Текст книги "Андрей Ярославич"
Автор книги: Ирина Горская
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
Андрей, увлеченный движением своих мыслей, начал ощущать, что вот-вот дойдет до сути… Но тут живое зрелище резко и яростно-ярко вторглось в его сознание…
Ветер лавиной взвил белые плащи с простыми черными крестами. И кони тоже были в железных доспехах и показались черными. И всадники под взвившимися плащами тоже были в железе – железом закрыты лица, железные руки и грудь… Это были те самые рыцари, крестоносцы!..
Они поскакали к берегу, к черно-белому зимнему лесу. Поскакали прямо сквозь пехоту. И пехотинцы синие будто нарочно расходились, пропускали железных всадников… И теперь заполонило сознание Андрея это простое чувство тревоги… Они побеждают?! Отец и Александр ошиблись! Ничего не поняли, просто ничего не поняли! Да как возможно, чтобы пешцы одолели закованных в железо всадников?! И что делать ему, Андрею, в этом мире, где те, кого он полагал умным» каким-то особым практическим разумом, оказались всего лишь… да, всего лишь глупыми! Глупыми и недальновидными… И беличьей шкурки трепаной не даст он теперь за этот их разум, все по крохам рассчитывающим да раскладывающий!.. Но чего он дожидается униженно?.. Нет, никогда!..
Мысли прервались…
Андрей послал коня вперед. Теперь ему было все равно, как надо действовать по каким-то неписаным правилам; на крыльях всполошенных горячей храбрости и бешеного отчаяния несся он вперед. Все его существо алкало боя, его собственного боя; не того, где отдаются послушливым воинам обдуманные приказы, а его собственного боя, его поединков, его взмахов мечом..-.
В сделавшейся битвенной навалице он уже не мог понять, разглядеть, как прошли острым клином-трехугольником железные всадники и уткнулись в берег лесистый. И чудские ополченцы последовали толпою за ними. И тыл рыцарей открылся, обнажился; и они уже не могли все разом повернуть коней, развернуться и снова поскакать, а ведь именно это делало их всегда такими страшными… И синие пехотинцы сомкнулись позади железных конников, таких внезапно неуклюжих и тяжелых для быстрого движения. И ударили с двух сторон, с боков новгородцы Мишины. И ордынская конница легким вихрем, с громкими визгливыми кличами – Хуррау! Хуррау! – накрыла неуклюжих всадников железных. И все рубили, крошили этих железных всадников. И уже выкликали в буйном восторге сипнущие от напряжения грубые голоса:
– Бегут! Бегут!..
Но рыцари не могли бежать на своих железных конях, они словно в смертельный капкан попали. А в бега ударились чудские людишки оружные… И их тоже били, и били, и крошили!..
Но Андрей ничего не видел, не понимал вокруг. Не сознавал, что вокруг люди убивают друг друга, Но это, последнее, едва ли возмутило бы его; он с детства знал, что в битве – убивают. И чувствовал, что сейчас, вот сейчас, вот сейчас будет убивать сам! Это нужно… так нужно!.. В самую дикую гущу, в самую навалицу битвы несло юного всадника…
Смутно проблеснули в памяти уроки Льва, описания воинских поединков у Гомера и Вилардуэна… Но сейчас он ничего из всех этих усвоенных познаний и навыков и приемов не смог бы применить. Он просто вскинул обнаженный двуострый меч и скакал вперед… И вокруг вставали обнаженные грубейшие дикие возгласы, крики, хрипы… И блеск оружия, словно бы разом вскинутого со всех сторон, летел, завораживая… И все это почему-то было страшно весело!.. И не было Андрею страшно!.. Пошла, покатилась вповалку медвежья рукопашная схватка… Пешие воины схватывались, «изручь бодяхуся»… Тащили железных людей с их железных коней…
Мальчик не чувствовал, не понимал, что может и сам погибнуть. Но вдруг мелькнула ужасающая сейчас мысль: ведь Лев может догнать его и станет оберегать, прикроет… Вдруг это сделалось самым ужасным из всего возможного, страшнее смерти!.. И еще, еще послать коня… вперед!.. Но дальше невозможно было скакать в этой навалице… И железные люди метнулись перед его глазами и будто вдруг сложились в облик одного-единого железного человека. И это был его человек, человек для поединка!.. И Андрей, напрочь позабыв читанное и слышанное о боях и поединках, обеими руками схватившись, вскинул свой меч и обрушил с размаха!..
