Текст книги "Мастера и шедевры. Том 3"
Автор книги: Игорь Долгополов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
ИВАН ШАДР
… Красная Пресня.
Сквер… Вечер. Морозная торжественная тишина.
Январские синие тени бродят по белым сугробам.
Из сизой мглы зимнего неба падают, падают неспешно, посверкивая, звезды снежинок. Голубые, сиреневые трепетные блики города бегут, бегут по укатанной полозьями детских санок площадке, взбираются на суровую серую гранитную стену, сложенную из крупных гранитных блоков, скользят по могучим плечам, сверкают на крутых надбровьях изборожденного глубокими морщинами лба, блестят на выпуклых мышцах обнаженного по пояс человека, и кажется, что богатырь сейчас распрямится, разогнет чуть припорошенную снегом упругую спину и бросит, кинет в лицо незримому ворогу тяжкий скол камня…
И вдруг мне почудилось, что вечерняя тишина взорвалась от порыва яростного гнева молодого рабочего, от его ненависти, доведенной до порога.
Выход один – битва!
Неистово, грозно, пристально глядит в лицо смерти молодой боец. Предельно напряжены его тугие, могучие мышцы.
Руки, натруженные руки с натянутыми канатами жил легли на камень… Еще миг, и огромный булыжник полетит в стан врага… Крепко, не сдвинешь, стоит на своей земле пролетарий. Ему нечего терять, кроме своих цепей… и поэтому – бой!
… Остановилась юная пара…
Долго, долго смотрят в глаза молодого бойца. На его суровые, жесткие очи, в упор взирающие в лицо смерти. Не моргнув, не потупив глаз. Он глядит открыто. Честно. Зная, на что идет…
Постояли. Ушли…
И снова тишина. В бездонной выси беззвездное небо. Только тихо шепчут о чем-то ветви тонких белых берез.
На холодном сером граните постамента – алая гвоздика. Как капля крови, символ вечного бытия. Как вечная благодарность юных за подвиг дедов и отцов.
Знак неумирающей веры в победу света над мраком. Жизни над смертью. Правды над ложью.
60 лет прошло с того дня, как был создан шедевр Ивана Шадра «Булыжник – оружие пролетариата».
Но как будто вчера создана эта жемчужина русского советского искусства. Нелегок был ее путь к бессмертию…
… Его звали Иван Иванов…
Таких в России были сотни тысяч. Родился в уездном городке Шадринске. Синие дали уральского предгорья. Просторные изумрудные луга. Чистые, прозрачные воды Исети отражали неспешный бег облаков.
Рядом таежная глухомань… Обманчивая тишина. Только еле слышно было, как говорят сосны, как шелестят кружевные березы. Лишь птичий гомон прерывал молчание бора.
Красота!
Никогда Иван, куда бы ни бросала его судьба, не забудет отчий край. Одноэтажный дом, кряжистый, словно вросший в родную землю…
Запомнил навсегда запах веселой кудрявой стружки, руки отца Дмитрия Евграфовича Иванова, его озорные светлые глаза. Гордое слово «плотник», которое означало, что мастер мог сделать все. И дом срубить, и самую прихотливую отделку сотворить. Все, все умели золотые отцовские руки.
И жили потом долго веселые петухи на избах, и смотрели на прохожих грозные львы, и цвели замысловатые узоры трав на наличниках-кокошниках окон… И вот эта гордость сына мастера, приверженность к сотворению запали ему в душу.
Детство Ивана было далеко не легким.
Нужда, горькая нужда всегда стояла на пороге. И сколько ни билась мать Мария Егоровна, сколько ни старался отец – жить было трудно…
Булыжник – оружие пролетариата.
Посмотрите на выцветшую фотографию отца, и на вас глянут бесхитростные прозрачные глаза, вас поразят открытое лицо, простодушная улыбка, лучистые морщинки. Лоб мечтателя, добряка, фантазера…
Это был уральский Кола Брюньон, с горчинкой житейских незадач, вечно преследовавших его большую семью…
И, однако, юный Иван Иванов рос, мужал, и все больше крепло в нем желание самому рассказать людям о красе родного края, донести, не расплескать свою любовь к людям труда, несущих свет и добро.
