Текст книги "Мастера и шедевры. Том 3"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
«РУССКИЙ ИКАР»
«Весна. Ленинград». 1955 год. Холст Ильи Глазунова.
Петроградская сторона. Глухой брандмауэр большого дома. У подножия скамейка.
Весна. Зябкая, ветреная. Робкое северное солнце озаряет пожилую женщину в черном. Она подставила лицо первым лучам. Чахлое деревце тянет вверх хилые ветки. Играют детишки. Им невдомек, что этот сквер разбит на месте разбомбленного квартала. Звонкое голубое небо… Тает одинокое облачко. О чем задумалась, горько заломив брови, пожилая ленинградка? Какие потери вспоминает?..
Это маленькое полотно послужило началом городского цикла молодого художника. Он начинает воспевать поэзию прозы. Будни большого города. Даже одни названия подчеркивают лирический характер этой сюиты: «Ушла», «Двое», «Последний автобус», «Сумерки», «Размолвка», «Объяснение».
«Любовь». Ночь. Черный провал беззвездного неба. Серая громада дома. Десятки окон-глаз. В каждом – жизнь. Впереди, забыв обо всем, двое. На сильном плече юноши маленькая хрупкая рука. Девушка, закрыв глаза, прижалась к любимому… «Телефонные будки». Темные прямоугольники глухих стен. Город. На крышах домов горбатятся телеантенны. На мокром тротуаре отблески двух пустых телефонных будок. Решетчатые клетки… Казалось, ничего особенного. Пусто. Тихо. Но какое-то щемящее чувство одиночества рождает этот пейзаж.
Помню, как сейчас, вернисаж в ЦДРИ. Обычная щебечущая толпа. Вдруг она примолкла увидев необычные произведения. Городской жанр.
Не забывайте: это было тридцать лет тому назад, в 1957 году.
Серия иллюстраций к Достоевскому. Ряд произведений, посвященных Руси…
Это был старт… Илья Глазунов был замечен. Но сразу посыпались упреки молодому художнику в необычности тем картин, отсутствии производственного жанра и т. д.
Тогда еще подумалось: как отвыкли мы все от человеческих, житейских тем. Как въелся стереотип, накатанный с годами.
А ведь тема «Человек и город» разрабатывается в искусстве много-много лет. Вспомните о блестящих листах Мстислава Добужинского, Александра Бенуа.
Но параметры обычных парадных, мишурных, ликующих экспозиций гипнотически мешали художникам приглядеться к миру, их окружающему.
Илья Глазунов как бы вновь открыл городской лирический жанр. Так вот ее-то, лирики, в ту пору в станковой живописи почти не было. Зритель забыл, что такое маленькая картина, которую можно повесить дома и любоваться ею сколько угодно. Да, об этом в кругу искусствоведов считалось неприличным даже заговаривать. В живописи – литературщина. Фи…
А любоваться чем? Красотой. Ведь в последние годы «красота» или, скажем, «прекрасное» нашли бойкое расхожее наименование – «китч». Искусство для обывателя. Не дай бог «скатиться» художнику до такого мелкого мещанского вкуса!
Лейтмотивом его первой выставки в ЦДРИ была тема Древней Руси. Эта мелодия, начатая тогда в нескольких работах, обрела со временем широкое развитие.
«Русский Икар». Весна. Разлив. Еще белеют островки снега. Но не сдержать буйных, раздольных сил природы… Над синью вспененной реки, над плывущими голубыми льдинами, белыми парусами древних стругов вознесся русский Икар. Широко распростер он алые крылья мечты. В его открытых глазах радость и далеко запрятанный ужас. Счастье подвига. Восторг.
Мы словно вместе с героем зрим землю – березки, людей, сани, лошадок. Как птицы реем мы над Землей. Откуда-то издалека слышен грачиный грай, грохот сталкивающихся льдин. Но все перекрывает могучая симфония Полета. В картине органично слились воедино древнее русское искусство и современное ощущение скорости и невесомости… Одна из загадок холста в трагедии счастья. Казалось бы, желанное свершилось. Но вглядитесь в очи Икара, где-то в глубине, бездне души томительное предчувствие конца. Недаром этот холст носит имя древнегреческого героя известного мифа…
И. Глазунов. Русский Икар.
