Текст книги "Мастера и шедевры. Том 3"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
Впечатление, что и мы парим над зачарованным краем.
– Здесь плыл когда-то Петр Первый. Искал пригодный северный путь для флота.
И вот именно тут его застигла весть о рождении дочери.
На радостях царь повелел наименовать реку Царевной.
Так гласит предание.
Мы будто летим над причудливо изрезанной островами поймой. Внизу одинокий рыбак. К небу тянется дымок костра. Еле дрожат ветки осин. Весна.
Гулко звучат наши шаги по пустым залам.
«Розовый вечер».
Зима. Скрипят полозья саней. Похрапывают косматые лошадки.
Бегут по розовому сияющему снегу лиловые тени.
На бледно-зеленом закатном небе румяная луна. Вечереет.
– А ведь розовый – как горит? – спрашивает Ромадин. И вдруг вынимает белый листок.
В родных местах Есенина. Фрагмент.
Складывает его вчетверо. Обрывает один угол. Потом, загадочно улыбаясь, разворачивает бумажку.
Посреди листа – ровный кружок, размером с ноготь. Художник, продолжая улыбаться, подносит его к холсту и прислоняет к пылающему розовому снегу.
И… о, чудо! В белом оконце – шероховатая масляная краска сизого, почти серого цвета.
– Ну как? – щурится Ромадин.
Я молчу. Много я слышал об опытах художника Крымова – великого мастера тона.
Он любил показывать ученикам светосилу в своих картинах. Зажигал спичку и подносил ее к полотну, сравнивая силу света огня и светосилу живописи. Но это было…
А сейчас я увидел новый чисто ромадинский предметный урок – как сложен истинный цвет в станковой живописи. Как порою глубок тон даже в кажущихся ярких и светлых местах. Как неуловимо сложен цвет.
Я подчеркиваю, станковой живописи в отличие от декоративной или монументальной живописи. Станковая живопись требует мастерства особого…
Цвет такой картины не имеет ничего общего с локальной открытой краской.
Колорит станковых полотен симфоничен. Он плод непрестанного труда и наблюдений.
Близится час вернисажа. Ромадин волнуется…
«Художник П.А. Федотов».
Зловещий кривой серп месяца заглядывает в темное полукружие окна. За маленьким мольбертом, согнувшись, сидит Федотов. Перед ним начатый холст.
Далеко за полночь, догорает свеча, а он, позабыв про все, пишет, пишет…
Огромная тень на стене повторяет движения руки мастера. Мерцающий, коптящий свет выхватил из мрака убогую постель, гипсовые пыльные антики, нехитрую утварь.
Неистовый Федотов пишет. Из прихожей доносится храп верного Коршунова. В этой нищете, хаосе и мраке рождается новая картина.
Вопреки нужде, голоду, наступающей тьме…
Правда, художник будет сломлен, его ждут безумие и смерть… Но вечно будут жить его творения. Таким мы видим его на картине Ромадина.
Художник П. А. Федотов.
Станковая живопись.
Александр Иванов, Федотов, Суриков, Серов, Левитан. Каких нечеловеческих усилий требует она порою от художника! Отдачи целиком, без остатка, без компромиссов.
Но зато какое истинное счастье, какое полное удовлетворение дарит она творцу!
«Умба-река».
Свинцовая, синяя, злая. Белопенная. Она ярится не зря. Трудно преодолеть пороги на пути к Белому морю. А море рядом. Ревет река, ворочает огромные валуны, грохочут камни. Ветер гнет ель, срывает клочья пены с гребней волн. На берегу село Умба. На высоком крутояре сосновый лес.
– Дикие места, – произносит подошедший Ромадин. – Медведей полно, а волков вот нет.
«Лесное озеро».
Седые лапы елей раскинулись над темным стеклом воды. Густое зеленое кружево дремучего леса манит побродить по чаще, послушать шепот Берендеева бора.
– Какого здесь зверья только нет! Из них рысь самая опасная. Не считая Топтыгина… А посмотри, какие ели разные. Как горит рябинка. В подлеске – липка, ольха. Когда писал этюд, надо мною все носилась белка. Дразнила, цокала.
