Текст книги "Мастера и шедевры. Том 3"

Автор книги: Игорь Долгополов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Яростное сопротивление старого еще не сломлено. Все эти великие крайности и контрасты борьбы на фоне разрухи, голода, лишений и стали той могучей средой, которая напитала живыми соками молодое искусство Октября, поражающее нас и сегодня свежестью и поисками.

Итак, студент Вхутемаса Юрий Пименов ежедневно пешком отмеривал путь от Замоскворечья до Мясницких ворот. Этот путь давал бесценный материал наблюдений.

Раннее утро. Уныло стоят трамваи. Нет тока. Темно…

Москва пустынна. Улицы завалены снегом, сугробы. Голодно… Стены домов седые от инея.

Квартиры давно не топят. В ходу печки самых невероятных систем – буржуйки, колонки и прочие. Давно сломаны заборы. Доламывают пустые дома. Все идет в печку…

Афиша к кинофильму «Пышка»

Вывески с громкими фамилиями купцов напоминают о старом Замоскворечье. Золотые кренделя, подобно флюгерам, скрипят на ветру. А в булочной очередь за хлебом…

Трудные годы. Огромным златоголовым сторожем старого высится над Москвой храм Спасителя.

Много, много написано о Вхутемасе, о его норовистом, замечательном студенчестве, о незабываемых годах становления нашего искусства.

Пименов сам рассказывал о той поре.

– Первые годы Вхутемаса. Первая встреча на первом курсе с Андреем Гончаровым, с которым мы сразу поругались, а потом всю жизнь дружили, правда, всегда продолжая спорить.

В эти молодые годы нам не давали авансов под живопись – и вообще нам за живопись не платили. Мы зарабатывали на нее и работой в газете, в журнале, и деланием вывесок, и исполнением декораций.

Никогда не уйдут из памяти ночи, когда мы с Андреем Гончаровым работали в его большой квартире в старом доме на Мясницкой. В этой же комнате два его младших брата спали по своим кроватям, а мы за большим круглым столом делали в ночь по десятку иллюстраций.

Надо сказать, это были модные теперь коллажи, этакая смесь из фотомонтажа и рисования.

И так мы, два парня, не мудрствуя лукаво, клеили и рисовали до утра… А утром за окном появлялись первые прохожие, начиналась городская жизнь…

Но вернемся во Вхутемас. Эго были горячие денечки. Студенты Вхутемаса шумели в аудитории Политехнического музея на чтении стихов, поддерживая Маяковского и Асеева.

Шумели на спектаклях Мейерхольда… Но не только шумели. Мы познавали мастерство.

Я учился у Малютина, Шемякина, Фалилеева и очень благодарен им.

Но большее вхутемасовское время я проучился у Фаворского и, может быть, без права хочу считать себя его учеником… Владимир Андреевич Фаворский был огромный и необычайно светлый человек. Ему присущи высокое благородство, художественность, подлинная человечность.

Первая выставка.

Как она порою много значит для судьбы художника! На Первой дискуссионной выставке объединений активного революционного искусства среди другой вхутемасовскои молодежи была представлена группа живописцев с немудреным названием «Группа трех»…

Задумчивая девушка.

Трое.

И ведь надо было случиться, что судьба свела вместе на самом первом старте трех наших замечательных мастеров – Александра Дейнеку, Андрея Гончарова и Юрия Пименова, создавших целую главу в становлении нового нашего искусства.

– Саша Дейнека… – вспоминал Пименов. – Нас в ту пору связывала большая дружба, и ведь это было не мудрено. Когда мы смотрим ранние, первые картины Дейнеки, молодость нашего государства и молодость нашего поколения стоят перед глазами.

Страна начинала строить свою тяжелую промышленность, горячий воздух деятельности был душой той молодой эпохи.

