Текст книги "Годы с Пастернаком и без него"

Автор книги: Ирина Емельянова

Соавторы: Ольга Ивинская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Был душный московский июль, раскаленный Кузнецкий дышал в окна; посетители, в основном пожилые, томились от жары, вытирались платками, многие плакали. Женщина средних лет склонилась над тоненькой папкой 1933 года и рассматривала высохшую, желтую четвертушку бумаги – приговор о расстреле отца. «Включите хотя бы вентилятор», – попросила она симпатичного полковника. Тот подошел к огромному, с резиновыми лопастями, старомодному вентилятору, стоящему на том же столе, включил. Лопасти рванули, поднялся вихрь, и иссохшая четвертушка рассыпалась прямо на глазах – осталась пыль – как Дракула при свете солнца.

Моя папка была новее – октябрь 1949 – июль 1950 года. Открывала я ее, признаться, с некоторой тревогой. Столько слухов ходило в Москве по поводу маминого ареста, недоброжелатели объявляли ее уголовницей, приписывали получение денег по чужим доверенностям, еще что-то, не помню… (Хотя каждому даже косвенно столкнувшемуся с карательной системой тех лет ясно, что любую уголовщину можно было повесить на любого, – например, приписать престарелому профессору изнасилование ассистентки, как было на процессе правотроцкистского блока.)

Я опасалась, что эту грязь могли протащить и в дело. Но этого не случилось. Те немногие странички, что лежали передо мной, оказались абсолютно неуязвимы. Это было классическое липовое дело 58-й статьи по агитации и пропаганде, и я поразилась стойкости, с которой моя бедная мама противостояла этому бреду. Конечно, ее не пытали, не истязали, как Ариадну. Ее мучили ночными допросами, запугивали арестом Б.Л., очными ставками. Да и терзала мысль, что брошены на произвол судьбы двое маленьких детей и беспомощные старики – дед с бабкой, что арестован любимый человек. Но она упрямо сопротивлялась следователю, отвергала идиотские обвинения. Только после больницы (о чем есть запись в деле), после того страшного, что с ней случилось в морге, она начинает немного уступать и признаётся, «что необъективно высоко» оценивала творчество Пастернака.

Впрочем, пусть читатель судит сам – вот протокольные записи. Опущено второстепенное – показания некоторых свидетелей, изобличавших ее в клевете на советский строй. Что значат эти «изобличения», сегодня знает каждый. И как они добывались – тоже знает.

На этих допросах мама, конечно, победила – ни одно ее слово не могло лечь в «дело Пастернака», использоваться против него.

ДЕЛО № 3038 (АРХИВНЫЙ НОМЕР Р 33 582)

Начато 12 октября 1949 г.

Кончено 9 июля 1950 г.

Постановление

«…Установлено, что проявляла антисоветские настроения, а также настроения террористического характера… Кроме того, отец в 1918 г. перешел на сторону белых, мать репрессирована в 1941 году…

На основании изложенного – арестовать Ивинскую О. В.

Семенов, Киселев, Волков»

Опись имущества, принадлежавшего арестованной

«Кровать железная, подставка для цветов, чулки – три пары…»

Квитанция начальника тюрьмы

«Изъято у арестованной: пояс с резинками, бусы стеклянные, плечики ватные – пять штук».

Обязательство

«Я, Костко М. Н., добровольно беру на себя опеку и воспитание на своей жилплощади И. Емельяновой (11 лет) и Д. Виноградова (8 лет), которых обязуюсь воспитывать в соответствии с советскими законами».

(Обязательство отобрал капитан Коптелов.)

Рапорт

«В квартиру пришли и были задержаны следующие лица:

1. Крученых А. Е., писатель.

2. Францкевич И. В., пенсионерка.

3. Костко А. И. (1881 года рождения), родственник.

4. Ивинская Н. И. (1889 года рождения), родственница.

Перечисленные лица допрошены и отпущены в 4.00 часов».

Опись изъятий

А. Ахматова. «Поэма без героя» (на машинке), книги «Четки», «Белая стая» с надписью «Дорогой О. В.».

