Текст книги "Гамсун. Мечтатель и завоеватель"

Автор книги: Ингар Коллоен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

«Мы все совершили столько грехов»

Гамсуну дали понять, что его дело будет рассматриваться в сентябре 1946 года. Это его устраивало. Он выступит на суде, все расскажет, его осудят, и таким образом со всем этим будет покончено, он сможет сосредоточиться на своей книге. «Вся эта грязная история невероятно мешает мне», – жаловался он сыну Туре в письме от 20 августа [487]487
  Гамсун – Туре Гамсуну от 20.08.1946.


[Закрыть].

При этом Гамсун отказывался от адвоката. Это стало полной неожиданностью для властей, которые тут же стали прикидывать, как бы объявить его недееспособным [488]488
  Одд Винье – «Комитет по возмещению нанесенного ущерба» 31.08.1946. Сигрид Стрей «Мой клиент Кнут Гамсун».


[Закрыть].

Они не без оснований опасались следующего возможного сценария. Зал судебного заседания заполнен прессой. Государственный обвинитель, перед которым лежат кипы соответствующих документов, красноречиво излагает юридические и экономические основания, полностью доказывающие вину подсудимого. На скамье подсудимых – 87-летний старик, который, согласно заключению психиатрической экспертизы, страдает стойким ослаблением умственных способностей, почти глухой, возможно, демонстративно не имеющий в своем распоряжении ни единой бумажки, рядом с ним зияет пустотой место адвоката и нет ни единого свидетеля с его стороны. Такой подсудимый без юридического совета и контроля вполне способен произнести в зале суда нечто непредсказуемое.

Поэтому идея объявить Гамсуна недееспособным, несомненно, была соблазнительной. Для этого были все необходимые предпосылки. Его возраст, глухота и заключение психиатрической экспертизы. Правда, он может заявить, что его опять оскорбили. Существовала и еще одна возможность, которая, наверное, была бы более приемлемой с точки зрения и государства, и политики, и юриспруденции: сделать так, чтобы дело просто постепенно заглохло, ведь Гамсун старик и, скажем, сильная простуда, перешедшая в воспаление легких, вполне может поставить точку на всех проблемах. Если он не умрет в течение ближайших полутора лет, что является официально установленным сроком для взыскания экономического ущерба, нанесенного предательством во время войны, то тогда можно будет начинать процедуру признания его недееспособным. Время явно работало на правительство и систему правосудия. И вот слушание дела стали раз за разом переносить.

Гамсун почти не преувеличивал, когда заявлял, что слушание отменялось то ли пять, то ли десять раз. Он разгадал их игру: «Они хотят окончательно вывести меня из себя, они видят, что я никак не умираю, такой живучий оказался. Хотя, конечно же, у меня склероз, и зрение значительно ухудшилось, а ведь еще год назад оно было просто прекрасное» [489]489
  Гамсун – Сигрид Стрей от 20.01.1947.


[Закрыть]. Так писал он в письме человеку, которому доверял как самому себе, – своему семейному адвокату Сигрид Стрей. Еще более резко писал он о том же самом дочери Сесилии: «Совершенно очевидно, что они только и думают о том, что если я умру, то это избавит их от необходимости проведения судебного процесса. На их беду, я оказался живучим» [490]490
  Гамсун – Сесилии Гамсун от 8.04.1947.


[Закрыть].

А тут и журналисты начали задавать неудобные вопросы. Так давление на власть нарастало.

Как долго Гамсун сможет выдержать все это?

После 325 дней заключения Мария вышла на свободу, ее временно освободили. Гамсун, именно в это время, во второй половине мая 1946 года, получивший повестку от Комитета по возмещению нанесенного ущерба, испытывал как никогда сильное чувство горечи по отношению к женщине, которую он когда-то назвал «моя единственная возлюбленная на этой земле». К повестке было приложено заключение старшего врача психиатрической клиники, профессора Лангфельда. И опираясь на свой опыт общения с судебными органами, Гамсун не сомневался, что кое-кто из этой системы сейчас сидит и смакует интимные подробности его личной жизни, которыми Мария поделилась с Лангфельдом.