И такой же молодой художник Дейнека с увлечением рисовал прозрачные конструкции новых цехов, шлак и шпалы у строящейся железнодорожной ветки, крепких мужиков и баб с многочисленных строек первых пятилеток…

Помню небольшую комнатку в Лиховом переулке, где жил Саша Дейнека. Где вместо мольберта стоял чемодан. И на чемодане или на диване он писал свои, в общем, лучшие картины, в которых бурлила, кипела новая жизнь…

Здесь же, в Лиховом, мы вместе с ним делали эскизы костюмов и декораций к гладковскому «Цементу», который поставила студия МХАТа. Правда, декорации с трудом вмещались на сцену, так как мы в то время не очень здорово рассчитывали габариты и размеры…

Незабываемые годы…

Дейнека и Пименов…

Это, как мне думается, тема отдельного большого исследования. Тема благодарная, ждущая, своего автора.

Ведь эти два художника, как, пожалуй, немногие в нашей живописи, сумели глубоко понять и отразить самое трудное – время, в котором мы жили. Каждый по-своему, каждый в присущей ему форме, колорите, композиции.

На первых порах они были рядом вместе с Гончаровым, Вильямсом и другими молодыми художниками, вошедшими в ОСТ – Общество художников-станковистов.

Даешь тяжелую индустрию!

Надо подчеркнуть – станковистов…

Ведь в двадцатые годы были буйные головы «новаторов», начисто отрицавшие всякую преемственность культуры и всякие традиции, в том числе и станковую живопись.

Вот строки из высказываний этих ниспровергателей:

«Мы не можем новый смысл запирать в катакомбы прошлых вещей. Мы не можем строить на обломках помпейских раскопок, будь они сто раз классичны, прекрасны и священны. Это принадлежит прошлой личности старого смысла… Образы прошлого, давно угасшие скорлупы существа, идущего к своей целостности. Мы не можем даже их популяризировать, ибо все их сокровенное находится уже в ответах современного смысла и вопроса».

Довольно туманно, но, впрочем, ясно. Образы прошлого, гиганты Рафаэль, Рембрандт – «угасшие скорлупы»…

Казалось, куда идти? Но потратим несколько мгновений и прочтем еще один текст:

«Первыми признаками перехода на эту новую плоскость были в самых сейчас свободных искусствах – в живописи и в музыке – сдвиг и преломление реальной формы. И оба эти искусства стоят на ясной и неуклонной дороге к окончательному переходу с плоскости материальной на плоскость отвлеченную, так сказать, с плоскости логики на плоскость алогики. Лучше с завязанными глазами бросить палитрой в холст, бить кулаками или топором по глине или мрамору, сесть на клавиатуру, чем слепо и бездушно быть рабом изношенного трафарета».

Подобная «философия» едва ли требует комментариев.

О ней можно было бы и не вспоминать, если бы наше молодое искусство не подвергалось весьма яростным атакам подобных пророков.

Эти энергичные пропагандисты уродства были порою весьма влиятельны и занимали ключевые позиции на изофронте тех дней. И надо было сказать слово самому Владимиру Ильичу Ленину, чтобы поправить вконец заблудившихся деятелей новой «пролетарской культуры». Навсегда в памяти останется мысль Ленина:

«Почему нам нужно отворачиваться от истинно прекрасного… только на том основании, что оно «старо»?»

Предельно ясная логика, положение, казалось, не требующее доказательств. Но, чтобы понять и осмыслить даже непреложную истину, необходимо было время.

Солдаты переходят на сторону революции.

Творческий путь Юрия Пименова тоже был не прост и не однозначен. Искусство молодого художника развивалось, росло, претерпевало ряд изменений.

Первые картины Пименова, яркие, острые, сразу заставили о себе говорить. Но самого живописца потом не устраивала открытая, порою несколько схематическая заданность полотен, присущая ОСТу. Его тревожило несовершенство пластики, некоторая холодность, рациональность собственных ранних работ.

Пименов переживает суровую переоценку своих молодых увлечений. Он вспоминает сам:

«Ходлер на первых порах был моим божеством, которое я позже возненавидел…»

ТРУДНОЕ ВРЕМЯ

Процесс переосмысливания был нелегок и порою мучителен. Вот что рассказывал сам художник об этой поре:

– 1932 – 1933 годы… Это было мое трудное время.