Стихотворения О. В. Ивинской «Красная площадь» и «Молочная жила» (очерк).

Стихотворения Л. Чуковской с надписью «Дорогой О. В. Ивинской».

Дневник Ивинской 1930 года на 25 листах.

Стихотворения разные на 460 листах.

Поэма порнографическая.

Письма разные 157 штук.

«Близнец в тучах» (на машинке).

«Темы и вариации».

Фото Ивинской – 13 штук.

Расписки

1. «Документы и фото возвращены по просьбе арестованной ее матери».

2. «Книги, принадлежащие Б. Пастернаку, возвращены ему по просьбе:…» (расписка Б.Л.).

Акт о сожжении

«С 1-го по 21-е наименование, как не имеющие отношения к делу, уничтожить путем сожжения».

Сожжение произведено. [38]38
  В том числе сборники А. Ахматовой. Чьи там горели письма и чьи рукописные стихотворения, уже, по-видимому, не узнает никто.


[Закрыть]

Подпись: Семенов.

Список приобщенных к делу вещдоков, изобличающих Ивинскую О. В.

в совершении преступлений, предусмотренных статьей 58/10

«Дело Корнилова».

«Дело Керенского».

«Канун 17-го А. Шляпников».

«Н. Ленин. Г. Зиновьев». Мемуары А. Поливанова.

Анонимная статья о творчестве Пастернака антисоветского содержания (на машинке).

Стихотворение С. Есенина «Послание Демьяну Бедному», переписано Ивинской.

Биография И. Б. Тито (2 стр.).

Два письма антисоветского содержания: А. Недогоновой и Б. Пастернака.

Протоколы допросов

(Следователь А. Семенов)

Вопрос: Расскажите о своем отце.

Ответ: Насколько я знаю, мама разошлась с ним в 1913 году. От моего дяди Владимира мне известно, что он в 1914 году умер от тифа.

Вопрос: Не договариваете. У нас есть сведения, что в 1918 году он примкнул к белым. Ваша мать была репрессирована за свою антисоветскую деятельность?

Ответ: Никакой антисоветской деятельностью она не занималась.

_______________

Вопрос: Расскажите о своем знакомстве с Б. Л. Пастернаком.

Ответ: Познакомились в декабре 1946 года в редакции «Нового мира», где я тогда работала.

Вопрос: Когда вступили в интимную связь?

Ответ: Интимную связь установили в июле 1947 года.

Вопрос: Охарактеризуйте политические настроения Пастернака, что вам известно о проводимой им вражеской работе, проанглийских настроениях и изменнических намерениях?

Ответ: Его нельзя отнести к категории антисоветски настроенных людей. Изменнических намерений у него не было. Он всегда любил свою родину.

Вопрос: Однако у вас изъята книга на английском языке о творчестве Пастернака. Как она к вам попала?

Ответ: Эту книгу действительно принес мне Пастернак. Это монография о его отце, художнике, изданная в Лондоне.

Вопрос: Как она попала к Пастернаку?

Ответ: Эту книгу привез ему из заграничной поездки Симонов.

Вопрос: Что вам еще известно о связях Пастернака с Англией?

Ответ: Кажется, он один раз получил посылку от сестры, живущей в Англии.

Вопрос: Чем была вызвана ваша связь с Пастернаком? Ведь он намного старше вас.

Ответ: Любовью.

Вопрос: Нет, вы были связаны общностью ваших политических взглядов и изменнических намерений.

Ответ: Таких намерений у нас не было. Я любила и люблю его как мужчину.

_______________

Вопрос: Что вам известно о сговоре Пастернака с Ахматовой? Ведь вы видели их вместе, слышали их обмен высказываниями?

Ответ: Я видела Ахматову два раза, первый раз на чтении у Ардовых. Пастернак читал куски из своего нового романа. Был общий разговор и общее чаепитие.

Вопрос: Кто присутствовал на этом так называемом «чаепитии»?

Ответ: Ардовы, Ахматова, Раневская, писатель Эрлих, кажется А. Баталов.

Вопрос: Какими высказываниями обменивались Пастернак и Ахматова?