Пройдут годы, и он будет учиться у великого французского скульптора Бурделя, тоже сына плотника из Прованса…
Словом, Иван Иванов встал на ноги и пошел в жизнь. Он хотел стать художником. Он воспринял от отца святой дар видеть красоту мира и не уставать удивляться диву жизни…
… Осень 1910 года. По ходатайству Николая Рериха и других деятелей культуры Ивана Иванова посылают в Париж. Первые дни… Лувр. Нотр-Дам, суета столицы европейского искусства. Но цельную, чистую натуру парня из Шадринска трудно было смутить.
Осторожно, неспешно выглядывал он свою тропу…
Великие примеры мастеров прошлого помогли увидеть многое, по-новому осознать мир сегодняшний. В суете парижских будней Иван принимает решение. Рождается Иван Шадр.
Вот как он сам объясняет это:
«Нас, Ивановых-то, слишком уж много. Надо же как-то отличить себя от других Ивановых, ну и взял я себе псевдоним «Шадр» – от названия родного города, чтобы прославить его».
Дорога к славе…
Перед сколькими молодыми представала она! И только немногим дано было свершить этот путь. Шадр решает стать скульптором.
И вот наступает миг, когда Иван переступает порог студии великого ваятеля.
Мастер Огюст Роден. Он пережил все. Годы отчаяния и непризнания и минуты триумфа. Он слышал вой и свист светской салонной черни, улюлюканье и поношение буржуазных газетных писак… Много перевидал и испытал скульптор, прежде чем его коснулась и пошла рядом слава…
Крестьянин.
Роден. Вот он. Мудрый. Старый, как сама земля. Глубоко посажены глаза. Острые, светлые, они внимательно вглядываются в пришельца.
Лицо Пана – этого древнего бога природы – приветливо и строго.
– Я мечтал бы, – еле слышно произнес Иван, – попросить вас дать мне задание. Очень хочу создать большую скульптурную группу…
Маэстро улыбнулся. Лучистые морщинки побежали вокруг глаз. Лукавая усмешка появилась и спряталась в густые усы.
– Вылепите руку, – произнес Роден. И ушел.
Два часа. Два долгих, как сама жизнь, мгновения.
И вот, как показалось молодому человеку, задача выполнена.
«Я очень гордился моей быстротой, – вспоминал через много лет Шадр. – Но, увы, недолго. Роден назвал мою модель мешком с овсом. Пришлось взяться заново. На этот раз возился два месяца…»
Роден одобрил работу Шадра.
Много, много лет пройдет после этого предметного урока. Но он навсегда останется в памяти.
«Надо стать мастером» – вот что понял тогда Иван Шадр.
Он не раз еще будет в студии Родена. Будет слушать советы маэстро, глядеть на его шедевры, будет посещать Высшие муниципальные курсы скульптуры и рисования и учиться там у Антуана Бурделя. Шадр все больше и больше овладевает благородным ремеслом ваятеля.
Ему все яснее становились проникновенные слова Родена:
«Дгш художника, достойного этого имени, все прекрасно в природе; его глаз, смело воспринимая реальную правду, читает в ней, как в открытой книге, всю внутреннюю правду… Надо только уметь «видеть»».
Молодой Шадр по-юношески свежо, яростно любил и видел этот прекрасный, прекрасный, прекрасный мир, который его окружал. И он приложил все усилия к тому, чтобы научиться выражать в пластике свою неуемную страсть к красоте. Нелегка была жизнь в Париже. Позже он рассказывал друзьям, что научился во Франции «дисциплинировать желудок».
Ивана не пугали трудности, он работал как одержимый и через год с аттестацией,…. о выдающихся успехах» прибывает в родной Шадринск…
Рабочий.
Так сделал свой первый шаг скульптор Иван Шадр. Потом он поедет в Италию и утвердит свое пристрастие к античному искусству, к древним грекам, к архаике.
