Текст книги "Андрей Ярославич"

Автор книги: Ирина Горская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Константин ехал рядом с ней. Седло было мужское, непривычное. Она молчала, ни о чем не спрашивала. Он не решался заговорить сам. Остальные двигались позади совсем, и Маргарита осталась вместе с остальными. С неба, с деревьев капало. Скользко сделалось. Копыта конские разъезжались, скользили, вязли в мокрой земле. Они двигались туда, где лес разрастался глуше, туда не пойдут преследователи, чужие в этих краях, побоятся.

А когда добрались, поднялся женский плач, запричитали, завыли жены и матери убитых, кинулись женщины и дети к своим раненым…

Для княгини прислужницы разостлали на повозке овчинную шубу. Она села на эту шубу и теперь была выше Константина, который стоял у повозки. Маргарита, жена его, стояла рядом с ним. Он понимал, что время упущено. Надо было говорить, когда вошел в избушку или пока ехали; тогда и надо было сказать, что он, Константин, и супруга его Маргарита всегда остаются верными людьми своего властителя и сумеют уберечь его дочь. И надо было сказать, что он, Константин, обдумает, куда теперь двигаться, какими путями, как доставить ее к отцу… Но время для таких речей упущено… Это все надо было говорить, когда они стояли и ехали рядом, когда он был над ней, высокий и сильный. А теперь она сидела над ним, тоненькая девочка, но княгиня, дочь и супруга князя… И в ее детском еще лице явилась некая определенность, задумчивость преобразилась в замкнутость энергическую какую-то…

Она спросила;

– Где князь? – и спросила отчужденно, без малейшей дружественности, как правитель обращается к подданному, когда правитель – правитель, а подданный – подданный…

И Константин сказал ей, что Андрея до сих пор не отыскали. Говорил и все опускал голову. Он сам не видел, но видели другие, как упал Андрей. Но после не отыскали его. Должно быть, он в плену. Тартарским военачальникам, возможно, было наказано пленить его. Отдадут его брату или повезут к Сартаку… Теперь Константин даже робел, говоря то, что еще недавно хотел говорить ей с настойчивостью. Он и теперь пытался настаивать, но робел… И все же сказал ей, решился сказать…

– Княгиня! Медлить нам нельзя. Надо уходить отсюда. Ни я, ни другой кто из ближних людей князя, мы не беремся предугадать, что решат предводители тартарские…

– Нет! – проговорила она. Громко проговорила, но было ощущение, будто выдохнула детски отчаянно и страстно.

И тогда ему легче стало настаивать на своем, потому что она снова перед ним явилась всего лишь пятнадцатилетней девочкой.

– Здесь оставаться нельзя, ежели задержимся – пропасть можем! – сказал решительно, по-мужски. – О людях помысли, княгиня! Люди наши пойдут против нас…

Она не шевельнулась. Молча сидела, окутавшись меховым плащом; шапочка и плат – обычный убор замужней женщины русской – скрывали ее золотистые волосы, и потому лицо казалось взрослее. Она не глядела на Константина, будто поверх его головы глядела.

– О людях неверных не печалюсь. Пусть разбегутся, пусть пропадут. Пусть! Но мы не двинемся с этого места. Не будет моего приказа, покамест не сыщут князя. Живого или мертвого!..

И выговорила это «мертвого» звонко и сильно…

И он, возрастный муж, не решился нарушить повеление княгини. В лагере заспорили. Часть людей положила двигаться на смоленские земли – там попытаться найти прибежище. Это было даже и не так худо, ведь с ними уходили женщины и дети, с которыми трудно было двигаться быстро. Но малая часть горожан со своими женами и детьми оставалась… И оставались воины, уцелевшие дружинники князя и бояр его, Алексича и Васильковича, и воины самого Константина. Снова отправились на поиски князя. Тимка отдавал распоряжения, приказывал, где искать, как идти…

Она неподвижно сидела на повозке. Даже Маргарита не решалась приблизиться к ней. Плащ распахнулся и упал с ее плеч, но будто не замечала, сидела, бросив руки на колени, поджав под себя ноги под платьем плотного сукна…