Гудит, гудит ветер неуемного, дивного и страшного полета…
Помню, когда это полотно было выставлено в одном из отсеков Манежа в 1964 году. Тогда в зал было трудно попасть, он был битком наполнен людьми, оживленно обсуждавшими незнакомое искусство…
Уже тогда Глазунов предстал перед московским зрителем куца более широко, чем в Доме работников искусств. В новой экспозиции ясно была представлена развернутая тема Руси. Но Илья Глазунов не покидал ни одной из заявленных на первой выставке тем своей работы. Так же обильно экспонированы портреты. Показаны иллюстрации к Достоевскому. Особо запомнился портрет великого писателя. Это, пожалуй, один из самых сильных образов Федора Михайловича.
Выпуклое полушарие лба, изборожденное страданиями. Тугие надбровья. Всевидящий взор. Писатель будто зажат в теснине темных громад домов. Страшная боль борющегося со злом духа истерзала его лик. Экспрессивно, энергично нарисован портрет. Художник будто проникся тайной мировидения автора «Братьев Карамазовых», «Идиота», «Бесов», «Преступления и наказания», «Неточки Незвановой», «Белых ночей», которые он иллюстрировал.
«Белые ночи» – призрачный, почти волшебный старый Петербург. Серебристый полусвет мерцает и превращает улицы, площади, набережные Невы в мир трепетной и вечной красоты. Сам дух Достоевского, беспокойный и страждущий, словно живет в этих листах. «Мечтатель». Открыто, духовно озарено лицо юноши. В его глазах вера в победность правды. Он ищет ее. Бледный серп месяца прорезал голубые воды канала. Ажурная арка моста. Легкие блики волн… «Настенька». Трогателен и тревожен образ девушки. Что-то трагически щемящее в испуганных, полных влаги глазах. Темный силуэт тонкой фигуры словно проплывает в зеркально бесстрастных водах канала. Узорные решетки моста набережной реки, каменные львы только усиливают фантастическую реальность петербургских белых ночей.
И. Глазунов. Ф. М. Достоевский. Белая ночь.
Надо не забыть, что его кисти, перу и карандашу принадлежат иллюстрации к Куприну, Мельникову-Печерскому, А. К. Толстому, Некрасову, Лескову, Блоку…
Первые работы Ильи Сергеевича над рисунками к Мельни-кову-Печерскому. Его командировки в Горьковскую область. Поиски остатков старообрядческих скитов. Находки персонажей…
Как забыть эти годы? Ведь именно тогда Илья Глазунов вступил в неравную борьбу с архитектурным управлением в защиту памятников старины, в дело охраны старой Москвы как целостного исторического ансамбля.
Не скрою, что мне была близка эта схватка. Ведь родился я в ста шагах от Арбатской площади. Учился в Кривоарбатском переулке ныне уже неузнаваемом. Сносились маленькие особняки с ампирными чудесными колоннами. Беззащитные, ветхие, но тем не менее прекрасные. Уничтожалось то, что еще Герцен назвал «Сен-Жерменским предместьем» Москвы. Эго район между Остоженкой, Пречистенкой и Поварской…
В 1976–1977 годах мы вместе с Ниной Александровной Глазуновой работали над альбомом. Нина помогала составлять издание, вносила интересные предложения.
Хочется вспомнить эту чудесную, умную, бесконечно деликатную и сдержанную женщину. Она была незаменимым другом художника. Знала все его творчество. Лучшего помощника представить себе нельзя. О таких подвижницах, ныне вздыхая, читаешь в старых романах отечественной классики. А ведь надо не забывать, что Ниночка была сама прекрасный художник, мастер костюма и сценограф. Нельзя не помнить ее светлые, серьезные, иногда восторженные глаза (когда говорила о ее любимых художниках, таких как Врубель, Борисов-Мусатов). Ей было в высшей степени присуще чувство меры и такта. Но она могла быть сурова и непримирима, когда речь шла о вопросах искусства.
