Текст книги "Мастера и шедевры. Том 3"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
АЛЕКСЕЙ ГРИЦАЙ
Так – гармонических орудий
Власть беспредельна над душой
Ф. Тютчев
Березовая роща… Русский Парфенон.
Не вдохновенные греческие зодчие Иктин и Калликрат, не сам гений античности Фвдий создавали это диво.
Природа, всемогущая и прекрасная, возвела неповторимый храм света и добра.
Белоснежная колоннада молодых берез – символ радости и мира.
Ослепительно чистым серебром сверкают стволы деревьев. Через нежное кружево тонких, почти невесомых ветвей видно, что летят, летят призрачные, как мечта, апрельские белопенные легкие облака.
Сиреневые тени играют свою игру.
В шепоте рощи – мелодия весны.
Тихая. Чарующая.
И как бы ни очерствела твоя городская душа, затормошенная будничной сутолокой, как бы ни огрубел слух, ошеломленный грохотом и скрежетом, все равно какие-то еще неведомые, нетронутые струны сердца затрепещут, и самой сути твоей достигнет великая всепобедная гармония вновь возрождающейся природы.
Сокровенная, ласковая.
Бегут мерцающие тени по колкой прошлогодней траве. Сулят близкое, роскошное разнотравье, многоцветье Лета.
Прошелестел ветерок.
Словно струны эоловой арфы, запели березы. Прокричала кукушка. Будто отметила еще одно ускользнувшее мгновение.
Таинственно, беззвучно, то сходясь, то исчезая, куда-то спешат облака.
В этом неустанном, волшебном движении (порою незаметном в скопище бетонных однообразных громад) – неутихающий поток счастья. Какая прелесть – Весна…
Вдруг резко зазвонил телефон. Я будто очнулся. Мгновенно увидел стеллажи, туго уставленные бесчисленными полотнами. Полки книг. Мастерская художника.
«Пора весны» – так называется картина Алексея Михайловича Грицая. Холст стоит на мольберте.
Художник писал этот пейзаж много лет. Неустанно повторяя мотив, каждый раз внося в картины что-то новое. Долго, долго вынашивал сюжет. Искал натуру. Наконеи, рядом с деревней Макаровкой обрел свою мечту.
Живописец вместе с десятками других полотен вскоре покажет «Пору весны» (последний, новый вариант) на персональной выставке в Академии художеств, первой в его жизни за все прожитые семьдесят лет.
Понимание искусства – дело вовсе не простое.
Главное – многотрудное, неодноразовое. Чтобы осознать произведение живописи, требуется не только напряжение глаз или изучение биографии любимых художников. Но, что не менее важно, нужно научиться видеть, слышать, ощущать картину. Тут уж необходима упорная работа души.
Когда зришь в музее, галерее либо на выставке задумавшуюся, будто застывшую фигуру посетителя, глядящего на полотно, то чувствуешь, что в этот миг (который может продолжаться часами) происходит сложнейший процесс.
Взбудораженное человеческое сознание пытается глубже постичь творение. В эти минуты зритель мысленно беседует с автором.
Происходит бесценный диалог двух душ, который приносит огромное удовлетворение. Мало того, что зритель становится внутренне богаче, духовно наполненнее, он как бы очищается прикосновением к прекрасному. Наши современники отлично понимают этот феномен.
Но для этого картина обязана нести в себе высокий духовный заряд. Сама живопись, ее пластический строй, система образов должны вызывать ассоциативный отзвук в сердце людском.
Весна Верхушки берез.
Наконец, исполнение полотна– невидимый, но всегда ощутимый большой труд, посвященный картине, в которую буквально каждый раз вкладывается вся предыдущая жизнь мастера, – все это вызывает зрительский резонанс, чувство благодарности и признательности.
Разумеется, это не означает, что каждое произведение создается годами.
Естественно, правил здесь нет.
Но то, что спешка, сырость исполнения, рыхлость формы, непроясненность колорита рождают серость и не являются приметами настоящего творения искусства, – аксиома.