И не было страха, а только радость захлестнула… И чужой меч взметнулся – к нему!.. И вдруг в этой новой жизни раздался крик братской тревоги… Андрей знал, что вот таким, просто любящим его, Александр может быть! И таким он любил старшего брата и понимал…
Сейчас Александр был таким, каким бывал необычайно редко; вероятно, совсем самим собою, без ощущения этой тяжести, «тяготы», а тяжесть всегда была оттого, что он должен был творить нечто тягостное, тяжелое с людьми и собою, должен был давить и сламывать людей и почему-то заставлять их делать именно одно, а не другое… И вдруг будто мгновенно были содраны с него все покровы и жесткие кольчуги и звериные шкуры; и он сделался нагой совсем, голый! Просто старший брат своего младшего брата! И кричал в тревоге:
– Чика! Чика! Андрей!..
…И в неведомые времена первый на земле старший брат Каин вот так же, в невольной, неосознанной тревоге выкликал имя младшего – Авеля, когда вдруг видел братским оком внезапную опасность для меньшого – то ли зверя видел, изготовившегося к прыжку, то ли ствол – дерево, валившееся под натиском бури… И о вражде тогда не помнил!..
Но Александр кричал не Андрею, не звал его. Он кричал об Андрее, призывал гневно охранных воинов, каких сам же назначил охранять меньшого, ничего тому не сказав…
– Чика! Андрей!..
И мальчика поразил этот крик, поразил неожиданно радостно. И невольно повернул голову – увидеть, ответить…
И тотчас обрушилось на все тело что-то жесткое, твердое – больно!.. А руки Андрея не отпускали меч, его меч… Опора ушла… и рухнул – боком – из седла… цепляясь ногами – стремена – чуть протащил конь… и упал на лед…
И боль в разбитой, расшибленной коленке сделалась такая страшная, что даже пересилила эту боль всего тела… Но не потерял сознание, меч не выпустил из рук… только заскулил тихонько по-детски… Но никто бы не услышал. А двое просто почувствовали – Александр и Лев. И видели ясно, что мальчик, их мальчик, может погибнуть; измученные, храпящие, всполошенные, под всадниками и без всадников кони растопчут его! И, пробираясь к Андрею, конные, в окружении своих воинов, Александр и Лев исступленно работали мечами, как хорошие молотильщики – цепами тяжелыми…
Андрей получил сильный удар мечом плашмя по плечу и сильно расшиб коленку о лед. Еще никогда в своей жизни он не испытывал такой боли во всем теле. Но он лежал раздетый до сорочки на теплой мягкой постели, и эта боль, эта тяжесть боли была словно бы вместо прежней, недавней тяжести доспехов и оружия… Вот оно что такое – битва… И ведь он щит потерял… Когда?.. Нужно было щитом прикрыться… Мысль о щите была первая осознанная мысль. И он понял почему. Потому что в памяти поднялись греческие строки:
Щит я свой потерял в битве.
Ну и что!
Новый добуду,
Не хуже прежнего…
Эти короткие строки неведомый переписчик записал вместе со стихами длинными и прекрасными Гомера. Неужели Гомер и эти ершистые строки сложил?.. Или другой кто…
Вспухшее плечо отходило под слоем медвежьего жира. На коленку разбитую наложен был щипучий пластырь – истолченные в прах, смоченные вином листья травы целебной.
Ух, как болела коленка!..
