Текст книги "Мастера и шедевры. Том 3"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
«Выбирая натуру для съемок, я обхожу сотни улиц. Наконец, останавливаюсь на одной. Снимаю ее. А в итоге получается, что она выглядит, как и все остальные, как бы символизирует все улицы, улицы вообще…»
Сам Пименов в своей книге «Необыкновенность обыкновенного» пишет:
«Как всякий человек, художник подвержен делам житейской прозы, но всей душой, всем сердцем и своей профессией он настроен на поэзию жизни. Он видит и понимает, потом отбирает и очищает ощущения жизни от существующих, но маловыразительных положений, прессует прозаизмы до плотности собирательного образа…»
Может быть, именно эта поэтическая многоплановость искусства Юрия Пименова и высокая афористичность образа «Одинокой продавщицы цветов», достигающая большого социального звучания, – все это вместе и увлекло молодого сценариста.
ПОЭЗИЯ ПРОЗЫ
Мастерская художника небольшая, с гладкими, серыми, спокойными стенами.
В углу у окна столик, над ним репродукции – «Сикстинская мадонна» Рафаэля, Вермер Делфтский, «Владимирская божья матерь», киевские росписи Врубеля, портрет Гойи, «В саду» Эдуарда Мане, «Собирательница колосьев» Милле.
На столике ваза венецианского фиолетового стекла – мурано. В вазе черные и белые перья страуса. Полка с книгами.
Монографии, письма Ван Гога, «Чаплин».
Юрий Иванович Пименов в коричневой фуфайке, серо-голубых спортивных брюках, коротко стриженный, мягко движется по мастерской, переставляя холсты.
Рассказывает о картинах. Его руки, живые, все время в движении. Один жест – и все понятно. Ставит на мольберт работу.
Портрет Татьяны Самойловой в роли Анны Карениной.
– Я пишу серию портретов современных актеров в костюмах их героев, подчеркивая контраст современного, сегодняшнего лица артиста с историческим, далеким костюмом.
«Таня Самойлова в роли Анны Карениной».
Не без гордости показывает новый холст автор. На большом полотне грустная Анна в вечернем Платье. Она сидит, сложив руки на коленях, и взгляд ее полон тоски.
– Вы знаете, я хочу писать серию картин под названием, конечно, условным «Страсти 60-х годов XX века».
Вот еще холст. В березовой роще, трогательной и чистой, танцуют твист тоненькие, как березки, девочки и мальчики.
– А знаете, твист куда чище и целомудреннее, чем танцы, которые мы танцевали в годы моей молодости, когда звучали томные танго со вздохами или с жаркими объятиями фокстроты.
Годы моей молодости, как и пора юности, конечно, замечательное время. Я еще ни разу не встречал ипохондрика, который не вспоминал бы свои двадцать лет как сказку.
Представьте себе такую картину: по булыжникам Якиманки два молодых парня тащат огромный холст – мою первую большую картину «Лошадь». Эти молодцы – художник Вильяме и ваш покорный слуга.
Мы принесли холст в помещение против Музея Революции, где открылась первая дискуссионная выставка. Когда выставка закрылась, я свою нелепую «Лошадь» подарил знакомой Вильямса, и она использовала ее как коврик. Но дело ведь не в этом. На выставке было много чудес.
Поражал один экспонат: в него были вделаны настоящие часы, и тут же рядом звонил звонок, приводящийся в действие мотором. Его изобретатели гордо именовали себя «конкретиви-стами».
Об этом хорошо бы сейчас помнить той молодежи, которую соблазняют «новации» поп-арта, всего-навсего повторяющие давно пройденное.
Мы ходили по пустым залам (нашу выставку не очень-то посещали) и из озорства частенько играли в самодельный футбол.
Это все можно вспоминать как милые чудачества юности.
Но настал момент – а это было в начале 30-х годов, – когда по-новому, жадно потянулся к натуре, к жизни.
Дело дошло до того, что я безжалостно уничтожил свои ранние работы…
Стюардесса.
За окном залегли синие сумерки, зажглись огни в новых домах на Масловке.
Мы попрощались.
