митя и Гена (врач) 10-го, положили в прежний угол, и она уже ничего не говорила и вечером не просила: «Ирка, давай главу!»

11 августа.

Приехал Вадик. Поселился, как и в прошлом году, у метро «Аэропорт» в квартире Нины Зархи, роскошной, со сталинской мебелью, огромной кухней. Конечно, недоволен, что нет настоящего письменного стола и кровать продавленная. Он тоже измучен, встревожен, переживает, но при этом погружен в свои издательские планы, хочет устроить поэтический вечер. Хватит ли сил? Где-то в начале сентября. Что-то будет в начале сентября?

12 августа.

День рождения Борьки. Ему сегодня тридцать лет. Гуляли с Вадиком и Аллой по книжным магазинам (Алла просила: «Старик, по одной книге в день!» – куда там, месячную норму перекрыл…), по бульварам. Вадик говорил, какое несчастное для него число 12 августа. В этот день его арестовали, да и рождение Борьки, неизлечимо больного, принесло в нашу семью много страданий. Решили все-таки «отметить», посидеть в кафе, их много открывается сейчас в Москве, завернули в павильончик на Петровском бульваре, называется «Белая лошадь». Заходим, и Вадик говорит Алле: «Вот сегодня и мой день рождения. Тридцать восемь лет назад меня арестовали». Садимся за столик, заказываем кофе, и вдруг девушка с баджем на блузке (Лена, конечно) кроме кофе приносит ему пирожное. «Вы сказали, что у вас день рождения, что вам тридцать восемь лет, мы только что открылись, хотим поздравить от нашего коллектива». Вот это да! То есть она так молода, что для нее нет разницы – тридцать восемь или пятьдесят восемь! А Вадику именно пятьдесят восемь. Впрочем, несмотря на свои бессонницы и хворобы, он выглядит молодо. А, видимо, брошенное мимоходом «арестовали» просто не восприняли ее юные ушки. Потом прошлись по Покровке, постояли около знаменитой буквы «Ч», над которой непромытое, затуманенное окошко Полины Егоровны – не завернешь уже туда поесть «давнишнее»! И этот огонек погас. Зашли в кондитерскую на углу Армянского и купили ностальгический торт «Ленинградский».

20 августа.

Сегодня произошло маленькое чудо.

Утром я по просьбе Мити пошла в аптеку купить очередные «пеленки», их не было, спустилась в метро, где встретилась с Сережкой (он привез мне мешок старых тряпок, остались от Ольги Сергеевны), потом я с этим мешком уныло (жара кроме всего!) плетусь обратно по Вятской. И вдруг меня кто-то окликает из машины: «Ира, это ты? Обожди!» Глазам своим не поверила – Володя Аллой, мамина любовь, «солнце Парижа», как она его называла. Привез на какой-то склад очередной выпуск «Минувшего». Именно сюда, именно в это утро. С мамой он, после долгих лет страстной дружбы, разбранился на политической почве, но важно ли это сейчас?

– Володя, я спешу, мама умирает.

– Я сейчас разгружусь и зайду.

Он пришел через полчаса. Сел рядом, взял ее за руку. Мы ушли на кухню, чтобы не мешать их прощанию. Он долго сидел, что-то шептал. Мне кажется, она даже не открыла глаза, но кто знает, что слышит она сейчас в этом туннеле, куда уходит от нас с каждой минутой, что видит там? Она уже совсем непохожа на себя, даже на ту хорошенькую мумию, которая испугала меня два месяца назад, строгое, суровое непрощающее лицо – никогда не было у нее такого выражения. Но иногда сжимает мою руку и даже пробует поднести к губам. Володя вышел посеревший. Выпили водки.

28 августа.

День рождения Вадика. Ему сегодня пятьдесят восемь лет. Конечно, какие тут могут быть застолья. Но Нанка с ее житейской мудростью решила иначе: «Жизнь продолжается». Купила торт «Рафаэлло», и мы поехали к нему на «Аэропорт». Он встретил нас мрачнее тучи. На шестое сентября назначен его вечер. Сидели почти в гробовом молчании за именинным столом, а на улице вдруг разразилась безумная гроза, последняя летняя гроза.