Но все равно возникало невольное ощущение, что все в жизни должно в конце концов оборачиваться хорошо: дикий шум битвы сменяется тишиной теплого спального покоя, лечатся раны, утишается боль; и у постели твоей садится близкий человек и все тебе объясняет и рассказывает; все, что ты не успел, не сумел понять…
Лев сидел в изножье его постели и как-то очень мягко и тепло рассказывал ему битву. Какая она была на самом ‘деле. Не какая-то дикая навалица, куда Андрей влетает в поисках своего поединка, а вся сложенная, размысленная братом его… И вовсе не обязательно в битве налетать сразу и теснить противника, иной раз лучше сначала отступить… Но как все это понятно теперь, когда битвы уже нет; и нет всех этих криков дичайших, и нет железных людей… А случись новая битва… сумел бы Андрей выстроить, сложить ее как подобает?.. Или не дано ему сладить с жизнью живою?..
Он вспомнил, как старший брат кричал его имя, так тревожно… Андрей почувствовал гордость и волнение. Но ведь это, кажется, в первый раз он гордится своим старшим братом…
Андрей еще не имел силы встать с постели, когда Александр пришел к нему.
– Чика!..
И Андрей набычился, надулся по-детски, скрывая волнение и стесняясь своей гордости братом… Теперь все переменится совсем-совсем! Александр больше никогда не будет злым! Добрым будет. А если захочет, чтобы Андрей что-то для него сделал, или если рассердится на что-то – прямо и просто скажет… И отец знал, что так будет! Вот они какие, отец и старший брат! А он подумал о них нелепость!.. Но теперь он всегда будет верить им. Так хорошо – верить и так тяжело душе– не верить!..
– Ты, Андрей, у нас храбрый! Как пустился вперед, в самую навалицу! Дружинники за тобой пустились!..
Теперь, когда мальчик более не опасался брата, ребяческие черты проявлялись ярче, отчетливей.
– Может, они охранять меня пустились… или остановить, чтобы не пускался куда не след! – Андрей чуть вскинул голову в смешке ребяческом, ему хотелось смеяться над самим собой и даже чтобы другие над ним немножко посмеялись.
– Нет, – серьезно отвечал Александр, – ты увлек их за собой храбростью своей…
Детское сердечко чутко откликнулось на ласку, на похвалу. Андрей всегда готов был искренне привязаться, душою прислониться к людям, искренне оказывавшим ему тепло, и ласку, и доброту, – к Анке и Льву, к отцу, а теперь и к старшему брату…
– Что будешь делать со своим пленником? – спросил серьезно Александр.
Мальчик широко раскрыл глаза, на лице ярко проявилось вопросительное выражение, детски живое.
– Значит, я не убил того человека?! – воскликнул он. Ему было радостно, что самый первый воин, с которым он бился в поединке, жив. И можно узнать, кто он… – Полагается выкуп, я знаю, – начал Андрей… Тотчас вспомнились красивые стихи Гомера… – Выкуп, я знаю… – повторил мальчик. Он стеснялся сказать, что хотел бы знать, кто он, его первый пленник. И, чтобы скрыть смущение, спросил брата: – Много пленников?
Александр серьезно сказал сколько.
– И за всех будут платить выкуп?
– За кого не пришлют выкуп, тот рабом нашим будет…
– Я хочу повидать моего пленника! – решительно сказал Андрей.
Александр кивнул и вдруг, будто вспомнив, что теперь никогда больше не будет обижать младшего брата, предупредил честно:
– Только он тебя постарше совсем немного…
Андрея это вовсе не обидело, но он почувствовал, что брат не хочет обижать его даже нечаянно, и посмотрел на Александра с теплотой и благодарностью…
А тотчас по уходе Александра Андрей вспомнил одно важное для себя.
– Ухо мне теперь проколют? – спросил пестуна с нетерпением.
– Сам я проколю тебе ухо! И во-от такой иглой!.. – Лев комически вытаращил глаза и выставил вперед указательные пальцы заскорузлые обеих рук…
Вскоре Андрей уже мог ходить.
– Что мой пленник? – спрашивал пестуна. – Здоров ли?
– Теперь вроде здоров. А прежде был не лучше тебя. Как ты его – мечом – да по правому плечу!..
– Пожди! Это он меня – по правому плечу!