В свое время вокруг Нёрхольма был построен железный забор, для того чтобы избавиться от посторонних взглядов. Всю свою жизнь Гамсун избегал журналистов, избегал малейшей возможности выставлять свою частную жизнь на публичное обозрение. Сколько раз в связи с этим он регистрировался в различных отелях и пансионах под вымышленными именами, безжалостно изгонял всех, кто пытался вторгнуться в его личное пространство. И вот теперь он обнаруживает, что его собственная жена сделала вопиюще откровенные признания.

Гамсун имел возможность ознакомиться с откровениями своей жены, зафиксированными в официальном документе, где значилось: «Жена наблюдаемого в ходе судебно-психиатрической экспертизы фру Мария Гамсун 14 декабря 1945 года сообщила следующее: и она сама, и их дети считают, что с конца 1930-х годов он повредился в уме, в том числе стал проявлять непомерный интерес к молодым девушкам, для него была характерна агрессивность и убежденность в собственной непогрешимости. Человек он в высшей степени обидчивый и тщеславный, что, конечно, связано с его комплексом неполноценности, сосредоточен на мыслях о матери. Сама Мария неоднократно пыталась уехать от него, но он возвращал ее с помощью обещаний и стихов» [491]491
  Лангфельд и Эдегорд «Заключение судебно-медицинской экспертизы в отношении Кнута Гамсуна».


[Закрыть].

Мария увидела этот официальный документ в середине августа в конторе у адвокатов Кристиана и Сигрид Стрей в Арендале. Ознакомившись с ним, она едва не лишилась чувств. Она пришла домой такая расстроенная, что близким пришлось присматривать за ней, так как она заявила, что после предательства профессора Лангфельда не сможет больше жить.

Мария решила написать мужу письмо. Оно получилось длинным.

18 августа 1947 года она послала его человеку, замужем за которым была в течение 37 лет. А тот даже не стал вскрывать его. На обратной стороне конверта он написал своим характерным почерком: «Я не собираюсь это читать и прошу оставить меня в покое. Мне безразлично, что именно ты пишешь» [492]492
  Кроме этих слов, обращенных к Марии и написанных на конверте, Гамсун пишет также Туре Гамсуну 20.08.1946: «Вчера я получил толстое письмо от мамы. Я отправил его ей нераспечатанным».


[Закрыть].

С такой надписью на конверте он отослал письмо обратно.

Мария получила его 21 августа 1946 года, за два дня до того, как она должна была предстать перед судом по обвинению в том, что являлась членом нацистской партии «Национальное единство», присваивала себе имущество беженцев, а также вела многообразную пропагандистскую деятельность, направленную против интересов своей страны.

Государственное обвинение потребовало для нее три года принудительных работ, штраф размером в 75 000 крон и десять лет поражения в правах. Кроме того, Комитет по возмещению нанесенного ущерба потребовал от нее выплаты 150 000 крон в качестве компенсации материального ущерба, нанесенного стране нацистской партией. Мария не признала себя виновной.

Перед вынесением приговора Марию спросили, есть ли у нее что сказать. Несмотря на предостерегающий жест адвоката, она поднялась и произнесла:

– У меня нет оснований раскаиваться за свою жизнь и деятельность в период войны. Приговор мне уже вынесен благодаря прессе. Поэтому я не буду ничего говорить [493]493
  Реплика приводится на основании газетных материалов от 24.08.1946. См. также «Дело против Марии», RA.


[Закрыть].

Документированные свидетельства того, как она пыталась помочь осужденным на смерть соотечественникам, не смягчили судей.

Марии Гамсун был вынесен приговор, на котором настаивало государственное обвинение.

В тот же самый день на первой странице «Дагбладет» было опубликовано сообщение: «Кнут Гамсун не желает возвращаться в Нёрхольм!» Эта новость поразила Марию гораздо сильнее, нежели приговор суда. Те слова, которые ее муж написал на конверте, означали уведомление о разводе. Теперь он в полной мере сделал ее «козлом отпущения». Она должна была стать таковым в интересах всех – и тех, кто хотел спасти творчество Гамсуна, и тех, кто не хотел этого. Это она изолировала его от патриотических сил, она манипулировала им, для того чтобы его драгоценное перо служило Германии и нацистским властям.

Распространенное мнение – и распространенная ложь – так она впоследствии будет характеризовать этот заговор против нее [494]494
  Мария Гамсун – Харальду Григу от 22.08.1951, NBO. См. также Туре Гамсун «Спустя вечность».


[Закрыть].

