Текст книги "Андрей Ярославич"

Автор книги: Ирина Горская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Четыре года Андрей прожил у ярла Биргера. Тотчас после их первого разговора было предоставлено жилье Андрею и его ближним. Как вошел он в это жилье, где ни лавок, ни столов не было поставлено, одни лишь сенники; и он глянул на потолочные балки закопченные, а топилось по-черному… и вспомнил роскошь дворца в Галиче, и почувствовал такой стыд!.. Не смел глаза поднять на жену. И она почувствовала, каково ему; и принялась отдавать приказания таким веселым и довольным голосом, будто все хорошо и они готовятся возвратиться во Владимир. И от этого ее голоса еще стыднее сделалось ему… С большим кувшином она пошла к дворцовому колодцу, одна, без Маргариты, которая выметала сор тем временем. Андрей опустился на сенник и закрыл лицо ладонями… Господи! За что все эти муки унижения?! Быть может, он поступил неверно, ударившись в бега? Надо было до последнего биться и погибнуть… Погибнуть, погибнуть… Или с твердостью души он должен все эти муки унижения вынести, как выносил святой Андрей Константинопольский насмешки и глумления над ним горожан Царьграда… Тимка тяжело, с кряхтеньем, сел рядом с Андреем, руку положил ему на плечи. Заговорил, как хорошо будет здесь охотиться зимой… Андрей вздохнул, отнял от лица ладони… Подошли Константин, Алексич и Василькович и наперебой принялись говорить, что назавтра наказано сбирать вече – собрание народное, которое здесь «тингом» зовется; и на том тинге решено будет, как примут Андрея, русского конунга, но на самом деле все уже заранее решено и остается лишь потерпеть немного… Все знали обо всем, один Андрей ничего не знал… Да, остается лишь терпеть… И пусть народное собрание подтвердит решение правителя, ежели здесь так заведено…

И все так и вышло. На тинге решено было принять русского конунга с честью. Андрей заметил на многих лицах выражение доброй жалости. Жалели его. И он уж не знал, хорошо это или унизительно. Пожалуй, хорошо. Теперь ему предоставили в замковом дворе большой деревянный дом в два этажа с галереей и своим двором. Дали ему людей в услугу, жене его дали прислужниц. От ярла отпускали Андрею содержание достаточное. Вместе с самыми знатными своими приближенными ярл принимал его. Андрею дали под начала молодую дружину. Поселили его дружинников на дальнем конце большого замкового двора в большой избе с нарами, набитыми по стенам. Дружинники Андреевы не были местные парни, а самый разный наемный народ – немцы, франки, италийцы даже; всякий мог поведать о своей жизни занятную и даже и трагическую историю, все такие же беглецы, изгнанники, бродяги, каким теперь мог себя полагать и сам Андрей. Он с ними ладил, старался говорить с каждым на его родном наречии. Любили Андрея. Отчаянные были. Невольно вспоминал Андрей, как брат его Александр (все Александр да Александр, не уйти от него!) звал дружинников своих «главорезами». А вот ныне и у Андрея – свои «главорезы». Андрей видел, что и его и дружинников его поселили так, чтобы они были в окружении верных людей Биргера. Стало быть, чуть что – изрубят мечами в куски. Но Андрей предпочитал о таком обороте не думать понапрасну. Для него эти подначальные ему дружинники были хорошие, славные ребята, особенно италийцы, которые чудеса рассказывали о своих родных городах, где стены церквей расписаны прекрасными картинами, а море теплое, и большой красивый город есть, где вместо улиц – реки, и по этим улицам-рекам на лодках плывут… Андрей выучился двум песням италийским – о лодках, о теплом синем море; и порою напевал тихонько или насвистывал…