Когда Константин сказал, больно сделалось в горле– комок. Но не закричала. Она и вправду о людях не думала, не заботилась и не печалилась, даже о близких ей людях, о Константине и Маргарите. Только об одном Андрее. И она знала: он обо всех запечалился бы…

…С силой, с размаха обрушивался металл на металл. И громкий хруст, и крики – это были разрубаемые тела…

И сначала он не почувствовал боли. И не мог бы вспомнить, как это случилось… Он упал… Но кто это был, не мог бы сказать. Не мог бы описать этого человека. Еще удар на него рушился. Но он был в сознании, не упустил меча, отбился, хотя и с усилием… Тогда сделалась боль… Но все еще оставался в памяти; все время помнил, что его могут убить… Подумал, что кольчуга повреждена и что его могут просто затоптать… Уже не хватало воздуха для дыхания. Он был внизу, почти под ногами чужими, крепко обутыми, а воздух был там, наверху, уже почти недосягаемо… Он почувствовал боль в животе и слабость в руках и ногах… Усилия были мучительны, тело уже ощущалось тяжелым, и тяжело было усилием воли заставлять это тело приподыматься и тащиться по земле… Но он полз, отползал… Несколько раз темнело в глазах от приступов боли страшной… Когда голову снова приподнял, увидел овраг. Понял, что надобно туда… Дополз… В ушах шумело… Не мог понять, завершилась ли битва… Но понял, что ему нужно сделать… Прижал обе ладони к животу и покатился вниз по склону… Боль ударила, вонзилась… Кажется, вскрикнул коротко… Потерял сознание…

Когда очнулся, было темно. Шорохи слышались. Это была ночь, и звери жили. Сова загукала громко. Понял, что пусторукий теперь, безоружный, упустил меч… Вспомнился дворский, его восторженные и чуть безумные глаза навыкате… Ему тоже сделалось худо, и он едва не упустил копье… Иди все же упустил?.. Путались мысли о Марине, о князе Данииле, раскидывались перед внутренним взором, странно мерцая, горные луга, колыхались цветочные стебли в человеческий рост… Забытье сделалось… Но очнулся снова… Был день… Птицы щебетали громко… будто и не было битвы человеческой… Лес… Идет лес вглубь, вдаль… В лесу – разрушенный замок… Человек из материнского рода подносит Андрею сокола. Сокол сидит на тыльной стороне ладони, жесткой, задубелой, заскорузлой – без рукавицы ладонь… Мир и жизнь внезапно сделались огромны, и ощутилась возможность их понимания, но что-то надобно было сделать, сотворить, чтобы это понимание было…

Дождь ударил. И бил, и грохотал в этот ритм боли… Хлестало. И глаза ныли – затекала дождевая вода… Он задыхался. Каждый вдох – боль в животе… Он подумал вдруг, что ведь остались и другие неподобранные, сейчас умирающие от ран… где-то лежат… Он не хотел, как другие, не хотел этой кучной смерти… Застонал из последних сил…

Его несли. На плаще, должно быть. Сильно качало, и было больно.

– Мне очень худо? – тихо спросил. И сам подивился голосу, тонкому, будто паутинка…

Не слышал ответа…

Качание прекратилось. Лежал. Было очень больно. Лицу было холодно, в глазах – темнота…

…В повозке он очень мучился, трясло на ухабах. Тимка попытался везти раненого иначе. На переднюю луку седла приладили деревянные бруски и посредине положили плащи, уложили Андрея навзничь. Ехать надобно было быстро, и эта быстрая езда совершенно изнуряла раненого. Снова уложили его на повозку. Надо было доставить ему хотя бы малый роздых. Деревня выглядела совсем бедной. Изба топилась по-черному. Внесли его и уложили на лавку, на плащ, и покрыли плащом.