Дгшнный коридор с бесконечными дверьми мастерских темен и пуст. Лишь из одной щелки желтой бритвой лег на пол луч света. От далекого окна на блестящий паркет упала синяя, будто лунная, дорожка.
Тихо.
Только сверчком где-то поет вода в умывальнике. Рядом за толстыми стенами глухо гудит Москва…
Мы бродили по опустевшему помещению выставки Академии художеств. Мягкий, теплый свет лился сверху.
– Меня увлекает бесконечное рождение нового, это извечное движение, – вдруг заговорил Юрий Иванович Пименов. – Поглядите, ведь все движется.
Растут, как грибы, новорожденные дома, новорожденные кварталы. Вот стоит коляска с новорожденным младенцем. Вон там новорожденная кольцевая остановка автобуса, даже лужи и то новорожденные…
Да, кстати, о лужах.
На днях ко мне приходит на выставку один старый товарищ и улыбаясь говорит:
«В зале у тебя красиво. А что в нем есть? Одни девочки да лужи. В общем, поэтизация неполадок. Грязь. Нехорошо».
Сказал и засмеялся.
Так я и не понял, хорошо у меня написано или плохо.
Хотя откуда-то из глубины сознания тут же всплыли слова, сказанные как-то очень давно:
«Никак не может выбраться на настоящую дорогу Пименов. Зима у него – не зима, Москва у него – не Москва».
Мне в такие минуты вспоминаются слова Пастернака:
Мечтателю и полуночнику
Москва милей всего на свете.
Он дома, у первоисточника
Всего, чем будет цвесгь столетье.
И они поддерживают мое горячее стремление видеть и писать жизнь моей любимой Москвы так, как я ее вижу, в вечном росте, в движении.
Портрет Б. Пастернака.
Художник должен быть самим собой.
Не надо от Ренуара требовать трагизма Делакруа.
Умному и внимательному искусству Федотова совершенно не свойствен цветистый мир малявинской живописи.
Ну и что же, разве каждый из этих художников стал хуже от своей непохожести на другого?. Но это до сих пор не всем понятно.
Солнечный луч осветил висящую на стене выставки маленькую картину Юрия Пименова «Тоненькие девочки и старые деревья»… Москва пришла в деревню.
Еще стоят кое-где последние седые избы, но уже весь горизонт застроен новыми кварталами.
Лето. В воду реки глядятся старые деревья, громоздкие, неуклюжие. Три девочки играют у воды.
Стройные и юные, они напоминают нам о неповторимой и неповторяющейся жизни.
– Я долго собирал материал для своей книги «Необыкновенность обыкновенного», – промолвил Юрий Иванович. – В ней я писал:
«Трагическая или веселая, задумчивая или озорная – действительность стоит за каждым поворотом улицы, за каждым окном и за каждой дверью…»
Художникам не всегда следует спешить – почаще останавливаться, поглубже чувствовать.
… Улица Кропоткина. После тишины на выставке шум и грохот меня ошеломили.
Напротив Академии художеств за дощатым забором кипела стройка. Я перешел дорогу.
За огромной кучей земли, урча, работал «Ковровец».
Ритмично покрякивая, он вскидывал высоко к небу железную руку ковша и опрокидывал ладонь на груду песка. Он рыл котлован.
На краю ямы стояли мальчишки с портфелями и сумками… Давно уже остыл обед дома, давно уже бедные мамы ума не приложат, где их ребята, а наследники смотрят стройку.
На дне котлована, на бетонных блоках, весело болтают женщины в брезентовых комбинезонах и в низко, на лоб повязанных платках, точь-в-точь как на выставке произведений Юрия Ивановича Пименова.
Франтихи.
Машинист экскаватора нет-нет, да и крикнет им что-то неслышное, но, очевидно, смачное.
На той стороне котлована – разбитый деревянный дом.
Его жгут. Дым и пламя валят столбом, трещат доски, корчатся в огне черные скелеты железных прутьев.
Старая женщина стоит у дома-костра, что она забыла там, неизвестно. Или ей просто грустно?..
В следах экскаватора, в тени лежит грязно-синий снег.