Теперь его жизнь была – жизнь наемного воина. Он чувствовал, как огрубел, о книгах и помину не было. К счастью, никаких самостоятельных решений от него не требовалось; он получал приказ и шел со своими людьми, действовал по приказу. Было несколько походов на финские, чудские и на норвежские земли. И участвуя в этих походах, Андрей знал, что затрагиваются интересы Александра. Но теперь Андреем все чаще овладевало совсем особенное настроение. Более не хотелось ему оценивать, взвешивать, погружаться в размышления, винить себя. Радостно было сознавать, что он причиняет Александру досаду, мешает! Злая это была радость, но радость… В походах сталкивался только с чужими воинами, с мужчинами оружными. Занимали несколько раз и селения, но людей, женщин и детей, там уже не оказывалось. Отводя взгляд, Андрей предупредил Васильковича, Алексича и Константина, чтобы те ни в чем не ограничивали воинов; ежели представится возможность грабежа или насилия – пусть! И чтобы никаких жалоб Андрею от обиженных. Это поход, и у воинов есть свои права!..

Больших сражений, впрочем, не бывало. Но в стычках Андрей хорошо рубился, храбрость его ценили, говорили о нем. И меч и конь у него были новые. Меч он по-прежнему звал Полканом, а коня – Златом, хотя этот конь гнедой был. Однажды Андрея рубанули по плечу, повредили кольчугу, но до кости не достали, одну мякоть порезали. Жена очень о нем тревожилась, просила лежать, это его раздражало, и он нарочно не лежал, рана долго не заживала, и после ныло плечо…

Свейские воины Андрею глянулись. Многие из них были смелости безоглядной. Андрей видал даже таких, которые ходили в бой без панциря и щита, в одной рубашке; ему сказали, что в прежние времена таких воинов было много, это ныне поизнежились, каждому подавай кольчугу и щит!..

Порою Андрей раздумывал, как там в Галиче, что Даниил Романович? Но вести не доходили, слишком далеко остался Галич. Но Андрей, прознав о том, как хвалят его храбрость, положил себе заговорить с ярлом о возможной помощи против Александра. Неужели своим деятельным участием в походах ярла Андрей не заслуживает помощи? Уже несколько раз Андрей заговаривал, и обиняками пытался, намеками, и один раз прямо сказал ярлу… Но на тот один раз Биргер нахмурил брови, и Андрей поспешно и неловко перевел разговор на другое, не желал казаться докучным. А во все другие разы ярл отделывался словами ничего не значащими, какие можно было, если уж очень захотеть, принять за обещания, а можно было и не принимать…

А может, пора было бросить надежды пустые и просто жить этой жизнью наемного воина, исполнять приказания бездумно, выученные италийские песни насвистывать; хрустеть черемшой, чтобы десны не кровоточили; строганину уписывать за обе щеки и тогда Новгород припоминать, где впервые отведал, и припоминать Анку, Льва, отца, самое дальнее детство… и забывать тотчас…

Разве впервые поменялась его жизнь? Разве не привык он уже к этим долинам, и озерам, и речкам, и хвойным деревьям, к этому мягкому мху и жестким морозным «железным» ночам…

А охота здесь и вправду хороша была. В горах охотились на орлов больших, прозванных «королевскими». И после, накрепив орлиные крылья на шлем, Андрей вдруг ощущал себя совсем отчаянным и свободным…

Зимой пошли на лося. И сделалось несчастье. Уж после Андрей корил себя: зачем дозволил старому человеку, зачем не поберег… Или это было в Андрее последнее детское: вера в неодолимую силу, даже в бессмертие старшего… Поскользнулся, споткнулся конь Тимки. Падение было неудачным, бедренная кость справа оказалась сломана. Охотник пролежал два месяца, укутанный меховыми одеялами, и умер от слабости, все нараставшей и одолевшей его. Андрей плакал, всхлипывая громко, будто вновь оборотился в того малого Андрейку с княжого двора в Переяславле, во Владимире… Смерть старого охотника словно бы перервала последнюю нить, связующую с прошлым. Теперь вокруг Андрея оставались лишь молодые люди – Константин, Алексич, Василькович – устремленные в будущее… Жена хотела бы обнять его нежно, целовать, успокаивать; но не смела, не таковы были их отношения…