Она села у этой постели его, склонив низко голову и глядя на свои колени, сдвинутые под платьем. Слезы покатились по щекам, веки защипало… Посмотрела на его лицо, бледное, как мертвое. Вдруг раскрылись его глаза и выразили такую доброту, нежную такую благодарность… И сделалось ей неловко… Он смотрел так, будто любил ее. А она не знала еще, любит ли она его, так ли надо любить…

Он стал бредить ночью, рана сильно кровоточила, ноги похолодели. Тимка велел, чтобы сыскали круглый плоский камень. Нагрел камень, завернул в тряпку и приложил к босым подошвам раненого…

Она боялась, что он… боялась даже про себя произнести это слово – «умрет»… Он умрет, его не будет!.. Теперь было чувство, что, если это случится, и в жизни ее не будет никакого смысла…

Людей с ними оставалось все меньше. Отъезжали, находили себе прибежище. Из женщин теперь были только она и Маргарита. Теперь Константин держал его перед собой на седле. Было страшно, что он в беспамятстве не стонал… Ей хотелось прижать его к груди; казалось, тогда ему будет легче. И почему-то было стыдно открыть, обнаружить свою привязанность к нему, будто никто не должен был знать, видеть… Быстрый взгляд кинула на озлобленные лица вокруг и поняла, что им вовсе не до того… Она ехала рядом с Константином… Наверное, раненый чувствует, даже в беспамятстве чувствует, что она рядом…

Она не понимала, кто эти люди, которые дают им приют. И если погоня, будут ли эти люди покорны преследователям… В избах было угарно и пахло хлевом… От усталости она впала в какое-то отупение. И только его мучения давали ей силу думать, желать, стремиться к определенной цели. Была одна цель – спасти его…

Для нее истопили баню. Она пошла с Маргаритой, мылись низко, у самого пола, чтобы не угореть. После к нему пошла. Его уложили на лежанке, хозяева избы теснились в пристройке. Он был в памяти. Лицо его сильно осунулось, и выражение было тревожное, страдальческое, болезненное. Когда она подошла, сделалось напряженное выражение.

– Иди… – зашептал… и – чуть громче: – Иди… не делай мне больно…

– Но я не хочу уходить от тебя! – проговорила она беспомощно.

Он закрыл глаза и стонал. Ему больно было, его телу; он маялся. Она подумала, что ведь он хочет, чтобы она ушла, потому что он думает, будто ей не хочется видеть его. Ему больно от ее нелюбви к нему…

Но она стала сама ходить за ним и не боялась в этом черной работы. Он помочиться не мог, и Тимка заварил ему траву. И когда помочился, она так обрадовалась, как никогда в жизни не радовалась. К ее рукам привык, и она дивилась уверенности своих рук в уходе за ним, никогда прежде ее руки не были такими…

Андрей был силен и уже начал, хотя и медленно, выходить из болезни, которую причинила ему рана. Он уже подолгу бывал в памяти, уже все узнал о битве и о потерях. Приказал двигаться в Псков. Там дали им убежище временное в Мирожском монастыре. Но было ясно, что в Пскове им нельзя остаться. И здесь опасались Александра. Андрей сделался сумрачен и задумчив. С женой говорил мало. Он еще не мог встать и чувствовал боли. Попросил ее помолиться в соборной церкви Спаса Преображения. Сказал, какую молитву она должна говорить. Она пошла в церковь. Подняла глаза и перекрестилась на крест широкого купола. Со стен расписанных глянули на нее лица апостолов, будто живые, недавно совсем написали их. Она крестилась, творила поклоны, опускалась на колени и говорила молитву:

– Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим, путьшествовати хотящим, от всякого избавляя их злаго обстояния: вся бо Ты, яко Человеколюбец, можеши хотяй…

Сейчас она молилась об одном лишь Андрее. Это его должен был сохранить Бог. Ни она сама, ни другие люди не занимали ее сейчас…

Андрей был совершенно измучен, сломлен, удручен и еще очень слаб телесно. Тоска угнетала его душу. Разве не хотелось ему увидеть земли далекие, франкские, италийские?.. И видно, суждено ему быть в далеких землях. Но это не будет светлый пестрый юг, а холодный север; и не гостем явится Андрей, а беглецом гонимым…

Митрополит Кирилл возвратился во Владимир вместе с Александром. Вначале горожане были очень настороженны. Но люди своего времени, люди веков, названных позднее «средними», они привычны были к этой постоянной чехарде – смене правителей. Александр был умен, он знал, что те, кто поддерживал Андрея всерьез, теперь покинули город. И на оставшихся бояр и горожан не были им обрушены никакие кары. Это совсем успокоило людей. И лишь изредка вспоминали они своего сказочного мальчика, светлого юношу, правителя – жемчужную тучу, звездой падучей просиявшего и невозвратно исчезнувшего…