Поэтому, когда искусствоведы или сами художники сетуют, что современный зритель порою остается равнодушным к некоторым экспозициям, им все же стоит попытаться осмыслить, почему «широкая публика» не спешит посетить иные выставки и, простите за вульгаризм, «валом валит» в Третьяковскую галерею или Эрмитаж, Русский музей или Музей имени Пушкина.
Не мешает серьезно подумать, почему иногда возникают бесчисленные очереди у некоторых экспозиций шедевров мирового искусства или русской классики…
А ведь секрет этой тайны легко раскрыть.
Ибо диво такой посещаемости наших сокровищниц в том, что там показывают, как правило, картины.
Да, законченные станковые картины, в которых с предельной выразительностью и пластическим совершенством ясно выражаются чувство и мысль, вложенные живописцами в свои холсты. И это есть то основное чарующее свойство, которое присуще истинным творениям.
Картина.
Это вовсе не обязательно многометровая композиция (хотя и они бывают гениальными). Портреты, пейзажи, даже натюрморты могут быть шедеврами в самом высоком понимании этого слова.
Это, понятно, не исключает, что этюд или эскиз может быть жемчужиной искусства.
Может.
Но тут все решает критерий художественности и мастерства живописца, создавшего эти холсты.
К сожалению, именно понятие художественности претерпело катаклизмы, вызванные многими процессами в западной культуре нашего бурливого двадцатого века.
Ленинград. Летний сад.
Человек есть тайна, говорил Достоевский. Но не меньшая загадка – рождение произведения живописи.
Белый лист бумаги. Чистый холст. Молчаливые клавиши фортепиано.
Начало.
Настанет дивный миг, и руки поэта, художника, композитора прикоснутся к нетронутой бумаге, девственному полотну, зазвучит рояль. Целый мир отразится в прекрасном творении.
Но история создания поэмы, романа, картины, симфонии сложна. Всегда неповторима и уникальна. И хотя есть строгие законы контрапункта, сама музыка, необъятная, как океан, сведена к четким рамкам всего лишь семи нот.
Поэт, возносясь душой к звездам, не должен забывать о ямбе или ином размере стихосложения. Художник-реалист при всем богатстве палитры, невзирая на разные стили и эпохи, следует непреложным законам рисунка, тона, колорита, композиции.
В каждом виде искусства существует феномен возникновения нового, которое каждый раз поражает своей остротой, первичностью мировидения.
Но если композитор или поэт, по существу, вольны начертать на чистой бумаге строки или ноты, впрямую отражающие полет их фантазии, то истинный большой художник, несмотря на самый смелый, фантастический сюжет, все же связан с живой природой, с натурой.
Самые невероятные сны Гойи или видения Босха обусловлены реальным изображением.
Уже не говоря о портретистах, пейзажистах или мастерах, пишущих многофигурные композиции. Как бы символичны они ни были, основа любого создания живописи – ассоциация с живой натурой.
Достаточно вспомнить черную ворону на снегу, послужив-щую по легенде посылом к созданию Суриковым «Боярыни Морозовой».
Труд, неустанный труд заложен в каждом большом произведении, и часто за долгую жизнь мастерам удается выразить свою кардинальную идею всего лишь в нескольких, а иногда в одном полотне. Поэтому так бесконечно увлекательны и поучительны истории рождения картин. Ибо в них звучит время, в котором жил и творил художник.
Молодая поросль.
Студия на Масловке. Уже расставлены холсты. Алексей Михайлович тщательно готовится к экспозиции. Сравнивает, размышляет.
«Самое светлое настроение, – задумчиво произносит Грицай, – я испытываю перед чистым холстом. Каждый раз мечтаешь: вот-вот воплотятся самые сокровенные замыслы.
Но как только положишь первые мазки, сразу же охватывают сомнения, мучения поиска».
Я слушаю этого высокого худощавого человека с какой-то искринкой в глазах и думаю, что за пытка это счастье быть мастером.
Ведь, казалось бы, ничего не стоит А. М. Грицаю при его опыте и знании написать очередной мотив. Но художник ждет, ждет того состояния природы, которое адекватно в данный миг состоянию его души. И вот именно эта слитность мечты и исполнения свойственна его лучшим холстам.