На пиры ярла всегда звали Андрея и сажали на хорошее, почетное место. Певцы пели и играли на инструментах струнных. Супруга и дочери ярла и супруги и дочери знатных приближенных его сидели за столами. Нарядные девушки подносили вино. Однажды кто-то спросил, почему русский конунг никогда не приводит жену. И ярл ответил вместо Андрея, что не в обычае на Руси – приводить жен и девиц на пиршества. Андрей только молча кивнул, будто подтверждая. А на самом деле просто не выдержал бы – целый вечер сидеть рядом с женой, видеть ее… Он, случалось, не видал ее по целым дням, по седмицам в покои ее не заглядывал…

Из пиров Андрей более любил мужские, дружинные. Перед началом такого пира, бывало, боролись, тягались на поясах, гоняли на лыжах. В большой палате и в шахматы игрывали…

Но внезапно Андрею делалось мучительно. Так остро и больно он себя ощущал беглецом безземельным. Ему казалось, все готовы унизить его… Однажды на мужском пиру один из приближенных ярла Хальфдансон, сильно опьянев, уселся рядом с Андреем, раскорячил ноги, раздвинул руки на столе, будто хотел столкнуть Андрея с лавки, и бормотал пьяным голосом:

– Ты чудак, вроде чудака… Я убью тебя!..

И бранился нудно и непристойно…

Андрей поднялся резко, ударил его, сшиб на пол… Тот вскочил, будто протрезвев… Но Андрей схватил его в охапку, приподнял, бросил через себя и, не желая слышать одобрительные крики, вышел на двор, под густой снегопад…

Мысли взвились возбужденным, взбудораженным роем… Как покорно шлепнулся Хальфдансон, будто так и должно было быть… Иной знает, что должен быть покорен, знает свое место; а если видит, что не могут поставить его на место, раздражается, куражится. И не след его тешить, душу его узнавать, а надо просто поставить его на место, на положенное ему место… Но не так ли и Александр думает об Андрее?.. Не уйти от Александра!.. Снег валился с неба темного сплошной сетью белых крупинок…

Дед Хайнриха, тот самый, которого ярл обозвал «старым болтуном», глянулся Андрею. Старик держался еще бодро, хотя ему и трудно было даже стаивать подолгу на ногах. Чаще всего он сиживал у очага, резал деревянные затейливые рукоятки для охотничьих ножей. В сущности, Андрей заходил к старику для того, чтобы не оставаться в своем доме, где за стеной, у себя в горнице, жена сидела за шитьем; и чувствовать, что она рядом и тревожится о нем, думает о его тревогах, было тяжело и неприятно ему. А в доме, где жили старый Изинбиргир, его внук и внучка, Андрею было хорошо. Хайнрих, случалось, подсаживался к деду и гостю и слушал путаные рассказы, много раз переслушанные с детства. Тина приносила вино и нехитрое угощение и незаметно исчезала; и Андрей был благодарен ей за это, сейчас ему не хотелось видеть женщин, говорить с ними. Дед и внук похожи были – удлиненные лица бледноватые, только у деда морщины и длинная седая клочковатая борода, глаза светлые, дыханием северного неба высветленные… Несколько раз Андрей ловил себя на мысли, как ярко глядится рядом с этой северной бледностью красавица Тина. Впрочем, от Хайнриха он уже знал, что ее мать была из италийского города, называемого Неаполис…

– Мужчина должен быть воином! – всякий раз повторял старый Изинбиргир внуку и гостю. – Это превыше всего, если этого нет, мужчина – не человек!..

И всякий раз наново объяснял родовое прозвание – «изинбиргир» – «носитель оружия», «тяжеловооруженный воин», «рыцарь в доспехах». Старик любил это прозвание и охотно хвалился этим прозванием звонким и торжественным. Но Хайнрих иногда посмеивался дружелюбно:

– Рыцарь, воин, Железная Гора! Ясное дело! Но по роду-то мы простые крестьяне…

– Это когда было?! – супился и горячился дед. – Это быльем поросло и конец этому пришел! И не помирать Изинбиргирам на соломе, а в битве, с оружием в руках! И я так помру, дайте срок! Вот почую смерть, возьму свой длинный меч…

– Нет уж, брось! – хохотал внук. – Ты мне живым нужен!..