Александр попросил митрополита прочесть листы, которые нашел на столе в покоях Андрея. И вот, затворившись в крестовой, моленной своей комнате на митрополичьем подворье, Кирилл читал. Из маленьких буквиц, сплошным ковром узорным устлавших плотные пергаментные листы, складывались эти излияния горячего сердца Андреева…

Сначала он отложил в сторону листы с изложением истории неудачного похода Игоря Святославича на половцев. Изложение это явно не было довершено. Андрей излагал эту историю злосчастной битвы и поражения, будто странную какую-то сказку. Прежде так не писали на Руси. Пожалуй, сам Кирилл пытался написать так свободно, когда летописание вел в Холме, но и он не решился бы так писать, будто язычник… будто эллин Гомер воскрес в славянском обличье юного князя Андрея Ярославича…

«Се бо Готьскыя красныя девы воспеша на брезе синему морю, звоня Рускым златом, поют время Бусово, лелеют месть Шароканю…»

А это:

«Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, аркучи: «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши Хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вой? Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?..»

Но это было красиво. Кирилл решил сохранить эти листы. Он сам не станет ни дописывать, ни переписывать подобное писание языческое, но если кому на ум придет… Кирилл не супротивник… И решил сохранить…

И на отдельном листе запись была совсем короткая. Но что это было? Недовершенное послание Александру? Но тогда Кирилл по праву мог прочесть, ведь Александр не знал грамоте и все равно доверил бы чтение Кириллу.

Кирилл был человеком Александра, но он был одаренным человеком и свои понятия о справедливости имел. Он знал, что Александр потребует, чтобы в летописании об Андрее было записано дурное. И знал, что дурное это придется записать. Но для себя твердо положил непременно вписать в летопись и Андреевы слова. И суждено было остаться словам Андрея, горячим и страстным, жить во всем летописании русском…

«Господи, что есть, доколе нам межь собою бранитися и наводити друг на друга татар, лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити татаром!»

«Господи! что се есть, доколе нам меж собою бранитися и наводити друг на друга Татар, лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити Татаром!»

«Господи! Доколе нам ссориться между собою и наводить друг на друга татар? Лучше мне бежать в чужую землю, чем дружиться с татарами и служить им!»

И многие летописцы переписывали слова Андреевы и почитали его страдательным лицом…

«…приде Неврюи и прогна князя Андрея за море…»

И сам Кирилл, прежде чем разбранить князя Андрея Ярославича за «младоумных советников» и неправильное правление, не преминул заметить, что юный князь «преудобрен бе благородием и храбростию».

Митрополит прочел князю Александру все Андреевы записи, и тот нашел их ребяческими и пустословными и сказал митрополиту, что никакой опасности в них для себя не видит. И все так же показывая всеми своими интонациями и словами, что записи эти нисколько не тревожат его и никак не ценны, повелел уничтожить их. И это было единственное повеление Александра, не исполненное Кириллом.

Что же до Андрея, то внезапная лихорадка писания, охватившая его, когда жизнь его была на переломе, более не возвращалась, не повторялась. В дальнейшем он чувствовал себя все более измученным, придавленным жизнью, и уже не возникало желание определить и предать писанию мысли свои и чувства…

Александр не заговаривал об Андрее, но умный Кирилл хорошо понимал, что новый великий князь Владимирский все еще полагает младшего брата опасным для себя. И сам Кирилл молчал об Андрее в беседах с Александром, но все более уверялся в том, что случится нечто страшное с Андреем и сотворит это страшное Александр.

Кирилл размышлял об Андрее, о его великодушии, ведь Андрей не действовал потайно, благороден был. Думал Кирилл и о странном столкновении стремлений Андрея и Александра. Один стремился к союзу равных благородных, другой же – к самовластию. И разве могли быть сомнения в том, что другой победит?