Поэтому у Грицая почти не встретишь раз и навсегда найденной гаммы, затверженных приемов письма или, как говорят, «накатанных сюжетов».
Живописцу удалось сохранить, не глядя на годы и многоопытность, мальчишечью способность удивляться вечно юной природе.
Я прошу у художника показать несколько этюдов с натуры.
Алексей Михайлович наугад вынимает со стеллажа и прислоняет к мольбертам десятки маленьких холстов.
В мастерской словно возникает радуга.
Так празднично сочны, ярки, свежи краски небольших полотен.
Будто отдельные оконца распахнуты в светозарный, сверкающий мир весен и зим, осени и лета, утренних и вечерних зорь, знойного полдня.
«Я свято исповедую, – продолжает разговор живописец, – когда пишешь с натуры, то знаешь, что искать. Природа, как и любовь к ней, неисчерпаема.
Сколько ни написано сюжетов, сколько ни создано шедевров пейзажного искусства, начиная с Констебля, Коро, Добиньи, Сислея, Писсарро, наших живописцев Саврасова, Шишкина, Левитана, но натура поистине бездонна.
И я глубоко верю: чем больше я буду стараться приблизиться к тому, что я чувствую и вижу, тем разнообразнее будут мои картины.
Ива цветет.
Ведь в русском пейзаже, как, впрочем, в любом другом, нет буквально ни одной пяди, похожей по цвету на другую.
Это закон.
Но как трудно пытаться отразить все богатство, великолепие цвета! Повторяю: цвета, а не краски.
Вспоминаю студенческие годы в Академии, когда И. И. Бродский не раз предостерегал молодых художников от форсированного пользования локальными красками, от слишком повышенной красочности.
«В верных, чутких сочетаниях света и тени, тонов и полутонов порою больше живописи, чем в той яркости красок, которую предпочитают многие. Можно тремя красками добиться настоящей живописи, если правильно выдержать отношения тонов, света и тени», – говорил он.
Бродский рассказывал студентам о сложнейшем принципе валера в станковой живописи, которым владели крупнейшие художники прошлого.
А ведь понятие «валер», – говорит Грицай, – нисколько не противостоит цветности, особенно после открытия пленэрных решений, сделанных импрессионистами. Самое главное – пытаться избегать стереотипа, штампа, приемов, хотя и удачных, но все же удаляющих живописцев от постоянного изучения натуры, поиска правды красоты, от вечно тревожащей любого художника мечты о постижении прекрасного».
Алексей Михайлович Грицай родился в Петербурге 7 марта 1914 года в семье педагога-математика.
Он рано остался сиротой.
Отец-красноармеец погиб в 1919 году.
Судьбе было угодно, чтобы пятилетнего малыша отправили к родным в деревню Дюндино.
Так городской мальчик попадает в просторный незнакомый мир. Маленькая деревенька примостилась на краю крутого оврага. Десяток изб. Неприхотливый образ жизни. Ласковая природа приютила сироту, радушно открыла объятия своих необозримых просторов.
Всего четыре года прожил там Алексей, но, как известно, воспоминания детства неотразимы. Так, навсегда запечатлелись в памяти высокое небо, поля, чахлый орешник, молодые березки у околицы, волшебная перемена времен года.
Весна. Большая вода. Фрагмент.
Неторопливый уклад.
Вереница дней, полных все новых и новых открытий: то синие сверкающие сугробы, метель, то весна-красна.
Тихие зори.
Звуки гармоники. Хороводы, посиделки. Протяжные песни. Полевые цветы. Игры со сверстниками. Мерцание солнечных бликов, бегущих по воде.
Багряная осенняя листва… Все это заложило на долгую жизнь постоянную, тогда еще не осознанную любовь к природе, красоте пейзажа.
Алеша возвращается в Питер. Школа. Учеба. Ранние рисунки. И вот наступает 1932 год, когда будущий художник, пройдя кое-какую подготовку, робко переступает порог Академии художеств. Душа его полна трепета и надежд: свершилось чудо – он студент.
Много, много странного увидел смущенный юноша на первых порах. Разбитые прекрасные античные слепки в разгромленном «новаторами» двадцатых годов академическом музее.