У меня расползлись нервы, я совсем не мог работать. К тому же меня постигли и профессиональные беды: одну книжку, которую я иллюстрировал, за рисунки признали формалистической, и я оказался без денег и без работы, так как после этой книжки работы в журналах мне не давали, и мы существовали на те деньги, которые стенографией зарабатывала моя жена.

Моя депрессия затянулась, – я совсем перестал работать и для себя, мы жили в это время очень одиноко, друзья моих совсем молодых лет отошли от меня, они даже перестали мне и звонить, – я понимал их, – они были молоды, в расцвете жизненного азарта, в обаянии первых настоящих профессиональных успехов, в водовороте в общем веселой жизни, – и мои внешне минорные настроения были им не по душе.

Я говорю «внешне», потому что состояние мое тогда было сложнее такого простого определения.

Говоря словами Диккенса, «это было худшее из времен, это было лучшее из времен, это были годы отчаяния, это были годы надежды».

Стараясь выйти из своего трудного состояния, слушаясь советов врачей и некоторых новых друзей, которых я приобрел, – а смысл их советов был в том, чтобы быть в жизни и пробовать подходить к работе, я начал бродить, уезжая на пригородных поездах подальше от Москвы…

Возвращение Персефоны.

Я уезжал на целый день, очень далеко, ложился в густую траву, полную своих шорохов, своей жизни. В воздухе жужжали пчелы, высоко в небе стояли белые июльские облака. Я открывал прекрасные для себя маленькие речки с узкими деревянными мостами, с мостками для стирки белья – речки, к которым подходили совсем небольшие деревни, где старые ивы опускались к воде и где на берегах с криками купались загорелые, коричневые ребята и розовые, молодые бабы.

Я возвращался вечерами поздно. Мне навстречу шли люди с поездов, они были утомлены своими днями и спешили в свои дома, где, вероятно, их ждали семьи, холодное молоко из погреба, горячая картошка с плиты.

Я жил тогда с острым ощущением счастья, открывающегося мне теплого, живого мира, который вытеснял постепенно и подавленность состояния и те умозрительные, придуманные схемы, которыми я пользовался раньше как художник. И у меня поднималось желание работать, желание писать и писать прямо с натуры, с живой натуры, которая так богато, тонко и прекрасно существовала вокруг.

Слушая этот рассказ Юрия Ивановича, я невольно вспоминал его же рассказы об Удельном, реке Македонке, о его первом знакомстве с русской природой. И снова природа, натура открывала, как и некогда совсем юному Пименову, новые горизонты для познавания мира и живописи!

Вспоминаются мудрые слова Ренуара:

«Мы родимся, не зная ничего. В нас лишь множество возможностей. Однако открыть их – нелегкое дело! Мне понадобилось двадцать лет, чтобы открыть живопись. Пришлось двадцать лет наблюдать натуру и главное – посещать Лувр…»

Тридцатые годы… Москва. Центр столицы в лесах. На месте двухэтажных домишек Охотного ряда кипит стройка… Москву-реку не узнать – одевают в гранит берега. Возводят новые мосты… На утицах города чад, дым, угар… Кладут асфальт, заливают древнюю булыгу. Ломают «старое»… Снесли Сухаревскую башню, Страстной монастырь… Сгоряча порубили столетние липы на Садовом кольце…

Новая Москва.

Начали стройку метро… На улицах – веселые молодые ребята и девчата в касках, в комбинезонах, перепачканные рыжей глиной, – метростроевцы.

Расширяют улицы. Двигают дома… Город меняется на глазах.

1937 год… Москвич Юрий Пименов пишет холст, в котором раскрывает перед зрителем новый пейзаж столицы, – «Новая Москва»…

Летний день. Жара. В сизом мареве тают новые дома Охотного ряда…

Сегодня, когда двадцатиэтажных махин в Москве сотни, эти первые стройки тех лет кажутся, может быть, небольшими. Но в те далекие дни реконструкция Охотного ряда была символом московской нови.