… Многие большие русские живописцы писали бор. Виктор и Аполлинарий Васнецовы, Нестеров, Шишкин. Каждый по-своему.
И у Ромадина свой особенный язык.
Никто, как он, не умеет, сохраняя лирическое состояние, превосходно чувствуя живописную среду, так ювелирно писать интимные детали, столь характерные для природы России.
Посмотрите на золотой дождь листьев, на огоньки куста рябины, на колючую хвою елей.
Мы продолжаем свой путь по залам.
«У сельсовета».
Ночь. Пепельный лунный свет растворил синюю темень. У заснеженной избы сельсовета – двое розвальней.
Понурые лошадки замерзли.
Им давно пора быть в теплом стойле. Но хозяева заседают. Видно, у них дела неотложные.
Горят бледно-желтые окна. Поскрипывает снег под копытами коней…
Переливаются, мерцают звезды в ночном небе.
Лесное озеро.
– Видишь, вон звезда упала. Это Вечность… – промолвил Ромадин. – Разные бывают состояния у человека и у природы тоже. Вот одна из моих любимых картин…
Лицо его, безмерно усталое, становится добрым, мелкие морщины на лбу вдруг разглаживаются.
«Весенний воздух».
Керженец. Половодье. Залило лес. У маленького острова бортник, долбленный из осины.
На нем приплыл художник.
Вот он сидит под огромным зонтом и старательно пишет. В картине разлита неописуемая благодать. Влажный воздух трепещет в лучах весеннего солнца.
– Какое счастье бродить по России, видеть прекрасный мир. Работать, писать и пытаться донести эту красоту людям… Правда, не все принимают это.
Вот на днях мне сказал один деятель:
«Нет у вас тематики, товарищ Ромадин».
Ну, что ж поделаешь.
Глаза мастера стали печальными. Глубокие морщины собрались у переносья. Не первый раз он слышал такие вот речи.
Ромадин – станковист.
Это весьма ординарное в недавнем прошлом качество ныне обретает новое существенное звучание.
Дело в том, что сегодня у некоторых художников утрачен вкус к станковой живописи.
Они предпочитают ей живопись декоративную, обобщенномонументальную.
Спору нет, и эта форма художества может быть прекрасной.
Но почему вдруг снова возникли разговоры об отмирании станковой живописи, об ее якобы несовременности?
Небольшие полотна Ромадина. Манера его письма, тонкая, валерная, присущая только станковой живописи, почитаема не только искушенными ценителями искусства, но и массовым зрителем.
«Помилуйте! – может воскликнуть строгий критик. – К чему вы призываете? Ромадин – станковист. Ну и бог с ним! Такими были Саврасов и Куинджи. Его мотивы пейзажей встречались у Шишкина и Рылова. Где же новь?»
Однако, несмотря на «старомодность» Ромадина, мне бы хотелось подчеркнуть современность и гражданственность его лиры.
У сельсовета.
Потому что именно сегодня особенно дорого и необходимо искусство, воспевающее природу, воспитывающее в людях любовь к прекрасному, к Родине, к ее нивам и рощам, озерам и лесам.
В почвоведении (да простят меня за откровенный прозаизм) есть понятие эрозии – выветривания.
Эрозия…
Это не только явление природы.
Явление эрозии, то есть выветривания, весьма типично и для процессов, происходящих в современном искусстве и культуре Запада, где эрозия прекрасного стала бичом времени, проклятием XX века.
Разрушение, выветривание прекрасного, культ уродства, жестокости, цинизма приводят к потере любви к красоте, к жизни, к природе, к Родине.
Так происходит самая страшная из эрозий – эрозия духа.
Это – явление эпидемическое…
Пора вернуться к живописи.
К великому счастью, корни реалистических традиций в нашем искусстве достаточно крепки и есть все основания предполагать новый взлет станковой реалистической живописи. Этому порукой работы талантливых мастеров на выставках.