Журчит на фоне румяного весеннего неба раскаленный воздух пожара. В его дрожащих струях размылись очертания синих крыш, труб и черных тонких пальцев ветвей. Ветер, мартовский ветер отнес дым в сторону, и в лицо пахнуло снегом, влажной землей и солнцем.
Шла весна.
Ренуар говорил:
«Нужно бродить и мечтать. Работаешь больше всего тогда, когда ничего не делаешь. Прежде чем разжечь печь, надо положить в нее дров».
Чтобы сразу отвести все сомнения в том, что великий французский живописец проповедует праздность (а есть у нас такие строгие читатели), позволю себе продолжить цитирование Ренуара:
«Загвоздка в том, что едва художник узнает, что он гений, он пропал! Спасение в том, чтобы работать, как рабочий, и не зазнаваться».
Читая эти мысли художника, ощущаешь весь галльский юмор мастера.
Ведь кто, как не Ренуар, проживший долгу ю-долгую и не самую легкую жизнь, многое повидал, и на его глазах не раз восходили фальшивые светила и блистали бенгальские огни пустоцветов, и он-то знал цену славы таких мастеров, как Мане, Дега или Сезанн.
Залогом побед этих мастеров был – труд, труд, труд!
Замоскворечье… Июль 1976 года. Прошумел летний дождь…
Мы шли с Юрием Ивановичем Пименовым по улице, на которой он родился. В синих лужах плыли розовые рваные облака, и опрокинулись маковки куполов церкви Ивана Воина, где по обычаю нарекли новорожденного Георгием.
Портрет Татьяны Пименовой.
Это было очень, очень давно.
– Вот этот клен, – сказал живописец и показал на огромное дерево, – я посадил мальчишкой.
Зеленое кружево ветвей бросало веселые сиреневые тени на мокрый асфальт. Порыв ветра тряхнул ветку «пименовского» клена, и нас обрызгало теплой июльской капелью.
Солнце пробилось через тучку, засверкала умытая старая Москва – маленькие особняки со смешными пузатыми колоннами, старинные серые доходные жилые дома с открытыми окнами.
В голубых стеклах скользили бегущие облака и отражался большой мир нашего города, такого знакомого, таинственного, родного и порою сурового. Мы вышли на мост.
Широкое московское раздолье раскрыло свои теплые, еще влажные от дождя ладони.
Дымка окутала дали, там шел ливень. Удивительная юная свежесть красок веселила, радовала душу.
– Люблю дождь, – сказал Пименов, – недаром в народе верят, что в дождь хорошо уезжать и приезжать. А ведь мы всегда в пути.
Луч солнца зажег золото кремлевских храмов и рассыпался по ряби реки. Вот этой дорогой, дальше по Волхонке, Моховой Юрий Пименов еще парнишкой ходил много лет сперва на работу, а потом на Мясницкую во Вхутемас.
– Юность! Хорошее это время. Все, кажется, тебе улыбается, хотя было голодно и холодно.
Да разве молодого человека могут серьезно пугать подобные неудобства! Мы решали тогда, в двадцатые годы, дела в искусстве только мирового масштаба. Например, нужен ли Тициан или Боттичелли.
Мастер улыбнулся.
– Теперь как-то пронзительно ясно, – продолжал Юрий Иванович, – сколько святых дорогих часов мы ухлопали тогда, в общем, на пустые, как теперь понятно, споры.
Однако я вспоминаю о той поре, как о большом счастье в моей судьбе.
Ведь заряд энергии, непреклонную чистую веру в правду нашей жизни, полученные тогда, не смогли сломить ни годы, ни болезни, ни неудачи.
Афиша к выставке «Борисов-Мусатов»
А они были.
Я пристальней вгляделся в лицо художника.
Глубокие складки избороздили высокий лоб, лучистые морщинки залегли у прозрачных, светлых, зорких и добрых глаз. Жесткие, сильно тронутые сединой волосы, мягкий рисунок губ.
Вскинутые надбровья и удивительный по детской, скорее юношеской, искристости взор. Взгляд человека, навсегда поразившегося прелестью жизни.
Мы бредем с Юрием Ивановичем не торопясь, шагом людей, которых именуют попросту зеваками.