И тогда Мария начала борьбу против Лангфельда. Она предъявила ему весьма серьезное обвинение: профессор нарушил свое обещание, которое дал ей в психиатрической клинике перед Рождеством, обещание, что все рассказанное ею представляет собой конфиденциальные сведения. На что Лангфельд возразил: «Я не давал обещаний фру Гамсун никак не использовать сообщенные ею сведения. Предоставленная ею информация использовалась лишь частично и, по моему мнению, в разумных пределах» [495]495
  Кристиан Стрей, по поручению Марии Гамсун, – Габриелю Лангфельду от 30.08.1946. Габриель Лангфельд – Кристиану Стрею от 8.09.1946. Арилд Гамсун – Габриелю Лангфельду от 10.09.1946. Сигрид Стрей «Мой клиент Кнут Гамсун».


[Закрыть].

Кто из них лгал? Да конечно же никто.

Ведь профессор мог так вести беседу, что ей захотелось полностью раскрыть перед ним душу. Она начала рассказывать, в ней словно прорвало плотину, а история оказалась весьма неприглядной.

И все же не это явилось причиной дальнейшего хода событий. Супруги в течение многих лет бросали в лицо друг другу слово «развод», но никто не слышал этого за пределами Нёрхольма. А теперь не прошло и двух недель после того, как Мария получила свой суровый приговор, и Гамсун впервые произнес это роковое слово перед посторонним человеком, более того, перед адвокатом. Он доверил свои планы по этому поводу и Кристиану Гирлёффу, которому признался в письме, что разводится в основном ради дочери от первого брака Виктории! [496]496
  Гамсун – Кристиану Гирлёффу от 4.09.1946.


[Закрыть]

Естественно, снова возникли слухи и сплетни, ходившие много лет о тех трениях, которые существовали уже в течение 38 лет в треугольнике сложных взаимоотношений между Гамсуном, его дочерью и его второй женой. Как и раньше, одной из женщин удавалось в чем-то вытеснить другую. Сейчас Гамсун решил, что в будущем доходами с его произведений будет распоряжаться Виктория, а не Мария. А поскольку у них с Марией общее жилье, то ему следует с ней развестись.

Каждый день Гамсун совершал дальние прогулки. Часто с ним вместе прогуливался и Гирлёфф, который поражался и длительности прогулок, и тому, в каком темпе двигался Гамсун.

– Они надеются, что я умру. Но я их разочарую. Ничто не делает человека таким жизнеспособным, как осознание того, что кто-то желает ему смерти [497]497
  Кристиан Гирлёфф «Собственный голос Кнута Гамсуна».


[Закрыть].

Гамсун держал себя стальной хваткой и старался всем продемонстрировать, что силы отнюдь не оставили его. Время от времени он совершал поездки в столицу. Он заканчивал книгу, старался ускорить свой судебный процесс и готовился выступить на процессе так убедительно, чтобы его оправдали.

Кроме того, он также заставлял себя читать Библию. Ведь эта прекрасная толстая книга перевешивает все остальные, так он объяснял это Туре. «Я отдаю свое спасение в руки Всевышнего» [498]498
  Гамсун – Туре Гамсуну от 19.07.1946 и 28.07.1946.


[Закрыть].

Покинув психиатрическую клинику, Гамсун умолял свою неизлечимо больную дочь положиться на милость Божью: «Сейчас тебе плохо, именно так, по-другому и не скажешь, и единственное, что тебе остается, так это обратить свой взор ко Всемогущему Небесному Отцу, который простирается и над тобой, и надо мной, обратись к Нему, моя горячо любимая Эллинор!» [499]499
  Гамсун – Эллинор Гамсун от 20.03.1946.


[Закрыть]

Она не должна была сомневаться в том, что ее отец делает то же самое, обращается к Богу: «Твой старый папа пишет тебе снова о том же самом. Обратись к Богу со своей нуждой. Признайся своему брату Иисусу Христу в том зле, которое ты совершала в своей жизни, попроси Святого Духа вразумить тебя. Поверь, я испытал это сам, иначе не стал бы убеждать тебя. Раньше это было чуждо мне, но послушай меня теперь, и ты обретешь облегчение и покой».

Эллинор много делала себе во вред в течение долгих лет, но она должна знать, что «Милосердный Господь помогал многим и очень многим, мы должны обратиться к Нему, и тогда Он поможет нам, мы должны настойчиво просить, молить Его о милосердии. Мы все совершили столько грехов, что должны молить о снисхождении и прощении» [500]500
  Гамсун – Туре Гамсуну от 27.03.1946.