30 августа.

Позвонила знаменитому психиатру Давиду Абрамовичу, когда-то он был нашим соседом и мы приятельствовали. Он сразу пришел, взял ее за руку. И потом вдруг закричал громко, на всю комнату: «Ольга Всеволодовна, вы слышите меня?» И откуда-то из глубины глухое, утробное: «Слышу». Значит, слышит. Но где она??

«Ни есть, ни пить не давайте. Это ее только мучит. Сколько еще продлится? Может, и две недели…»

А у меня билет на завтра. Андрюше надо в лицей, мне – на работу. Решила лететь.

1995 год. Сентябрь. Москва.

Вернулись с похорон. Мама умерла 8 сентября. Мы вылетели с Андрюшей из Парижа 10-го. Дома ждали нас с кремацией, которая была назначена на 11-е на 12 часов.

Донской монастырь, день осенний ослепительный, множество народу, не всех я знаю.

Володя Аллой приехал из Питера, Зина с сыном, Алик Гинзбург тут, Митины братья, жены, Вадик бледный, синий даже (накануне он провел-таки свой вечер), журналисты… А с утра по радио «Эхо Москвы», да и по ТВ в новостях, – все время мелодия из «Доктора Живаго», так называемая «Тема Лары». Резануло несоответствие обряда маминым взглядам – она же была у нас «агностик», верила только в поэзию, в «бедное божественное слово», с Христом примирилась, мне кажется, лишь благодаря Булгакову, а уж обрядность, толстых попов с орденами не выносила. А ей на лоб надели венчик, чудные золотые ее волосы упрятали под старушечий платок, в руках иконка… Я думаю, Митя был растерян, и агентство «Ритуал» оформило все в соответствии с нынешними веяниями.

Восемь гробов стояло в ряд, священник путал имена новопреставленных, над мамой несколько раз прозвучало «Зоя»… Вот бы она посмеялась! Как смеялась всегда рассказу Зощенко о крещении: «Кому в рожу, кому в кулич…» У нее даже поговорка такая была. А уж после панихиды (краткой) опять срам – пустили по молящимся розовый пластмассовый таз, чтобы клали деньги «на нужды храма». Ведь за все заплачено заранее, и у этого храма отнюдь не такие вопиющие нужды, это по всему заметно! Бесстыдство русское.

А в зале кремации и вовсе неловкость. Провожающая дама-руководительница (крокморт) явно спешила – было уже 12, а у нее, наверное, пересменка или обед, так она кроме положенных фраз: «Наступает горькая минута прощания» и пр. все повторяла, что не надо «задерживать усопшую», «не томите душу ее» – и это несколько раз. Все-таки немного задержали: Люся Святловская, подруга молодости, сказала несколько слов об их дружбе… Я подумала – и это все? Так мама и уйдет? Надо что-то сказать. И хотя голос у меня совсем сел (ночь бессонная была, и таблетки шумели в голове), я как в воду шагнула.

В точности своих слов не помню, хотя потом передавали и по радио, и в «Новостях культуры», но я была уже в Париже. Помню, что тишина была полнейшая, слушали затаив дыхание, даже свечи не трещали.

Однажды, кажется зимой пятьдесят шестого года, мы с мамой шли по заснеженному переделкинскому кладбищу. Были сумерки, на кладбище – ни души, и вдруг мы увидели, что где-то среди могил горит огонь. Подошли поближе – это могильщики, готовя очередную яму, зимой разжигают костры, чтобы оттаяла земля. А на другой день мама показала мне стихотворение, которое она в ту ночь написала:

 
Огонь откроет доступ в землю —
Могильщики костры зажгли.
Молюсь, о Господи, приемли
Меня в нутро своей земли.
 