Но ко всем этим любимым вершинам искусства прибавится еще одна…
Недостижимая. Сверкающая. Вечная… Микеланджело. Он не забудет часы, проведенные в Сикстинской капелле.
Его никогда не покинет восторг от общения с шедеврами этого гиганта Возрождения… Неистовый резец Микеланджело Буонарроти, создавший «Пьету» и «Моисея», навсегда овладел сердцем Шадра.
И он на всю жизнь запомнил слова великого итальянца, написанные им об искусстве: «Живопись ревнива и требует, чтобы человек принадлежал ей целиком».
Отныне каждый миг своей жизни, каждый порыв своей цельной и чистой души он отдаст скульптуре.
… Грянул Октябрь. Пройден великий рубеж. Шадр, сын мужика, как он себя называл, принял революцию безраздельно. Это была его революция, а он сам плоть от плоти народа.
Художник с юношеским пылом создает образы времени.
, Наша эпоха – эпоха небывалых разворотов, – позже напишет он, – … и прежде всего человеческого героизма…»
И мастер не мудрствует лукаво.
Взволнованно, с романтической открытостью ищет заметы эпохи в людях труда – «Рабочий», «Сеятель», «Крестьянин», в героях гражданской войны – «Красноармеец».
Каждая из этих скульптур – символ тяжких и светлых лет становления державы социализма, повесть о тех людях, которые потом и кровью отстояли, защитили Отчизну.
«Хороший скульптурный портрет, – говорил Роден, – равносилен целой биографии… Эпоха… индивидуальный характер – все в нем указано».
… 1918 год. Художническая Москва кипит от диспутов, споров… Как грибы росли тут новые течения в искусстве – «уно-висы», «обмоху», «аскарнова», «цветодинамос», «комфуты», супрематисты, лучисты, конструктивисты и так далее и тому подобное…
Художники-реалисты, владевшие мастерством, корифеи отечественного искусства, чувствовали себя весьма неуютно…
Красноармеец.
Но жизнь продолжалась.
В майские дни футуристы размалевали в Охотном ряду и в Александровском саду все деревья и заборы в красный, синий и желтый цвета. Эго было дико, но ново.
«Старое» искусство Рафаэля и Рембрандта, Сурикова и Серова было объявлено ненужным хламом.
Новоиспеченные «таланты» рождались десятками, впрочем, столь же быстро и исчезали. Но некоторые из них пытались себя утвердить навечно.
Вот любопытная история тех дней, о которой колоритно рассказывает художник Федор Богородский.
Однажды в один из светлых весенних дней некий «футурист жизни» – молодой человек торжественно въехал на извозчике на Театральную площадь.
Неспешно выгрузил полуметровую фигуру, отлитую из гипса, и фанерный постамент. Расположившись у центральной клумбы, что напротив Большого театра, он начал рыть землю.
Мигом его окружила толпа любопытных. Подошел постовой милиционер и задал вопрос:
– В чем дело, товарищ? Что вы здесь роете?
Ответ был односложен и прост до предела:
– Я ставлю себе памятник!
– Позвольте, – воскликнул озадаченный милиционер, – а разрешение райсовета на этот памятник у вас есть?
– Искусство райсовету не подчиняется, – гордо ответил «футурист жизни»…
Некоторые современные западные искусствоведы испытывают своеобразное чувство ностальгии к этим далеким временам, приписывая им чудеса новаций, якобы напрасно забытые нашим искусством. Спору нет, кому-то очень хотелось бы, чтобы русское, советское искусство пошло за «уновисами» и «комфутами». Но этого, к счастью, не случилось.
В борьбе правды жизни с беспредметным формотворчеством рождалась новая красота нашего искусства.
Одним из «надежных антифутуристов» был Иван Шадр.
Он еще в Париже в начале века нагляделся на многие опусы и новации и всяческие «измы» и избрал себе иную дорогу. Он искал истинную красоту своей эпохи и работал, работал, работал…
А. М. Горький.