В мире искусства, как, впрочем, и во всем огромном мире, происходит ожесточенная борьба добра и зла, света и тьмы, прекрасного и уродства.
И вот поэтому такие, с первого взгляда мирные и, казалось, почти старомодные пейзажи Ромадина оказались весьма современными, боевыми средствами ведения большой битвы за Человека, за Прекрасное, против распада и цинизма.
Таково призвание истинного искусства.
Такова тяжелая обязанность таланта!
Николай Ромадин бесконечно крепок в своей «узловой завязи», в своей горячей, возвышенной любви к Родине, к ее прекрасной, величественной природе.
В пейзажах живописца горят бледные зори северных белых ночей, пылают багровые закаты в могучих сосновых борах, полыхают алые костры пастухов, мерцают холодные звезды в бездонном небе, бурлят неуемные разливы могучих рек.
Русь… исконная, чистая, гордая.
Пейзаж.
Прозрачные глаза реки Царевны, васильковые рассветы, золотые полдни, глухой топот коней в ночном, кружевная вязь молодых березовых рощ, прелесть рдеющих кустов спелой рябины.
Особой, ромадинской прелестью, волшебной, одним им найденной тайной веет от всех его полотен.
И не в особой мудрености мотивов секрет очарования музы Ромадина.
Бесхитростна, напевна лира живописца, но в ней вся не передаваемая словами бездна поэзии, искренняя любовь и восторг познания. Верным сыном, ищущим, истово собирающим и запечатлевающим дорогие приметы лика матери Родины, хозяином своих излюбленных мест гордо шагает по отчей земле Николай Ромадин, порывистый, неуемный…
Взгляните на холсты художника Ромадина.
Всмотритесь, и перед вами откроется море поэзии… Искрится, переливается драгоценными камнями звезд Млечный Путь. Залег он через все небо, и мириады светил мерцают, озаряя путь поэту, художнику – вечному скитальцу…
То мы зрим свинцовые буруны богатырских наших рек, в которых ярость и доброта, сила и нежность; то глядимся, словно в заколдованное зеркало, в тихие заводи лесных озер, обрамленных тонкой паутиной хрупких ветвей со сполохами редких соцветий.
… Смяты подушки, сброшено одеяло, догорает лампа, пепельная, холодная заря глядит в окно. «Бессонница»… В этом холсте – пронзительная грусть, одиночество и раздумья поэта-живописца.
… Багряная прелесть весеннего вечера, розовые, пунцовые лучи зари скользят по ажурному сплетенью тонких ветвей, холодные голубые, сиреневые тени бегут по талому снегу, где-то высоко в золотистом предзакатном небе тает пунцовая тучка…
«Есенинский вечер».
Он напоен какой-то особой, звучащей тишиной, в которой и затаенная печаль, и негромкая радость ожидания чего-то неведомого, желанного… Вся сложность и многогранность метафорического поэтического строя скрыта в этом пейзаже-монологе.
Лирический голос художника проникает в сердце зрителя, заставляя звучать самые сокровенные струны его души.
Есенинский вечер.
Великое умение слушать и запоминать музыку пейзажа и воплощать ее в пластически совершенных образах – удивительное свойство ромадинского таланта. Всмотритесь в белоснежное раздолье его зимних полотен, и вы услышите всю полифонию, всю единственную по своей мощи музыку морозных необъятных просторов, где и пение озорного ветра, и скрип полозьев, и звон бубенцов лихой тройки. Русь…
Страна, которой нет равной по неохватности приволья, по высоте бирюзового звонкого неба, по исполинской мощи неспешно плывущих белопарусных облаков, и все это колдовское движение заключено в поэмах-холстах Ромадина. Глядя на них, начинаешь понимать его личное прочтение непостижимой по тонкости и силе гоголевской лирики, гоголевского ощущения Родины.
Порою перед пейзажами Ромадина меня не покидает ощущение полета, парения над просторами России – так поразителен магический кристалл фантазии мастера, заставляющий нас на миг стать птицей и увидеть мир по-иному, воспарить вместе с живописцем и окинуть взором всю непостижимую красу земли нашей, еще острее ощутить горячую приверженность к Отчизне.