…Любой человек, как говорят, «вещество текучее». Так и каждый художник всегда в росте. Иначе, в статике, творчество невозможно.
Живописец Илья Глазунов прошел большой путь от экспериментатора, новатора в использовании иных материалов, как элементов коллажа, но все же он вновь пришел к станковой форме живописи. Он поставил себе цель, в меру сил, попытаться помочь (будучи профессором института имени Сурикова) восстановить, ведя мастерскую портрета, станковую картину как меру воздействия на душу людскую.
И. Глазунов. Портрет Нины.
Его собственные работы и отношение к ним широкой публики говорят, что эти опыты плодотворны.
Не стану отвечать тем критикам, которые свели анализ искусства Ильи Глазунова к странной, близкой к базару методе… Не могу принять прежде всего термина «обыватель», если он исчисляется в сотнях тысяч зрителей. Эго уже не ищущие моду «мещане», хотя и этот термин спорен. Это молодежь, студенты, рабочие, инженеры, учителя, военные, профессора.
Чтобы убедиться в широкой по составу публике, посетившей выставку работ Ильи Глазунова в Манеже 1986 года, стоило пройти не раз и не два мимо очереди, изо дня в день опоясывавшей здание Манежа.
Что отличало посетителя этой экспозиции в Манеже? У работ художника в разных местах залов возникали дискуссии, споры, обсуждения. Как это сопрягалось с мифом о зрителе-обыва-теле? Сказать нелегко, ибо даже пару раз прислушавшись к разговору, я убедился, что беседу ведут люди, знающие и искусство, и историю.
Упомянули имя Сергея Дягилева, который потряс Европу начала века Русскими сезонами в Париже. Разговор повернули в сторону интернациональности русской культуры, впитывающей в себя лучшие традиции цивилизации Запада, не теряя своей самобытности… В конце один из горячо выступавших просил запомнить, что в Париже одна из площадей носит имя Дягилева… Я подумал: как непредсказуема мысль любого зрителя! Почему у композиции «Русская красавица» зашел разговор о талантливом, замечательном организаторе Серже Дягилеве?.. Но так было.
Главное, мне кажется, что подобные разговоры о сфере касания и обмена культурными ценностями очень своевременны сегодня, когда все чаще и чаще мы слышим слова: «Земля – общий дом», «земляне»… И если наши художники показывают свое искусство за пределами Отчизны, это делает людей ближе и понятней друг другу. Хорошо, что и мы изучаем искусство других стран.
Но выставка закрылась. Утихла пресса. Начались будни.
Не уверен, что многие знают о тех усилиях, которые вкладывает Илья Глазунов в свою преподавательскую деятельность.
Конечно, это непохоже на шаблонную, взвешенную, «нормальную» работу. Поездки в Ленинград, изучение шедевров Эрмитажа, большое путешествие со студентами в Италию, знакомство с гигантами Возрождения – Леонардо, Боттичелли, Микеланджело, Рафаэлем, Тицианом, Веронезе… Бесконечные домашние (за полночь) беседы, просмотры фильмов…
Живописать – значит любить, изучать и уметь изображать, или, если угодно, отражать бытие рода человеческого, свое время, свой народ, жизнь своей страны, природу.
Задумывался кто-нибудь из нас о стратегии развития изобразительного искусства в новом тысячелетии? Неужели они думают, что люди будут продолжать топтаться и спорить друг с другом о преимуществе абстракционизма или гиперреализма? А может быть, время потребует от художников нечто другое? А они, грешные, растеряв профессиональные навыки, будут вовсе не готовы ответить на вопрос: «Как работать с душой зрителя?» Как воздействовать на нее, заставляя думать, страдать, радоваться, любить и ненавидеть, но… не скучать у холстов живописцев?
Надо не забывать, что научно-технический прогресс неудержим, и если сегодня цветное телевидение и видео пришло чуть не в каждый дом, то через 12–15 лет в новом тысячелетии могучие средства массовой культуры предложат изобретения, куда более изощренные и могущественные.
Поэтому живописи надо вновь учиться бороться за души людские, чтобы, победив силы зла, цинизма, тьмы, оставить человеку – человеческое.