Навеки сгинули лабазы и лавки и уступили место белым зданиям, вызывавшим чувство гордости у тогдашних москвичей.

«Новая Москва»…

Легко бежит машина по асфальту площади Свердлова.

Пестрый калейдоскоп людской толпы, верениц машин разворачивается перед глазами водителя – молодой женщины с короткой прической (как видите, моды через треть века вернулись на круги своя), в легком летнем платье.

Во всем полотне Пименова разлито чувство увлеченности жизнью. Оно в цветах гвоздики, пунцовой и белой, прикрепленных к раме ветрового стекла. В блеске асфальта и в трепете алых флажков на Колонном зале Дома союзов.

В бликах солнца, играющих на полированных кузовах автомобилей, и в пестрой мозаике толпы пешеходов…

Тайна очарования пименовского полотна – в движении, которое пронизывает каждый мазок в картине.

Правда, этот дробный импрессионистический мазок вызвал гнев у некоторых искусствоведов, считавших в ту пору художников типа Ренуара или Дега формалистами.

Но, думается, едва ли стоит ворошить эти ошибки критиков, которым свойственно порою заблуждаться, как, впрочем, всем смертным…

Итак, перед нами,Новая Москва» – картина, ставшая хрестоматийной, она экспонирована в Третьяковской галерее рядом с другими полотнами Пименова.

Кстати, работы Пименова в Третьяковке – рядом с работами Дейнеки, в одном и том же зале… Так через пятьдесят лет после первой выставки вновь эти два мастера экспонируются рядом, плечом к плечу…

Следы шин.

Жизнь Пименова-художника, ровесника нашего века, непроста. Немало испытаний предложила ему судьба. О годах Великой Отечественной войны художник рассказал:

– В памяти остался день, когда хлынул проливной дождь. Старая московская Ордынка, бесконечные толпы людей, танки, выходящие с Красной площади, с парада Победы, и слезы на лицах, смешанные с дождем…

И сразу из памяти возник сорок третий… Северо-Западный фронт. Разбитая станция Бологое… Прифронтовая дорога, уложенная для прохода машин бревнами. Уничтоженная станция Пола. Лунная ночь. Поезд под бомбежкой. Это все забыть нельзя. И наш сегодняшний день понимается глубже через наплыв обожженных фронтовых картин.

Юрий Пименов в дни войны написал полотна, в которых выразил тяжесть и тревогу московских будней той поры.

«Ночная улица»…

Метет поземка… 1942 год. Затемнение. Из морозного мрака холодными призраками выступают мертвые громады домов.

Ветер воет в немом просторе оледенелой улицы.

Щетина «ежей»…

Вьюга рвет брезент с грузовика, мчащегося во тьму… Шевелит пряди волос, концы платка у женщины, идущей по ночной Москве. Неверный синий свет озаряет суровое, словно застывшее лицо.

Кто она?

Куда идет в эту глухую пору?

Мы не знаем.

Знаем только, что ночные пропуска выдавали по работе. Эта женщина, наверное, идет со смены. В ее лице решимость. Заменить мужа, брата, победить.

Железный строй «ежей», сквозь который как бы проходит женщина, подчеркивает суровый ритм холста.

– Я помню, как в военное время, – говорил Пименов, – электричка вылетала с вокзала во время тревоги, как кругом выло, трещало, шумело, и какой поразительно тихой казалась природа, когда сойдешь с электрички.

Окрестности Москвы, вся придорожная земля вокруг были перекопаны под огороды… Потом, после войны, этот пейзаж был в переменах и в движении – то он был завален штабелями кирпича и бетонными трубами, то глядели уже готовые дома с пустой, утрамбованной землей вокруг, где были рассованы тоненькие саженцы молодых деревьев.

Ночная улица.

Потом между домами легли асфальтовые дороги…

Я знаю, что архитектура этих новых мест, мягко говоря, простовата и совсем далека от того, что носит название художественности, но я вырос в старом городе, который задыхался от тесноты общих квартир, от общих кухонь, где чад, жар и раздражение стояли в воздухе, поэтому я с добрым чувством смотрю на однообразные белые дома: они дали отдых многим людям, приблизили их к светлой, просторной жизни.