Песня Ромадина поистине безбрежна.
В ней и нетронутая, девственная зелень майского перво-цветья, и чарующие теплые огни декабрьских вечеров, когда лиловое безмолвие вдруг обретает человеческое звучание обжи-тости и душевности.
Невероятны по своей проникновенности и сложности ощущения ромадинских интерьеров – то огненно-густых с глубокими тенями, то серебристо-светлых и певучих, располагающих нас к грезе, к прочтению по-новому строк Тютчева, Фета, самого Пушкина…
Желание понять поэзию, прочесть поэзию наших великих поэтов достигается Ромадиным не сходством сюжетным, не попыткой писать внешне похожий жанр.
Нет!
К этому лирическому состоянию нас зовет колорит, живописный ряд полотен мастера ассоциации, метафоры – вот стихия художника, и мы невольно попадаем в плен его таланта, мощного и тонкого, мудрого и по-детски восторженного.
Никакой иллюстративности!
Только мир высокой поэтики – вот грани ромадинского дарования, столь не схожего ни с кем.
Живописец Ромадин возвращает нам, городским жителям, первозданную прелесть природы.
И мы получаем редкое наслаждение, любуясь пейзажами Ромадина, ощущаем шелест весенней листвы, вдыхаем горький запах дыма осенних костров, любуемся многоцветьем пряных душистых лугов и пушистым инеем, украсившим кружевным убором белоствольные березы.
Глядя на полотна художника, мы невольно приобщаемся к поэзии русского пейзажа, вспоминаем бессмертные строки Пушкина, Тютчева, Есенина, Тургенева, Гоголя, Толстого, Чехова, слышим прекрасную музыку Глинки, Чайковского, Рахманинова, словом, мы прикасаемся к исконным корням нашей русской древней культуры.
Но Ромадин – дитя своего века.
Было бы неверно представить живописца иноком, бродящим по лесной глухомани и не видящим стремительных изменений облика нашей земли, гудящей от строек, грохота стальных путей, не замечающим новых кварталов старых городов.
Николай Михайлович – сверстник и современник Дейнеки, Пименова, Нисского, мастеров, показавших в своих картинах преображенный лик страны.
Ромадин избрал благородную и трудную стезю – воспеть вечную красу нашей Родины, и мы сегодня с особой остротой чувствуем необходимость сохранности заповедной природы, дающей человеку здоровье, духовную свежесть и силу, саму жизнь…
Нам очень нужны истинные картины, картины-вехи, художественно осмысливающие грандиозные изменения нашей страны, но это никак не отрицает воспитания в нашем многомиллионном зрителе высокого чувства ощущения красоты, любви и уважения к нашему национальному богатству – лесам, полям, озерам, рекам, – выраженного в небольших станковых полотнах с таким интимным и духовно близким каждому сердцу именем – пейзажи Отчизны.
ТАИР САЛАХОВ
Это было почти двадцать лет назад.
Москва готовилась встретить новый, 1969 год.
Помню синий, вьюжный, снежный вечер, когда вместе с Александром Александровичем Дейнекой и его женой мы входили в нарядно украшенный зал Центрального Дома работников искусств.
Помню большой стол, веселых людей, музыку.
И то ни с чем не сравнимое мгновение, когда шумный зал вдруг замер и в наступившей прозрачной тишине раздался мелодичный перезвон курантов…
Мерно начали бить главные часы Родины, отсчитывая время… Новый год!
Сколько значения для каждого человека вложено в эти слова! Сколько пожеланий счастья, здоровья, творческих успехов произносилось в эти минуты…
Александр Александрович Дейнека выглядел необычно.
Ведь мы привыкли видеть его в спортивных пестрых рубашках, а не в торжественно белой накрахмаленной сорочке с галстуком, надетыми для этого случая.
Великий мастер был особенно оживлен. Много шутил…
Кто мог подумать, что этот год будет последним в его огромной по масштабу работы жизни?.. Вдруг посреди общего разговора он произнес:
«Кто-то из известных живописцев как-то написал: «Истинный художник должен принадлежать своему времени». Давайте же поднимем бокалы за жизнь!»