А. Шилов. Портрет профессора В. Д. Федорова
ПОРТРЕТ ПРОФЕССОРА В.Д.ФЕДОРОВА»
Я вмиг остановился…
Вспомнил белую тишину ночных коридоров, ряд белых дверей палат. А там, вдалеке – маленький светлячок на столе у дежурной сестры.
Когда я вернулся из пятнадцатидневного «путешествия», которое лучше не повторять никому, первое, что я увидел, внимательные, строгие, но удивительно доброжелательные глаза.
Это были глаза хирурга Владимира Дмитриевича Федорова, который зашел в реанимационное отделение.
В окно светило апрельское солнце. Шел дождь. По стеклу скользили веселые струйки воды. Сестра поправляла капельницу. Пахло йодом. Доктор улыбнулся, сказал: «Молодцом!» Взял меня за плечо небольшой, сильной рукой. И исчез.
На длинном столе напротив стояли какие-то сосуды с яркими наклейками. За спиной по стене бежала непрерывная линия. Она что-то показывала. Весенние блики сверкнули на склянках. Мягко высветили милое лицо сестры…
Еще раз увидел совсем близко глаза хирурга Федорова. Да, это были они. Добротворные, чуть с лукавинкой.
Картина Александра Шилова. Она вернула этот взгляд человека, которого никогда не забуду. Ведь он и профессор Н. А. Лопаткин спасли мне жизнь.
Надо было узнать хирургов уже пожилым человеком, чтобы понять всю меру их каждодневного подвига. Их всегдашнюю готовность помочь, выручить из беды.
Профессор Федоров… Как он похож на картине Шилова.
Мне скажут скептические искусствоведы: «Визуальная схожесть». Отвечу: «Нет. Живой человек, сложный, серьезный, талантливый».
Палитра, кисть художника предельно скупы. Сдержанны. Задачей мастера было донести свое отношение к доктору, спасшему сотни жизней. И художник достиг поставленной задачи.
Напрасно искать на холсте размашистый мазок, шикарную цветность, столь модную красочность. Главенствует образ.
Живописец преследует трудную цель: раскрыть глубину характера. Показать внутреннюю значительность, психологическую собранность образа.
Александр Шилов не первый год работает над портретами современников. Его сюита сегодня – галерея картин, где вы встретите и маленькую дочку с куклой, и знаменитого академика с мировым именем, и старого ветерана войны Но смысл этого многообразия не в обильной перечислительное™. Живописец словно подносит зрителю зеркало, в котором он находит если не себя, то своих знакомых, любимых актеров, композиторов, космонавтов, просто рабочий люд, задумчивых стар ушек…
Творчество Шилова вызывает множество мнений и споров. Но ведь это неплохо. Потому что искусство не однозначно.
Но массовый зритель (или, как его порою обзывают эстеты, обыватель) сделал свой выбор. В хлад и дождь он выстаивает часами в очереди, чтобы получить билет на его выставку, исписывает книгу отзывов восторженными записями. Благодарит мастера.
Истины ради надо сказать, что отзывы бывают и иными. Но они поражают грубостью и каким-то странным пренебрежением к общему мнению…
Это высокомерие, и да простят мне, чванство не украшают любого причастного к культуре человека. Можно признавать, не признавать, но надо аргументировать свои претензии. Не охаивать, а доказательно анализировать.
Впрочем, такой феномен я наблюдал ранее, когда стоял у картин Александра Ивановича Лактионова. Парадоксально было то, что у его полотен всегда была толпа спорящих людей, большинство восторгались портретами, пейзажами мастера, экскурсоводы презрительно произносили одно слово: натурализм.
Беда была в том, что сам Лактионов за свой век столько выслушал брани и так мало похвал от своих коллег-хуцожников, что иной бы сник. Но нет. Лактионов работал, как вол. Каждый его холст был выписан, как полотна классиков отечественной школы. Когда Александр Иванович сделал копию дрезденской «Шоколадницы» Лиотара, специалисты не могли различить, где оригинал.
А. Шилов. Вдвоем.