Мимо летели, обгоняя и иногда подталкивая нас, спешащие куда-то молодые пары – длинноволосые и стриженые, в «мини» и «макси».
Навстречу шли москвичи, торопливо и озабоченно, не глядя вокруг. А в природе творилось истинное диво.
Вечерело.
Над ушедшими ближе к горизонту сизыми тучами, в самом зените, над городом, прямо за старым кружевным зданием главной библиотеки страны встала и перекинулась через все небо дуга неземной красоты, влажно посверкивая чистыми тонами спектра.
И тут же на мокрый асфальт улицы упала вторая радуга и разбилась, как в черном зеркале.
Люди возвращались с работы.
Многие – юноши и девушки – были очень заняты друг другом.
Пименов вынул маленький альбом и, пршцурясь, начертал быстро дома, машины, людей… и радугу.
Я увидел радость в его светлых глазах.
Он любил, очень любил Москву, своих земляков-москвичей… Его иногда вдруг толкали, куда-то спеша, прохожие, а он стоял, улыбаясь, как мальчишка, записывая еще один миг бытия, волшебного и неповторимого.
Никогда не забуду, как однажды я постучал в двери мастерской на Масловке и меня встретил сероглазый, седеющий, молодой Пименов. Веселый и озорной. Какой-то весь взъерошенный. На полу у мольберта стояли «Негритянки в березовой роще».
… Утро. Березовая роща.
Портрет Н. К. Пименовой, жены художника.
«Русский Парфенон» с белыми тонкими колоннами стволов.
Тишина, напоенная медовым ароматом трав и цветов.
Поют птицы.
И вот среди этого храма природы Руси – две негритянки, молодые, стройные, с удивительными чеканными силуэтами, с гордой статью и раскованностью, которая приходит вместе с уверенностью, что ты свободен.
Одна из девушек остановилась и замерла, похожая по своей грации на юную античную богиню. Она чутко прислушивается к музыкальной тишине березовой рощи. Ее подруга собирает букет цветов.
Несложный мотив. Но какова же глубина, какова планетар-ность его звучания!
Особо хочется отметить несравненную чистоту и целомудренность решения этого сюжета, присущие всему творчеству автора.
Что Юрий Иванович Пименов, умнейший и интеллигентнейший человек, читавший наизусть Тютчева, Блока, Аполлинера, сам один из немногих живых классиков нашего искусства, – я знал.
Но я ведал его лишь как создателя великолепных сюит, посвященных либо Москве, либо театру, либо «жизни вещей», либо зарубежным поездкам.
Этот холст был для меня неожиданностью. Находкой.
Бездонной по своей человеческой наполненности, гуманизму, свойственному москвичам, – народу доброму, терпимому и терпеливому.
И еще одно качество отличало это произведение, впрочем, как и многие другие картины мастера, – изысканная, отточенная, остроумная пластика решения, полная глубокого раздумья и мечты.
Как-то невольно я вспомнил возраст художника, немеркнущую свежесть, юность его новых полотен. А ведь их было расставлено у стен буквально десятки.
Новых. В светлых простых деревянных рамах…
Великолепные эскизы, сделанные по просьбе Сергея Апол-линариевича Герасимова к фильму по роману Стендаля «Красное и черное», ослепительные по художественности, таинственные, полные магии сочетания серых, жемчужно-белых и алых цветов. Причем манера исполнения эскизов станковая, словом, маленькие картины невиданного, вытянутого, широкого формата.
Вот один из эскизов к фильму.
Ночь. Вьется звездный полог. Мчатся во мраке вороные кони, управляемые черным кучером в черном цилиндре. Упряжка ярится, она догоняет уходящий от нас за край холста экипаж.
К освещенному лампионами подъезду подходят изысканные светские пары – женщины в длинных вечерних декольтированных платьях и мужчины во фраках.
И соединение ритма бешено мчащихся карет со степенно шествующими на прием фигурами создает неповторимое, особое состояние тревоги, какого-то странно неотвратимого, рокового действия.
– Художнику, – говорил Пименов, – можно простить ошибки и неудачи, но нельзя и не нужно прощать внутренний холод, безразличие к душе своего дела, бесцельность.
Искусством должны заниматься люди со страстной и чистой совестью.