Ответ: Я уже сказала, был общий разговор. Высказывались мнения о прочитанном романе. Кажется, Ахматова говорила, что проза не может быть такой подробной, должна быть конспективной. Помню, она отрицательно отозвалась о прозе Чехова. В общем, она высказывалась критически по некоторым пунктам. Кроме того, Ахматова была в тот период без работы. Пастернак устраивал ей переводы в Гослитиздате. И когда он пришел, он сразу сказал, что договорился о том, чтобы ей дали переводить азербайджанских поэтов. Она очень обрадовалась, она хотела работать, приносить пользу. Второй раз я видела Ахматову несколько минут, когда заходила к ней за книгами, которые она мне подарила и надписала.

_______________

Вопрос: Показаниями свидетелей установлено, что вы систематически восхваляли творчество Пастернака и противопоставляли его творчеству патриотически настроенных писателей, таких, как Суриков [39]39
  Имеется в виду Алексей Сурков.


[Закрыть], Симонов, в то время как художественные методы Пастернака в изображении советской действительности являются порочными.

Ответ: Я действительно превозносила его и ставила в пример всем советским писателям. Его творчество представляет большую ценность для советской литературы, и его художественные методы не являются порочными, а просто субъективными.

Вопрос: Вы говорили, что у Сурикова нет якобы литературных способностей и его стихи печатают только потому, что он превозносит партию?

Ответ: Да, я считала, что его бездарные стихи компрометируют идею. А Симонова я всегда считала талантливым человеком.

Справка тюремного врача

«Направить О. В. Ивинскую, арестованную, в тюремный стационар в связи с маточным кровотечением. По словам арестованной, она беременна».

Вопрос: Продолжайте давать показания по антисоветским настроениям Пастернака.

Ответ: Да, он проявлял недовольство условиями жизни в СССР. Я объясняю это тем, что он был незаслуженно изолирован от читателя. Но он никогда не допускал клеветы на советскую действительность и изменнических настроений не имел.

Вопрос: Расскажите о его проанглийских настроениях.

Ответ: Да, у него были проанглийские настроения, он с удовольствием переводил английскую литературу.

Вопрос: Кто из иностранцев посещал Пастернака?

Ответ: Помню, в связи с выходом его книги в Праге, к нему приезжали чешские писатели.

Вопрос: Кто именно?

Ответ: Кажется, писатель Неедлы.

Вопрос: Чем вы объясняете, что он поддерживал связь с репрессированными, враждебно настроенными людьми?

Ответ: Он оказывал им материальную помощь, так как они находились в тяжелом положении. Так, он помогал деньгами А. Эфрон, А. Цветаевой.

Вопрос: Вам известно, что он систематически встречался с женой врага народа Т. Табидзе?

Ответ: Да, известно, он оказывал поддержку жене своего друга. Также, как я уже показывала, он оказывал материальную поддержку А. Ахматовой, пытался найти ей работу в качестве переводчика.

Вопрос: Что вам известно о его отрицательных отзывах о постановлении ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград»?

Ответ: Да, он отрицательно относился к этим постановлениям и вообще к кампании борьбы против космополитизма. Помню, он сказал: «Они стали сами на себя нападать».

_______________

Вопрос: Расскажите о своем знакомстве с Холдкрофт Анной Ивановной.

Ответ: Я впервые слышу это имя.

Вопрос: Вы лжете следствию: это консул английского посольства, она была на чтении Пастернака, где были и вы. На вечере в 1948 году «Советские поэты за мир, за демократию».

Ответ: Там было много народу, я ее не помню.

Вопрос: Вы продолжаете отрицать. Как вы оцениваете выступление Пастернака на этом вечере?

Ответ: Выступление было не совсем удачное, так как Пастернак читал стихи не по теме, слишком пессимистические. В Политехническом музее выступление было удачнее, он читал жизнеутверждающие стихи: «Март», «Метель», «Весной».

Вопрос: С кем еще из иностранцев встречался Пастернак в вашем присутствии?

Ответ: Не помню.