Минуты летели, и в яркой карусели новогоднего веселья казалось, что само счастье находилось где-то совсем рядом.
К нам подошел стройный загорелый молодой человек с ослепительной улыбкой и добрыми глазами. Он поздравил Александра Александровича и всех нас с праздником.
Дейнека, как всегда, зорко посмотрел прямо в глаза говорившему, приветливо улыбнулся и сказал:
– Спасибо, Таир.
Он был немногословен, но каждая фраза Дейнеки поэтому звучала особенно весомо.
Таир Салахов – а это был он – крепко пожал протянутую ему большую, массивную руку мастера и произнес негромко:
– Вам спасибо, вам огромная благодарность за школу, за ваше вперед зовущее искусство.
Прошли годы…
Но теперь особенно отчетливо и выпукло я вижу эту нечаянную встречу таких разных и по возрасту, и, наверное, по охвату мира художников. Учителя и ученика. Мастеров одного фронта…
В этом, ставшем с течением времени уже символическим рукопожатии я осязаю как бы жест доверия к молодежи, к тем, кто понесет дальше эстафету нашего искусства – искусства, в рождении которого принимал такое деятельное участие сам Дейнека. Воспевший в своем творчестве любимую Родину и великолепно, ярко и незабываемо отразивший жизнь молодой Страны Советов в десятках ныне ставших классическими холстов, он высоко поднял гордое имя гражданина-художника.
Таир Салахов уже в ту пору был сложившимся, широко известным и у нас, и за рубежом живописцем, создавшим ряд новаторских портретов, композиций, пейзажей.
Ему было в тот памятный вечер сорок с небольшим лет.
В жизни каждого человека, художника огромную роль в его мировидении играет юность…
Таир – сын Баку, Апшерона…
Дюны Нардарана. Следы на песке мальчишеских ступней, быстро стираемые свежим ветром.
Шепот Каспия, рассказывающего свои древние сказки, плеск рыбачьих весел, розовая улыбка цветущего миндаля.
Неспешный накат волн.
Женщины Апшерона.
Запах нефти и роз. Шелест пыльной зелени апшеронских деревень.
Старые руины как полустертые знаки ушедших времен… И скрежещущие, и грохочущие нефтяные вышки как графический символ нашего века.
Вот мир, полный радужного сияния и трепещущих бликов солнца, которые запечатлелись навсегда на сетчатке глаз юного Таира и проникли глубоко в душу будущего художника.
Он бродил по кривым улочкам, всматривался в затейливые домики, сложенные из подаренного морем ракушечника, чутко прислушивался к музыке Востока – звонкому топоту копыт, крикам ишаков, пению озорного шалого ветра, раздувавшего легкие одежды идущих с кувшинами девушек. Долго бродил мальчик по набережной тихой бухты, в которую вечером словно опрокидывались теплые огни большого города.
Детство – пора неповторимая, когда искристая сила жизни заставляет тебя вдруг мчаться сломя голову наперегонки с ветром или толкает часами глядеть в малахитовую, пронизанную светом глубину моря, где плавают диковинные рыбы и медузы, и кажется порою, что ты сам становишься частью этой заколдованной красоты.
Или вдруг чья-то рука приводит тебя на нефтяные вышки, и ты, стараясь не мешать взрослым, вглядываешься в нелегкий труд гордых, загорелых, кряжистых, сильных и мужественных людей…
Весь этот дивный и непостижимый мир – твой!
Гляди, осязай и запоминай!
И именно в эти далекие тридцатые годы сложился круг образов художника, очерченных любовью к своей земле и ее людям – рыбакам, строителям, нефтяникам, виноградарям… Творцам.