 
Уже невидимая, ляжет она
И наведет свой лоск.
И всю меня навеки свяжет
Подземных пчел незримый воск.
 
 
Но встречи легки и нежданны
С умершими давным-давно, —
Лишь вставить ящик деревянный
В земли раскрытое окно.
 

Ей, жившей поэзией, над гробом нужны были стихи. Все друзья поняли меня правильно.

Вечером на поминки собрались на Вятской. Нервы, конечно, были на пределе, мы ссорились с Митей. А по ТВ журналистка (кстати, симпатичная, неглупая женщина) объявляла: «Обвалом пронеслась по странам Востока и Запада весть о смерти Лары – Ольги Всеволодовны Ивинской… Она и в гробу была так же хороша…» Ну каким же обвалом? Умерла в 83 года, долго болела, в гробу была просто неузнаваема – остроносая желтая птичка… Я никогда не думала, что ее прелестный короткий вздернутый носик, так выражавший легкую, изящную сторону ее натуры, может вытянуться и заостриться, какой-то клюв выглядывал из гроба. Вот она Костяная, Безглазая, совсем не такая, как в любимых маминых стихах: «Губы Смерти нежны, и бело молодое лицо ее…»

1996 год. Май. Прага.

24 мая – мой день рождения. Решили купить тур и отправиться в путешествие. Быстро пришли к согласию – куда. В Прагу. Вадик, конечно, из любви к Меринку, к пражским мистикам, к Кафке. Я же – по Алиным местам, они же цветаевские, увидеть своими глазами и рыцаря, стерегущего реку, и ту самую гору, которая была «миры! Бог за мир взимает дорого… Горе началось с горы – та гора была за городом». (Помню, как после смерти Б.Л. я была в Тарусе, и Аля, чтобы меня отвлечь от мрачных мыслей и предчувствий, оказала мне высочайшую милость, «кормила с рук»: дала читать тетрадь матери, рукопись этой самой «Поэмы горы», я с тех пор и запомнила.) Так что готовились к этому путешествию мы с Вадиком по-разному – он Кафку перечитывал, а я – Цветаеву, и Анькины комментарии к ее пражскому периоду. И еще был у нас один общий импульс: как-то прочли мы в «Огоньке» потрясающую публикацию – письма русских детей-сирот, заброшенных через цепь неописуемых страданий Гражданской войны и большевистского террора в Чехию, называлась, кажется, «Оглянись на дом свой, ангел». Масарик открыл для этих детей школы, приюты, и вот они писали сочинения о пережитом. Страшно читать. Но в каждом была восторженная благодарность спасшей их стране: «А мы и не знали, что на свете есть такие замечательные люди – чехи». Ну и, конечно, Пражская весна, Палах, Гавел, воздух свободы, а ведь были братья по несчастью.

Вадик взял на себя организацию путешествия. Когда он берется, дело каждый раз непонятно осложняется. Всего-то лететь до Праги два часа. Нет, он, чтобы не вставать рано (вылет в 10), купил билет с пересадкой, мы должны сделать какой-то крюк во Франкфурте, зато вылетаем в два. Но в гостинице надо быть до шести, иначе аннулируют заказ, а мы из-за этой пересадки не успеваем. Затем – гостиница. Ему надо самую дорогую, пять звездочек, а Ксения с Никитой, которые только что вернулись оттуда, сказали, что лучшие гостиницы в Праге – в центре города, в стиле secession, с имперским шармом, но они три звездочки, а пятизвездочные – брежневский комфорт и на окраине. Но нет, это харьковское купечество неистребимо. Ссорились накануне весь день, но он, конечно, сделал по-своему.