И о Данииле, прежнем своем повелителе, думал митрополит Владимирский. Кирилл уже знал, какую помощь обрел ордынский военачальник Куремса в зловещем гнезде Болоховцев. Кирилл полагал, что сейчас Даниил справится с ордынцами и мятежными боярами. Но сможет ли и далее противостоять натиску Орды, подстрекаемой Александром? И ясно было, что идея союза южнорусского, поддерживаемого государями Запада, против Александра и Орды погублена. Кирилл видел победу Александра. И для себя Кирилл полагал быть на стороне победителя…

Андрею и его спутникам открыто предложили покинуть Псков. Андрей понимал, что ни Константин, ни Василькович и Алексич, ни Тимка не желают более нигде задерживаться, не видят в подобных задержках смысла. Надо было как можно скорее бежать на Север, покамест не протянулись, не дотянулись до них страшные руки Александра. Но Андрей не мог, не в силах был заставить себя, ведь это означало разом лишиться всего. И в отчаянии тихом и глубоком он готов был уцепиться за любую, малейшую возможность. Тем более и повод находился для задержки – рана все не закрывалась, не затягивалась; дороги плохие были и еще усугубляли болезненное состояние Андрея, подолгу оставался он в тяжком забытье, не в силах был ни есть, ни пить. И неожиданно для Марины Андрей, почти с ней не говоривший, вдруг заговорил моляще, слабым голосом просил ее настоять на том, чтобы они добрались до Новгорода и задержались там.

– Иначе я, должно быть, не вынесу этого пути, умру…

И Андрей, и она сама теперь опасались приказывать, слишком зависимы сделались от своих спутников. Она поговорила с Маргаритой, и обе женщины почти упрашивали Константина, указывали ему на болезнь Андрееву.

– Ведь он близко смерти!..

Константин и сам это видел, но видел и то, что вовсе не обязательно было двигаться на Север через Новгород… Но если эта последняя, тонкая, как паутинка, надежда Андреева сбудется все же? Александр уже во Владимире, занят устройством на новом месте. А если новогородцы сделают выбор в пользу шведов или тевтонцев? Тогда Андрею помогут… А затем… Но не стоит загадывать. Двинулись в Новгород…

А там не забыли еще мальчика-князя, встретили его хорошо, отвели ему и его спутникам подворье и дали людей для услуги. Константин привел нескольких человек, слывших сведущими в лечении ран. Они занялись раной Андрея. Тимка поглядывал и ворчал потихоньку, что мог бы и сам лечить не хуже, да и лечил ведь, разве без помощи оставлял Андрея…

Но вот когда Андрей осознал ясно, что такое для правителя быть совершенно беспомощным, прикованным к постели. Город кипел. Страсти накаляла борьба двух партий горожан – одни были за Александра, другие – решительно против. И Андрей, совершенно изнуренный болезнью, истерзанный слабостью, плакал, всхлипывал, как маленький мальчик. Он не мог, не был в состоянии вмешаться в эту борьбу, не в силах был даже показаться людям, говорить с ними. И он знал, что никто не заменит его, ни Константин, ни Алексич и Василькович; только он сам, князь, правитель природный, пусть изгнанный, может говорить с народом, что-то обещать, звать за собою… Но сейчас он ничего не мог…

Однажды, серым, хмурым днем, жена сидела в ногах его постели. Но ему было все равно, она не могла утешить его, и он даже не был благодарен ей за то, что она понимала его и не произносила ни слова. Вошел Константин, и она поспешно поднялась навстречу вошедшему и пошла к нему, будто хотела оттеснить, не допустить его к раненому… Они заговорили. Марина говорила тихо, чтобы не тревожить Андрея, но Константин уже не полагал нужным сдерживаться. Андрей слышал его слова: «Он должен знать… какой смысл скрывать от него!.. В конце концов он должен принять решение!.. Нет, я не предаю его и никогда не предам, но это право принимать решения остается за ним…»

Андрей попытался приподняться. Марина, стоявшая к нему спиной, почувствовала его усилие, обернулась, бросилась к нему, помогла…

– Что произошло? – спросил Андрей. – Я должен знать и принять решение…

Но оказалось, что принять решение сейчас невозможно. В Новгород прибыли воины Александра, возглавляемые одним из его воевод. Подворье, где остановились Андрей и его спутники, уже было оцеплено. По дошедшим слухам, приказ Александров был – доставить Андрея во Владимир…

– Какое может быть здесь решение! – тихо и сумрачно заговорил Андрей. – Спасайте свои жизни, как можете. Я уже ничего не могу… Просите, чтобы вас отпустили… И я буду просить о пощаде вам…

– Какие речи, Андрей! – Константин порывисто кинулся к его постели.