Это надо было уметь…
… Шилов обладает редкостной работоспособностью. Его мастерство растет год от года. Может, кому-то он и кажется консервативным. Но поверьте – его путь к постижению психологии человека не проще, чем у любителей ставить запятые и кавычки вместо глаз или решать сложные «знаковые», задачи, за которыми просто невозможно разгадать людское существо.
Мне хотелось бы верить, что нелегкий путь скрупулезного постижения натуры в наш суетливый и быстро меняющий очертания век имеет будущее.
Пусть внешне манера Шилова кому-то напоминает работы старых мастеров, но я вижу в его пристрастии к. природе, к натуре, к психологическому ракурсу, наконец, в раскрытии движений души тяжелый, но верный путь к поискам нового стиля в раскрытии образа детей рода человеческого. Не опуская деталей, идти к общему. И эта тяжко достижимая простота начинает приходить к художнику. Взгляните на «Портрет негритянки». Это, думается, серьезная работа. Плод многолетнего и упорного изучения натуры.
Иные поражаются: в чем секрет популярности художника?
Он восстанавливает «житейское» в станковой живописи. Ведь в последнее время некоторые наши художники писали только широкоформатные, многометровые холсты, наполняя их производственной тематикой, а иногда непомерно раздутыми пейзажами… Но ведь дело не столько в тематике, сколько в декоративном и несколько однообразно пестром исполнении. Это, между прочим, заметно не только специалистам. Сырые, непрописанные полотна отпугивают любителей живописи, ищущих в искусстве нюансы, музыку, а не только барабанную дробь или трубы. А ведь таких любителей искусства миллионы.
Поэтому приверженность Александра Шилова к небольшим жанровым, интимным решениям, конечно, привлекает людей, отвыкших вовсе от живописи, отражающей бытие человеческое.
«Цветет багульник»… Старая женщина о чем-то задумалась, глядя на юный побег цветка. Здесь есть метафора.
А. Шилов. Негритянка.
Кумирами Александра Шилова являются старые мастера – Жан Доменик Энгр, Карл Брюллов и, конечно, Дмитрий Левицкий… Видеть впереди подобное совершенство и пытаться приблизиться к нему – задача в наше время архисложная, но благородная. Верится, что постоянный, напряженный труд, открытое, бескомпромиссное стремление достичь вершин мастерства, утерянного якобы за ненадобностью, даст свои плоды.
А время, неумолимое время подведет свое строгое резюме…
Ведь трудно, скажем прямо, невозможно предположить, какую форму должна найти живопись, подчеркиваю – станковая живопись, чтобы выдержать соревнование с такими динамичными и экспрессивными видами массовой культуры, как телевидение, видео. Но размышляя иногда о загадочности развития искусства, задумываешься: а нет ли логики во все увеличивающемся пристрастии несмети людей к старинной архитектуре, скульптуре, живописи?
Может быть, действительно, старомоден пожилой человек, умиленно гладящий любимого друга – собаку.
Но ведь это жизнь…
И таких одиноких стариков – миллионы. Неужели это человеческое чувство, выраженное в картине Александра Шилова «Двое», лишь сентиментализм и непонимание современной тематики?
Верю, что стремление художника постичь вот такие «тихие», интимные стороны быта, скорее, выгодно отличает его от мажорных, а иногда показно-плакатных, конъюнктурных, а потому приевшихся тем в картинах. Подчеркиваю, в картинах. Ибо задача станковой картины – глубокое проникновение в сюжет, раскрытие его перед зрителем во всей его сложности. А плакат – прекрасный вид искусства, но ведь у него есть свое особое предназначение: сказать громко, нет, еще громче то, что надо сразу понять и постичь…
… Достичь струн души человеческой. Найти там отзвук и остаться в сердце надолго. Вот задача…
Л… Шилов. Митрополит Филарет.
В. Орешников. Псковитянка
XV АКАДЕМИЧЕСКАЯ
Вольный ветер гуляет по Москве-реке. Гонит сизую рябь. Свободно, весело дышится, когда шагаешь по ажурному Крымскому мосту. Вот и бетонный скучный параллелепипед Выставочного зала. Около – застывшие бронзовые фигуры… Просторный, но на редкость казенный холл. Не то универмаг, не то аэровокзал. Широкая лестница.
Очередная, пятнадцатая выставка членов Академии художеств СССР. Что греха таить, не думал я увидеть что-то новое, свежее. Но ожидания не оправдались. Само время посоветовало художникам сделать шаг, вглядеться пристальней в свои работы, в окружающий мир и попытаться найти ответ в своих произведениях. Отразить тревожный, нелегкий, но такой динамичный, интересный, полный событий, борьбы света и тени, добра и зла XX век. Вернее, конец восьмидесятых годов, канун грядущего третьего тысячелетия.
Может быть, много вопросов, порою трудных, нерешенных, ставит перед нами наша эпоха… А решать их надо. Не всем художникам это удается.
Но вернемся к вернисажу новой выставки.
Голубоватый серебристый свет окутал центральный зал экспозиции. И сразу у входа неожиданность. Интересные, экспрессивные полотна Ренато Гуттузо, Корнелиу Баба, Святослава Рериха, Эндрью Уайета… Италия, Румыния, Индия, США пришли в гости, прислав картины почетных членов Академии художеств. Все познакомились с произведениями Джакомо Манцу (Италия), Вернера Клемке и Фрица Кремера (ГДР),
Афеворка Текле (Эфиопия) и Херлуфа Бидструпа (Дания). Как ни странно, но этот первый аккорд сразу заставил насторожиться и понять, что нечто произошло. Сломан стандарт, ушел стереотип. А это уже немало.
И когда еще издалека я увидел большое полотно Андрея Мыльникова «Тишина», тр окончательно убедился, что надо приготовиться к чему-то новому.
Чем больше бродил я по залу, разглядывая незнакомые холсты, тем все более крепло чувство: лед тронулся.
Картины не скользили по горизонтали. Не поражали пестротой, яркостью, форсмажорным криком. Нет. Скорее слышалась глубинная, сдержанная, но сильная по чувству гармония обновления. Шире, человечнее, раскованнее стал круг тем. Более утвердительно взглянули на нас страсти людские. Не было натяжки, гуинпленовских, до гримасы застывших улыбок, не играли духовые оркестры. Слышалось пение скрипок, виолончелей, струнных. Но это не значит, что превалировала интимная сюжетика. Нет. Просто не гремел звон литавр и барабанный бой, вовсе не уместный порой в мирной обстановке лицезрения выставки произведений высокого искусства.
«Тишина» кисти Андрея Мыльникова. Юноша и девушка ведут беседу в поле у стога сена. Говорят от души. Они глядят в светлое северное небо. Состоянием чистоты, редкой светлой, тихой радости полон этот холст. Ни жестов, ни ракурсов. Ни поражающего блеска колеров. Сдержанно, мощно звучит тишина. А как она необходима сегодня, в век, когда децибелы грохота (врачи определили это с помощью ЭВМ) заставляют все более терять слух миллионы людей. Не говоря об утратах духовных. Эта картина программна. Она взывает к сердцу человеческому.
Что может быть лучше юности, когда сердца бьются рядом. Чистое бездонное небо зовет к мечте. Запах свежескошенного разнотравья сливается со свежестью росных звезд. Нет, здесь не надо слов. Это – миг счастливого слияния тишины и счастья… Убежден, что, несмотря на глубоко русский характер полотна, оно найдет отклик у любого землянина – так гуманистически близки и понятны всем эти чувства. Так национальное становится вселенским.
Виктор Орешников. «Псковитянка». Задумчивая русская женщина. Тонкие черты лица северянки. Она молчит. Только ее глаза, чуть раскосые, немного печально глядят куда-то далекодалеко. Простой сарафан. Скромный платок. Руки спокойно лежат на коленях. Светлая гамма холста, тишина, царящая около прекрасной псковитянки, где-то сливаются с обертонами мыль-никовской «Тишины». Картина не взывает, не орет, не пытается кого-то поразить… И однако, около этого портрета все время собирался народ.
Р. Гуттузо. Автопортрет.
Я спросил у девушки в джинсах, с веселой рыжеватой метелкой волос, перехваченной лиловой ленточкой, делавшей зрительницу очень современной и пикантной: «Что привлекает вас в «Псковитянке», и был ошарашен ответом: «Это красиво», – сказала девушка и утвердительно взмахнула своей косицей.
«Красивое», – написал и оглянулся…
Господи, сколько изведено бумаги, чтобы вдолбить людям, что им должны нравиться уродство, грубость формы или, что еще хуже, деформация. И что есть «хороший вкус», настоящее понимание «современности». Хотя наверняка проповедники этих теорий в быту не исповедуют подобных теорий. Ухаживают, вздыхают, преподносят цветы, клянутся в любви не кубу, не квадрату, не спирали, а живой, прекрасной девушке…
«Ну вот, спутал прекрасное, что есть суть искусства, с «красивеньким».
А старомодные Рафаэль, Рубенс, Орест Кипренский, Валентин Серов, Михаил Врубель думали, что красота есть красота. Такая, как сама жизнь. Ее не надо придумывать. Оглянись – она вокруг. Только не жмурься, не закрывай глаза. А еще научись так рисовать и писать, чтобы уметь ее отразить. Что сегодня весьма не просто. Потому что в поисках, а вернее в погоне за самыми головокружительными «измами», из которых самый обобщенный – модернизм, не говоря уже об абстракционизме и сюрреализме, художники разучились не только видеть (это почти запрещено), но и отражать эту проклятую старомодную, но вечно живую и так трудно изобразимую красоту – читай, прекрасное…
«Автопортрет» Ренато Гуттузо… Не забуду старый двор с маленьким садиком, стертые ступени ветхого дома в центре Рима, изборожденное морщинами усталое нервное лицо Ренато. Маэстро был замотан до предела. Но записка Александра Дей-неки сделала его неузнаваемым. В глазах живописца загорелся чертик радости.
Г. Коржев. Дон Кихот.
– О, Алессандро! – вскричал Гуттузо. – Как я его люблю, и я знаю, как ему трудно. Я бывал у него в мастерской на улице Горького. Он Мастер. Я бы отдал ему все росписи в Москве. Нет, не в Москве, а где хотите, хоть в Риме. Вы, конечно, помните его «Мать». Это – мадонна XX века. Для меня секрет: почему его не понимали? Он так написал наш Рим с монахами и рабочим, что я завидую ему. Но у вас, мне кажется, иногда бывает странное представление о реализме. Не все хотят видеть тени, а они есть. Наш мир – это яркий свет и черные тени… Но я верю, что ваши прекрасные художники, не утерявшие веру в настоящий реализм и имеющие в руках мастерство, а не искусство лакировки, еще скажут свое слово… Я люблю русских, советских людей. В них есть широта. Они умеют ошибаться, но они еще лучше умеют побеждать свои ошибки.
…Я еще раз взглянул на «Автопортрет» Гуттузо, увидел маленький земной шар и красный флажок там, где Москва. Увидел глубокую черную тень, окружавшую живописца…
… Гуттузо открыл ящик огромного резного ларя. Вытащил рулон ватмана. Стал разворачивать рисунки, сделанные фломастером. Я ахнул. Это были вольные копии с росписей Сикстинской капеллы Микеланджело Буонарроти.
– Учусь рисовать ракурсы. Хочу понять тайну метафорически видеть мир. Мы очень приземлены. Искусство требует сочетания хроники будней и полета. Вы помните, как Буонарроти изобразил своих врагов в «Страшном суде»? Он, как и Данте, ничего и никого не забывал… Но ведь и ему доставалось. Недаром он написал себя с содранной кожей. Да, искусство – это не «прогулка, это схватка». Я всегда помню эти слова Франсуа Милле, хотя он в конце жизни несколько изменил этому правилу. Но пойдемте в мастерскую, я вам кое-что покажу.
Мы поднялись по лестнице на этаж выше.
Огромная студия. Груды холстов. На мольберте – желтые дроки, цветы, которых в Италии больше, чем ромашек в России.
– Я сейчас работаю над сюитой «Дроки». Но это не все…
Он отвернул большой холст от стены. У кирпичной грязной стены стояла группа истерзанных, окровавленных людей. Их ждала смерть.