Нелепые натурные постановки в мастерской. И еще более чудные разговоры об искусстве, которые вели студенты, лихо красившие большие холсты яркими плоскостями и кубами. Все сместилось в цельной душе.
Не все Грицай понимал и ждал, ждал чего-то, пытался понять мудреные размышления педагога.
Пролетел год.
В Академию был назначен директором ученик Репина – И. И. Бродский. Он привел с собой группу художников-реали-стов. Система преподавания изменилась.
Девизом стали слова: учись у натуры, изучай классиков, традиции. Рисуй, рисуй, рисуй…
Плоды не замедлили появиться. Алексей Грицай попадает в мастерскую В. Н. Яковлева – человека разностороннего, широко образованного, эрудита, влюбленного в старых мастеров.
Всегда с благодарностью вспоминает Алексей Михайлович короткий год, проведенный в этой студии.
Стройный мир школы открылся ему. И когда позже, уже на старших курсах, Грицай работает в мастерской Бродского, мир искусства еще глубже входит в восприимчивую душу юноши.
Портрет жены с сыном.
Ведь профессор писал рядом с Малявиным, Грабарем, Сомовым, Кустодиевым – этими «птенцами из репинского гнезда», позже ставшими блестящими мастерами.
Прошла удачно защита диплома, и, крепко став на ноги, Алексей Грицай выходит в жизнь.
В 1940 году после окончания Академии Грицай был призван в армию. С первого дня Великой Отечественной, с самой западной границы Родины прошел художник до Сталинграда.
Бои, бои, отступления, контратаки и снова бои. Солдат-артиллерист Грицай увидел русские поля, вытоптанные вражескими сапогами, истерзанные гусеницами нацистских танков, сожженные города и села.
Видел смерть и скорбь тысяч и тысяч матерей, стариков, детей. Путь на запад дал огромный гражданственный импульс живописцу. Его Отчизна, изуродованная битвами, стала свободной.
С особой, щемящей радостью он вновь ощутил величие и красоту родной природы.
… Окончилась Великая Отечественная. Отгремели салюты. А. М. Грицай возвращется к любимой живописи. Он начинает патриотическую сюиту, которую можно условно назвать «Русский пейзаж». Но художника ждала новая работа.
В 1951 году Алексей Михайлович включается в коллектив, работающий над холстом «Заседание президиума Академии наук СССР». Грицай создает предварительно три портрета академиков Н. Н. Семенова, М. А. Павлова, Б. Б. Полынова. Они были написаны мастерски. Чувствовалась солидная школа, полученная автором.
Три крупных ученых…
Подвижный элегантный Семенов, улыбчивый, доброжелательный.
Внимательно к чему-то прислушивающийся, осанистый, несколько патриархальный Павлов…
Пронзительно острый, собранный и готовый к спору По-лынов.
Хочется отметить психологическую индивидуальность этих полотен. Особенно великолепно написаны руки. Подчеркивающие своим жестом характер каждого портретируемого.
Как жаль, что умение филигранно написать детали портрета иными живописцами во многом утеряно. А некоторые искусствоведы считают это качество старомодным.
Подснежники. Осинник.
Что греха таить, мнимая обобщенность, а правдивее – огру-бленность, не может заменить истинный станковый реалистический портрет.
Грицай, окончив работу над картиной, с неуклонной энергией начинает писать пейзажи, которые все более овладевают его сердцем.
Но надо было пройти долгие годы жизни в работе, поисках, тревогах и раздумьях, пока качество, увиденное знаменитым К. Ф.Юоном, сказавшим еще в 1939 году: «Грицай обладает несомненным чувством природы. Более всего ему близки лирические мотивы», стало кардинальной дорогой мастера.
Сегодня А. М. Грицай, несомненно, один из крупнейших художников пейзажной живописи. Он создал сотни картин, в которых звучит любимый им лейтмотив – Родина.
Радость…
Вот слова, которые невольно приходят, когда глядишь на пейзаж Грицая «Верхушки берез»…
Яркая лазурь предмайского неба. Белые тонкие свечи стволов берез. Празднично, светозарно, ликующе звучит гармония счастья возрождения.
Так было, и так будет.
Природа победоносна и целебна для души человека.