И когда настал момент и крепкая юношеская рука взяла кисть, палитру и краски, да, с той поры до сегодняшнего дня, где бы он ни был, в какие бы далекие края ни бросала его судьба, он никогда не забывал музыку своего детства, звуки, запахи, цвета своей Отчизны. Баку…
Город особенный, где зримо живут рядом вчера, сегодня и завтра. Седые мечети, узкие переулочки, шум и гомон базаров с их толчеей и тем особым ароматом красок, которые свойственны лишь Востоку, грохот машин, мир нефти и техники самой современной, а рядом– вечное море, то бешеное, с седыми бурунами, то ласковое, изумрудно-лазоревое.
Портрет композитора Кара Караева.
Крик чаек, шум прибоя и веселый смех молодежи – весь этот многоцветный калейдоскоп чарует, и кажется, что это бытие, пестрое, как дорогой восточный ковер, чуть-чуть убаюкивает, и становится трудно себе представить, как родилось мускульно напряженное искусство Таира Салахова, сумевшего найти свой ключ к отражению жизни современного Азербайджана.
Ведь в его холстах живут и строители, и бурильщики, и деятели культуры…
Особо примечательно, что в полотнах живописца нет персонажей бездеятельных, скучающих, не занимающихся делом.
Труд, труд напряженный – подлинный герой картин художника, и секрет этого лежит в самом творческом методе мастера.
Его композиции, портреты, пейзажи, натюрморты – плод глубокого и тщательного изучения натуры, знания и любви к своей теме, пришедших с годами. Любви постоянной и верной.
«Будьте правдивыми, молодые люди, – говорил Роден. – Выполняйте ваш труд, как честные рабочие».
Несмотря на огромную занятость общественными делами, Таир Салахов показывает нам, особенно в последние годы, как его неутомимый труд на ниве живописи дает свои обильные плоды.
Особенно примечательны родниковой свежестью и ощущением радостного, светлого приятия мира работы лета – осени 1978 года, года, примечательного для художника, отмечавшего свой полувековой юбилей.
Юной, острой и чеканно отточенной представляется нам эта удивительная сюита…
Натюрморт «Солнечное утро»-из этой живописной серии.
Где-то вдалеке поблескивает серебряная чешуя Каспия.
Солнце, беспощадное и нежное, царит на этом холсте.
Лучи утреннего светила купаются во влажной упругой зелени, они проникают в широкое окно мастерской художника, сверкают на пузатых глиняных сосудах, зажигая горячие рефлексы в холодных тенях.
Натюрморт… Это полотно не носит примет нашего бурного XX века. Оно скорее с первого взгляда архаично. Однако язык живописи Салахова – светоносный, простой, конструктивный – ясно обозначает время ее создания. В этой картине художник открывает нам свое кредо – предельную ясность ощущения. Никаких ненужных деталей, все до скупости четко и архитектонично. Мастеру удалось создать полотно, насыщенное светом, добром, покоем. Мы переносимся в атмосферу тишины…
Утро на Апшероне.
Немая музыка природы, ее бесхитростная мелодия обволакивают нас и заставляют вмиг очутиться у берегов Каспия, почувствовать непреходящую красоту натуры.
Другие холсты из этой сюиты приглашают нас побродить по старым селениям Апшерона, поглядеть на зубчатые древние башни, увидеть игру сине-фиолетовых теней, оценить ослепительную мощь южного солнца.
Художник будто вместе с нами шагает по земле, где протекала его юность, и мы начинаем сильнее ощущать силу корней таланта Таира Салахова, уходящих в родную его почву…
«Красота вокруг нас, рядом» – вот девиз этой серии, внешне не претендующей на программность, но несущей большой заряд современного новаторства, пластического видения мира.
Мир, окружающий нас, феноменален, и только большим мастерам удается оставить истинный образ своего времени, своего современника в неповторимых, уникальных решениях, в которых мы с потрясающей точностью ощущаем пульс именно той эпохи, в которой жил и творил художник.
Крамской сказал как-то, что быть Ван Дейком после Ван Дейка, быть может, и возможно, но это не значит быть ему равным, да теперь уже другое нужно… Эти слова как нельзя лучше говорят о сложности нахождения своего видения мира. Неповторимого, единственного.