Всякие коммерческие, карьеристские задачи никогда не были и не будут действительными заботами творчества.
Особенно страшно равнодушие, рождающее серость.
И это не только красивые слова.
Это – психология Пименова, смысл его художнической судьбы.
Однажды он прочел мне отрывок из Блока:
«Писатель – растение многолетнее. Как у ириса или у лилии росту стеблей и листьев сопутствует периодическое развитие корневых клубней, так душа писателя расширяется и развивается периодами, а творения его – только внешние результаты подземного роста души».
Думается, в блоковских строках – разгадка молодости и долголетия пименовского таланта, который с годами только набирал силу и остроту.
Таких художников очень немного, ибо душа истинного живописца как бы движет кистью, и если стареет душа – быстро дряхлеет палитра, немощным становится колорит.
В. Цыплаков. Портрет Г. Нисского
ГЕОРГИЙ НИССКИЙ
Яркий светоносный день, пестрые флажки на стройной мачте, теплое, будто из меда, море. В чистом голубом небе плывет одинокое облачко, по гладкой воде скользит яхта.
На ялике куда-то спешит человечек. Лишь скрип уключин нарушает безмятежную тишину полудня.
«Порт Гофлер» – пейзаж знаменитого французского художника Альбера Марке из собрания Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Он поражает нас свежестью, прозрачностью и простотой.
Марке. Его творчество естественно, как пение жаворонка, как порыв ветра, распахивающего весной окна и двери…
Летом 1934 года Альбер Марке с женой Марсель приезжает в Москву. Он аккуратно исполняет все нелегкие обязанности туриста: колесит по городу, посещает выставки, музеи, картинные галереи.
Когда в ВОКСе его спросили, кто из московских художников ему больше всех понравился, он ответил с улыбкой:
«Простите, но я очень полюбил работу молодого Нисского, его пейзаж «Осень»».
Как разглядел Марке в огромном московском калейдоскопе эту картину, размером чуть больше развернутой школьной тетради?
Очевидно, французского мастера очаровали душевность и необычайно острое чувство современности, наполнившее это полотно, его взволновало биение сердца не известного ему художника.
Вскоре супруги Марке покинули гостеприимную Москву и уехали в Париж, но в кулуарах ВОКСа еще долго бытовал каламбур:
«У Марке вкус нисский».
… По горячим от солнца рельсам, по пыльным путям узловой станции Новобелицы носится ватага босых шумных мальчишек.
Один из самых озорных малышей, русый, весь в веснушках, Жорка Нисский, сын станционного фельдшера.
Он живет в маленьком домике, всего в ста метрах от железной дороги.
В этом домике он родился, рос, и здесь под неуемный грохот и разноголосые крики поездов протекало его детство.
Узловую окружал сосновый бор и заросшие лозой болота.
Мальчишка рос на воле – весь мир принадлежал ему. И звонкие лесные ручьи, и ленивая река Сож, и даже таинственное озеро, по которому ходили плоты, – все было в его владениях.
Но самым дорогим в его мальчишечьем царстве была железная дорога с паровозами, водокачкой, семафорами.
Малыш любил рисовать паровозы. Все было хорошо, пока дело не доходило до колес.
Тут шло криво, косо, и поезда упрямо стояли на месте.
Юный художник частенько ревел от досады. Однажды он взял подсвечник с круглой подставкой, обвел ее карандашом, и поезд сразу покатил быстрее ветра…
Жорка ни мину i ы не сидит дома. Спозаранку он уоегает в лес, купается с ребятами в речке, потом спешит на станцию.
Надо успеть забраться на «кукушку» к знакомому машинисту, под завистливые взоры друзей дать гудок и, замирая от счастья, укатить из Новобелиц и мчаться далеко-далеко.
Он приходил домой поздно, весь перемазанный мазутом, часто со сбитыми руками, порой в синяках. Отец молча брал мокрое полотенце, и Жорка получал свою ежедневную порцию воспитания.
Полвека спустя художник Нисский часто вспоминал об этой доброй привычке получать по загривку за дело и без дела.
Ведь его частенько прорабатывали.
То за «формализм», то за «декоративность», то бог знает за что…
Осень. Семафоры.