– И ты его! Крест-накрест мечи легли. Хорошо, что плашмя вы оба били… Иначе бы… – Ему было страшно подумать о возможности увечья или даже смерти его питомца. Лев понимал, что удары пришлись плашмя, потому что и Андрей и его противник держали тяжелые мечи, ухватив обеими руками; но ничего об этом не сказал мальчику, чтобы не обидеть ненароком. Умному воину уже сделалось ясно: питомец его из тех, что забывают в пылу битвы уроки своих наставников. Не бывать Андрею полководцем, оно и прежде понять было возможно… И тревога о дальнейшей судьбе мальчика еще более одолевала душу пестуна… Примеров мирного правления не бывало. Право свое на владения, даже унаследованные, надлежало отстаивать и доказывать мечом; так велось исстари…
Пленников содержали в низком и пустом деревянном строении. Андрей было хотел идти глядеть своего, но Лев сказал, что по достоинству Андрея следует привести пленного, а не ходить самому. Андрей согласился и торопил пестуна:
– Приведи его сюда, в спальный покой…
– Далее двора пленных не допускают… – вдруг зарадел о княжом достоинстве своего питомца Лев.
На самом деле он опасался, что, приведенный в спальный малый покой, пленник может улучить мгновение и повредить Андрею, ударить…
Андрей заупрямился:
– Приведи куда велено! Слышишь мои слова?..
Лев отказался перечить, но решил твердо: глаз не спускать с этого нежеланного ему Андреева гостя. И чуть что – движение какое, намек на движение вперед, к Андрею, – и выхватит Лев из-за пояса острый нож…
Андрей волновался. Он с любопытством подметил за собой, что предстоящая встреча с первым его пленником и то, что впервые Андрей покажется с серьгою в ухе, как настоящий воин, вызывает в душе одинаков волнение. С проколотой мочки не сошла еще припухлая краснота; кожа, смазанная обильно жиром медвежьим, лоснилась. Конечно, сразу ясно, что ухо лишь недавно прокололи. Но, в конце концов, Андрей и не собирается выказывать себя опытным участником многих битв; это был бы слишком глупый обман…
Пленнику и вправду лет четырнадцать, должно быть, минуло. Он остановился в дверях, опустил голову и скрестил пальцы спрямленных, брошенных книзу рук. Теперь он был уже не железный человек, а совсем обыкновенный парнишка, голенастый, в рубахе и в длинных штанах, которые обтягивали ноги, словно чулки. А поверх этих чулок натянуты были рваные мягкие сапожки; ясно было, что кто-то раздел его и дал ему эту совсем худую обувь. Голова вошедшего мальчика обтянута была плотно прилегающей полотняной шапочкой темной, это был неведомый Андрею мужской чепец – бегуин.
Андрей сидел на застланной ковром лавке у стола. Лев остановился сбоку, словно бы отделяя незаметно, отдаляя своего питомца от пленника…
Андрей склонил голову набок, будто пытался увидеть глаза этого человека, первого своего пленного. Но и тот будто почувствовал и опустил голову совсем низко. Почему? Гордость или смущение? Андрей подумал, что если бы сказать заране Александру, тот сыскал бы толмача. В Новгороде торговом – не диво говорящие свободно на свейском, датском и немецком языках. Но это был бы излишний, чужой человек, при нем нельзя было бы говорить с пленным, как того хотелось Андрею. Впрочем, Андрей сам решил, на каком языке будет говорить. А если его пленник не знает?.. Какое будет обидное разочарование! Андрей едва сдерживал нетерпеливое желание заговорить… Ах да, ведь Лев не будет понимать… Разобидится, пожалуй… Но будто Андрей виновен в том, что люди говорят на разных языках!..
Андрей спросил пленника по-латыни, кто он, как его имя.
– Отвечай, если понимаешь мои слова.
Парнишка у двери вздрогнул приметно и заговорил, но не быстро, с запинками и подбирая слова. Он сказал, что его зовут Хайнрихом Изинбиргиром и что последнее означает – «тяжеловооруженный воин». Он был при отце, отец его убит…
Андрей прихмурил брови. Человека, лишившегося отца, надлежало пожалеть. Но ведь и этот человек, и отец его – противники Андреевы. Но первый пленник уже странным образом воспринимался им как близкий человек… Однако нелепа жалость подобная. И Андрей нахмурился еще более, брови словно бы нависли.