Много художников писали подобный мотив: весна, березы. Но этот холст отмечен редкой слитностью человека и природы. Чувствуешь отраду, свежесть дивной поры года, когда душа людская, забыв тяготы зимы и непогоды, удивляется нетленной красоте бытия.
Алексей Михайлович Грицай, как всегда, неспокоен. Готовит выставку. Напомним: первую персональную. Но его заботы, тревоги человечны и понятны.
Впереди большая экспозиция. Отчет за почти полувековой труд в искусстве народного художника СССР, академика А. М. Грицая.
Алексей Михайлович имеет одно бесценное свойство: привечает молодежь. Покинув стены института, участвуя в бесконечных выставках, Грицай всегда печется о начинающих мастерах.
Важно, что у него напрочь отсутствует какое-либо менторское чувство, назидательность.
Грицай необычайно чутко относится к проблемам школы. Он уверен, что умение рисовать, знание законов перспективы или композиции нисколько не остановят процесс самовыражения таланта, а только помогут ему.
Но несмотря на определенные традиции живописного языка, полученные им в мастерской Исаака Израилевича Бродского в Академии, Грицай умеет широко и непредвзято рассматривать и обсуждать полотна, написанные вовсе в другом ключе.
В этой широте взглядов Алексея Михайловича – высокая эстетическая культура.
… Подай иным лишь Сезанна или Пикассо.
Это касается и тех ценителей прекрасного, для которых эталоном служат лишь Рафаэль или Леонардо да Винчи, Делакруа или Александр Иванов…
Эти живописцы – гении. Бесспорно. Но ведь неумолимое время ставит перед художниками все новые и новые задачи.
Надо искать пути в познании тех черт прекрасного, которые скрыты в самой природе, в новом времени.
НИКОЛАЙ РОМАДИН
Не то, что мнше вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -
В ней есть пуша, в ней есть
свобода,
В ней есть любовь, в ней есть
язык…
Ф. Тютчев
Русский пейзаж…
Он утвердил себя в истории нашего искусства весенним криком саврасовских грачей.
Как много замечательных художников внесли свою лепту в живописную песню о Родине!
«Нам непременно нужно двинуться к свету, краскам и воздуху, – писал в 1874 году Крамской, – но… как сделать, чтобы не растерять по дороге драгоценнейшее качество художника – сердце!»
И лучшие русские пейзажисты сочетали блистательное мастерство с высокой духовностью.
Истинно русские песенные полотна Саврасова. Лирические поэмы кисти Левитана. Чистые, нежные краски Древней Руси Нестерова. Жизнелюбивые, полнокровные полотна Юона, Рылова, Грабаря, Кончаловского, Сергея Герасимова… Строгие ритмы, силуэты нового в пейзажах Дейнеки, Нисского, Пименова, Чуйкова.
Бесконечно сложно сказать новое слово в искусстве, найти свой язык в живописи.
Особо трудно это сделать в пейзаже.
Среди наших современников есть мастер, сказавший новое слово в русском пейзаже.
Николай Ромадин.
Его полотна, на первый взгляд, традиционны. Они исполнены в духе лучших заветов московской школы живописи. Но чем дольше всматриваешься в картины художника, тем все более постигаешь особенный ромадинский почерк. Проникаешься ощущением неповторимого, единственного, тончайше найденного состояния природы.
Живописец своими холстами решает задачу, поставленную Алексеем Саврасовым:
«По пейзажу должно суметь даже час дня определить, только тогда пейзаж может считаться настоящим!»
У Ромадина мы видим уже не холст, не придуманный сюжет, а постигаем жизнь во всей ее тонкости и силе.
Мы верим художнику. Мы мучительно вспоминаем страницы своей жизни. Мы горюем и радуемся вместе с живописцем.
В нашей памяти встают светлые зори юности, картины плодоносной осени, нам зябко от холодных зимних ночей… Мы уходим с выставки Ромадина, словно бы пережили путешествие по России, глубоко почувствовав свою причастность Отчизне.