[Закрыть].

Смысл его слов сводился к тому, что теперь только Бог может помочь и Эллинор, и ему.

Но сам он при этом не прекратил борьбы.

Моя совесть чиста

Лето 1947 года было жарким, гораздо теплее предыдущих, как будто Всевышний хотел, чтобы у обитателей Севера совсем «расплавились мозги», – теперь, когда процессы над предателями шли уже третий год. Дискуссии о том, как долго должны продолжаться эти процессы, происходили не только в Норвегии, но и в других европейских странах, которые были оккупированы немцами. Хотя, кажется, ни в одной другой стране, кроме Норвегии, не было осуждено такое большое, в процентном соотношении, количество сограждан.

Гамсун, которому 4 августа должно было исполниться 88 лет, уже третье лето напряженно ожидал, когда же у него наконец будет возможность предстать перед судом и объяснить свою позицию. Сквозь тонкие стены и ветхую дверь другие обитатели дома престарелых вполне могли слышать, как он громко разговаривает, хотя никого другого в комнате не было. Сотрудники дома престарелых считали, что он произносит какие-то речи.

Именно так оно и было.

Он готовил свою речь. Он репетировал свое выступление в суде. И пришло время произнести свою будущую речь публично. Во второй половине июля 1947 года Гамсун с трудом поднялся вверх по лестнице, ведущей в адвокатскую контору супругов Стрей в центре Арендала. Его адвокат Сигрид Стрей пригласила несколько людей, для того чтобы испытать, какой эффект будет иметь в суде речь ее клиента, который решил самостоятельно защищать себя. Одним из них был еврей Макс Тау – отец и сын Гамсуны в свое время вызволили его из Германии и устроили ему вид на жительство в Норвегии, позднее Тау удалось бежать в Швецию. Пришла и его жена, Туве, норвежка, которая помогала беженцам и участвовала в движении Сопротивления. Супруги были друзьями Сигрид Стрей и приехали погостить сюда, на прекрасное южное побережье Норвегии.

Вот уже более двух лет со дня капитуляции нацистской Германии в газетах, которые читал Гамсун, публиковались фотографии построенных немцами газовых камер, гор трупов, массовых захоронений, изможденных узников концлагерей на территории Германии, Норвегии и других стран, узников, которым чудом удалось уцелеть. Все газеты писали о Нюрнбергском процессе. Об обвинениях, предъявленных Герингу, Риббентропу, Шпееру и другим представителям правящей верхушки нацистской Германии, где раскрывалось, каким образом идея сверхчеловека и идея немецкой экспансии претворились в создание огромной военной машины и руководимого государством аппарата массового уничтожения людей, который поглотил 55 миллионов человеческих жизней.

Удивительно, но все эти страшные разоблачения, касающиеся той политической системы, которую Гамсун так истово поддерживал, не оказывали на него практически никакого воздействия. Он проиграл свою вторую войну. И было поразительное сходство между его теперешней реакцией и той, которая была у него тогда, после окончания Первой мировой войны. Работая над рукописью своей книги, он сетовал: «Вот и у нас появился политический заключенный. До нынешних дней политический преступник был для нас сказочным персонажем из книг русских писателей. Мы сами таких никогда не видели, даже это понятие было нам незнакомо. <…> Но нынче он появился и за несколько лет заполонил страну Норвегию, расплодившись в сорока, пятидесяти, шестидесяти тысячах себе подобных, – так говорят. А может быть, и куда больше» [4: 25–26] [501]501
  «На заросших тропинках».


[Закрыть].

Сорок тысяч человек во время оккупации были арестованы за политическую деятельность. Очень многие из них подверглись пыткам, десять тысяч были отправлены в немецкие концлагеря, более двух тысяч норвежцев погибли в немецком плену. Разве все они не были политическими заключенными? Но Гамсун их не учитывал в той картине мира, которую рисовал.

«Я в высшей степени спокоен за себя, совесть моя предельно чиста. Тут все просто и ясно», – говорил он, обращаясь к собравшимся на репетицию его выступления в суде в упомянутой адвокатской конторе в Арендале.