– Сколько тебе лет и каков твой род? – спросил сурово.
Хайнрих отвечал, что лет ему пятнадцать и род его незнатен, но и дед и отец его – храбрые воины.
– Имеешь ли ты старших братьев? Кто господин твой? Кто заплатит выкуп за тебя?
– В живых у меня – лишь старый дед, отец моего убитого отца, да младшая сестра. Отец мой служил ярлу Биргеру, и дед живет по милости ярла на его обширном дворе. Но ярл, правитель шведов, не станет выкупать меня. Таких, как я, молодых и неопытных воинов, у него немало… Вот если бы пленили моего отца…
Пленник впервые поднял голову. У него было чуть узковатое бледное лицо и глаза бледно-голубые и будто тронутые дыханием низкого холодного неба. Взгляд этих глаз вовсе не был холоден, но будто небо низкое северное легко дохнуло на них своим холодом, и побледнели эти глаза. Но взгляд был внимательным и чуть – Андрей углядел – молящим.
Андрей, стесняясь своей доброты, встал с лавки и чувствовал, что вид у него важный и хмурый.
«И пусть он полагает меня глупым; я это для себя сделаю, а не для него», – подумалось.
– Я без выкупа отпускаю тебя, – сказал. – Скоро лед растает и корабли поплывут. Меня уже не будет здесь, я возвращусь к отцу. Но брат мой Александр даст тебе в дорогу все, что нужно; я попрошу его. И на корабль тебя возьмут, поплывешь в свейскую землю… – Андрей сжал губы, удерживаясь от улыбки. Спросить бы, правда ли у правителя Биргера на лице шрам от Александрова удара… Да нет, зачем обижать этого парнишку!.. – Я велю дать тебе одежду и новые сапоги, – продолжил Андрей свою речь. – Ты обучен ремеслу или ты только воин?
– Я учился кузнечному ремеслу. – Пленный заговорил отчужденно, однако смотрел по-прежнему – как-то моляще…
– Тогда жить можешь покамест у Миши-кузнеца, – надумал Андрей, – будешь помогать ему в работе.
Пленник снова низко опустил голову и проговорил совсем тихо:
– Если позволишь, я останусь там, где другие…
Андрей подумал, что, пожалуй, слишком легко пытается решить многое. А как бы мог этот мальчик жить у Миши, воины которого, быть может, убили его отца… или и сам Миша… Это была, кажется, очень простая, но для Андрея внезапная мысль: добрый, внимательный к нему Миша мог быть жестоким и страшным в битве… Вот сейчас снова нахлынут самые разные мысли, заполонят сознание… Андрей мотнул головой сильно…
– Да, оставайся…
Андрей почувствовал нетерпение Льва; тот хочет, чтобы пленник ушел… Хорошо бы спросить о свейских землях, о рыцарях-крестоносцах… Но не след оскорблять живым любопытством своим человека, у которого совсем недавно убили отца…
Лев сделал быстрое движение, потому что пленный приподнял руки. Но мальчик всего лишь снял с пальца кольцо и шагнул к Андрею, держа кольцо в пальцах правой, вытянутой руки.
– Возьми это, – произнес он серьезно и отчужденно, – я не забуду тебя!..
Андрей повертел гладкое железное колечко, примерил – пришлось как раз. Снова снял. Надпись неровными буквами казалась процарапанной.
– Henricus… – прочел Андрей вполголоса и посмотрел на пленного, стоявшего теперь поближе к нему. – Это дорогое для тебя кольцо, на нем вырезано твое имя…
– Это имя всех мужчин нашего рода. Кольцо дал мне отец перед битвой. Оно дорого моей душе, это правда, и потому возьми его!..
У Андрея не было такой малой, но дорогой для души вещицы. И вдруг он вспомнил о недавно вдетой серебряной серьге.
– Вынь у меня серьгу из уха! – нетерпеливо и по-русски попросил он Льва.
– Сам вынешь, – отвечал пестун строптиво.
– Да не тронет он меня!
Лев не отвечал и не шел к Андрею.