Так оно и оказалось. Унылый брежневский куб с шиферными балконами. Полно русских, «бизнесменов», с коротко стриженными жирными затылками, в руках «кейсы», окурки бросают на пол. Обслуга говорит по-русски, перед этими «бизнесменами» рассыпается. Противно. Вадик был сконфужен. Оставили чемоданы и поехали (на такси, а оказалось – минут десять всего ходу пешком) в центр, в злату Прагу, где совсем другая атмосфера, полно американцев, кафе в венском стиле, музыканты на улице (играют хорошо, многие с Украины), и не чувствуется индустриально-мусорное присутствие «большого брата». Поразительно, как быстро страна освободилась внутренне (внешне – еще не скоро, одно глубокое, ненужное в таком маленьком городе черно-красное метро чего стоит! Пустое.), и без всякой русофобии – охотно, даже с какой-то ностальгией переходят на русский…

Поужинали в замечательном кафе у стен собора святого Вита. Аполлинер в своей «Зоне» тоже восхищался агатами святого Вита (а был ли он в Праге?), и еврейским кварталом, и Градчанами, и кафе («Dans les tavernes chanter des chansons tcheque»)… Он рифмует «чек» и «пастек» – чехи и арбузы, а я бы, если бы переводила, зарифмовала «кабачки» и «кабачки», во-первых, вполне посюрреалистски, а во-вторых – в этих кабачках действительно замечательные, «наши» кабачки, и гуси с яблоками, и фаршированные карпы, и ватрушки… Одним словом, это не голодная Венеция, ясно с первого взгляда. Съела на этот раз топфельштрудель – восхитительная ватрушка! И все можно заказать, не слишком напрягаясь: «Принесте ме печиво и скленку пива! Колик? Хтел бых минералку! Просим!»

21 мая.

Долго копались в номере, долго пили чай (я – каву с млеком), потом на трамвае (тоже «большой брат» наследил – старые, грязные, не то что лакированные куколки в Бремене) поехали в центр к Карлову мосту.

Любовались с моста Влтавой. Настоящая деревенская красавица! Широкая, чистая, с зелеными островами, деревья, красные крыши, барочные веселые купола смотрятся в воду – не очень похожа на нашу темно-бурую Сену, зажатую домами. Все тридцать святых с труднопроизносимыми именами, как и обещает путеводитель, выстроились по обеим сторонам моста. Это, разумеется, копии. Но мы, конечно, искали Брунсвика, рыцаря с волшебным мечом, замурованным в одну из мостовых опор – до «нужного момента». Но сколько уже было в бедной Чехии таких «нужных» острых моментов, а Брунсвик все спит! Еле нашли его – он не на мосту, а под аркой, поближе к воде – «стерегущий реку». На мосту (пешеходный, конечно) просто какофония – музыканты со всего света, даже индейцы. Больше всего украинцев, молдаван, румын, цыган… Молодежь полураздетая, тут же обедают, рисуют… Да, как все же быстро избавилась эта страна от советской затхлости, от мертвечины, от «на первый-второй – р-р-р-рассчитайсь!»…

Пошли на Градчаны, купили «вступенку» – билет – и обошли дворцы и музеи. То есть мимо дворцов пробежали, а в Национальной галерее бродили два часа. Но Вадик остался очень недоволен и даже устроил маленький скандал. Дело в том, что очень многие шедевры, о которых он мечтал, перевезены, оказывается, в новое здание, которое вроде бы еще и не открыто, и никто толком не мог нам объяснить, когда откроется. В раже своем дошел до того, что мы вроде зря и приехали, что он будет жаловаться Гавелу… Все-таки советский бардак чувствуется – половина залов закрыта – «реставрация», «ремонт», «нет смотрителей»…

Утешились замечательным обедом в ресторане «Червона Льва» на Мостецкой улице (то есть улице-мостовой) – жареная утка с капустой… Поскольку сэкономили время в музее, я предложила взять такси и поехать все-таки по цветаевским местам, адрес мне Аня в прошлом году еще дала, и я даже обещала ей побывать там.