А вот как он объяснял главную причину своей поддержки Германии: «Нас, норвежцев, увлекала идея о том, что Норвегия должна занять высокое, выдающееся место в мировом великогерманском сообществе. Идея, ростки которой тогда появились и в которую поверили. Кто в большей, кто в меньшей степени, но поверили все» [4: 189] [502]502
  Воссоздание этого события в помещении адвокатской конторы Сигрид Стрей основано на следующих источниках: Кристиан Гирлёфф «Собственный голос Кнута Гамсуна», Сигрид Стрей «Мой клиент Кнут Гамсун», Макс Тау «Несмотря ни на что». Кроме того, существуют и другие материалы в HPA-NBO. Речь Гамсуна воспроизводится по книге Кристиана Гирлёфф «Собственный голос Гамсуна». Она по некоторым пунктам отличается от той речи, которую он произнес на судебном заседании в Гримстаде пять месяцев спустя. В отношении этого см. комментарии в главе, которая описывает собственно судебный процесс. Есть все основания утверждать, что описания Кристиана Гирлёффа представляют подлинный вариант генеральной репетиции в Арендале 20 июля 1947 года. В письме к Гирлёффу от 7.08.47 Гамсун благодарит его за присланный стенографический отчет. Этот отчет также был в распоряжении Гирлёффа, и, вероятно, он сделал с него копию. Правда, ни Сигрид Стрей, ни Кристиан Гирлёфф, ни Макс Тау не говорят ни о какой стенографистке, скорее всего, стенографировала сама Сигрид Стрей.


[Закрыть].

Но никто из находящихся в этой комнате слушателей его предварительной речи на суде не верил в нацистскую идею Великой Германии или в то, что Норвегия могла бы занимать там какое-то место. Туве Филсет Тау была замужем за Максом Тау. Она активно боролась против нацизма в Польше, Чехословакии, Норвегии и Швеции. Ее муж потерял почти всех своих родственников и друзей – евреев в результате холокоста, изуверски спланированного и осуществлявшегося с промышленным размахом страшного механизма истребления этого народа. Сигрид Стрей боролась против оккупационных властей в Норвегии и была арестована. Возможно, присутствующие надеялись, что Гамсун отринет свою веру в нацизм, выразит сожаление? Может быть, скажет о том, что после визита к Гитлеру его начали посещать сомнения? Ничего подобного. Вместо этого он начал создавать некий образ высокопоставленного двойного агента: «Честному и непредубежденному человеку ясно, что примерно в таком же тоне мне приходилось писать об оккупационных властях. Не мог же я действовать так, чтобы навлечь на себя подозрения, но вот величайший парадокс! Подозрения все-таки на меня пали. <…> Довольно высокие немецкие инстанции дважды (если мне не изменяет память) напоминали мне, что от меня, в отличие от некоторых названных поименно шведских граждан, ждут гораздо больше. И при этом указывали, что нейтральной страной является Швеция, а не Норвегия. Я их во многом не устраивал. От меня ожидали больше, чем получили» [4:189].

Он жаловался, что никто не указал ему на то, что он пишет неправильные вещи, никто, ни единый человек во всей стране. «Я жил в одиночестве в своей комнате, предоставленный исключительно самому себе».

Неужели, выступая перед ними, он лгал? Разве он не получал анонимных писем, полных ненависти и презрения, разве друзья, знакомые, соседи и другие люди не пытались выразить ему несогласие с его взглядами?

И вот теперь он отчасти отвечал на эти вопросы: «Я ничего не слышал, я был так глух, что со мной никто не хотел иметь дела. Стуком в дымоход снизу мне подавали знак спуститься. Я спускался, принимал пищу и снова отправлялся к себе наверх. Так продолжалось месяцы, годы, все эти годы. И никто мне не подал знака» [4: 190].

Присутствующих поразили его слова. Годами изолированный в своей комнате? А разве не публиковались в различных газетах его фотографии – то путешествующего на пароходе, то в автомобиле, то у трапа самолета внутри страны или за ее пределами, даже осматривающего немецкую подводную лодку? И везде он живой, энергичный и резкий в своих высказываниях?