Андрей повернул голову и досадливо принялся возиться с серьгой. Ухо было скользкое от медвежьего жира. Наконец вынул серьгу и положил на стол, на скатерть. Взял со скатерти отложенное на стол колечко, надел. Протянул серьгу Хайнриху:
– Возьми это от меня. Это мне дорого; это знак того, что я стал настоящим воином… – Но еще прежде, чем мальчик протянул к нему руку, Андрей подумал, что, быть может, рыцари-крестоносцы и вовсе не носят серег; кажется, у этого мальчика ухо не было проколото…
И правда…
– Я это буду носить на груди с крестом, – сказал мальчик. – Ты подарил мне свободу…
У Андрея чуть было не вырвался вопрос о том, носит ли Хайнрих нательный крест… Выходит, что носит. Да и как возможно, чтобы христианин не имел на себе нательного креста!.. Как можно было подумать, будто эти крестоносцы носят кресты лишь на своих белых плащах!.. Но ведь они еретики… Хотелось задать Хайнриху еще много вопросов, но Андрей понимал, что не время и не место заводить длинные беседы. Но как жаль, что не время и не место! И кто ведает, когда и с кем придется обо всем этом поговорить…
– Ступай с Богом! – произнес Андрей; и вышло с важностью и величием, хотя он никаких усилий для того не прилагал и даже и вовсе о том не помышлял… – Пусть будет хорошей твоя дорога домой, и пусть родные твои и близкие тебя увидят живым и здоровым!..
Хайнрих поклонился низко, с опущенными руками – по-русски – и тихо затворил за собой дверь.
Александр сказал, что положенный большой пир для дружинников будет устроен, когда Андрей хорошо поправится. Новгородцы уже сделали общее гулянье, но после выигранной битвы полагалось князю устроить большой пир, угощение и веселье для дружины.
Когда отец отдавал Андрея в князья новгородцам, это было как игра, но вот теперь на большом пиру Андрей должен был быть важным лицом, и это было серьезно.
Александр говорил, что храбрость Андрея внесла в битву некий вклад, увлекла воинов…
Трапезу сложили в палате с расписными сводами. Снова играли в трубы, стучали в накры. Длинные столы составили «покоем». Множество заскорузлых темных пальцев разрывало зажаренное крепко мясо – говядину, свинину, дичину. Блестели от жира большие желтые зубы, ножи сверкали над крутыми ковригами хлеба. Слуги – неучастники в пиру – караулили зорко штатолы со свечами – береглись пожара. Сидевшие за столами пили меды и заморское вино.
У отца Андрей видал пиры. Но этот пир был как бы им, Андреем, устроен, как бы принадлежал ему…
Для него озарялись улыбками скуластые лица страшные. Александр искренне гордился им и повторял, захмелевший и ласковый:
– Чика!.. Ох и Чика!.. Ох и Андрейка!..
Андрей чувствовал себя счастливым, и хмельным, и возбужденным от этого ощущения счастья…
Александр усадил его во главе стола княжого, для самых ближних дружинников. Сказал торжественно:
– Вот победитель наш! Со славою воротится он к отцу!..
Андрей, как полагалось, осушил стоя большую золотую чашку с медом – княжую чару.
Но головокружение и онемение ног было даже и приятно. Наплывали знакомые лица. Он узнавал бывалых и любимых воинов Александра, которых тот почасту хвалил и то ли в насмешку дружескую, то ли серьезно звал «главорезами».
Андрей поглядывал на темные шалые лица Александровых главорезов… Гаврило Алексич, половец Яков, Савва – еще в Невской битве показали себя… Чуть поодаль сидит Лев. И как хорошо, что не глядит на своего питомца, не докучает Андрею попечением; знает, что сейчас не надо этого…
Дружинники говорили все разом, пересыпая речи свои скверными словами. Андрею вспомнилось читаное, вспомнилось внезапно и ярко, увидел перед глазами желтую плотную страницу – черные буквицы – сплошняком: «…слово скверное, оскверняя уста, заражает зловонием разврата внимающих ему…»
Золотистым светящимся призраком смутно вспомнилась Ефросиния… Александр пристально сощурился и не глядел на Андрея. И вдруг подумалось Андрею мягко и ясно, что, пожалуй, без этого сквернословия не вынесут воины такого напряжения ратной жизни. Всех сделалось жаль, и захотелось плакать. И вдруг завел песню дико-звонкий переливчатый голос, какой-то страшно тонковатый, и пел о страшном. Но отчего-то сердце мальчика всею своею болью и жалостью рванулось в эту песню…
Чья голова на колу?