Вадик сопротивлялся, но именем бедной Али, топтавшей здесь когда-то свои единственные башмаки, я его уломала. Проехали через замечательный парк – «Петршин сад», потом в гору – Смихов холм, тот самый, свидетель запретной страсти. Водитель нас не понял (наш английский!) и решил, что мы, как обычные туристы, едем смотреть виллу, где Моцарт написал «Дон Жуана». Моцарт и «Дон Жуан» – местный бренд, как в Бремене музыканты. Но мы только издали посмотрели на скрытый в зелени полудворец, откуда доносились чьи-то вокализы. Немного поплутав, добрались и до дома на Шведской улице, где в 1923 году жила семья Эфронов, – двухэтажный, некрасивый, выходит прямо на шоссе. Но зато вокруг – густые сады, просто райские кущи, так что не сбылось ее злобное пророчество: «И пойдут лоскуты выкраивать, перекладинами рябить…» А может быть, именно и сбылось: «Да не будет вам места дольнего, муравьи, на моей горе!»

Вечером поехали в джазовый клуб «Редута». Это клуб с традициями – все знаменитости – Эллингтон, Армстронг, Каунт Бейси там выступали, даже Клинтон дудел на своем саксофоне. На креслах дощечки – здесь сидел Хаммершельд, здесь – Киссинджер, здесь – Грейс Келли с мужем… Вадик мечтал о своем кумире – Ружичке, но, увы, выяснилось, что он выступал в апреле, а сейчас в Америке. Купили билеты, взяли в баре пиво, уселись. Замечательный профессиональный чешский джаз, традиционный (учитывая публику – пожилые американцы и немцы, подпевали, притопывали, мы были в своей атмосфере). Горечь от неувиденных шедевров рассосалась.

22 мая.

День посвящен Кафке.

Технически этот маршрут очень удобен для туриста – оказывается, вся его короткая жизнь строилась вокруг Староместской намести – площади, в самом центре Праги, в ее сердце. Он и родился на улице неподалеку, потом жил на самой площади, ходил в немецкую школу рядом с костелом Богоматери у Тына (?), в двух шагах от площади, потом снимал квартиру в «Доме трех королей», окна которой тоже выходили на этот костел. Всюду на этих домах прибиты доски. На этой же площади и его отец держал свой галантерейный магазин. Его любимое кафе «Савой», где он встречался с Максом Бродом, Эйнштейном, Миленой – минутах в пяти ходьбы по улице Длуха (Духа, что ли?).

Но эмоционально, когда пытаешься совместить фигуру Кафки, его измученное лицо, трагические глаза, пусть даже модный, но такой «грегоровский» котелок, и улицы, по которым он ходил всю жизнь, – получаешь шок. Это самая лучезарная, веселая, нарядная ратушная площадь изо всех старинных площадей Европы, которые мы повидали. В ней что-то от народной сказки – от рождественского пирога: розовый, бежевый, даже салатовый колорит, пузатые наличники, круглые купола собора. И даже знаменитые часы на ратуше, которые могли бы вогнать в мизантропию горожанина со своей Смертью, вылезающей на свет божий каждый час, проходом апостолов, песочными часами в руках скелета, как-то очень ловко преображаются в кукольный театр: под колоколенками открываются ставни, и в нишах показывают кукольные пантомимы. В одной франт смотрится в зеркало, пудрится, в другой – скряга считает деньги, турок какой-то курит… не все видно, но идея, по-моему, ясна. И вот в таком «городке в табакерке» жил К…

Вероятно, Genius Loci – истина довольно сомнительная, а может, исключения только подтверждают правила.

Прошлись по Парижской улице, где элегантные отели, рестораны, посольства. А ведь на углу ее, в мансарде пятиэтажного дома, ползал по полу и грыз гнилые яблоки Грегор Замза. В 1914 году.

Вечером пошли в казино. Вадик проиграл двести долларов. Но бесплатно угощали яблоками и соками.

23 мая.

Еврейский квартал.