Велик художник, способный заставить затормошенного городского жителя в одночасье перенестись к суровым берегам Белого моря, побродить бессонными белыми ночами в Зао-нежье, послушать шум сосен в древнем бору Керженца, вдохнуть аромат ранней весны на Удомле, полюбоваться тихой красой реки Царевны…
Заставить дрогнуть дремлющие лирические струны сердца.
Разбудить поэзию, которая таится почти в каждом сердце.
В этом сила пейзажей Ромадина. Ибо в ней звучит сама душа живописца – чуткая, трепетная, сложная.
Паустовский сказал:
«Его полотна – поэма о России. У Ромадина много общего с Есениным, и, подобно Есенину, он может с полным основанием сказать: «Я буду воспевать всем существом поэта шестую часть земли с названьем кратким «Русь»».
Высоко. Одиннадцатый этаж.
В большой мастерской шум города почти не слышен. Ровный, мягкий свет.
Ромадин.
Небольшого роста, кряжистый. Очень быстрый. В его походке есть особая легкость, которая приходит после многих, многих сотен исхоженных верст.
Его скуластое смуглое лицо открыто. Под крутым лбом – острые светлые глаза, настороженные, внимательные.
– Калечат, калечат природу. Горят леса, – горько произносит художник, и взгляд его становится злым, цепким.
Зима.
И вдруг он улыбнулся.
Улыбка ясная, солнечная. Только глаза с натеками век остаются строгими.
В нем что-то от лесника, бывалого, видавшего виды, и потому доброго, сердечного, хотя и не без язвительности. Он один из тех людей, которых на мякине не проведешь.
Все повидал и испытал.
Знает, почем фунт лиха.
Его сильные, хваткие руки все время чем-то заняты: то подсыпают рыбкам корм в аквариум, то чистят черенок длинной колонковой кисти, то перекладывают большие монографии – Ван Гог, Делакруа, Ренуар, Гоген, Александр Иванов.
– У меня есть первое издание Пушкина и первое издание Гоголя. Вот так… – И снова быстрой походкой перебегает мастерскую и усаживается на узкую тахту.
Ромадин скуп на слова. Его трудно разговорить. Он все чего-то ждет, и ты чувствуешь на себе его острый взгляд.
– Родился в глубинке, в Самаре, в 1903 году. Скоро семьдесят. Отец – железнодорожник. В детстве много разъезжали. Может быть, потому особенно любы мне наши края – ласковые реки, зеленые луга, леса.
Вдруг замолк, на миг погасли глаза.
Задумался.
Тихо. Холодный свет скользит по стенам. Бесчисленные этюды – пейзажи. Шкафы с книгами.
В углу улыбается загадочно «Вакх» Коненкова.
Рядом сверкает «Купава» Врубеля. Бронзовая группа Паоло Трубецкого. Подлинники.
– Отец мой писал маслом. Самоучкой. Всякие пейзажи от себя и копии. В комнатках вкусно пахло маслом, лаком. Я обычно стоял позади, и он мне казался небесным существом. А он вдруг возьмет и не оглядываясь мазнет мне кисточкой прямо по носу. И спустит меня мигом на землю.
Ромадин беззвучно смеется, и морщинки разглаживаются на лубу и собираются у глаз.
– Я был, как все мальчишки. Дни летом торчал на Волге. Рыбачили. Купались. Чуть стал постарше – бегал с ребятами на Афон. Там ходили стенка на стенку. Приходил домой с «фонарями».
Вдруг все изменилось.
Отец попал в катастрофу, и мы сразу обнищали.
Зимний день.
В одиннадцать лет начал продавать газеты. 1914 год. Война. Было что выкрикивать.
Событий хватало.
Вдруг Николай Михайлович вскакивает и убирает большие картоны с кожаного стеганого старинного дивана. Этот коричневый большой диван мне кажется безумно знакомым.
– Узнаешь? – говорит Ромадин, лукаво усмехаясь. – Это диван из зала Ван Гога – Музея нового западного искусства, который мы в одно время закрыли.
Дело прошлое, а зря.
И тут я вспомнил, как мы с Володей Переяславцем, молодые и вечно голодные, как черти, студентами часами сидели и любовались Ван Гогом.
Давно это было.
– Купил его в комиссионном, вскоре после закрытия музея.