Андрей сразу подметил, что здесь, в этих северных землях, с презрением относились к естественной смерти, к «смерти на соломе», как они говорили. И это, конечно, не было похоже на мирную безболезненную кончину, угодную вере христианской. А, впрочем, ведь и мученики умирали посеченные, порубленные, как Андрей Стратилат или Андрей Боголюбский, а сказывали во Владимире, в Успенском соборе, будто и Андрей Критский, создатель великого покаянного канона, такую же кончину принял…

Уже спутывались в памяти старика, наскакивая друг на дружку, самые разные события… Вот он подростком жнет хлеб. Палит солнце. Обгорают лицо и руки… Вот мать оправляет белый головной платок… Монах-проповедник бродячий повествует о Гробе Господнем, что в руках сарацин… Крестьяне окружают монаха… Девушка с монахом пришла, Барбара ее звали… первая у мальчишки Хайнриха… Вот он подрос, оруженосец молодого господина… Вот замок на холме… Вот рыцарские игры… Вот палатки рыцарей раскинуты в широком поле… Благословение великого понтифекса… Кони, доспехи, корабли… Город на воде, речки вместо улиц… Маленькая плоскогрудая женщина с золотыми, выкрашенными желтой краской волосами играет на лютне и поет… Города горят… Какая-то совсем особенная фляга ему достается в добычу… Он ведет черноглазого старого грека и помогает ему нести книги тяжелые… жалеет…

Он вовсе и не был жесток при всей своей удали и воинственности. Жалостлив даже был… И оказалось, он вместе с сыном своим сражался в Царьграде, был в тех войсках, что брали Константинополь, видел своими глазами то, о чем в детстве читал Андрей писанное Жофруа де Вилардуэном… Жаль только, у старика все путалось в памяти… А и он, и его сын, и внук были из тех воинов, что бродили по Европе в пору крестовых походов, предлагая правителям услуги свои воинские… Но и Андрей теперь таков был – наемный воин!..

От Хайнриха Андрей еще узнал, что как раз тогда, в Константинополе, дед был тяжело ранен в голову и с той поры уж не участвует более в битвах и мысли путаются… Иную мелочь семь раз подряд припомнит и всякий раз по новой перескажет… как наставлял сына, маленького еще, что, если его дразнят, надобно заранее расшатать кол в ограде, а как полезут, выдернуть кол, и броситься на обидчиков, и хорошенько этим колом охаживать их по головам, живо утихнут!.. Хайнрих улыбался и кивал, слушая деда…

– И меня дразнили, «немцем-наемником» обзывали, и я, бывало, смертно схватывался с мальчишками местными, а после дружились…

Но уже совсем скоро вовсе не рассказы путаные старого крестоносца влекли Андрея в этот дом…

Скоро это сделалось…

Однажды вечером вдруг захотелось Андрею глянуть на себя, на свое лицо. Он знал, что у жены есть бронзовое зеркальце, и у Маргариты было зеркальце. Можно было попросить. Но как-то неловко мужчине глядеться в зеркало. Андрей налил воды в миску оловянную. Опершись руками о столешницу непокрытую, так что локти чуть свешивались со стола, гляделся…

Как вытянулось, удлинилось лицо… худое сделалось… прежняя детская круглота ушла… и нос удлинился, кончик уже не кажется вздернутым… А глаза совсем большие сделались… и будто плоские на лице исхудалом – озера… и потемнели чуть – не голубые – серые… а крапинки темные и слабое сияние золотистого ободка вокруг зрачков – осталось прежнее… Самые красивые глаза – пестрые глаза… И лицо осталось красивое, но уже не детская, не ребяческая это красота; его лицо красиво теперь совсем страдальчески и вдумчиво… И волосы… будто светлее, чем прежде, были…

Руки жены робкими птицами опустились на его плечи, ласкали, гладили… Он яснее – от ее прикосновений – ощутил худобу свою под одеждой… Не обернувшись, проговорил ей:

– Что, плохой стал? С тела спал…

– Нет, нет, хороший ты, Андрей! Красивый ты очень! – В голосе ее слышались слезы, едва сдерживаемые…

Он слышал искренность ее и будто тревогу; будто боялась, что его потеряет, красивого такого…