«Да и домашние мои, мои родственники редко, если не сказать никогда, не заботились о том, чтобы поделиться со мной новостями, помочь. Ведь им приходилось писать, чтобы общаться со мной, а это так тяжело. Я был заперт в четырех стенах. В этих обстоятельствах мне оставалось только довольствоваться двумя газетами – „Афтенпостен“ и „Фритт Фолк“, но они никогда не подвергали сомнению правоту моих рассуждений. Наоборот. И в том, что я сидел и работал, не было ничего дурного. Не было ничего дурного и в том, что я тогда писал. Все было верно, и я писал справедливые вещи.

Попытаюсь объяснить, о чем я писал. Я старался предостеречь норвежскую молодежь и взрослых людей от непродуманных действий, способных спровоцировать оккупационные власти. Подобные действия были бы бесполезны и привели бы тех, кто их совершает лишь к катастрофе и собственной гибели. Вот о чем я писал, проигрывая эту мысль на разные лады».

[4: 191]

Прошло уже почти полчаса с того момента, как он начал говорить. Голос его звучал все так же отчетливо.

«К тем победителям, что нынче торжествуют надо мной, хотя они победили лишь внешне, не обращались плачущие родственники наших сограждан, заключенных в лагерях за колючей проволокой и приговоренных к смерти. Я не обладал властью, но они шли ко мне».

Двое из присутствующих женщин, видимо, поняли, что он говорит о них. Речь шла о Сигрид Стрей и ее дочери Анне Лизе. Последняя как раз и приходила в Нёрхольм и с плачем умоляла Гамсуна помочь ее арестованной матери, и он помог:

«Я обращался к Гитлеру и Тербовену, искал окольные пути, чтобы обратиться к тем, кто обладал властью. Я постоянно посылал телеграммы. Наверняка в каком-то архиве их много. Я посылал их и днем и ночью. Не знаю, помогли ли кому бы то ни было мои телеграммы. Скорее всего, в той же малой степени, в какой мои газетные заметки послужили предостережением для моих соотечественников, как я задумал их».

[4: 192]

У него было еще кое-что припасено для них.

«Я, как и многие другие, мог бы перебраться в Швецию. Я мог бы перебраться и в Англию, как это сделали многие другие, а потом возвратились оттуда героями».

[4: 193]

Супруги Тау не могли не заметить насмешки в следующем пассаже его речи.

«Ничего подобного я не предпринял, я думал, что лучше послужу своей стране, занимаясь своим хозяйством, в те трудные времена, когда нация испытывала недостаток во всем. И тогда я начал писать, посылать телеграммы и размышлять. Эта деятельность не пошла мне во благо, напротив, она привела к тому, что в глазах и сердцах всех я оказался предателем той Норвегии, которую собирался возвысить. Пусть это будет так, как того хотят обвиняющие меня глаза и сердца. Это моя потеря, и я несу ее в своей душе. Но через сотню лет все будет забыто. И даже этот уважаемый суд будет забыт. Имена всех присутствующих окажутся через сотню лет стертыми с земных скрижалей, никто больше их не вспомнит. Когда я писал с самыми благими намерениями, когда днем и ночью рассылал телеграммы, я, стало быть, изменял своей стране, как теперь утверждают. Я был изменником родины, как теперь говорят. Пусть будет так. Но я себя таковым не осознавал и не осознаю теперь. Я в высшей степени покоен за себя, совесть моя предельно чиста».

[4: 193,195]

И как это он, собственно говоря, может быть в ладу с самим собой? На это у него был ответ.

«Я достаточно высоко ценю общественное мнение. Еще выше я ставлю нашу отечественную судебную систему. Но всего дороже мне собственное понимание добра и зла. Я достаточно стар для того, чтобы иметь право руководствоваться своими собственными принципами. Всю свою долгую жизнь я всегда и везде хранил родину в своем сердце. Я и в дальнейшем намереваюсь хранить отечество в душе, находясь в ожидании самого окончательного приговора».

[4: 193,195]

И тогда все слушатели окончательно поняли: Гамсун не собирается выражать сожаление в связи с чем бы то ни было. Проговорив более трех четвертей часа, он закончил свою речь. После этого он обошел комнату и поблагодарил каждого отдельно за то, что тот выслушал его.