Собственно, квартала, как такового, давно нет – это не Венеция. Нет неповторимого мистического духа гетто, хотя еврейские коммерсанты жили в этих местах чуть ли не с IX века, но, видимо, либеральные богемские короли не боялись религиозных проникновений. В Париже, в темных улочках Маре, этот дух чувствуется гораздо больше. В Праге же это просто часть города, где сохраняется «национальное достояние» – шесть синагог, еврейская ратуша. В синагоги мы не заходили. Я – потому, что не знаю, как себя вести: платка не взяла, в брюках, не знаю, где стать, – в Иерусалиме, например, меня направили наверх, на второй этаж, – как женщину и как гоя. Вадик – по какому-то странному отторжению, почти болезненному, от всего слишком допотопно еврейского. Да и кипу – стояла возле кассы бочка с пластмассовыми блинчиками – не хотел надевать. Но в Староновую (хотя она самая старая в Европе) мы заглянули. Она совсем ушла в землю, раздавленная огромной черепичной крышей. Мрачно. Витает дух великого ребе Бен Лова, толкователя Талмуда и Торы, советника короля, создателя Голема. И сам рассыпавшийся Голем упокоился в этих подземельях.

А еврейская ратуша – веселая, в стиле рококо. Нельзя оторвать глаз от знаменитых часов – о них пишет и Аполлинер, на которых стрелки идут в обратном направлении. Жить в обратном направлении, пятясь, наступая себе на пятки, – вот она, пресловутая еврейская жестоковыйность – наглядно, вызывающе.

Прошлись по Парижской улице, бросив взгляд на угловой дом Кафки, на эту темную мансарду, где творилась «Метаморфоза», и добрались до «Жидовска хрбитова» – знаменитого старого еврейского кладбища. Хрб – вот откуда «гроб»! Та самая праславянская основа языка, которая, как писал Б.Л., прочнее всего сохранилась именно в чешском. Не войти туда было невозможно, тем более что мы думали, что Кафка похоронен именно там. (Оказалось, что нет – на другом еврейском кладбище.) Пришлось Вадику надеть кипу – маленький блинчик; молодой человек, следивший за входящими, приколол ему ее к волосам заколкой. А как же поступают с лысыми? Мне выдали платочек, все это при выходе складывается в контейнер, но Вадик не сдал, а спрятал в карман и принес в гостиницу (!!). Для того чтобы проникнуться духом этого великого места, надо, наверное, прийти ночью – тогда и Голема увидишь, и Бен Лова. А днем, при разноязыкой толчее (японцы, немецкие школьники, автобусы с инвалидами из Израиля – поток) эта неразбериха, куча-мала повалившихся друг на друга, вросших в землю «хрбов» выглядит декорацией. Хотя у нас и был план (вручал молодой человек у входа), могилу ребе Лова мы не нашли, да и не хотелось в этой туристской толпе возлагать свой «камешек». И было бы это фальшиво…

Пообедали в замечательном (дорогом!!) ресторане прямо у входа на кладбище – «У старой синагоги». Элегантность начала века, серебряные крышки над дымящейся «полевкой» – это прекрасный душистый бульон с овощами и малюсенькими грибами. Я съела филе королевского кабана по-богемски – незабываемо! Гарнир – королевский бигос – капуста, тушенная несколько дней на основе навара из самой экзотической дичи. Решили прийти сюда и завтра, на прощальный обед, – заинтриговал фазан с черникой из Шварцвальда.

24 мая.

Поскольку завтра уезжать, отдали дань и своей исторической памяти. Для нас обоих это Вацлавская площадь, от которой (на экране телевизора, конечно) мы не отрывали глаз в конце ноября 1989 года. Как с каждым днем там собиралось все больше и больше людей, уже ничего не боявшихся, свободных, как захлебывался диктор: «На площади уже тридцать, нет, сорок тысяч, ближайшие улицы также полны народом… Люди скандируют – Хавел, на град!» И мы с Вадиком кричали: «Хавел – на град!» А уж когда 22 ноября Хавел с балкона отеля «Европа» объявил об отставке правительства Гусака…

И вот мы на этой площади. Вот и знаменитый балкон. Подошли к конной статуе святого Вацлава – у ее подножья в январе 1969 года сожгли себя Ян Палах и Заяц. Но нет ни монумента, ни памятной доски. Странно. Бывает, правда, что памятные доски устанавливают на домах, где жили герои, а не на местах их гибели. Возможно, это так, но мы (и не мы одни, еще какая-то пара немцев) положили свои цветы на брусчатую мостовую, на то место (оно обведено каменным барьерчиком), где сгорели эти мальчики.