Чья голова на колу?
Зачем тебя мать берегла?
Зачем на тебя глядела?
Семь сабель сточили.
Семь копий сломали.
Чья голова на колу?
Чья голова на колу?.
И у всех сердца зашлись… будто вверх пошли… И чтобы сердца не разорвались от высоты, грянули грубые голоса все разом, во все глотки:
Ако си, сину, варх земе,
влези в гора длибока
с твоена верна дружина-а-а!..
Через несколько дней должен был Андрей отправиться в дорогу – к отцу.
Вечером Александр зашел к младшему брату. Старший был задумчив и рассеян, его одолевало желание высказывать вслух свои мысли, и не кому угодно, а тому, кто может понять, хотя бы почувствовать. Александр не мог подавить это желание, но приступал медленно и будто рассеянно, потому что желание было сильно…
Он спросил Андрея, не болит ли коленка. Андрей по-детски мотнул головой, метнулась на маковке русая прядка-косица.
– Занятно было тебе с дружинниками, весело?
И Андрей отвечал охотно и очень доверчиво, еще не понимая, что старший брат все более подпадает под свою «тяготу»; отвечал:
– Да!.. Да!..
И Александр заговорил вслух, будто самому себе, но и тому, кто был перед ним, своему младшему брату.
– Черти! – произнес и сердито и с насмешкой. – От спеси понадулись, ублажай их!..
Андрей понял, что речь о дружинниках. А Александр уже говорил о своем, вылюбленном в мыслях, о мечте своей – о послушном несметном войске огромной державы, где каждого возможно обучить, и собраны все в тысячи, сотни и десятки, и за каждым присмотр строгий; и каждого призвать можно когда след, и поставить на место, надлежащее ему…
Темный призрак страшной регулярной армии холодом овеял маленькую спальню; смутными несметными одинакими лицами бледно и мертвенно светился над постелью пуховой, застланной покрывалом золотным…
То было несметное войско, дурно одетое, обутое в сапоги из гнилой кожи, плохо вооруженное… И каждый человек – единица живая – дешев был в этом войске, и возможно было всеми этими единицами жертвовать и жертвовать без конца… И потому это войско, эта несметная армия исполняла самые невероятные приказания, переходила Альпы, одолевала французов и немцев, мерзла, горела и тонула… Солдат – единица этой армии – покорный был и отчаянный – со времен Чингисхана и Бату…
– Кто же это будут – это войско – рабы? – тихо спросил Андрей, почти прошептал, будто разом обессилел.
– Рабы? Нет! Даже холоп, раб, взятый в войско, будет почитаться свободным. Но все будут жить лишь во имя величия войска. Женщины будут для войска несметного рожать сыновей. Каждый будет знать, что он – воин!.. Как в Орде, как по Ясе Чингисовой…
Андрей вздрогнул от этого внезапного и болезненного ощущения холода между лопатками…
Он сознавал, что брат его – велик. И замыслы брата – великие замыслы. И величие этих замыслов погубит сотни и тысячи жизней, это губительное величие… Невольная мысль о бездумной покорности этому величию, просто потому что это было – величие, проскользнула в сознании. И тотчас встряхнулось сознание, отвергло бездумную покорность. Андрей не хотел покоряться. В натуре его не было никакого тяготения к людям низкородным; он знал, что гибнет их много в княжеских походах. Но что было подобное «много» в сравнении с несчастьем и гибелью несметных безликих множеств… Эти несчастья и гибель почему-то казались так ужасны, что возникало отвращение к огромной державе… Ни один княжеский поход не погубил, не извел столько людей, сколько Батыева рать, то самое, мечтанное Александрово войско…
Пусть лучше будут малые княжества и царства, и пусть правят ими братья и друзья, и знают своих воинов – каждого – в лицо… А подобные мысли – все же – не ребячество ли?.. Но почему, почему нельзя так?.. Наплывом припомнилось услышанное в церкви и читаное… И снова засаднила одна мысль: о собственном выборе. Что будет с ним самим? Отчего не имеет сил оставить мирское? И чем, как придется расплачиваться за это бессилие?..