Он пожал руку адвокату Сигрид Стрей, ее взрослой дочери Анне Лизе. Он пожал также руку и Лауре Филсет, которая была замужем за редактором одной из газет в Лиллехаммере, и их дочери Туве, борцу за права человека. Стрей пригласила их сюда для того, чтобы они присутствовали на репетиции выступления Гамсуна в суде по двум причинам. Ну, прежде всего потому, что это были ее друзья, которые сейчас поблизости снимали летний домик, неподалеку от дома Стрей на острове Тромей, неподалеку от Арендала. Но конечно же, главной причиной был Макс Тау. Она знала, что тот выступал отчасти свидетелем по делу Туре Гамсуна. При этом Стрей знала и нечто большее, а именно – что не сын Гамсуна спас Макса Тау от фашистского лагеря смерти. Спасителем был Кнут Гамсун. И вот теперь они встретились в одном помещении – жертва и удивительно двойственная личность, палач и спаситель, политик и писатель. Эту двойственность в речи Гамсуна, в которой он делился тем, как будет на суде защищать свои действия во время войны, Макс Тау, конечно же, не мог не ощутить. И сама Сигрид Стрей, и все остальные в комнате с напряжением ждали, какова будет его реакция. Ответом было то, что Макс Тау пожал протянутую дрожащую руку человека, спасшего ему жизнь.

Отнюдь не обречен

И вот теперь, сразу после памятного посещения конторы Стрей в Арендале, Гамсун занялся своими семейными и имущественными делами. В конце лета 1947 года он написал длинное письмо Виктории. Он обещал ей аннулировать заключенное ранее, в 1930 году, соглашение, по которому она получала фиксированную денежную сумму и уже не могла в дальнейшем претендовать на доходы с произведений своего отца.

Свое обещание он сдержал. Сигрид Стрей составила для него новое завещание. Теперь Виктория получала равные права с остальными четырьмя детьми Гамсуна. Ему надо было спешить, он боялся, что помешает смерть. В завещании не было сказано ни единого слова о Марии, о жене, с которой он прожил вместе 38 лет. Смысл нового завещания заключался в том, что после его смерти она целиком и полностью становилась зависимой от доброй воли детей.

Кристиан Гирлёфф и Сигрид Стрей оба предостерегали Гамсуна от развода. Процесс будет сложный и дорогостоящий. Это может привести к принудительной продаже Нёрхольма. Кроме того, власти могут признать его фиктивным, как уже бывало, когда органы правосудия подозревали, что обвиненные в предательстве затевали бракоразводный процесс с целью избежать выплат в порядке компенсации нанесенного стране ущерба.

Сразу после того как Гамсуну исполнилось 88 лет, он принял еще одно важное решение – на его процессе все же будет выступать адвокат. Сначала он хотел, чтобы суд над ним проходил без участия защитника. Он передает дело своей защиты в руки Всевышнего, так он заявил прошлым летом. Что же такое могло произойти, что Гамсун решил отказаться от этого грандиозно задуманного прощального спектакля, к которому он так тщательно и долгое время готовился? Ответ очевиден: Гамсун начал питать надежду, что исход процесса окончательно не предрешен. Сигрид Стрей разъяснила ему, что выдвинутое против него обвинение зиждется на двух основаниях. Первое – это статьи, написанные после 9 апреля 1940 года. Его пробная речь показала, что он в состоянии убедительно противостоять этому пункту обвинения. Второе – его членство в нацистской партии «Национальное единство». Если только возникнет аргументированное сомнение в том, что он действительно вступал в эту партию, то позиция обвинения станет гораздо менее убедительной. И чтобы добиться этого, ему, конечно же, нужен весьма опытный адвокат.

У Сигрид Стрей было на подготовку к процессу всего три недели.

16 декабря 1947 года Гирлёфф очень рано заехал в дом престарелых за Гамсуном. Гамсун отнюдь не хотел предстать перед общественностью выбритым кое-как, с порезами на лице, которые часто у него оставались, когда он брился сам, сжимая опасную бритву трясущейся рукой. Посему он провел почти полчаса в кресле парикмахерской в центре Гримстада и только потом уже направился в здание местного банка, в одном из помещений которого, на втором этаже, и должно было состояться судебное заседание. Восьмидесятивосьмилетний Гамсун, одетый в темное пальто, вошел в здание, на нем была шляпа, шерстяные перчатки, темный костюм с белым носовым платком в верхнем кармане пиджака. Со времени процесса против Квислинга залы судебных заседаний не знали такого нашествия журналистов. Фотокорреспонденты поднимали высоко над головой свои камеры, чтобы успеть сделать снимки входящего Гамсуна, а потом дружно бросились вверх по лестнице, чтобы занять в зале удобные места для съемок.