Марина замерла поодаль, прижав ладони к груди.

– Ну-ка ложись, ты еще слаб, тебе нельзя долго сидеть… – Константин бережно уложил Андрея. Теперь это не был подданный, рассуждающий о выгоде или невыгоде своего положения. Не было теперь здесь правителя и подданного, были двое юношей-друзей. – Никто не оставит тебя, никто из наших! – сказал Константин решительно. – Что бы там ни было, мы разделим твою судьбу. Дмитр и Андрей тоже так решили. – Он имел в виду Андрея Васильковича и Дмитра Алексича. – О Тимке я и не говорю! – Константин невольно засмеялся, ему показалось смешным подвергать сомнению преданность старого охотника.

Андрей посмотрел искоса на замершую Марину и сделал Константину знак наклониться.

– Я не вынесу дороги, когда повезут меня во Владимир, – прошептал Андрей. – Но прошу тебя позаботиться о ней, я знаю, ты и Маргарита, вы все сделаете для нее. И если сможешь, окажи помощь Андрею, Дмитру и Тимке, я в большом долгу перед ними. И пусть Даниил Романович не поминает меня лихом…

– Оставь эти речи, Андрей! – Константин заговорил даже сердито. – Покамест не думай ни о чем плохом. Думай только о своем выздоровлении. Сейчас усни, тебе надо больше спать, сон для недужного – лучше всяких снадобий. И помни твердо: ты не один здесь. Мы не оставим тебя. Будем изыскивать возможность бежать, спасем тебя!..

Ослабевшая от болезни, исхудалая рука Андреева легла на руку друга. Андрей устало закрыл глаза…

Но эта неожиданная весть о том, что они, в сущности, в плену, все же воздействовала на раненого, измученного, тяжело. Не в силах бороться с нарастающей слабостью, он лежал в полузабытье. Изредка приоткрывал глаза и смутно различал руки и лица кругом себя. В рот ему вливали осторожно, помалу, жидкое кушанье и укрепляющие травяные отвары, перевязывали рану, обмывали его…

Странный шум вдруг пробудил его. Андрей широко раскрыл глаза, почувствовав совсем близко чей-то внимательный взгляд…

К нему склонилось молодое лицо. Голова была непокрыта, светлые волосы падали вдоль щек… Это лицо, узкое, подобное светлому клинку, эти глаза, высветленные холодным северным небом, все это было Андрею странно знакомо… И, как это часто бывает, он ощущал сейчас, что может, должен легко вспомнить, и не мог вспомнить…

Неведомый знакомец увидел, что Андрей раскрыл глаза. Андрей увидел темный кожаный нагрудник, пальцы сильной руки ушли за ворот, и вот уже закачались перед глазами Андрея на темном шнурке нательный крест этого человека и еще какой-то маленький предмет, побольше колечка…

– Андерс! – сказал человек. И заговорил. Слова были похожи на что-то знакомое, но непривычны. Он понял по выражению Андреева лица, что Андрей не может понять его. С улыбкой приложил кончики пальцев правой руки ко лбу, тотчас опустил руку и заговорил с Андреем на латыни. От слабости крайней сделалось у Андрея головокружение. Он едва разбирал отдельные слова. – Андреас… Хенрикус… кольцо… серьга… – Человек взял его руку и указывал на колечко железное…

И тогда Андрей вдруг вспомнил!..

– Да… Хенрикус… Хайнрих… я помню… как… ты здесь?.. Как ты здесь?.. Что это?.. – Андрею трудно было говорить связно.

И было странно видеть ту давнюю детскую свою, первую серьгу, которую он отдал пленнику своему, когда отпускал его на свободу…

Обрадованный тем, что Андрей узнал его, Хайнрих заговорил оживленно и быстро, снова вмешивая в свою латынь шведские и немецкие слова и фразы. Они приплыли в Новгород на двух кораблях, он, Хайнрих, и Олав Якобсон. Олав – старше и опытнее, и ярл доверил под его начало дружину большую. Но и под началом Хайнриха немалая дружина. Они возвращаются из далеких земель, которые зовутся Серкланд[3]3
  Серкландом назывались арабские земли, куда издавна добирались скандинавы.