Вопрос: Опять лжете. Свидетель Попова показывает, что на вечере Петефи с Пастернаком разговаривал венгерский посол, а вы стояли рядом. Свидетельница показывает, будто бы у Пастернака были рваные манжеты, на это обратил внимание посол, а вы старались это как-то прикрыть.

Ответ: Нет, это была не я, а сама Попова. Я не помню никаких манжет и никакого посла.

Из допроса Румянцева Н. С.

Вопрос: Где вы познакомились с Ивинской?

Ответ: Познакомился через ее сестру Богданову, в Кратовском доме инвалидов. Я интересовался литературой, пробовал сам писать. Я показал свои произведения Ивинской, так как высоко ценил ее как поэтессу. Она мне сказала, что у меня нет способностей и чтобы я выбрал себе другое занятие.

Вопрос: Ваши отношения продолжались?

Ответ: Да, я консультировался с ней по вопросам литературы.

Вопрос: Не договариваете. Из вашего дневника следствию известно, что вы были влюблены в Ивинскую и собирались жениться на ней.

Ответ: Я был смертельно ранен в 1942 году, с тех пор я инвалид и жениться ни на ком не могу. А влюбляться никому не запрещается.

Вопрос: Вы занимались радиолюбительством? Почему вы выбрали этот вид занятий?

Ответ: Я по профессии инженер, в силу своей инвалидности неподвижен, люблю радиотехнику.

Вопрос: Вы приглашали своих друзей на прослушивание вражеских передач станции «Голос Америки» посредством сконструированного вами радиоприемника?

Ответ: Да, я приглашал друзей, но не специально на прослушивание.

Вопрос: Среди них бывала Ивинская?

Ответ: Да, она была, один или два раза.

Обвинительное заключение

«Показаниями свидетелей вы изобличаетесь в том, что систематически охаивали советский общественный и государственный строй, слушали передачи „Голоса Америки“, клеветали на советских патриотически настроенных писателей и превозносили творчество враждебно настроенного писателя Пастернака».

Приговор особого совещания

«…в связи с доказанностью обвинения приговорить Ивинскую О. В. к пяти годам лагерей строгого режима».

Из жалобы О. В. Ивинской (из лагеря) – август 1951 года

«…Б. Л. Пастернак – не изменник, не предатель, Не шпион… Благодаря моему влиянию он не замкнулся в себе окончательно. Я ему доказала, что необходимо выступить в лагере сторонников мира, и он выступил…

Признаю свою вину в том, что не прочистила свои книжные полки, где оставалась враждебная литература, принадлежащая моему покойному мужу, Емельянову И. В., историку…

…Прошу простить меня за некритичность отношения к Пастернаку…»

Ходатайство о пересмотре дела (1955)

«Оставить без удовлетворения».

Прокурор Никитин

Протест зам. прокурора А. Васильева (19 октября 1988 года)

«…В связи с тем, что действия и высказывания Ивинской не содержат прямого призыва к свержению советской власти, дело производством прекращено».

* * *

С осени 1950 года в нашу жизнь прочно входит маленькая поволжская республика со своими ЖШ и ПЯ – Мордовия. Б.Л. тоже пишет в эту «веселую» страну письма, но больше открытки и – из соображений трогательной конспирации – от имени бабушки. Так и подписывается – «твоя мама». Кого могли они обмануть? Кто мог предположить, что наша трезвая и рассудительная бабушка способна писать такие фантастические поэтические туманности, вдохновенные обороты на полстраницы, испытывать такие подъемы чувств и падать в такие бездны? Тем не менее они доходили.

В 1952 году умирает дед, после полутора лет мучений. Мы хороним его в жестокий январский мороз в убогом, дешевом гробу: жалкая кучка замерзших старушек, для которых не под силу донести крышку гроба до автобуса, и двое горюющих детей. Такого ли прощания заслуживал дедушка – чудесный, мягкий, нас до безумия любивший, не снесший последнего удара – маминого ареста? У нас не было денег даже захоронить урну, и она три года простояла на шкафу в передней. Когда мы ставили ее на этот шкаф, то по закону были уже круглыми сиротами, без опекуна, и нам нечего было ответить на обязательный вопрос школьной анкеты о профессии родителей.

А еще через несколько месяцев взбежавшая без остановки на шестой этаж задыхающаяся бабушка сообщила нам, что все… Все кончено. У Б.Л. – инфаркт.

Когда-то, говоря о доброте Б.Л., о его даре сострадания, Марина Цветаева писала, что его жалость к людям – это вата, которой он затыкал раны, нанесенные им самим. Аля, ее дочь, сама обладавшая и добрым сердцем, и даром деятельного милосердия, вторит матери: «Необычайно добр и отзывчив был Пастернак. Однако его доброта была лишь высшей формой эгоцентризма: ему, доброму, легче жилось, работалось, крепче спалось… своей отзывчивостью смывал с себя грехи – сущие и вымышленные».

Мне все это неприятно читать. Чудится в этом и частое у Цветаевой (да и у Ариадны Сергеевны тоже) желание «интересно» сказать, и натуга человека, несущего свои домашние, семейные, дружеские обязанности как крест, понять нормальность, естественность сострадания. Как можно объяснить доброту? Существует лишь тютчевское: «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать». В некоторых случаях, конечно, можно подыскать объяснение безоглядному чувству вины, всегда владевшему Б.Л. (Не «отговорил» Цветаеву возвращаться в СССР, «не отстоял» Мандельштама перед Сталиным; да и наша трагическая судьба, наше сиротство, по советской логике, имело в нем свою причину – из-за него арестовали маму, умер от горя дед.) Но когда человек оказывается на пороге смерти – имеет ли значение эта суетная логика? Тут-то и выясняется, что жалостью он был наделен не потому-то и потому-то, а от рождения, как цветом глаз или группой крови.

Наверное, он не думал, что виноват перед нами, когда, привезенный в Боткинскую больницу, лежа в коридоре, писал, вернее, царапал карандашом записку М. К. Баранович, первой читательнице и переписчице многих его произведений, чтобы таким-то и таким-то путем была добыта тысяча рублей (по-старому) и отнесена по такому-то адресу. По нашему адресу.

Деньги были принесены. И мы не пропали. Б.Л. выздоровел.

И вот опять весенний день. Весь тающий, расплывающийся – и в памяти, и в черных проталинах бульвара, через отяжелевшие сугробы которого я бегу к темнеющей на скамейке фигуре в знакомом пирожке, бегу, охваченная в первый раз живым и горячим чувством близости, связанности, мучительного беспокойства и радости. После инфаркта Б.Л. не может уже подниматься на наш шестой этаж. Мы с бабушкой встречаемся с ним в первый раз после долгого-долгого перерыва, и эта встреча, о которой он скоро напишет матери, – первая встреча с человеком уже совершенно родным. И все это так и останется навсегда, наверное, для меня «водяным знаком»: чернеющие проталины бульвара, его совсем новое лицо (похудел после болезни и вставил зубы), звон проходящего трамвая, наши поцелуи и восклицание (потом) видевшей все нашей соседки: «Марья Николаевна, с кем это вы таким страшным целовались!»

Апрель 1953 года. Впервые за много лет в Москву пришла настоящая весна, и с шумом ручейков, буравящих Чистопрудные сугробы, сливался шепот новостей, передаваемых друг другу фантастических слухов, звучали имена, доселе произносимые с оглядкой… Что сравнится с весной накануне освобождения? В открытке, отправленной в этот же самый день (все так же от имени бабушки), Б.Л. писал маме: «Как близко, после обнародованного указа, окончание этого долгого страшного периода! Какое счастье, что мы дожили до часа, когда он остался за плечами!..»

Первая послесталинская амнистия (буквально через несколько дней после похорон вождя народов) во многих вселила надежду. Казалось, что и наверху спешат покончить с ужасным наследием и скорее, не разбирая вин и статей, освободить как можно больше людей – освобождались все заключенные, имеющие срок до пяти лет включительно по всем статьям. Разумеется, политических среди них было немного. Москва наполнилась уголовниками в бушлатах, вокзалы были забиты освобожденными, обыватели запирались на все засовы – жизнь, пинаемая, зажатая, озлобленная, ворвалась в город, наполнив его матом, вшами, запахом и голосом беды… С «первым эшелоном», с этой мутной стотысячной волной «указников», вернулись и немногие политические пятилетники – среди них моя мать.