Сейчас, в конце 80-х годов XX века, можно во весь голос сказать о роли Дейнеки в становлении нашего искусства. О той «новой красоте», которую он нашел в обликах своих современников, своей земли.
Зато как бесконечно трудна задача нынешних живописцев – найти пластически адекватные нашему сложному и прекрасному времени образы. Один из мастеров, много сделавших в формировании этого нового слова в искусстве, – Таир Салахов.
Открыто активная гражданственная позиция особенно ярко раскрывается в портретах Салахова, его любовь к своим героям, к их делу, к их творчеству заставляет гармонично звучать краски и рисунок, саму конструкцию картины.
Характер мастера – добрый, отзывчивый, по-восточному неторопливый в решениях, но глубокий в привязанностях, благодарный к старшим, к учителям – невольно находит отражение в его холстах.
Портрет медсестры.
Один из самых известных первых портретов, показанных Салаховым, ставший ныне хрестоматийным, – изображение композитора Кара Караева. Мало кому известно, сколько предварительной работы – эскизов, этюдов, рисунков – сделал художник, прежде чем этот портрет увидел свет. Живописцу присуща привычка долго вынашивать выбранную тему, неспешно находить единственное для нее пластическое решение, искать наиболее острое и типическое… Ему свойственны романтическая приподнятость, взволнованность в сочетании с монументально обобщенной формой, в которой слышны отзвуки влияния Дей-неки и мексиканцев, Корина и тех восточных миниатюр, в которых наиболее остро и символично работает силуэт и цвет.
«Портрет композитора Кара Караева».
Это полотно написано в I960 году, и появление картины далеко не случайно. Ведь Караев – земляк живописца.
Их связывает многолетняя, крепкая дружба. И художник знает и любит творчество азербайджанского композитора.
Наверное, поэтому так глубинен, остр и психологичен анализ портрета. Весь холст производит впечатление собранной стальной пружины, столько внутренней динамики вложено в построение полотна.
Композитор сидит в профиль. Его стройная сильная фигура напоминает натянутый лук…
Взор устремлен вдаль. Руки сомкнуты. Одна-единственная страсть владеет в этот момент Кара Караевым. Творчество.
Мир звуков, не слышный нам, переполняет его душу… И он мучительно и радостно ищет решения этого стихийного потока мелодий.
Черный рояль стремительно режет гладкий серый фон.
Согнутая мускулистая спина музыканта залита ярким светом. Лицо в тени. Это необычайное решение как бы подчеркивает волшебность акта творчества, заставляет нас попытаться понять этот сложный и загадочный процесс…
Как внезапные вспышки маяков – удары звонких и ярких цветов, они невольно напоминают нам о восточной по принадлежности палитре художника и о его тяготении к искусству национальному, также присущему и герою его портрета.
Портрет Вари.
Несмотря на абсолютно европейский интерьер холста, мы как будто угадываем пение труб, гортанные звуки бубна, всю ту стихию, которая так характерна для Кара Караева…
Этот портрет принес Таиру Салахову заслуженную славу и заставил говорить о нем как о мастере. Его портрет – умный, покоряющий своей сдержанной эмоциональностью, пластической строгой завершенностью.
В 1962 году Салахов пишет портрет поэта Сабира, одного из зачинателей современной азербайджанской поэзии.
… Тесная убогая каморка.
Рассвет.
Погасла лампа. Блики бледной зари проникают в маленькое оконце и выхватывают из серебряных сумерек фигуру Сабира, стоящего в глубоком раздумье.
Лишения и заботы омрачили его крутой лоб. Густые черные брови. Глубоко запавшие, все остро видящие глаза скорбят. Тонкий нос, сомкнутые губы, нервный овал худого лица рисуют образ глубоко человечный.
Сабир много сил отдал призывам к единению своего народа. Он боролся с братоубийственной резней и с силами черной реакции.
Сабир писал:
«Так отдай печаль певцу, человек нужды и бед! Время, чтобы всех скорбей стал носителем поэт».
Крепко сжаты тяжелые руки человека из народа.
Зябко… Сабир накинул на плечи пальто.