Цветочник, продавший цветы нам и немецкой паре, улыбнулся, сказал: «И русских тоже много приходит». Дай-то бог.

1996 год. Июль. Поезд Москва – Харьков.

Станция Казачья Лопань.

Вот они, плоды «незалежности». Два часа стоим на станции Казачья Лопань, потому что это теперь государственная граница с Украиной. А до этого два часа стояли на российской – в Белгороде. Вот за что голосовала моя «межпуха»! До Харькова теперь добраться из Москвы труднее, чем до Лондона. Русские – и таможенники, и пограничники – уже были. На мой «загранпаспорт» посмотрели с уважением, у других же требовали регистрационные листки. Не у всех были. Грубость, свары… А только что вошли жовто-блакитные. Те же проверки, на том же русском. За ними – таможенники. Да, вопрос занятости населения в этой Лопани, видимо, решен. Хотя… смотришь в окно и видишь бродящих вдоль вагонов плохо одетых, усталых, понурых людей, как-то безнадежно протягивающих к окнам поезда (а выйти нельзя – граница!!) фаянсовые сервизы (тут фарфоровый завод, видимо, натуральная оплата) в старых кошелках, пакеты конфет (есть конфетная фабрика), а некоторые, более находчивые, – деревянные дощечки на палках, на которых ловко упакованы раки и бутылка пива, даже бумажный стаканчик вложен. Бедные! У какого-то особенно жалкого паренька я, изогнувшись через стекло, купила конфеты, а чем платить? Гривнами? У меня нет. Он закричал: рублями, рублями! Бросила прямо через окно пятьдесят рублей. Он все выворачивал карманы, показывал, что сдачи нет. Украина, житница Европы… О боже! Как Вадик говорит: и надо же было так постараться, чтобы всего за семьдесят лет довести богатейшую страну до подзаборного нищенства! Уж очень старались.

У меня с собой много книг – «товарное количество». Могут как к спекулянтке придраться. Но книги мои – две пачки «Легенд», пачка «В плену времени» (О. Ивинская), пачка «Поэт в катастрофе» (Вадика), две пачки сборников его стихов, вышедших в «Синтаксисе» в Париже (но мы же после перестройки!). Ведь он – гордость Харькова, как и Чичибабин, поэтому, как я ни страшусь обрушить на мирных харьковчан (Лора предупреждала: «Придут лучшие люди Харькова! Самые известные врачи!») сюрреалистическую лавину, все же, надеясь на такую мной любимую теплую еврейскую атмосферу предстоящего вечера (а вдруг кто-то скажет, как в анекдоте: «Ведь он же вылитая тетя Роза!»), решила раздарить и «Прочь от холма», и «Поименное» желающим. В конце концов, Харьков – родина украинского авангарда, да и Хлебников сюда любил заезжать.

Нет, на книги не обратили внимания. «Валюта есть? Наркотики есть?» Как будто кто-нибудь скажет: «Да, есть, вот возьмите, пожалуйста».