Мы ждали этого со дня на день, и вот он – предрассветный треск старого звоночка «Прошу повернуть» в нашу набитую детьми, стариками, квартирантами, а также страхами и бедами квартирку. «Мне четырнадцать лет, через месяц мне будет пятнадцать…» Кубарем скатываюсь с кровати, мы прыгаем с братом вокруг моложавой, худенькой женщины, одетой в страшную телогрейку, с грязным мешком – и с милым, забытым лицом. В душе – ничего похожего на когда-то пережитый детский ужас перед вернувшейся «оттуда» бабушкой – наоборот, ликование, освобождение: кончились школьные страхи, увертки, мучительные басни, которые я сочиняла, чтобы обмануть бдительность подруг… Никогда уже не придется мне, как было однажды, резать себе руку бритвой, чтобы выбежать из класса якобы к врачу, а на самом деле спасаясь от нежданной анкеты, проводимой новым завучем, – профессия родителей… И чего я этого так боялась? У детства свои химеры. Все позади, отроческий кошмар рассеялся! Никаких посылок, никакого Перова, никаких больше квартирантов-энкавэдэшников!

На улице весна. Я кончаю десятый класс, завтра первый экзамен. У меня совершенно молодая и очень милая мама! Надо сказать, что и потом, в свою лагерную бытность, я не раз сталкивалась с этим чудом женской лагерной моложавости, – несмотря на тяжелую работу и скверную пищу, иная заключенная, «отволокшая» уже десятку, на вид полуподросток, стройна, загорела – не то сорок, не то двадцать. И отсутствие косметики, которой мама не пренебрегала на воле (Б.Л. часто ей выговаривал: «Олюша, не наводись, Бог тебя не обидел!»), и выгоревшие волосы, и даже сломанный зуб спереди не портили ее, а, наоборот, как-то освежали.

У меня из головы сразу же вылетает странное поручение, которое дал мне все в ту же встречу на Чистых прудах Б.Л. Как всегда, это было достаточно туманно и загромождено попутными рассуждениями, однако суть я поняла, она сводилась к следующему: маму он никогда не оставит, но прежние их отношения невозможны… Я должна это маме втолковать. Прошло столько времени, оба столько испытали, ей и самой это возвращение к прошлому покажется ненужной натянутостью, она должна быть свободна от него и ни на что не рассчитывать, кроме преданности и верной дружбы… Ну я была достаточно и начитанна, и деликатна, чтобы воспринять такие заявления как бесповоротные, и, как могла, отнекивалась от поручения. Однако эта комиссия все-таки надо мной висела, и, только увидев маму во всем ее прежнем обаянии, совершенно искренне забыла недавний туманный и в чем-то довольно жестокий разговор. Сами разберутся!

И они разобрались сами.

1954, 1955, 1956 годы… Время крепнущих надежд, волшебных возвращений, встреч после неслыханных разлук… Наша квартирка превратилась в пересыльный пункт, он же клуб интересных встреч. Кто только у нас не перебывал на полпути из Мордовии на Украину, из Тайшета в Прибалтику, из Казахстана в Ленинград, с Колымы на юг… Имена многих я забыла, ибо это был поток, иногда раздражавший бабушку, – теснота, мало денег, детям надо в школу, а тут поздние звонки, разговоры за полночь, вечно телогрейки и вещмешки в коридоре, всегда накрытый стол, всегда занятая ванная – кто-то «очередной» моется… Помню Н. И. Гагенторн – ученицу Андрея Белого, антропософку; прелестную Надежду Августиновну Адольф – детскую писательницу и поэтессу (до сих пор люблю ее очень нравившиеся мне лагерные стихи); К. Богатырева, К. Зданевича и конечно же В. Шаламова, возникшего на пороге Потаповского в брезентовом дождевике с рюкзаком за плечами, и его необыкновенное опаленное, сожженное навеки колымскими ветрами лицо, его почти обугленные руки. Весь он как живая память о том, чего человеку лучше не знать. И когда заговорили о проекте памятника замученным в лагерях (якобы предложил Хрущев), я увидела таким памятником именно Шаламова – того Шаламова, каким возник он на пороге нашей квартиры первый раз. А если этому страданию нужен был и женский образ, он тоже имел воплощение – Аля Эфрон, красивая, статная, с навсегда закинутой головой – назад, гордо! – и такая же обветренная, обугленная, со своим «вещмешком», также появившаяся в нашей квартирке. Ее прислал Б.Л.