Он берет меня под локоть своей небольшой энергичной рукой и ведет к дивану.
– Кем только я не был! – продолжает Ромадин. – Газетчиком, булочником, переплетчиком, а потом ушел в 1919 году добровольцем воевать.
Были у меня два брата двоюродные – Шурка и Ваня. Они потом ушли к Чапаеву.
Ваню беляки зарубили. Хороший был парень. Научил меня на гармошке играть.
Ромадин пружинисто вскакивает и через мгновение играет на губной гармошке что-то печальное. Самарские переборы.
Вздыхает гармошка.
– Да, жалко Ванюшу. А сколько их тогда было порубано.
Весьма примечательно, что Ромадин, пройдя, как, впрочем, многие его сверстники, школу Вхутемаса, после окончания нашел нужным заняться серьезным изучением творчества Александра Иванова, копированием его работ.
Таким образом, художник на первых порах приобщился к высокой живописи.
Кстати, эти копии привлекли внимание и весьма расположили к молодому мастеру Павла Дмитриевича Корина, который с тех пор становится его старшим другом и советчиком.
Именно Корин познакомит Ромадина с великим Нестеровым – одним из последних могикан русской классики.
Вот как вспоминает о первой встрече с Михаилом Васильевичем Нестеровым Ромадин:
Волга. Фрагмент.
– У меня была открыта в 1940 году персональная выставка на Кузнецком мосту. Корин под великим секретом объявил, что сегодня ее посетит Нестеров, который очень редко когда появляется в многолюдстве.
Но… секрет как-то узнали многие, и когда в зале появился похожий на послушника, весь в черном, в сапожках Корин, чтобы предупредить меня о приходе Михаила Васильевича, зал был полон народу.
Я увидел Нестерова.
Сухой, подтянутый, он снял кашне резким жестом и отдал швейцару.
Блеснуло пенсне, я увидел жесткое лицо аскета и мудреца.
Он обошел с Кориным выставку, внимательно рассматривая каждую работу. Я шел сторонкой, прислушиваясь.
Но Нестеров молчал. Потом вдруг сказал:
«Павел Дмитриевич, пройдемте еще раз».
Пошли… и опять Михаил Васильевич вполголоса, как бы про себя произнес: «Впечатление не ослабевает».
Он познакомился со мной поближе и пригласил к себе.
С трепетом я вошел в маленькую квартирку на Сивцевом Вражке, служившую ему одновременно и мастерской. Более чем скромно обставленная, всего две маленькие комнаты.
Никогда не забуду его слов, сказанных при этой встрече:
«Отправляйтесь от натуры, ваш труд будет ценнее, ваша вера крепче, и живопись будет добротнее…»
Теперь я знаю, что после встречи со мной он сказал искусствоведу Дурылину:
«Талант есть, только бы хватило характеру…»
Ромадин задумывается, что-то мучительно вспоминая… Наконец быстро встает и исчезает.
Столь же внезапно он появился.
В руках у него несколько открыток – старых, пожелтевших, исписанных четким, твердым почерком.
– Вот письма ко мне Нестерова. Неопубликованные. Берег. Не давал никому.
Я обомлел…
В руках у меня обыкновенные копеечные почтовые открытки.
Почерк на редкость четкий, твердый.
Гляжу, дата – 1942 год, год смерти Нестерова, когда ему было уже восемьдесят лет…
Стадо. Фрагмент.
Воля, несгибаемый характер светились в этом почерке.
Вот эти письма:
«30 июня 1942 года.
Дорогой Николай Михайлович!
Письмо Ваше от 9 мая получил на днях… Ваша энергия в работе меня радует. Что же касается участия на выставках, то я их никогда не любил особо и без крайней необходимости участия в них не принимал.
Но это дело вкуса, и советовать тут что-либо я Вам не буду.
Главное не сидеть сложа руки, работать во всю силу и совершенно добросовестно перед собой…
Мы здоровы, продолжаем оставаться в том же неясном положении, я больше лежу, скоро устаю.
Словом, мои 80 лет сейчас мне не радость.
Юбилейные торжества окончились, много было шума Аи все это меня изрядно утомило.