[Закрыть], везут рабов для продажи и много других редкостных товаров. Остановились в Новгороде и начали торговлю. И вскоре Хайнрих узнал, что в городе нашел убежище конунг Андерс из Владимира, бежавший от войска тартаров… Это «бежавший» расслышал Андрей, и больно сделалось. Неужели слух пойдет о его трусости?..

– Я бился до последнего… – проговорил он едва слышным голосом.

– Не тревожься, всем ведома твоя храбрость, – отозвался Хайнрих и продолжил свой рассказ.

Хайнрих узнал о том, что Андрей ранен и тяжело болен; и о том, что прибывшие в город Александровы люди теперь держат Андрея и его спутников в плену; узнал и о спорах в городе. Он решил во что бы то ни стало помочь Андрею и уговорил Олава, причем главными доводами послужило то, что Александр – давний противник ярла Биргера, правителя шведов, и потому Биргер несомненно одобрит спасение ими Александрова противника. Новгородцы, впрочем, побоялись участвовать в деле спасения Андрея, решили не трогать присланных Александровых дружинников, держать нейтралитет. Люди Олава Якобсона и Хайнриха налетели на подворье, окруженное дружинниками Александра. Те вступили в бой и были разбиты…

– Но медлить нельзя, Андерс! На шнеках[4]4
  Шнека – шведский корабль.


[Закрыть] наших паруса подняты! Спутники твои готовы!..

Андрей ничего не мог сказать, оставалось только подчиниться нежданному спасителю. Хайнрих закутал его в меховой плащ и поднял на руки…

Резкий, пронизанный ветровитой свежестью воздух и тряский ход коня заставили Андрея вновь потерять сознание. А очнувшись, увидел перед собой корабль свейский, тот, из детства своего, из того давнего детства, где остались отец, Лев, Анка; свейский корабль, на котором поплыть мечтал, – корабль дубовый, резной весь и стройный, вперед вытянутый, а парус прямой в клетку косую…

Хайнрих понес Андрея на корабль, вверх, по мосткам…

И снова Андрею немного полегчало. И снова он мучительно цеплялся за малейшую, тончайшую паутинку надежды. Впереди были владения Тевтонского ордена, земли, населенные эстами, летами и ливами. Александр – давний противник тевтонцев. Не поддержат ли они Андрея воинской силой? Впрочем, кажется, никто, кроме самого Андрея, в это не верил.

– А ежели поддержат, после чем расплачиваться будем? – спросил осторожно Василькович…

Корабль качало на волнах, Андрей полулежал, опираясь на подушку, его мутило… Чем расплачиваться? По всем раскладам выходило, что не чем иным, как вольностью Новгорода. Но разве этого Андрей хотел? Разве он собирался лишать новгородцев республиканского их правления? Разве сам не осуждал за подобные намерения Александра? И что же теперь? Отдать, пообещать Новгород тевтонцам в обмен на эту помощь воинскую? Это было бы подло! Нет, он не будет, не может давать таких обещаний…

– Там… поглядим… – отвечал Андрей. Кто станет поддерживать его, безземельного, раненного, окруженного всего лишь горсткой преданных спутников и… ничего не обещающего?.. – Попытаем хоть… глядишь… – В сущности, Андрей не настаивал, не приказывал – просил.

И ему уступили, его просьбу исполнили, как исполняют последнее желание умирающего.