– Устал, Чика? Заморил я тебя речами?
– Да… – почти с трудом произнес. – Глаза слипаются… спать хочется…
Налетело утро белой светлой птицей. И действительные, настоящие были только свет и светлый снег, и дыхание весны, и дорога светлая домой, к отцу…
Снег еще был твердый, ехали быстро. И после он не мог припомнить обратной дороги. Но помнил, что был весело возбужден и горячил коня…
И дома у отца был пир. И дружинники, уже Андреевы дружинники, поклялись верно служить своему юному главе.
И летописец, хорошо знавший любовь князя Ярослава к сыну Андрею – да уж все знали! – записал: «Великий князь Ярослав посла сына своего Андреа в Новгород Великыи в помочь Олександрови на немци и победиша йа за Плесково на озере… и возвратися Андреи к отцу своему с честью».
Анка обнимала своего питомца и приговаривала со слезами на глазах:
– Балбес ты большеуший!..
Он смущался и немного огорчался. Уши и вправду оттопыренные были, и оттого в лице всегда сохранялось что-то детское…
Миновал еще год. Новгородцы снова не поладили с Александром и согнали его вновь в Переяславль-3алесский. Бог весть, как далеки были от исполнения заветные мечты Александра.
Ярослав наделил уделами и сыновей-подростков. Данилу отослал в Городец, в Суздаль послал Михаила. Танас, Андреев приятель, отправился в Тверь, дружески с Андреем простившись.
– Вот и ты князем стал, – Андрей говорил спокойно, – можешь теперь княжим своим именем величаться – Ярославом зваться… – Андрей ничего более не хотел говорить, но сказалось невольно: – А я все при отце, как некогда Борис при Владимире Святославиче…
– Отец никого из нас не любит, как тебя, – искренне и не завидуя проговорил Танас. – Может, величие какое особое тебе готовит…
Андрей подумал, что лучше всего было бы уйти в монастырь, но у него нет на это деяние сил. И не надо попусту об этом говорить, все равно что бессилием своим хвалиться. И не сказал Танасу.
Но о том, что князь-отец особое что-то готовит своему любимцу, гадал не один лишь Танас. Задумывалась княгиня Феодосия. Неужели Ярослав отнимет у ее сыновей, чтобы отдать Андрею? Ведь Ярослав умен и понимает прекрасно: Андрею большого и хорошего удела не удержать! Не таков Андрей… И что же предназначил ему отец? Тревога одолевала Феодосию, материнское, звериное почти чутье подсказывало: намерения Ярослава относительно Андрея могут сказаться на интересах ее любимого сына, ее первенца – Александра! Но что же это, что?!
Андрей и сам еще не знал ничего. Но чувствовал, отец что-то решает о нем, что-то скажет ему. И по-прежнему отец нередко звал его к себе для задушевных вечерних бесед. Но теперь князь не столько отдыхал душою в разговорах с любимым сыном, сколько приглядывался к мальчику, обдумывая решение его судьбы.
Феодосия знала, сейчас Ярослав доверяет ей во всем; и только в том, что касается Андрея, князь не доверяет ей, и она понимает и принимает его недоверие. Но мальчик рос; и вот начал расширяться круг действий и событий, имеющих или могущих в самом близком будущем иметь отношение к нему. И недоверие князя к венчанной жене тоже росло, наползало на все новые и новые области жизненные, ложилось тяжело на ее душу, обыкновенную женскую душу, в которой материнская звериная любовь к своим детенышам сплеталась с этим неистовым желанием властвовать над мужчиной, иметь его при себе. Жизнь княгини, невозможная, немыслимая без Ярослава-Феодора, ее венчанного супруга, шла к концу. Феодосия теряла силы, острым игольчатым колотьем схватывало сердце. Ее сердце!.. А его сердце?.. Она уставала бороться с его сердцем, за его сердце…