Есть мудрые слова, что человек должен в жизни посадить дерево, родить ребенка, построить дом или написать книгу.

Пименов написал сюиту «Новые кварталы».

Картины Пименова – это проникновенные рассказы о наших днях. Они плод неустанных наблюдений и труда. Знание натуры, изучение природы – непреложный закон искусства Пименова.

– Художник без натуры, без модели – бедный, обездоленный человек, нищий перед богатой витриной, у которого нет денег, чтобы купить, и, главное, нет рук, чтобы взять, – размышлял Юрий Иванович. – Все сделанное без натуры, не пропущенное через натуру, не увиденное в натуре, становится всегда суррогатом, неким вымороженным, обескровленным и пересушенным образом.

…Дождь. Любимый мотив пейзажей Пименова…

Ведь дождь сам по себе великий художник, превращающий самый банальный городской пейзаж в симфонию свежих, поющих согласно красок…

Капли дождя трепещут на лице куда-то бегущей девушки, они блестят на стеклах мчащихся автомобилей, сверкают на листьях деревьев, на букетах цветов в руках у промокших влюбленных… Дождь превращает уличный асфальт, витрины магазинов, окна домов в огромное зеркало, в гранях которого пляшут багровые, бирюзовые, фиолетовые влажные факелы реклам, зеленые, желтые, красные огни светофоров, то бледно-лиловый, то золотисто-желтый свет фонарей…

Нет, поистине дождь – колдун… Ведь это он способен мгновенно превращать современную улицу второй половины двадцатого века в некое подобие готической архаики.

Сажают картофель.

Взгляните на пейзаж Пименова «Ливень», и вас поразит стройная тектоника фигур, укутанных в плащи с капюшонами, чеканный строй бесчисленных остроугольных зонтов и, главное, тот удлиненный, стремящийся ввысь ритм форм и силуэтов, столь свойственный готике.

Но это нисколько не значит, что– художник не увидел сегодняшнего дня. Нет, он всего лишь необычайно остро фиксирует мир и с юношеской фантазией, свежестью заставляет воспринимать свои ощущения…

«Лирическое новоселье»…

Двое… Ночь. Тишина.

За черной пропастью окон – город. Огромный, бессонный.

В бескрайней ночной пустоте – огни. Глаза домов. Живые, трепетные, как судьбы людей…

Вздох. Невнятные слова. Поцелуй…

Горит яркий свет новоселья. Голая, пустынная квартира. Включены все лампочки, без люстр, без абажуров.

Они горят яростно, эти светильники начинающейся новой жизни. Их свет беспощаден. Он обнажает каждую щербинку на кафеле, каждую царапину на обоях, каждую раннюю морщинку – след забот.

В пустой, новой квартире – двое.

Друзья ушли… Кажется, далеко позади тревоги, ожидания. Позабыты глаза свидетелей и участников треволнений. Глаза порою равнодушные, а порою просто усталые…

Но не забудется никогда ломкий шорох листка ордера. Зеленый желанный глазок такси. Объятия друзей…

В ушах еще звучат слова:

«Да положите, черти, бумагу на пол, ведь сейчас все затопчете».

И другой – женский, мечтательный голос:

«Эх, кошку бы пустить сюда, да где ее взять, кошку-то?..»

Свалены в кучу чемоданы. Книги, книги, книги. Котелок – свидетель походов и летних работ… Мебели нет… Ни стола… ни стула… Мерно звучит капель в ванной. Новый кран отсчитывает время.

– Я люблю эти новые кварталы, – рассказывал Пименов.

– В их незаконченности, даже в их неполадках живет молодая душа новизны…

Новые города, районы и кварталы рождают свою особенную поэзию, особенный характер жизни. На новом месте начинают разворачивать землю, на строительных площадках появляется медленное и неуклонное движение огромных кранов…

Лирическое новоселье.

Сколько потом разной жизни придет в эти дома.