Его надежды на создание народной школы в Баку разрушены. Фанатики не отдали учиться своих детей.
Силы молодого поэта подорваны. Стрелы его сатирических произведений бессильны развеять мрак. Забыты его лирические газели.
И, однако, дух его не сломлен. Как набат, звучат слова его стихов, написанных в дни революции 1905 года.
Его перо готово и сейчас к борьбе за светлое будущее. Магнетически приковывает взор на картине Салахова чистый лист, лежащий на столе.
Кажется, еще мгновение и гневные строки стихов Сабира побегут по бумаге…
Художнику удалось дать нам почувствовать эпоху, в которой жил, творил и боролся поэт. Салахов создал сложный образ борца-поэта.
Ремонтники.
«Мы должны, – писал Салахов, – создать образ нашего современника во всем его повседневном величии, я бы сказал, в его будничной праздничности».
Эти слова написаны в 1963 году, и это не только красиво сказанная фраза. В последние годы творчество художника является как бы пластическим ответом на эту декларацию.
Живописец Таир Салахов ежегодно проводит несколько месяцев в родном Баку, посещает Нефтяные Камни. В его полотнах перед нами встает целая галерея людей, порою отчаянно смелых, гордо побеждающих стихию. Таковы герои Апшерона. Эта тема с каждым годом обретает новое звучание.
«Мои картины, – говорит Таир, – это то, что меня волнует, что мне по-настоящему дорого, что я хорошо знаю и люблю…»
Редко кто из современных живописцев так привержен к своей изначальной теме, как Салахов. И что особенно любопытно в этом глубоком и оригинальном даровании – в нем сочетаются песни о труде, которые он создал в десятках холстов, с изображениями создателей музыки – музыкотворцев.
Таковы портреты Кара Караева, Амирова и портрет Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.
Больше полутора десятилетий отделяют его от портрета Кара Караева, и мы убеждаемся, что этот путь проделан художником не зря. Значительно глубже, человечней, масштабней стал психологический анализ Салахова.
Он пытается глубже постичь тайну феномена творчества человека, заставившего в своих грандиозных творениях звучать саму эпоху, полную драматизма и героики.
Вот что рассказывает сам Таир Салахов об истории создания этого портрета:
«Шостакович… – Тут художник задумывается, и эта пауза, это молчание звучит весомее всяких слов. – Я много, лет, – продолжает Салахов, – подходил к решению портрета и теперь счастлив, что мне все же удалось запечатлеть образ этого Человека. Не скрою, холст дался мне нелегко, не говоря уж о том, что Дмитрий Дмитриевич очень неохотно позировал. И за всю его жизнь лишь немногим художникам довелось с натуры написать композитора…
И вот раздался долгожданный звонок…
И я на даче в Жуковке. Помню особенно четко, как прозвучал этот давно желанный звонок и негромкий голос великого музыканта пригласил меня приехать к нему.
Яркое утро. Подмосковье.
Итак, мы сидим и беседуем с Шостаковичем…
Он много говорил о произведениях искусства, о музыке. Я слушал, слушал внимательно, пристально вглядываясь в его черты. Потом мне захотелось спросить у Дмитрия Дмитриевича: какого композитора он больше всего любит?
Он улыбнулся и ответил:
«Мне нравятся очень, очень разные композиторы», – и опять как-то застенчиво улыбнулся…
К процессу работы над портретом он отнесся очень серьезно, позировал несколько раз. Он надел свой любимый зеленый жилет и сел напротив, прямо смотря на меня. Поза нашлась не сразу, она была трудная, сидеть нужно было без спинки, и выдержать часами такое положение не так легко…
Но он сидел. Терпеливо…
Он забыл, что я пишу его, и пальцы его неслышно скользили, будто он наигрывал что-то еще никому неведомое.
Мне порою казалось, что передо мною звучит, да, звучит немая музыка, мощная, подобная колокольному набату. Я трепетно ощущал борьбу этого человека с физическим недугом, недомоганием, возможно, с возрастом.
Но я видел могучего, с непокоренным духом композитора и постарался выразить это в портрете…»