Почти треть мест в зале была занята прессой. Когда судья Сверре Эйде, которому было чуть более 30 лет, попросил ввести подсудимого, то в зале начался невообразимый шум, и на какое-то время он даже потерял контроль над залом судебного заседания. Журналисты и фотографы устроили потасовку, чтобы пробиться поближе к Гамсуну и получить лучшую возможность запечатлеть этот исторический момент. Они так тесно скопились у двери зала, что полицейскому, сопровождающему подсудимого в зал, пришлось приложить усилия, чтобы открыть ее.

Едва Гамсун вошел в зал, как его ослепили вспышки фотокамер, он попытался уклониться, но корреспонденты бросились вслед за ним. Чтобы усмирить эту орду журналистов, судья несколько раз ударил по столу деревянным молотком.

У Гамсуна вырвался крик:

– Не снимайте! Не снимайте! [503]503
  Цитата из норвежской «Верденс Ганг» от 17.12.1947.


[Закрыть]

В течение нескольких минут продолжалось то, что потом журналисты назовут целой канонадой щелкающих фотокамер. Наконец ему помогли занять место рядом с Сигрид Стрей, хотя в том возбужденном состоянии, в котором он находился, сделать это было не так просто. Громким голосом он посетовал на то, что ничего не видит, очень плохое освещение. Вскоре появился сын Арилд с керосиновой лампой. Два фотографа не вняли требованиям судьи прекратить съемку.

– Почему они продолжают все время фотографировать меня? – воскликнул Гамсун громким голосом. Но никто не ответил, тогда он продолжил тем же раскатистым голосом, ставшим характерным для него теперь, когда он стал почти глухим:

– И почему я еще не умер! [504]504
  Там же.


[Закрыть]

Снова вспышки фотокамер.

88-летний Кнут Гамсун явно находился в состоянии шока. Ухудшало ситуацию и то, что из-за магниевых вспышек ему трудно было видеть происходящее, ведь его зрение было ослабленным.

Неожиданно он прервал начало судебного заседания, громко спросив находящуюся рядом Сигрид Стрей:

– Где сидят судьи? Здесь? [505]505
  Там же.


[Закрыть]

Когда судебный процесс считается неправомочным? Когда подсудимый не способен адекватно реагировать на происходящее в зале суда.

Более опытный судья отложил бы слушание дела хотя бы на час, пока, по крайней мере, не выяснилось бы, в каком состоянии находится Кнут Гамсун.

Но ударом своего молотка судья возвестил о начале судебного заседания.

Представитель государственного обвинения Одд Винье заявил о том, что в распоряжении суда имеется достаточно свидетельств того, что Гамсун был членом «Национального единства»: это и заполненная анкета, свидетельствующая о прохождении процедуры вступления, и статья Гамсуна «Почему я состою в „Национальном единстве“». Судьи имеют полную возможность ознакомиться со всеми 216 страницами ротапринтных копий различных документов. Далее он обратил внимание присутствующих на то, что даже на предварительное слушание Гамсун пришел с приколотым на лацкан пиджака значком нацистской партии.

Через некоторое время сидящие в зале судебного заседания поняли, что обвиняемый не в состоянии следить за ходом процесса. Иногда Гамсун неожиданно начинал говорить, думая, что ему задали вопрос.

Государственный обвинитель продолжал:

– Я настаиваю на том, что Гамсун сознательно оказывал содействие врагу, прекрасно зная, что Норвегия находится в состоянии войны с Германией. Также совершенно очевидно, что он не мог не отдавать себе отчета в том, что подобные действия по отношению к своей стране, особенно в тяжелый для нее момент, являются противозаконными [506]506
  Цитаты из речи Гамсуна, а также реплики других участников процесса, присутствующих на суде, основаны на судебных документах и отчетах, которые были застенографированы секретарем Сигрид Стрей. См. также «Дело Кнута Гамсуна», RA и различные материалы в HPA-NBO.


[Закрыть].

После этого начались прения сторон. В своем выступлении Сигрид Стрей выразила серьезное сомнение в том факте, что Гамсун официально состоял в «Национальном единстве». Она также обратила внимание присутствующих на тот важный факт, что во время своей встречи с Гитлером Гамсун пытался убедить его удалить из Норвегии своего наместника Тербовена.