На перроне набрасываются мужики-носильщики, предлагают за гроши свои «тачки» – машины. Видимо, страшная безработица. Но меня встречают нарядная Лора, Витя и Люба с маленьким Сашей – худенький, большеглазый, суровый. Зажал в крохотной лапке купленный Любой букет. Я, наслышанная уже о его строптивом характере, сразу же льстиво говорю: «А я привезла тебе из Парижа машину». Он без улыбки: «Покажи». Но вокруг толкаются, и мы быстро идем к Витиной машине и едем домой. Дома мрачный Миша, от былой перестроечной эйфории не осталось и следа – клянет все на чем свет стоит: и Кучму, и «незалежность», и жуликов из украинского правительства. «Слышала о Лазаренко? Не миллионы – миллиарды упер, теперь в США окопался… Такая у нас демократия…» Лора пытается прервать: «Хватит, Миша, пусть Ира про Париж расскажет, надоел с Лазаренко». Но оно и правда невесело. Институт, где они работали (проектный), развалился, Лора подрабатывает на кошерной кухне в «Хэседе» (двадцать долларов в месяц!), Люба печет какие-то пирожки на продажу, Вите время от времени подбрасывают работу (компьютерный набор) в издательстве «Фолио», Миша уже подумывает, не пойти ли на Благовещенский базар продавать старые утюги и фронтовые медали… Лора, кроме того, печет замечательные торты и дает о них объявления в газету. И все, кто может, бегут из Харькова. Вот и Михаил Ананьич уезжает к дочери в Штаты. Господи, кто же тогда придет на мой «вечер»?

Но надо иметь такого менеджера, как Лора. Пол-Харькова уже оповещено, у Лоры длинные списки приглашенных «счастливцев», книг на всех не хватит. Да и стульев – помещение в этой библиотеке маленькое, поэтому планируем второй – в «Хэседе», и третий, – может быть, в доме-музее Чичибабина. Правда, Лиля Чичибабина смущенно сказала (о поэзии Вадика): «Ирочка, это ведь совсем не наша эстетика». Телефон беспрерывно звонит, Миша кричит из своей комнаты: «Устроили тут Смольный!»

«Украинизация». «Украина – не Россия», как назвал свою книгу Кучма. У Кости учебник по древней истории называется «История старого свиту», наполовину по-русски, наполовину по-украински. По «телебаченью» всего одна русская программа. По другим – гопаки и «веселки». Но это ведь Харьков – русско-еврейский город! Интеллигентные русофилы собираются в «Круг» – так называется общество «любителей российской словесности», которым руководит Ира Слета, дочь Лориного друга, они все тоже завтра придут.

В библиотеку им. Станиславского (почему Станиславский, никогда в Харькове не был!) шли задними дворами, через улицы, похожие на пустыри, какие-то тропы в ковыле… А в библиотеке милые дамы суетятся – здесь еще получают русские газеты и журналы, так что читающей публики немало. Зал забит, даже в дверях «щемятся». Миша страшно волновался за меня, хотя и отпускал свои милые украинские шуточки – это он умеет. Когда я проходила в зал, ко мне подошел интеллигентный пожилой человек, сказал, что он – для себя – переводит Пастернака на украинский и хотел бы прочесть «Август». Разумеется, это будет очень уместно. Я сказала, что представлю его.

Сначала я прочитала свой текст (предисловие к сборнику маминых стихов «Земли раскрытое окно»), он короткий, трогательный – о трех «эгериях», трех музах Б.Л., о том, как менялся поэтический строй его лирики и как бы «в ответ» (а не наоборот – смотри гениальное пушкинское: «В душе настало пробужденье, и вот опять явилась ты…») появлялась в его жизни женщина, «модель, к которой надо приблизиться, совершенствуясь и отбирая». («Всегда в основе – жизненное переживание, а не поэтическая приблизительность».) Елена Виноград – «Сестра моя жизнь» (прочла из «Разрыва»), Зинаида Николаевна (прочла из «Второго рождения»). Мама (любовь запретная и жертвенная, последняя – прочла «Свидание»), Стихи читала, конечно, на память, страшно хлопали, особенно после «Свидания». Потом прочла два маминых стихотворения, поставили кассету с записью ее голоса. Харьков – город технической интеллигенции, так что проблем с магнитофоном не было, прослушали два раза. И, наконец, я сказала, что хочу прослушать по-украински «Август», сейчас нам переводчик прочтет… И вдруг – весь зал на дыбы! «Не нужно нам этого украинского!.. Хватит! Некуда деваться!» Было очень неприятно.