Корабль Олава Якобсона поплыл вперед. Корабль Хайнриха Изинбиргира пристал в гавани Риги, крестоносной крепости. Андрея снесли на берег. Уже задували холодные ветра. Острый шпиль Домской церкви проглядывал сквозь темные тучи… В Риге задержались недолго. Андрей мучился слабостью, говорить не мог. От его имени говорили Константин и Хайнрих. На прямой вопрос, поддержит ли Андрея свейский правитель ярл Биргер, Хайнрих отвечал, что этого знать не может, он всего лишь воин, решения ярла неведомы ему и никакие полномочия в этом деле не даны ему ярлом… Вскоре после этой беседы им откровенно намекнули на то, что лучше всего им будет продолжить свой путь в свейские земли…

В Ревеле, называемом еще Колыванью, принудило их остановиться тяжелое состояние раненого. Андрей совершенно утратил надежду, пал духом, и ему вновь сделалось хуже. Им позволили какое-то время оставаться в городе, но время это ограничили. Жилище, отведенное им, было совсем бедным. Содержание им отпускали настолько скудное, что женщины, княгиня и Маргарита, вынуждены были отдавать торговцам свои украшения за свежее мясо и мягкий хлеб. Лекарственных снадобий, так необходимых Андрею, не находилось в этом городе. Никакого почета им не оказывали. Константина очень все это насторожило. Он решился поговорить с Хайнрихом. Что все это значит? Быть может, сюда дошли слухи о нежелании Биргера не только поддерживать Андрея в дальнейшем, но даже и вовсе принимать его… Хайнрих выслушал Андреева ближнего, хмурясь.

– Даже если это и так, – сказал Хайнрих, – что с того! Мир велик. Андрей не пропадет, он воин. Достало бы ему только сил оправиться от раны. Когда-то он подарил мне свободу, теперь я не оставлю его в беде. Но я не верю в то, чтобы дошли подобные слухи. У ярла Биргера нет оснований не принять Андрея, Александрова врага…

Эсты, давние насельники этих мест, звали Ревель Даллином – «Датским городом», некогда город основали даны, воздвигнув для себя крепость. Крепость эта и сейчас высилась на скалистой возвышенности, вокруг нее расположились кварталы Верхнего города. Лет шесть назад король датский Вольдемар II продал Ревель-Даллин Ливонскому ордену. Город не был особенно большим, жилища теснились вокруг замка магистра и соборной церкви Святого Олая с высоким шпилем.

Еще рано было Андрею пускаться в путь, но их торопили. Часть дружинников порешила остаться и примкнуть к орденцам. Теперь и вправду оставалась с Андреем горстка людей. На корабль несли его на носилках деревянных, подостлав плащи. Он увидел, как подходят Маргарита и его молодая жена, которой еще не минуло шестнадцати. Он подумал, как плохо должно быть ей, привычной к роскоши, а теперь у нее в услужении одна лишь Маргарита. Жена его подошла к носилкам и пошла рядом, оправляя плащ, которым он был покрыт. Она тоже была закутана в плащ и казалась совсем худенькой, хрупкой. Но теперь она шла близко, и он не видел ее, видел только руки, как она оправляла его покров…

Его морем везли, труднобольного. Холодно было на море. Приступы озноба изнуряли его. Он бредил на непонятном языке. И никто не понимал его слов. Это был язык его дальнего детства, мордовский диалект. Андрей застудился, разболелся совсем. Пришлось причалить к острову Готланд, название которого означало – Божья земля. Приют нашли в городе Висбю, это был город Ганзейского торгового союза. Хайнрих обрадовался встрече с единоплеменниками, возможности говорить на родном языке своего отца и деда, которому выучился от них. После холодного Варяжского моря казалось тепло в городе, окруженном башенными стенами, на извилистых улицах, среди высоких домов с каменными резными арками и белокаменных храмов, островерхих, с розетками. Это был многолюдный торговый город, было здесь торжище не хуже новгородского. Власти городские отвели Андрею и его спутникам хороший каменный дом и дали в услужение людей. Здесь нашлись и лечители, и нужные снадобья. Никто не торопил, не гнал беглецов. Но задержаться пришлось надолго, Андрей был очень болен. Лечители советовали поить его виноградным соком и давать ему виноградные ягоды. Никто из спутников Андрея никогда прежде не видел винограда; они даже не знали, что из виноградного сока изготовляют заморское вино, самое вкусное и сладкое. И были они удивлены, разглядывая тонкие-тонкие ветки, переплетение узорных листьев, гроздья нежно-прозрачных округлых плодов. За городскими стенами, внутри, у самых ворот, были виноградники. И вправду виноградный сок оказал целительное действие, Андрей стал поправляться быстро.