Пока же их жители знают и еще не подведенный газ, и не налаженное отопление, еще не открытые магазины, и еще не работающие лифты.

Но они не знают ночных бомбежек, не знают накрест заклеенных бумагой окон, замороженных комнат, обвалившихся от близких разрывов потолков – они не знают войны и страха…

«ТЕАТР – ЭТО ПРАЗДНИК»

Лира Пименова человечна.

Художник был доброжелателен. Его сердце и душа живописца не уставали удивляться. Он питал любовь к разработке сюит, любил музыку, особенно «Болеро» Равеля, ритм повторов и сложный мелодический строй этого композитора.

Но одной из самых больших, многолетних привязанностей, увлечений живописца был, безусловно, театр!

– Театр! Это праздник! – говорил Пименов. – Помню, как мальчишкой впервые попал в оперу.

Помню синие сугробы у белых колонн Большого театра. Оранжевый свет узорных фонарей. Скрип полозьев саней у парадной лестницы.

Снег московский, пушистый, ласковый. Огромные двери. Сверкающие, слепящие огни фойе.

Аромат духов. Неясный говор, приглушенный смех. Атмосфера ожидания чего-то необычного, волнующего.

Мое отражение в большом зеркале рядом с нарядными дамами, поправляющими свои прически, оглядывающими туалеты соседок.

Как замирало сердце, когда медленно гас свет в зале, мерцание золота и трепетное сияние люстр сливались с первыми звуками оркестра и поднимался занавес, эта волшебная стена, отделяющая тебя и других зрителей от таинственного мира сцены…

Я почти не знал таких людей, которые не были бы взволнованы атмосферой театра.

Эскиз афиши к балету «Жизель». Уланова.

Прошло почти сорок лет с той поры, когда в тридцать шестом году мы с женой переехали в дом на Масловку – он один стоял среди грязных улиц и старых деревянных домов, он был архитектурно достаточно нелеп, но нам он казался прекрасным.

У нас, как и у всех тогда, почти не было вещей, особенно мебели.

Квартиры к тому же были холодными, и в наших совершенно пустых комнатах горели электрические рефлекторы и стоял огромный макетный ящик, в котором мы делали макет «Любови Яровой» дгш переехавшего в Ростов театра Завадского.

Тогда уже театр окончательно околдовал меня.

Потом мне пришлось довольно много работать в качестве художника в разных театрах. Я узнал необыкновенный и не знакомый зрителю мир, так сказать, изнутри, он стал моим «производственным местом», я принимал посильное участие в работе, результатом которой является спектакль.

Мне это было очень интересно, я знакомился с тем, как живопись эскиза переходит в большой размер сцены, как свет освещает и меняет расписанный холст, как бутафорские материалы на сцене становятся драгоценными, а спектакль, собранный по частям из разных цехов, от разных мастеров, превращается в нечто единое и цельное.

Этот мир оказался необыкновенно увлекательным: душа зрелища как-то приблизилась и раскрылась, стали понятны механизмы многих тайн, но очарование осталось.

Оно только обернулось более теплой, интимной стороной.

Надо всячески беречь эту зрелищную колдовскую притягательность театра, выработанную вековым опытом…

Конечно, театральные декорации, построенные на иллюзии, на имитации реальности, не кажутся ни интересными, ни живыми. Но тот, увы, очень стандартный и обезличенный тип существующих сейчас в массе оформлений спектаклей представляется таким же бесперспективным.

А ведь есть у нас прекрасные традиции театральной декорации, традиции Головина, Кустодиева, костюмов Бакста, занавесей Сомова и более близких к нам – Вильямса, Шифрина.

И мне кажется, что сейчас сквозь однообразие скучных оформлений начинают опять появляться декорации, построенные на образной изобразительности…

Хотелось бы сказать несколько слов в защиту… занавеса. Театр сейчас почти отменил занавес, таинственную границу между сценой и зрительным залом, заменив ее темной пустотой сцены. С занавесами из театра уходят изобразительность и образность спектакля, его нарядность и часть его красоты, да и особенная дополнительная содержательность тоже.