Но об этом мы расскажем позднее.
А пока наш герой, устав от дневных забот, сладко спит, и снится ему красивый тюбик ультрамарина из набора масляных красок «Гюнтер Вагнер», которые он видел в москательной лавке. Ведь он художник, он копирует пейзажи Шишкина, и во сне его копии во сто крат лучше оригиналов.
Теперь каждое утро Жора надевает красивую фуражку с двумя скрещенными лавровыми ветками и буквами «Г.Г.» – Гомельская гимназия, берет ранец и, благословляемый сияющей матерью, идет в школу.
Он проходит двадцать шагов до изгороди и ныряет в кусты.
А через мгновение, перемахнув через забор, он уже на чердаке родного дома, где его ждут холст, 'кисти и купленные на сэкономленные от завтраков деньги краски фирмы «Гюнтер Вагнер»…
Год 1921-й. Георгий Нисский приезжает в Москву и поступает во Вхутемас.
Вхутемас. Сотни страниц исписаны о дерзких восторженных вхутемасовцах, об их учителях, об удивительном времени дерзаний и чудачеств, о бесконечных спорах и дискуссиях, в жарком горниле которых рождался драгоценный сплав искусства.
Ребята любили спорт. Они боксировали, занимались легкой атлетикой, играли в волейбол.
Волейболисты Вхутемаса держали первенство Москвы. В этой сборной команде одним из лучших был Георгий Нисский.
Он недаром с детства слыл озорным и бесстрашным.
Кто, как не он, бегал по парапету здания Вхутемаса на высоте восьмого этажа, пугая насмерть старушек, стоящих в очереди…
Кто, как не он, первым решил прыгнуть с самолета на парашюте и, когда друзья встретили его как героя, заявил, что «это все чепуха»?..
Желание быть первым, познавать новое, дерзать – во всем этом было огромное влияние Маяковского. Он часто встречался с молодежью Вхутемаса, а она его боготворила.
Когда Маяковский выступал в Политехническом музее, вху-темасовцы строились у себя во дворе на Рождественке в две колонны и с песнями подходили к дверям музея, безбилетные, сметали контроль и победоносно врывались в зал.
Колхоз в Загорье.
Когда все рассаживались где могли, Маяковский, улыбаясь, говорил:
«Ну что ж, можно начинать – Вхутемас пришел».
Это была в искусстве пора бури и натиска, пора романтическая, давшая много славных имен…
Год 1930-й. Нисский заканчивает институт. Его дипломной работой была картина «Восстание французских моряков в Одессе».
… Высокое осеннее небо с легкими перистыми облачками обещает перемену погоды. Но сегодня светит солнце, оно озаряет темную от угля и мазута землю, перечерченную рельсами железной дороги.
Черным жуком не спеша ползет по путям паровоз, белым частоколом стоят перед ним семафоры с красными руками.
Вот один из них нехотя поднял руку – путь свободен.
Прохладно. Степной ветер срывает дым с трубы паровоза, поет в стальных проводах телеграфа, ерошит перышки стайки воробьев, зябко прижавшихся друг к другу.
«Осень».
На редкость простой мотив, скупой, небогатый живописными аксессуарами, но почему он так волнует? Почему, несмотря на отсутствие традиционных примет золотой осени, вас невольно охватывает очарование?
Казалось, как может типичный по атрибутам индустриальный пейзаж (паровоз, семафоры, телеграфные провода) быть глубоко интимным?
В чем секрет его обаяния?
Нисский – поэт.
Его видение мира глубоко лирично. Взволнованно, прочувствованно, он по-особому, по-своему воспринимает жизнь во всех ее проявлениях. И в громаде событий, и в самых мелких штрихах будней художник осмысливает все остро и точно.
Он очень мало пишет с натуры, но зато много видит.
Живописец ежедневно, ежеминутно снова открывает мир, мир своей мечты.
Новобелицы.
Погожие дни лета 1932 года.
Мастер приезжает погостить к родителям, отдохнуть, пописать. Он встает рано утром.
Только взошло солнышко, и заискрился, засверкал сад, покрытый росой. Поют птицы, кругом благодать неописуемая.