Иван Дмитриевич всегда помнил слова Родена:
«Упражняйтесь без передышки… Искусство – это только чувство. Но без знания объемов, пропорций, цвета самое живое чувство парализовано. Что станет с величайшим поэтом в чужой стране, язык которой будет ему незнаком?
А в новом поколении художников много таких поэтов, которые отказываются, к несчастью, учиться говорить. Поэтому они ограничиваются лепетанием…
Выполняйте ваш труд, как честные рабочие…
Положим, в оценке обывателя величайшими всегда будут фигляры, выделывающие затейливые выкрутасы карандашом и умопомрачительные фейерверки краской…
А между тем самое трудное… и самое высокое… это рисовать и писать просто…»
В жизни каждого большого мастера бывает миг, когда все помыслы и жар сердца, житейский опыт, талант и школа, словом, весь он целиком будто сливается в один порыв, в одно святое желание, неутолимое, жгучее, беспрекословное – твори!
И тогда художник достигает своей вершины.
Так рубил «Давида» великий Микеланджело. Так писал «Боярыню Морозову» Суриков…
Все, что умел Иван Шадр, весь пыл молодой души сорокалетнего, зрелого художника вложил он в, Булыжник – оружие пролетариата».
Он слышал голос отца, видел родные просторы Приуралья, вспоминал мудрые советы Родена и Бурделя, а главное, перед его глазами стоял однажды увиденный образ…
Екатеринбург… 1905 год. Кафедральная площадь… Боевые шаги рабочих дружин…
Не умозрительное построение, не плод холодной фантазии, не результат изыска формотворчества – сгусток своей крови, своей жизни вложил в эту работу скульптор.
Горькие страницы детства, трудный хлеб учебы, нелегкие парижские будни, судьбы его сверстников, буревые зори Октября – весь этот разноголосый хор звучал в душе ваятеля…
Перед ним вставали величественные памятники древней скульптуры. Он вспоминал шедевры Греции и Рима, воспевшие прекрасный образ Человека. Не мог забыть он творения французской школы. Рюда, Родена, Бурделя, бельгийца Менье…
Но ничто не могло затмить основное, первичное в его страстном желании утвердить, оставить людям нового человека, своего ровесника, земляка – могучего, красивого, победоносного. Создать героя эпохи, честного, простого, достойного сына России – родины Великой Революции 1917 года.
Сеятель.
Чем более велик мастер, тем сложнее – при всей обобщенности формы и кажущейся простоте решения, – тем тоньше колдовские колебания рельефа, объемов, из которых состоит скульптура, этих «впадин и возвышений», как говорил Роден.
Не модернистский обрубок, не каменный истукан, немой и безликий, – Человек, красивый и гордый, глядит на нас в творениях больших мастеров…
Это, однако, никак не значит, что скульптура – муляж, слепо копирующий модель.
Нет!
Ваяние – это строжайший отбор, величайшее умение убрать все лишнее и заставить говорить главное, характерное. Таковы творения Микеланджело и Донателло, Родена и Бурделя, Мухиной и Шадра…
Все, все во имя главной мечты каждого истинного художника-мечты о воплощении красоты Жизни, Человека, Природы.
Январь 1928 года…
Вернисаж всероссийской «Выставки художественных произведений к десятилетнему юбилею Октябрьской революции».
На ней впервые перед зрителем предстала скульптура Шадра «Булыжник – оружие пролетариата»…
Зритель восторженно встретил произведение Шадра. Более ста горячих отзывов в книге для простых посетителей были ответом народа. А критики?
Шадр получил одну из премий за свою скульптуру.
Искусствоведы ворчали, сравнивали творение художника… с «подставкой для лампы», иные приписывали Шадру «фальшь и искусственность».
60 лет. Как много мнимо сложного становится простым и четким, пройдя испытание временем!
Сегодня наша художническая мысль может спокойно и по достоинству оценить шедевр реалистического русского советского искусства, сотворенный Шадром.