Но среди этих гордых и умудренных сколько было безвинных, легкомысленных Людочек и Ниночек (мама всегда была широка в знакомствах), разок протанцевавших с американским летчиком, разболтавших соседке анекдот либо восхитившихся западным нижним бельем! Какие уж тут подруги немецких офицеров или переводчицы в гестапо! Те тянули свои срока в ожидании комиссий, а эти страдалицы с облупившимися носиками, помывшись в нашей ванной, бежали в соседнюю парикмахерскую, возвращались с пергидрольными локонами, накупали московских конфет для заждавшихся где-нибудь в Мелитополе детишек или старушек матерей. И всех мы ублажали, снаряжали, провожали.

В эти годы пришло к Б.Л. ощущение полноты бытия, единственности и неслучайности проживаемого времени («Я доволен своей жизнью!» – часто говорил он), драгоценности и значительности каждой минуты, которыми был окрашен его закат. И «оттепель» сыграла тут свою роль – возвращались страдальцы, за которых беспрерывно болело сердце, кошмар кончался, душа могла наконец отдохнуть. Вовсю писался роман, во второй части которого воздвигался его, пастернаковский, памятник страшному времени. При всем том что он был счастлив тогда, светился радостью, сообщая, что вот вернулась Аля, Гладков, освобождают Спасского и т. п., «оттепель» ничуть его не обманула. «Они» (так называл он советских руководителей и шире – систему) были отторгнуты навеки, никаких попыток «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком» он уже не мыслил. Даже в это время Б.Л. не верил в возможность выхода романа на родине, без особого энтузиазма относился к готовящейся книге стихов («Пусть поскорее переиздадут переводы, это реальнее!»). Попытки создать якобы «неподцензурные» издания (например, альманах «Москва») не поддерживал и предпочитал им откровенно казенные издательства. Пожалуй, если его отношение к Сталину было окрашено каким-то интересом и даже уважением – монстр, но значителен, загадочен, молчалив, невидим, – то Хрущев своей развязностью, бесконечными речами, рассуждениями о живописи и литературе, шутовством был для него неприемлем. Он не увидел, подобно Солженицыну, в лысом нашем президенте русского царя Никитушку-самодура и остался глух к его известной живописности и своеобразной одаренности. <…>

Отчужденно относился он и ко всяким либеральным начинаниям, попыткам сгруппировать «честных» советских литераторов, всяким диспутам, псевдодискуссиям.

Тут я немного нарушу хронологию повествования и забегу вперед, в 1956 год, когда уже прошел XX съезд КПСС и «ожидание грядущих перемен, составляющее единственное историческое содержание» этого времени, перестало быть просто ожиданием. Казалось, ему была дана даже реальная почва, и вот-вот замыслы, излагаемые как крамольные, обретут плоть и будут жить в открытую. Но Б.Л. оставался скептиком.

В 1956 году меня приняли в Литературный институт. Приняли по просьбе Б.Л., хотя в общем-то я не хуже многих могла и зарифмовать, и написать «очерк на тему». Но конкурс был слишком велик, и без письма Б.Л. я бы не прошла.