Он уходит в дальний глухой «нестеровский» бор послушать шум сосен и голоса птиц, потом бредет к речке и долго-долго глядит, как ветер высоко в небе гоняет стаи облаков. Он встречает школьных товарищей, снова ездит на маневровой «кукушке» и снова приходит домой поздно вечером, весь перемазанный, усталый и счастливый.
Вскоре Нисский обретает то состояние душевной наполненности, которое так необходимо для творчества поэтам и художникам.
Пейзаж «Осень» он написал дома, сидя на завалинке, по впечатлению, без этюдов.
Отец любил сидеть поблизости, молча поглядывая на работу сына. На коленях у него всегда укладывалась старая кошка Маша.
Так родился этот маленький шедевр, пленивший Марке.
В середине тридцатых годов Нисского увлекает тема моря. Он пишет ряд картин, создавших ему известность. Но он ни на один час не бросает поисков. В его мастерской рождаются десятки маленьких эскизов, носящих в себе планы новых картин, новых решений. Впереди были намечены выставки, поездки. Но жизнь рассудила иначе.
… Октябрь 1941 года. Москва.
Танки идут на запад.
На них в белых полушубках – солдаты. Коренастые, с суровыми обветренными лицами.
На московских бульварах войска. На площади Свердлова – полковые кухни. Бойцы греются у костров. Колюче сдвинуты пирамиды винтовок.
Небо Москвы гудит от разрывов зенитных снарядов. Тревоги следуют одна за другой…
Георгий Нисский стоит у обочины Ленинградского шоссе и глядит на поток танков, рвущихся на запад.
Он продрог, уже давно стемнело, но он не может уйти, оторваться от этой грозной картины.
«Я этюдов не писал, – вспоминает Нисский. – Я только чувствовал и смотрел, а потом убегал в мастерскую рисовать и компоновать. А вещь написал, сам не замечая… в два дня».
Натюрморт с вятской игрушкой.
В тяжелые дни обороны Москвы Нисский испытывал доселе неведомую бурю чувств, его сердце поэта было смятено и возбуждено до предела, и вот отдача – эпическое полотно «На защиту Москвы» создано за пятьдесят часов.
Критики часто упрекали художника за «быстроту» писания картин.
Им, очевидно, было невдомек, какой глубокий духовный процесс предварял окончательный «творческий залп» мастера.
В феврале 1942 года Дейнека и Нисский едут в действующую армию, в район Юхнова. Бесконечная русская заснеженная равнина с рваными черными ранами взрывов, обгоревшие остовы домов, искореженная техника и впаянные в снег трупы.
Враг разгромлен, отброшен от Москвы.
Нисский ведет фронтовой дневник.
«Только бы верно понять сердцем. На глаза надежды больше. Видят уже правильно…
…Отбирать только главное… Остальное, литературно досказывающее, убирать, убирать уверенно, безжалостно».
… Отгремела гроза.
Но еще бродят в тревожном небе косматые махины туч, еще темен край неба, где порой у самого горизонта полыхают зарницы.
Солнце прорвало свинцовую гряду облаков и зажгло в напоенном влагой воздухе радугу – предвестницу окончания ненастья. Ослепительно сверкают ажурные фермы моста, перекинутого через канал.
Нарушая тишину, весело басит теплоход, по-деловому рассекая чугунную гладь вод.
Пейзаж «Радуга» написан Нисским в 1950 году.
Послевоенное пятилетие художник много работал.
Он создал десятки пейзажей, в которых нашла отражение радость ощущения мира.
Они пронизаны солнцем, в них воспеты свежесть водных просторов, быстрый бег яхт, красота Подмосковья.
Нисский – отличный яхтсмен. Поэтому так привлекательны и так убедительно «обжиты» его картины. Да это и не мудрено: художник на своем швертботе, Кайра» проплавал не одну тысячу километров по Оке, Волге, Москве-реке.
«Парусный спорт. Пестово».
Солнце и ветер – вот герои этого пейзажа. Вернее, ветер, один ветер хозяйничает сегодня в Пестове.
Верхняя Волга.