Но в те годы мастер горько переживал свой «неуспех».
Жена художника вспоминает:
«Наружно Иван Дмитриевич был всегда очень спокоен, но это спокойствие было кажущимся, внутри он, конечно, очень переживал. Особенно отношение критики…»
Сезонник.
Изучая историю искусства, мы не раз убеждаемся в скороспелости, а порою просто недоброжелательности критики по отношению к жемчужинам искусства. Так было с Шадром.
Его винили как раз в том, что ему было вовсе не присуще, – в «муляжности», «академическом эпигонстве», «тщательности ремесленной отделки»…
Оставим это на совести критики той далекой уже поры…
Одно обидно…
Ведь художник создан не из вечного мрамора или бронзы.
Он плоть человеческая, со всеми ее слабостями.
И как бы ни был могуч дух творца, земная оболочка, само сердце Шадра, наверное, не раз сжималось, когда скульптор читал подобные отзывы… Но он оставался верен себе, своей суровой и прекрасной музе, своему подвигу в искусстве…
Было бы неверным не рассказать об одном отзыве, к сожалению, не прочтенном самим Шадром.
Иван Дмитриевич скончался, не увидав это чудесное письмо:
«… Недавно я был в Третьяковской галерее, видал там поразившую меня по силе таланта, страсти, мастерства, так, как, бывало, умел делать это Ф. И. Шаляпин, скульптуру, мною раньше не виденную. Рабочий, молодой рабочий в порыве захватившей его борьбы за дорогое ему дело, дело революции, подбирает с мостовой камни, чтобы ими проломить череп ненавистному врагу.
В этой великолепной скульптуре, так тесно связавшей талантом мастера красоту духа с вечной красотой формы, – все то, чем жили великие мастера, чем дышали Микеланджело, Донателло, а у нас «старики»…
Стою, зачарованный, обхожу кругом – великолепно! Спрашиваю: чья? Говорят: Иван Митрича…
С восхищением смотрю и снова возвращаюсь, чтобы любоваться моим другом, моим дорогим, истинным художником.
Мысленно целую его, чтобы он поскорей поправился и дал «такое», чтобы все любящие его возликовали, а завистливо ненавидящие обкусали себе ногти…
Спасибо, дорогой Иван Митрич, за ту радость, какую вы мне дали…»
Надгробие Е. Н. Немирович-Данченко.
Эти строки были написаны в марте 1941 года великим русским художником Михаилом Васильевичем Нестеровым, который, как никто, чувствовал истинную масштабность искусства и, как он любил говорить, «историчность» произведений живописи и скульптуры…
Руководитель Московского государственного художественного института известный художник и искусствовед академик Игорь Эммануилович Грабарь очень ценил высокое дарование Шадра и упрашивал взять курс в институте. От постоянных занятий Иван Дмитриевич отказывался. Но несколько небольших лекций все же провел.
Вот что вспоминает один из свидетелей этих незабываемых встреч с мастером:
«Собственно, это даже нельзя было назвать лекциями. Это были уроки красоты. Шадр работал вместе с нами, уча виртуозному владению инструментом. Он делился с нами своими замыслами, своими идеями.
– Вы не просто представьте себе человека, – говорил он, – но представьте его возвышенно. Вспомните, как из листьев поднимается цветок, вглядитесь, как красиво голова вырастает из грудной клетки.
Мастер мыслил цельно, романтично, остро. Молодежь любила его за строгую взыскательность, гражданственность, за человеческую теплоту». Шадр велик…
Это ясно сегодня. Его творения – поистине золотая страница в летописи нашего искусства, страница, на которой значатся великолепные создания скульптора – монументальные статуи Ленина, Горького, а также другие вошедшие в нашу классику образы.
Ваятель донес до нас светлые героические образы своих современников. Он видел и любил жизнь и верил в дело, которым живет его народ.
Поэтому его создания будут великим свидетельством, вечным словом о нашей эпохе, о времени, полном борьбы, трудностей и света.