В знак благодарности я преподнесла нашему директору В. Озерову переплетенный экземпляр (машинка) только что законченной Б.Л. автобиографии «Люди и положения» со словами, что, мол, скоро выйдет однотомник, а это предисловие Б.Л. просил передать вам… Озеров был польщен, его грубоватое и в то время еще довольно красивое лицо осветилось улыбкой… Надо сказать, что мой будущий директор тоже не был чужд либеральных иллюзий, и у него зрели различные замыслы дискуссий (одна из них – известная «Дискуссия о поэзии» – послужила концом и провалом недолгой институтской «оттепели»), он хотел изменить систему семинаров, чаще устраивать объединенные семинары, на которые приглашались бы писатели «всех направлений». Озеров показал мне список намеченных к приглашению: там, кажется, после Шолохова и Овечкина шел Пастернак. Я взяла список, взяла приглашение, сказала, что передам… Меня же приняли! Но я не очень-то представляла себе Б.Л. в нашем конференц-зале, среди портретов Горького и Ленина, под разными лозунгами с цитатами из Хрущева (впрочем, тогда самым популярным был китайский лозунг «Пусть расцветают все цветы» – он украшал и конференц-зал, и стенгазету). Да и как вообще мог относиться Б.Л. к такому заведению, как этот инкубатор для советских писателей? Помню один разговор о Высших литературных курсах (на которых обучалось и немало его поклонников, особенно из Грузии). Б.Л. передавал нам рассказ одного из слушателей о диалоге между студентом и преподавателем на лекции: «А почему же Пастернак в те годы уцелел?» – «На развод оставили!» – ответил лектор, и аудитория загоготала. Говоря об этом, Б.Л. слова «На развод оставили» произнес с такой несвойственной ему злостью, что я поняла, как глубоки раны от травли, хотя он всегда так доброжелателен, так умудренно незлобив, настолько «выше» этого. Мог ли он желать выступать в подобных стенах?

Разумеется, на переданное мною приглашение он недовольно замычал: «Скажи им, что я занят, безумно занят, нет времени на поездки… Да вот у них Шолохов, Каверин в списке… Они прекрасно выступят… Да у них это скоро кончится, увидишь…»

Так и случилось. Грянула Венгрия. К лозунгу «Пусть расцветают все цветы» услужливой рукой было приписано «кроме сорняков», а встречи с писателями «разных направлений» начались и закончились встречей с Валентином Овечкиным, который после своих горьких и честных очерков в «Новом мире» виделся настоящим героем сегодняшнего дня, предвестником будущей неконъюнктурной прозы. Его забросали записками. В ответ на одну из них – как вы относитесь к Пастернаку? – Овечкин вспыхнул, побагровел даже и, шагнув почти в самый зал с нашей маленькой сцены, проговорил: «В поэзии его я не знаток. А вот говорят, что он роман передал за границу. Мерзавец!!!» Ползала взорвалось аплодисментами, половина – впилась в ручки кресел. На меня стали оглядываться.

Октябрь 1956-го. Венгрия. Я была так оглушена этой первой на своем веку – не виденной, но слышанной и читаной – революцией, что не было времени ездить в Переделкино. Сидели у приемников, хватали газеты – польские, прорывались со словарем к смыслу.

В один из таких октябрьских дней (как странно, что через два года день в день на эти же числа пришлась нобелевская история!) к нам в Потаповский явился неожиданный гость. Он поднялся на наш шестой, без лифта, и долго не мог отдышаться. Расстегнув доху, тяжело сел на стул, начал сбивчиво и обиняками втолковывать нам про ответственность момента, про силы литературной реакции, про кочетовых и Кожевниковых, которые ждут не дождутся, чтобы Б.Л. не подписал какое-то письмо.

Это был В. Рудный, литератор, член редколлегии гонимого альманаха «Литературная Москва». Почему он обратился к нам, к матери? Да все потому же, наверное: и в более страшное время Б.Л. не подписывал никаких писем в поддержку репрессий, тем более сейчас. Но в этом письме, что гость настойчиво подчеркивал, речь совершенно о другом. Это, скорее, охранная грамота, заявление о своей принадлежности к обществу, в котором живешь и работаешь. Подпись важна лишь для того, чтобы не утратить влияния в этом обществе. Положение Б.Л. после передачи романа издателю Фельтринелли очень осложнилось. Ясно, что теперь, после венгерских событий, печатать в «Новом мире» его не будут. А подпись очень укрепила бы его авторитет…