Он гонит острокрылые яхты, раздвигает завесы облаков, которые бросают на встревоженную ветром воду диковинные тени. Все в движении, упругом, мускулистом.
Трудно поверить, что полотно написано пятидесятилетним художником, настолько оно переполнено юностью, порывом.
… Древние холмы славного города Суздаля, крытые изумрудным бархатом трав и увенчанные белогрудыми храмами. Как они величественны и прекрасны летним вечером, когда ветерок разгонит облака и на ясном небосводе взойдет бледный серп месяца!
Нисский влюблен в русскую старину. Он побывал в Ростове, Владимире, Новгороде, Пскове.
Однажды с художником Михаилом Петровичем Кончаловским Нисский приехал на этюды в Суздаль.
Кончаловский тут же сел писать, а Георгий Григорьевич по привычке пошел бродить.
На склоне одного из окрестных холмов развалился на траве парень в начищенных сапогах и розовой рубашке, он бросил наземь велосипед и положил на раму вихрастую русую голову.
Рядом с ним смиренно сидела девушка в белом платье.
Козы у подножия холма обнюхивали кем-то оставленный мотороллер.
В небе, как будто мелом, реактивный самолет вычерчивал сложную параболу.
Жизнь шла своим чередом.
Когда Нисский в мастерской в Москве пробовал все это писать, получалось что-то не то.
Детали мешали воспринимать целое.
И вот тогда случилось чудо. Сперва из пейзажа Суздаля улетел самолет и забрал с собой белый след, потом за ним уехал с холста мотороллер, а последним нехотя ушел красавец парень, уводя с собой велосипед и девушку.
Остались только козы, да молодые женщины, да холмы.
А в конце еще появилась на дневном небе луна.
… Поздняя крымская осень. На море холодно, купаться нельзя.
По пустынному берегу бродит коренастый человек в матросской робе, его старая капитанская фуражка с крабом надета набекрень, доброе лицо обветренно.
Подмосковная рокада.
Он идет у самого моря, и ветер, срывая гребешки волн, пригоршнями швыряет ему в лицо брызги.
Это Георгий Нисский.
Художник давно дружит с этими краями, любит их. Встречные радушно приветствуют его, он отвечает им, подняв сжатые руки.
Штормит.
Рыбаки вытаскивают на берег дряхлые фелюги, а потом гуськом бредут к дому артели. Ветер все крепнет, сейчас он сорвал с места лилово-свинцовые тучи, и они нехотя поползли в горы, задевая за башни Генуэзской крепости.
Через минуту ветер уже осаживает седые волны, но они упрямо лезут на плоский берег, зловещие в своем упорстве.
«Шторм идет».
Эта картина очень характерна для Нисского.
… Немые просторы. Бесконечное серое небо и снега, снега. Почти у горизонта белую равнину ограничивает темный лес. Пустынно. Лишь у опушки соснового бора бежит лошадка, запряженная в сани. Казалось, никто не способен нарушить вековую тишину природы.
Внезапно алая игла пронзает небо, и через мгновение слышен рокот самолета.
«Над снегами» – новаторское произведение. В нем ясно звучит мелодия века, века авиации, космоса…
«Подмосковная рокада». Стрелой пролегла она до пылающего горизонта. Огромное багровое небо взметнулось над темными полями, над гулким бетоном шоссе. Раскаленное солнце освещает две крохотные фигуры, идущие по бесконечной дороге. Дороги…
Любимая, без устали повторяющаяся в творчестве художника тема. Нисский – путник, вечно странствующий по дорогам своего времени, вечно ищущий новое.
Три художника помогли Нисскому стать таким, каким мы его знаем сегодня: Александр Дейнека, Петр Кончаловский и Аль-бер Марке.
Это они приучили его быть немногословным, лаконичным, прогнать из своих произведений иллюстративность и изобразительную болтовню, помогли ему выдержать многие испытания.
Дейнека своим огромным дарованием, своим примером стойкости в искусстве, своим плечом помог Нисскому в трудные времена, когда некоторые критики прорабатывали Нисского за десятки не совершенных им грехов.
Кончаловский – своим жизнелюбием, любовью к декоративности и локальному цвету и, самое главное, глубокой любовью к природе – матери истинного искусства.