Здесь сейчас чередуются выставки, но так как я сейчас из дома не выхожу и их не вижу, то и говорить о них не стоит.
«Шумит» Петр Петрович (Кончаловский. – И. Д.), он человек талантливый, искусство любит!
Наш привет просим передать Нине Герасимовне.
Желаю Вам доброго здоровья и благополучия.
Мих. Нестеров».
«Дорогой Николай Михайлович!
Сердечно благодарю за поздравления и пожелания. Минувшие дни прошли шумно. Я все еще лежу в постели, писать трудно, и Вы извините меня за краткость письма – устаю.
Наш привет просим передать Нине Герасимовне.
Жму Вашу руку.
Мих. Нестеров.
12 июля 1942 г. Москва».
«Дорогой Николай Михайлович!
Благодарю Вас, Нину Герасимовну, Ксению Георгиевну и Кирилла Держинских за добрую память, за «тост»… за любовь… благодарю за все.
Радуюсь, что Вам живется «ничего себе» там у себя «в беседке» (о ней уже не раз упоминалось в письмах).
Корженец. Фрагмент.
Мы живем по-старому, надеждами на скорое улучшение наших дел, а пока я полеживаю, похварываю и только.
Работаете ли Вы?
Пожалуйста, работайте не покладая рук: в этом наше – «все»… наше спасение.
Будьте здоровы и благополучны.
Мои Вам все шлют свой привет.
Я жму Вашу руку.
Мих. Нестеров.
25 июля 1942 г.».
Я прочел эти драгоценные строки.
Благородный, твердый, немного суровый встает образ учителя. Непреклонный, прямой до конца. Ведь последняя открытка написана за три месяца до смерти.
– Нестеров для меня был все, – промолвил Ромадин, – и отец, и учитель.
Его слова были законом, его жизнь – примером служения искусству. Навсегда я запомнил напутствие, которое сказал он глубоким вечером перед моим отъездом из Москвы. Это была последняя встреча с Нестеровым. В квартире не топлено. Учитель сидел, укутавшись в плед…
«Талант – не удовольствие, – сказал он мне. – Талант – это тяжелая обязанность. За врученный вам талант отвечаете перед Россией».
… Киев. Конец июля 1970 года. Сегодня на улице Репина в Русском музее открывается выставка живописи Ромадина.
Часы перед вернисажем… Мерцает янтарный паркет.
Пустынно.
Принесли огромные букеты роз – белых, палевых, алых. Расставляют в вазах по залам. Розы отражаются в зеркале паркета.
– Сам-то наконец ушел. Умаялся… Все дни все бегом, бегом, а ведь не двадцать лет, – говорит сотрудник музея.
На стенах десятки пейзажей.
До моего слуха явственно доносится тихая музыка природы – шум леса, пение ветра, щебет птиц…
Пляшут блики солнца в стеклах растворенных окон.
Зеленые ветви рябины горят тысячами рдяных звезд.
Ликует, шумит летний Киев.
Бегут, бегут минуты. Залы безлюдны.
Село Хмелевка.
Появляется Ромадин. Лицо темное, усталое. Взгляд пристальный, тревожно еще раз ощупывает каждое полотно. В руках простой карандаш. Он стремительно подходит к холсту и вмиг заделывает ему одному видимую точку – отлетела краска.
Поправляет обившуюся этикетку.
Он берет меня под руку и быстро подводит к маленькому полотну:
– «Село Хмелевка». Здесь пекли хлебы, растили хмель, варили брагу, готовили всякую снедь для Стеньки Разина и его ватаги. Вот там, за бугром, в протоке Волги, ставил атаман свои струги подальше от глаз царевых слуг. Густой лес на берегах укрывал буйную братию.
Солнце расцветило волжские просторы.
Село прилепилось к берегу великой реки. Село как село. Но как по-новому заговорил этот незамысловатый пейзаж в лучах старого сказания!
– Много, много легенд таит в себе русская земля. И они звучат в именах озер, сел и рек.
«Река Царевна».
Половодье. Любимая тема художника. Зеленая пойма. В тихих водах плавают сиреневые, розовые облака, пушистые купы цветущих верб. Пейзаж написан будто с птичьего полета.