Когда мы глядим на творения Шадра, нас не покидает ощущение радости бытия, красоты природы, правды. В этом сила, истинная народность его высокого искусства.
Николай Васильевич Томский вспоминал:
– Шадр с самых первых дней отдал свой пламенный талант революции. Герои его творений той поры – образы нового человека, рожденного Октябрем. Эти скульптуры сразу вошли в нашу жизнь и как бы стали частью нашего бытия…
Надгробие В. М. Фриче с сыном. Деталь.
Я хорошо помню Ивана Дмитриевича, его приезд в Ленинград.
Он был добр и сердечен.
Знал всех, особенно скульпторов. Горячо делился своими творческими планами.
Был очень искренен и благожелателен к своим собратьям по искусству…
Шадр был Гражданин.
Патриот и большой Мастер.
Чудесный чистый Человек!
«Скульптура должна не экспонироваться – жить!» – говорил Иван Дмитриевич Шадр.
Известно, с каким восхищением он отзывался о «Медном всаднике» Фальконе, о «Минине и Пожарском» Мартоса, которые жили в ансамбле своих площадей.
Скульптура – каменная, бронзовая летопись эпохи.
Чем художественнее, чем обильнее будут наши памятники, тем заметнее, тем весомее будет след нашего времени в истории…
Но как важно, чтобы эти вечные свидетели, эти строки летописи были истинным искусством!
В белом безмолвии ночного сквера особенно отчетливо, зримо ощущаешь грозную картину баррикадного боя, воссозданную творением Шадра…
В зимнем беззвучии будто слышишь грохот пальбы, рев огня, яростные крики сражающихся, свист пуль, осколков. Красная Пресня.
Пятый год…
Пусть силы еще неравны… Пусть смерть молодого борца неизбежна. Но она – во имя грядущего, во имя победы света над мраком. Во славу жизни свершает свой подвиг герой.
Тихо. Одинокие, редкие снежинки летят, летят из черной бездны январского неба.
Горят сиреневые луны фонарей. Вдали за частоколом голых деревьев мерцают теплые окна домов.
Мелькают немые огни машин… Вечерняя мирная столица.
Бессонно, остро, пронзительно глядят на меня глаза молодого, безымянного героя пресненских баррикад…
,…. Самое важное для художника, – писал Шадр, – отразить духовную сущность эпохи».
… Иван Шадр – классик нашего искусства. Это сегодня ясно всем и не требует доказательств. Его творчество – пример служения Родине. Шадр – личность яркая, самобытная. Творчество ваятеля поражает своей духовной наполненностью, великолепной пластикой.
Его скульптуры – жемчужины собраний Третьяковки и Русского музея.
Но вернемся на миг в далекий 1928 год и вспомним, как поносили «знатоки» его «Булыжник– оружие пролетариата».
Эти бойкие перья изматывали нервы мастера, лишали покоя.
Поношение превосходного создания Шадра было безмерно. Хотя миллионный зритель сразу оценил и всем сердцем принял его образ.
Но тогдашняя художественная критика болела любовью к «формотворчеству» и облыжно охаивала скульптуру Шадра.
Прошло больше шестидесяти лет.
К счастью, искусство нашей страны не пошло по пути модернизма. За эти годы создан ряд монументов, памятников, портретных скульптур, продолжавших традиции Ивана Шадра, Веры Мухиной, Коненкова…
Но вот беда: нет-нет, да и появится где-нибудь на выставке огрубленный примитивный уродец или, что еще хуже, – на площади одного из наших городов.
И что печально: не перевелись еще защитники этих примитивных подобий человека, воздающие им хвалу как эталонам художественности.
Страшно то, что по этим безликим «творениям» далекий потомок будет судить о нашем времени, о его буднях, успехах и невзгодах.
Как радостно, когда на выставках молодежи встречаешь работы молодых скульпторов, в которых чувствуется наряду со свежестью пластических решений еще и присутствие школы, великих традиций таких мастеров, как Роден, Бурдель, Майоль, Мухина, Коненков, Матвеев, Шадр.
Автопортрет