«Любовь к трем апельсинам»

Какими великолепными явлениями были занавесы Врубеля, Сомова! Они и сейчас в эскизах смотрятся настоящими драгоценностями.

Я думаю, что отсутствие такого прекрасного и сильного средства в спектакле будет временным и театральный занавес во всей силе опять появится в театре…

С каждой новой работой в театре я вновь и вновь ощущал счастье прикосновения к этому вечному источнику радости.

– Есть еще одна, очень важная тонкость в моих отношениях с театром, – добавил Пименов, – ведь именно театр давал мне много работы в ту, теперь уже давнюю пору, когда моя живопись «не шла», когда меня прорабатывали за «импрессионистич-ность» и обвиняли в тысячах несуществующих формалистических грехов.

Тогда театр просто помогал мне жить.

Это был хлеб мой насущный, это была и моя любовь.

… Так родилась большая и прекрасная сюита Пименова «Таинственный мир зрелищ».

Вот всего лишь один из холстов в этой серии.

«Перед выходом на сцену»…

Актриса. Театральная уборная… Простые серые стены. Тройное зеркало отражает бледное лицо, высокую прическу, строгое черное платье…

Еще час назад были автобус, толкотня, обрывки разговоров. Улица. Дождь. Город. Где-то далеко дом, заботы, все то, что коротко называется буднями…

Еще минута – и перед актрисой встанет черная пропасть зрительного зала. Она шагнет из этой комнатки в волшебный мир сцены, мир, полный тайны, колдовства, счастья и трагедии, слез и смеха…

Пристально глядят глаза молодой женщины в большое зеркало. Руки покоятся на коленях. Маленькие, сильные руки…

О чем думает она… Мастеру удалось передать это сложное состояние сосредоточенности и перевоплощения.

То духовное напряжение, которого требует искусство. Чувство самоотдачи, служения людям, которое свойственно настоящим художникам.

Одинокая продавщица цветов.

«ОДИНОКАЯ ПРОДАВЩИЦА ЦВЕТОВ»

«Уважаемый Юрий Иванович! Извините, что беспокою Вас, но это вызвано крайней необходимостью.

Я работаю кинооператором на телестудии в Братске. Учусь заочно в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии на факультете режиссуры телевидения.

Темой своей курсовой работы я взял написание режиссерского сценария по Вашей картине «Одинокая продавщица цветов».

Для того чтобы лучше понять эту картину, мне необходимо знать Ваш творческий путь, время и место создания этой картины.

К сожалению, наш молодой город еще не имеет приличных библиотек.

У меня к Вам большая просьба написать мне, когда и в каком издательстве выходили книги о Вашем творчестве, или, если есть возможность, прислать мне их на короткий срок.

Особенно меня интересует все о картине «Одинокая продавщица цветов». Прошу, если Вас не затруднит, помочь мне.

С уважением Валерий Борисов».

«Москва. Март.

Привет, Валерий Борисов, отвечаю на Вашу просьбу.

Картину «Одинокая продавщица цветов» я написал по наброскам, сделанным в Венеции. В Венеции я был два раза – первый – в 1928 году, совсем молодым, после окончания Вхутемаса. Тогда поезд подходил к старому вокзалу, ступеньки вокзальной лестницы спускались прямо к воде канала. Мы приехали ночью, совсем рядом плескалась темная, почти черная вода; по каналу с огоньками двигались разные лодки, гондолы, маленькие пароходики. С некоторых из них доносилось пение.

Второй раз я был в Венеции через тридцать лет, в 1958 году.

На месте старого стоял новый вокзал, в блеске металла и стекла, сквозь его прозрачные стены и двери просвечивала желтоватая и розоватая, подернутая патиной времени Венеция Каналетто.

Был день, солнце. Оживленное движение судов на канале.

Я много ходил по ее запутанным, узким улицам.

Гондолы под дождем.

Меня даже больше великолепных знаменитых музеев интересовала обыкновенная человеческая жизнь, мне попадались маленькие дворики с пестрым бельем, прекрасные женщины за стиркой в блеске мокрого белья, мыльной пены.