И за что она любит его? Почему тревожится о нем? Ведь нет меж ними близости телесной. А ведь он окреп, его болезнь от раны тяжелой миновалась. И, пожалуй, даже и хотелось ему теперь поиметь дело телесное с женщиной. И она уж не прежняя хрупкая девочка, она возрастная женщина, хочет принять его в себя, всем телом, всем существом своим; и он это знает… И ему… ему это неприятно!.. Словно стала меж ними рана его, болезнь, когда она ухаживала, ходила за ним, будто она была ему сестрой, а не супругой…

Она отняла свои ладони тонкие, чуть огрубевшие, отняла от его плеч… А может, и ничего такого не хочется ей… Может, не понимает он ее?.. Но ведь хотел бы понять…

Он встал из-за стола, обернулся к ней. Она отвела взгляд. Вдруг почти робко приложился, чуть склонившись, губами к ее лбу… Гладкая, чистая кожа… И нет желания у него, и нет!..

Пошел, не оглядываясь, на большой замковый двор… Там было темно и в черноте воздуха ночного падал колючий снег… Вдалеке светились окошки в постройках, где жили холостые дружинники. Должно быть, лучины потрескивают; девки-прислужницы к парням подобрались-пробрались, мед и брагу принесли… А может, парни одни… Вспомнилось давнее испытание, как дружинники во Владимире испытывали его… а когда это было? Да лет десять было ему… Нет, помене было… И Александр тогда… Андрей замотал головой досадливо… Неужели никогда не отпустит его Александр? А он сам? Он Александра отпустит ли?..

Он медленно шел под снегопадом, сам не зная куда. И на оклик дружеский остановился. Оказалось, до большого колодца дошел…

– Андерс! Ты куда это?.. – Хайнрих и его работник Вернер стояли у колодца. Хайнрих удерживал кувшин, Вернер переливал воду из обледенелой бадьи…

Андрей не придумал еще, что ответить, а Хайнрих уже звал, приглашал его дружески:

– Идем к нам! Что мерзнуть на дворе? Ты и не ужинал, должно быть. Идем! Такую лосятину с черемшой отведаешь – в замке на пиру такого кушанья и то не подадут!..

Хорошо, что Хайнрих не спрашивает его, зачем на ночь глядя оставил жену и подался во двор…

– Мы, видишь, за работу женскую взялись! – Хайнрих указал на кувшин. – Бадейка тяжелая, заледенела, женщинам не справиться…

Работник с кувшином пошел скорыми шагами. Друзья двинулись за ним…

Старый крестоносец уже спал крепко в своей горенке. Но в большой комнате было тепло у очага, и свечи горели в подсвечниках оловянных, и ужин дожидался на столе. И Тина вдруг показалась Андрею необычайно яркой и теплой, словно огонь, согревающий и освещающий… Она пряла у очага и, увидев их, тотчас оставила прялку и поднялась со скамьи. Андрей после дворового холода потер по-детски ребром ладони под носом, пытаясь делать это незаметно для нее. Но она, конечно, заметила и улыбнулась так женски понимающе…

– Холодно!.. – сказала она. И голос у нее был такой грудной, женственный, теплый…

И Андрей вдруг обрадовался, будто праздник наступил; обрадовался и засмеялся…

После ужина веселого Тина сама принесла блюдо с печеньями и вино, приправленное пряностями. Втроем беспечно, беззаботно болтали, шутили, хохотали. Хайнрих попросил Тину спеть. Она было отказалась…

– Деда разбудим!..

– Да нет! Он крепко спит. Поединок на мечах здесь устроим с Андерсом, и то не проснется!.. А как она поет, Андерс! У нас на севере так не поют! На юге теплом так поют! Мать ее была такая певунья…

На юге… И сразу вспомнился Андрею Галич… Но тут зазвучал грудной голос Тины:

– Ладно уж, я спою. Но только для того, чтобы вы с Андерсом не устраивали здесь поединка на мечах!..

Не Бог весть какая шутка, но Андрей позабыл грустные свои мысли и расхохотался вместе с Хайнрихом.

– Спой «Рыцарь с девушкой играет…», – попросил Хайнрих сестру.

Она запела эту песню, и голос у нее певческий был сильный и красивый, хотя она пела негромко, чтобы все же не разбудить старика…

Андрей очень боялся, что его попросят спеть что-нибудь из песен его родины, и тогда ему снова сделается грустно. Однако его об этом не просили, и он еще раз веселился и спел без всяких просьб италийскую песенку о городе, где вместо улиц речки…

Уже совсем поздно было, ночь шла. Хайнрих поднялся (Андрею показалось, что сделалось это вдруг) и молвил:

– Пора!..

И тогда Андрей понял, что не уйдет и что она не хочет, чтобы он уходил…

– Я останусь, – тихо сказал.

Она отвернула лицо, не смотрела на него. А лицо Хайнриха сделалось мрачным.

– Андерс! Я не сводник и сестра моя – не девка для забавы! Родом не равняться нам с тобой, но моя сестра войдет в жилище мужчины только хозяйкой, венчанной супругой; и ничьей наложницей не будет она, даже наложницей русского конунга!..

Тина подошла к брату, крепко схватила его за руки и заговорила, глядя ему в глаза:

– Я не девушка-невеста, Хайнрих! Позволь мне самой решать. Андерс останется здесь не потому, что он конунг, а потому, что я хочу, чтобы он остался здесь! И он этого хочет. И он будет приходить и оставаться здесь, когда захочет, всегда!..

Хайнрих резко высвободил руки и ушел, не глядя на них.

Андрей хотел было что-то сказать о случившемся, но не сказал ни слова; только встал и обнял ее крепко; сам не ведал прежде, что умеет вот так обнимать. И стал целовать ее в губы, и губы ее были сильные и сладкие; но этого было мало, и совал между ее зубами язык, сам не знал зачем, просто чтобы весь ее рот был его…

И пошли в ее комнату, и оставался до утра…

И после этой ночи стал совсем избегать жену…

Скоро все знали в городке ярла, что у русского конунга наложница – внучка старика Изинбиргира. Это было совсем обычное дело, и только иные позавидовали Андрею, красота и горделивость Тины известны были. Многие предлагали ей после гибели ее мужа подарки щедрые, но она всем отказывала. И теперь многие полагали, что она отдалась Андрею, потому что он конунг, знатного рода. Хайнрих не говорил с Андреем ни слова. Старик по-прежнему охотно с ним беседовал, и Андрей был уверен, что старый крестоносец ничего не знает. И был в этом уверен до тех пор, покамест старик не высказал ему путано, что вовсе не разделяет спеси внука, а Тина очень красива, и быть наложницей такого знатного конунга, каков Андрей, – честь для нее, а вовсе не унижение, как полагает младший Хайнрих…

Андрей дарил Тину подарками; и на придворную охоту с ловчими птицами, когда собрались приближенные ярла с женами и дочерьми, Андрей взял с собой Тину. Вечером после охоты он привел ее на пир и всякий раз теперь приводил. Ярл не высказал ему никакого осуждения, хотя обычно его приближенные не выставляли своих наложниц напоказ на придворных охотах и пирах.

– Хорошо мне видеть рядом с моим русским другом, маленьким конунгом, такую блистательную красавицу! – только и сказал.

И Андрей посмотрел на Тину, а той явно по сердцу пришлась похвала правителя, и тогда и Андрей улыбнулся…

Марина в своей одинокой горнице, казавшейся такой холодной, несмотря на огонь в очаге, не смела глянуть в окошко. Не хотелось браться за рукоделье, а только вжиматься всем телом хрупким в постель одинокую, лицом – в подушку жесткую…

Вот застучали копыта весело во дворе. Это он!.. Как больно знать, чувствовать, что он здесь, близко… Его милый голос!.. Нет, легче, когда он уезжает к ней, к той… И только бы о нем ничего не говорили, о его любви к той!.. Он здоров – и ничего более не нужно, ничего! Он здоров, он весел – и пусть молчат!..

Только в покоях верной своей Маргариты молодая жена русского конунга чуть успокаивалась. Маргарита кормила первенца, маленькую Катарину. Вдвоем склонялись над ребенком, тревожились и радовались. Когда заглядывал Константин, Маргарита гнала его полушутливо; не надо было, чтобы он показывал ей свою любовь на глазах несчастной покинутой женщины. Маргарита осуждала Андрея, бранила Тину; и все вспоминала, сколько добра Марина сделала Андрею, спасла ему жизнь, выходила его, терпела безропотно все лишения…

Слушать эти горячие Маргаритины речи было хорошо, они будто согревали душу, огонек надежды затепляли… Но про себя Марина думала: «Да, я спасла его. Когда он лежал неведомо где, раненный, умирающий, я настояла, чтобы его искали и нашли. Я выходила его. Но разве не то же самое сделали бы для него и мать, и кормилица? Я терплю безропотно лишения? Но это всего лишь потому, что я люблю его… Но я люблю его не так, как надобно ему, не так… А она, моя соперница, она знает, как ему надобно, чтобы его любили… За что же мне осуждать и ненавидеть ее?.. Моя любовь к нему нужна только мне, а ему докучна и противна… Зачем я, такая несчастливая, родилась на свет?.. Но даже неразделенная любовь к нему для меня слаще всех радостей земных!..»

И молодая женщина худела и таяла день ото дня, хотя все ближние заботились о ней, стремились отвлечь и потешить ее, все, кроме ее венчанного супруга…

Ярл позвал Андрея и сообщил ему вести, пришедшие из русских земель. Безрадостные и страшные то были вести. Тартарское войско Неврюя и Олабуги разорило Суздальскую и Владимирскую земли. Но сам Владимир тартары обошли стороной. Александр во Владимире – великим князем, а старшего сына своего Василия посадил в Новгороде. Переяславль взят был тартарским войском. Жена и дети Ярослава-Афанасия убиты. Сам он едва спасся и, опасаясь гнева и мести Александра, бежал в Псков, а оттуда – в Старую Ладогу – первую столицу Рюриковичей. Афанасий бился храбро, с мужеством оборонял город, в битве был ранен, потому и не сумел спасти жену и сыновей. Убит был и храбрый воевода его Жидислав – «славный силою». Впрочем, доходили слухи и об очередной новгородской смуте; кажется, новгородцы изгнали Василия, и вдруг явился к ним Ярослав-Афанасий, и вроде бы он женился в Новгороде, но, конечно, Александр принял свои меры, и Ярославу пришлось вновь удариться в бега, и вот тогда-то он и бежал в Старую Ладогу… или в Псков… Бог весть! Но что в бегах он – это в точности известно…

О Галицкой и Волынской землях были вести, что Даниилу Романовичу удалось разбить войско тартарское Куремсы…

Но Андрей уже не слушал, не понимал, каких слов и действий ждет от него ярл. Пригнулся, словно от боли во всем телесном составе своем, Андрей, ладони прижал к лицу. Страшно трясло Андрея. Он не плакал, только трясло его всего…

…Танас!.. Детские их игры… Молодая его жена, которая поцеловала Андрея и смотрела так… и маленький ребенок, с которым Андрей играл, протягивая ему свое колечко… И как смеялись выдумке Танаса о толмаче! Это воевода Жидислав ему присоветовал… И Александр… словно птица зловещая – страшные крылья простерты, и всё в их зловещей тени…

Андрей наконец справился с собой, поднял голову. Биргер спросил его, в силах ли он выслушать еще другие вести, неприятные, но, пожалуй, не столь важные. Андрей кивнул, говорить не мог…

И тогда Биргер сказал, что дошли еще слухи о приказе Александра записать в летописании, будто Андрею Александр оставил, отъезжая в Орду, к Сартаку, город на бережение, а вот Андрей дурно правил Владимиром, внимая советникам младоумным, отчего явились нестроение многое и оскудение в людях; и об этом и говорят повсюду по Александрову указанию…

– Кирилл!.. – прошептал, Андрей. – Это Кирилл… Мстит мне… за то, что я не дал ему оставить митрополичье подворье во Владимире…

Андрей не знал, что митрополит Кирилл хотя и был верным человеком Александра, но многое сделал для того, чтобы имя Андреево не предали проклятию и не опозорили совершенно…

Подобно Александру, ярл Биргер не был грамотен, но если русский князь Александр уже понимал силу слова писаного, то правителю шведскому казалось маловажным, что там пишут и говорят. Пусть их треплют языками и скребут писалами! Стоит ли от этого впадать в отчаяние? Важно – победить! Ради своей победы можно пойти, решиться на все. А там будет ясно, чьи урезать болтливые языки и чьи руки обломать!..

Но Андрей казался таким бледным, таким сраженным, в таком отчаянии, что Биргер отпустил его и просил не огорчаться так…

Андрей спускался по ступеням вниз, в сени широкие… Голова кружилась… Оболган, опозорен в этом искривленном изначально мире… Смутно шевелилась в глубине сознания мысль о том, что ярл сочтет его поведение странным по меньшей мере. А какая выгода помогать странному изгнаннику, чудаку?..

На дворе ждал Василькович. Андрею было известно, что ближние его люди не одобряют его связь с Тиной. Потому Андрей заговорил сурово и немногословно, как должен говорить правитель со своими подданными…

– Доложи княгине хорошие вести о ее отце, – Андрей быстро сказал какие, – Дома не буду ныне. Утром ворочусь…

Василькович ничего не сказал в ответ, лишь голову почтительно наклонил. Андрей легко вскочил в седло, поехал к жилищу Изинбиргира. Знал: там найдет простую женскую ласку, доброту, уверенную в себе. Жалостных глаз и трепетных касаний, всего того, что могло ожидать его дома, в покоях жены, он сейчас не вынес бы совершенно…

Тина легко разговорила его и даже сумела на время успокоить; убедила с этой немыслимой женской логикой, которая не в словах, то есть не в смысле слов, а в самом звучании голоса, в поцелуях, в этом запахе женского тела и во всем прочем; и, стало быть, убедила своего возлюбленного в том, что еще все не так страшно и еще все поправится…

И, возможно, утром он бы воротился домой, как обещал Васильковичу, если бы не одна случайная встреча, лишившая его покоя настолько, что и любимая женщина уже не могла его успокоить…

После трапезы обеденной Тина предложила Андрею отправиться на прогулку. Они часто уезжали верхом довольно далеко. Привязывали коней к стволу какого-нибудь одиноко стоящего дерева и бродили какое-то время… И теперь она чувствовала, что ему потребно движение, чтобы он рассеялся хотя бы немного. Она понимала его мучения еще меньше, нежели ярл Биргер, но зато она понимала, что, если ее возлюбленный поедет верхом, ему полегчает…

Как обычно, они спешились и привязали коней.

– Пойдем по этой дороге, мы по ней еще ни разу не ходили… – Он указал на тропу, извилисто уводящую в глубь леса.

Ей не хотелось идти по этой тропе; она знала почему. Но сейчас нельзя было отговаривать его, она это знала и не хотела раздражать его. Однако ничего хорошего не ждала от этой тропы. Но боялась даже сказать: «Не надо, Андерс». Он не любил, когда его оберегали…

Они прошли уже довольно далеко в лес.

– Погляди, а там ведь живут… вон дымок… – Андрей указал на тонко расползающуюся струйку дыма.

– Там старуха живет, – неохотно заметила его спутница. – Иные колдуньей зовут ее, иные – пророчицей… – Она явно не хотела идти дальше.

Андрей тоже приостановился. Он знал, что дурно христианину встречаться с языческими волшебниками. Но внезапная мысль о матери кольнула. Анка покойная говорила что-то… его мать полагали ведуньей…

– Пойдем, – решительно сказал…

Землянка, обложенная ветками древесными, походила на шалаш. Лесная земля, крытая травой, опавшими листьями, обломившимися сучками, отвечала шуршанием и легким потрескиванием на шаги обутых ног…

Андрею почудилось, будто сгорбленную эту фигурку в темно-пестром одеянии и это страшное старушечье лицо, длинными волосами заросшее, и эти глазки блескучие безумные он уже видел прежде, видел давно, еще до своего рождения, до зачатия… Это не было возможно, а вот ощущение этого – было!..