– «Расстрел», назову эту работу. Сюжет мне подсказала обыкновенная хроникальная фотография времен войны… Партизаны. Как сложен мир! Как неутомима борьба света и тени, добра и зла… Я пытаюсь отразить эту битву. Но все это не то…
Э. Калныньш. Регата.
Я увидел сморщенный сотнями складок лоб, глубокие впадины у скул, горько сжатые губы. Художник страдал. Он был недоволен собой. Человек, которого знал весь мир.
«Дон Кихот» Гелия Коржева.
Когда на любой выставке я вижу новые работы этого живописца, их всегда отличает одно качество: они глубоки и серьезны. Качество, во многом сегодня утраченное текучкой изготовления поспешных, не всегда продуманных, иногда сыроватых картин. Я не наблюдал ни разу у Коржева не дописанного холста. Полотно, вышедшее из мастерской Гелия Михайловича Коржева, никогда не было сырым, легковесным, конъюнктурным. Скорее, он казался некоторым, привыкшим к легковесным картинам, несколько тяжеловатым, многодумным. Ему пеняли, что он изображает трудные минуты судьбы человеческой. Но такова, видно, душа мастера. Он размышляет, когда пишет. И заставляет задуматься зрителя. Иногда его метафоры сложны, но это внушает уважение.
Дон Кихот. Казалось, сколько прекрасных художников писали, рисовали этот великий образ, созданный гением Сервантеса и принадлежащий человечеству. Гюстав Доре, Оноре Домье, Пикассо… Это – русский Дон Кихот. Но от того он нисколько не потерял в своей великой раздумчивости и горьком идеализме. Как трагичен его профиль, как нежданна седина на виске, как страшен и печален его всепроникающий взор.
Нашему искусству всегда присуще, еще со времен Пушкина, изучать и по-своему развивать общечеловеческие сюжеты. Этот человек, внешне немощный, старый, повязанный грязной тряпицей, потерпевший самые жестокие поражения духа, ибо разочарование в человечности – предел понятия ужаса существования постоянного зла. Все же он, Дон Кихот, со всеми шрамами проигранных битв, непобедим. Коржев своим холстом доказывает полетность, высокий дух своего героя. Он признается ему в любви. Поэтому эта картина трогает сердце зрителя.
Гелий Коржев любит своих героев. Иногда битых, приземленных, страдающих… Он со своим искусством антитеза лакировочно-пустозвонному деланию, именно – коммерческому деланию картин.
Д. Жилинский. 1937 год.
Мир художника Гелия Коржева – мир драматический, напряженный, сложный. Его знаменитый первый триптих заявил всем, что Коржев – явление в искусстве, с которым надо считаться…
На выставке огромное количество пейзажей, самых разных по состоянию, географии, манере исполнения. Но всех их объединяет одно святое чувство – любовь к природе. Желание увидеть красоту Земли. Нашего общего дома.
Эдуард Калнынын. «Регата». Штормовой день. Низко нависли тучи. Их мохнатые лапы почти касаются воды. Горизонт еще светел. И это мерцание озаряет море, по которому плывут острокрылые яхты. Блестят накатывающиеся волны. Пожалуй, это последние минуты перед бурей…
Пейзаж написан артистично. Мастеру за 80 лет. Но, невзирая на возраст, он удивительно свежо, непосредственно пишет свое обожаемое море. Онпожалуй, один из лучших маринистов нашего века.
Димитрий Жилинский. «1937 год». Эта картина едва ли нуждается в комментариях. Одна приметная деталь: внизу, ближе к раме вмонтирована справка о полной реабилитации погибшего отца.
Трагическая, страшная картина. За много лет впервые внятно рассказывающая языком свидетеля, мальчишки – участника этого события о том, что было…
Нельзя не сказать, что Жилинский, как немногие художники, очень тщательно работает над своими картинами. Это – станковая живопись. Если портрет – то анализ, глубокое исследование характера. Жанр (редкое ныне явление) – можете быть уверены: сюжет выписан до мельчайших деталей, причем это нисколько не мешает видеть целое…