Рыбные ряды с тем особым запахом морской рыбы, влажной, серебристой, скользкой.

На одной из площадей, которая выложена старинными плитами и напоминает танцевальный зал, в окружении старых зданий, среди пестрой и нарочито шумной толпы туристов, в ярких обтянутых штанах, бородатых юношей и перекрашенных дам, среди этого прекрасного города, пестроты и шума продавала цветы женщина в подчеркнуто темном и простом платье, подчеркнуто просто причесанная, с деревенскими корзинами, где лежали свежие и нежные цветы.

Меня она восхитила своей благородной простотой, нежностью цветов на фоне старинных плит, и я, страшно спеша, боясь, что она уйдет, сделал несколько набросков: она, площадь, толпа вдалеке.

Потом по наброскам написал картину.

Прибавлю, что эта женщина была очень одинока среди города и этой толпы…

Буду рад, если мое письмо Вам поможет.

Ваш Юрий Пименов».

Что поразило Валерия Борисова? Что было импульсом, родившим крайнюю необходимость написать письмо автору «Одинокой продавщицы цветов», задумать сценарий?..

На этот вопрос превосходно отвечают сама картина и письмо художника к Валерию.»

Вспомним письмо Пименова. Пестрая толпа праздных туристов, «стиляжные» девушки и парни, перекрашенные богатые дамы – и бедная, скромная женщина, продающая цветы.

Казалось, сюжет картины готов, он почти плакатен, так ярок социальный контраст.

Стоит только взять кисть, палитру и…

Но художник не принимает лобовой ход.

Прежде всего он исключает цветовой контраст, так ясно обозначенный в письме, – яркие девицы, пестрая толпа и благородные колера старинного города. Во-вторых, он отвергает саму функцию, заложенную в слове «продавщица».

Лавочка соломенных шляп. Венеция.

Цветов на картине никто не продает и никто не покупает, а посему не состоялся прямой диалог бедных и богатых, который лежал на поверхности.

Зато какой глубокий, симфонический строй предлагает мастер.

Серебристый холодный пленэр Венеции обволакивает плиты пустынной площади и напоминающую трубы грандиозного органа колоннаду дворцов на далеком фоне.

Все растворено во влажном морском жемчужно-сером венецианском воздухе. Растаяли в нем анилиновые яркие кляксы фигурок туристов.

Торжествующая природа погасила вторжение инородных красок, но зато с какой силой, с какой поистине музыкальной ясностью зазвучали благородные черные и золотистые тона одежд и корзин и удивительный сине-фиолетовый камертон букетов цветов.

Продавщица не торгует, так как покупателей нет.

Хотя одна из двух корзин почти пуста.

Женщина устала, она механически снова и снова укладывает и перекладывает цветы.

Впереди целый день – бесконечно длинный ряд надежд и разочарований, тревог и забот, улыбок и унижений…

Но наперекор всему – каким достоинством и внутренней сдержанностью полна фигура этой маленькой женщины, брошенной судьбой на мостовую!

Невольно в памяти встают герои фильма «Огни большого города». И когда при посещении мастерской Юрия Ивановича Пименова на небольшой полке я увидел книгу «Чаплин», то убедился, что моя догадка не лишена основания.

Тонкость интонации, точность метафоры в живописи – дар редкий, он сближает ее с поэзией, доставляя зрителю радость быть соучастником действия, события, переживать вместе с героями.

Была еще одна замечательная особенность Пименова: не только остро видеть, но уметь долго отбирать главное, ему лишь одному нужное. Этот метод требовал огромной работы.

Сам художник рассказывал об этом в присущем ему ироническом тоне.

Ведь художник, особенно жанрист, всегда должен быть немного зевакой – без остановок, впопыхах ничего толком не увидишь. Вся огромная сила жанра заключается в умении худож-

Эскиз занавеса к спектаклю «Дама с камелиями» А. Дюма ника увидеть большие события жизни в обыкновенных, прозаических положениях.

Приходит на память прочитанное у блестящего мастера итальянского кино Микеланджело Антониони: