Текст книги "Мастера и шедевры. Том 3"

Автор книги: Игорь Долгополов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Словно вспышкой белой молнии озарено полотно, и нам понятнее становятся вечные раздумья о борении духа человека с роковыми преградами, которые ставит судьба.

О победе творца, о прозрении… и об усталости, идущей вслед за битвой.

Мощная, монументальная лепка как бы утверждает сложность характера крупнейшего музыкотворца нашего времени.

В распахнутой белоснежной рубашке, какой-то необычайно простой и близкий, сидит в раздумье композитор.

Глубокие борозды морщин, острый, всепроникающий взгляд много видевшего и сделавшего человека.

Непринужденно падают ломкие складки одежды…

И вся эта закованная в латы характера раскованность нанесена на холст кистью острой и точной.

Только тонко видящий художник мог создать такой многоплановый, если хотите, полифонический образ своего современника.

Салахов прошел большой путь живописца-новатора, длинную, многотрудную дорогу тщательного отбора. Его полотно лишено многословных деталей, которые как будто могли бы помочь раскрыть всю бездну сложнейшего характера.

Портрет композитора Дмитрия Шостаковича.

В этом холсте звучит лишь одна музыкальная тема – тема Человека!

Вглядываясь в усталые черты немолодого лица, невольно вспоминаешь огромный труд Шостаковича в создании новых звучаний времени.

Перед тобою вдруг возникает заснеженный блокадный Ленинград. Бессмертные ритмы его Седьмой, «Ленинградской» симфонии и многие, многие другие его ставшие вечными произведения.

Портрет Шостаковича лишен какого-либо внешнего блеска, позировки, парадной репрезентативности. Холст прост, прост до предела. Он выстроен мастером, знавшим свою сверхзадачу – оставить людям образ современника. Без прикрас, без многословностей, сюжетной занимательности. Это большое полотно поражает аскетичностью, сверхотбором, удалившим все лишнее, что могло бы помешать услышать биение великого сердца великого музыканта…

– Как рождается голос поэта, художника?

Мне думается, – говорит Салахов, – когда они начинают видеть красоту своей земли, ощущать ту непреходящую поэзию простых будней, из которых состоит почти вся наша жизнь, и стремятся рассказать современникам о романтике прозы, о прекрасном, которое всегда с нами.

Баку, Апшерон – это не только гамма земляных, черных, серых и белых тонов, но и вспышки то алой, то багровой краски цветущего граната. Весь город как бы опоясан кружевами вышек и напоен кипением цветущих садов…

Еще мальчишкой я бродил по берегу Каспия. В меня навсегда вошло море с его вечным беспокойством, то грозным и величавым, то ласковым и добрым…

И когда я приехал учиться в Москву в пятьдесят первом году в Институт имени Сурикова, то меня поразили и потрясли величавые древние храмы Кремля, Василия Блаженного, Новодевичьего монастыря.

Я также увидел новь, новое время, и я никогда не забуду в здании Академии художеств на Кропоткинской улице замечательную выставку Дейнеки, которая сыграла огромную роль в формировании моего взгляда на искусство и жизнь…

Небоскребы. Чикаго.

Я не могу не вспомнить Сикстинскую капеллу, – продолжает художник. – и подвиг гениального Микеланджело. Фрески Ренессанса – Джотто. Пьеро делла Франческа. Доменико Венециано. Мантеньи, Гирландайо, Перуджино. Они все, эти столь разные могучие таланты, принадлежали своему времени. И мне хотелось загореться этим же священным чувством.

Быть гражданином своей страны.

Быть участником, строителем этого сложного, взволнованного, порою напряженного, но всегда чудесного и поражающего воображение по масштабам свершений времени – эпохи, которая творит новую красоту и мир на нашей планете.

Его картины – не продукт недоговоренности, недосказанности, а результат строжайшего отбора деталей, помогающего мастеру сделать язык полотен более весомым и четким.

Иногда кажется, что труд Салахова-живописца напоминает работу гранильщика – так его произведения чеканны и остро гранены. В строгости и притязательности этого метода – своеобычность таланта живописца, сегодня достигшего неповторимого почерка и завоевавшего справедливую известность своим глубоко оригинальным, сочным и эмоциональным, сохранившим яркий национальный характер искусством.

Особое место в творчестве Таира Салахова в последние годы занимают натюрморты и пейзажи, писанные им во время коротких летних приездов в Баку.

Что греха таить, его общественная деятельность отнимает немало драгоценного для живописца времени.

Но когда художник дома, на родине, с особой остротой и пронзительной четкостью он ощущает палящий свет солнца, серебристую пыль, жесткую зелень, пленительную прохладу в тенях.

Салахов часто пишет мотивы открытого окна в мастерской, где с удивительной реальностью будто осязаешь сам густой воздух летнего южного дня, ребристость интерьера, скульптурную объемность глиняных простых сосудов, белизну оконных рам, бесцветный зной жаркого неба.

Айдан.

Художник создал немало превосходных пейзажей старого Баку. Любовно, по-сыновьему он как бы ощупывает рельеф древнего лица этого города. Его ландшафты поражают ослепительной простотой и ясностью формы.

Салахов – весь в движении.

Он блестящий мастер, но его слово, весомое, значительное, яркое, – еще впереди.

Ренато Гуттузо, рассказывает Таир Салахов, с поистине итальянским темпераментом поведал мне о встрече с молодыми художниками в Риме:

«Эти славные юноши и девушки были очень восторженны, увлечены своими идеями: «Мы хотим поднять искусство на космическую высоту. А вы, Ренато, как относитесь к этой мысли?»

Я ответил, что давно неравнодушен к звездам. Но писать буду то, что хорошо знаю и люблю. Или ненавижу. На планете еще много нерешенных человеческих проблем. Мы далеко еще не исчерпали земные темы».

Вспоминая этот рассказ Ренато Гуттузо, думаю, как он прав.

Канун нового тысячелетия, до которого рукой подать, крайне сложен. Восьмидесятые годы XX века требуют от художника выбора, ответа на вопросы, которые волнуют род людской… И, по совести, хотя я объездил нашу огромную Родину и повидал немало зарубежных стран, все же больше всего, с охотой и любовью, вот уже тридцать лет пишу мой Азербайджан, своих земляков. Наверное, в этом есть логика. Это зов сердца.

Баку. 1938 год. Библиотека имени Белинского. До сих пор не могу себе простить, что запамятовал имя пожилой русской интеллигентной женщины-библиотекаря. Хотя зримо вижу строгий пробор в седых волосах. Черное скромное платье. Узкий кружевной воротничок. Тонкие руки с голубыми прожилками. Отложные мягкие манжеты. Это от нее я впервые получил потертый, истрепанный томик Пушкина. И потом не счесть сколько книг… И каждый раз, глядя на меня прозрачными серыми глазами, она тихо говорила:

«Таир, пожалуйста, когда прочтете книгу, попытайтесь сделать иллюстрации. Прошу вас».

Новое море.

Мне, десятилетнему мальчишке, в первый раз сказали «Вы». В те нелегкие годы я остро почувствовал внимание. И, самое главное, поверил в достоинство человека.

Началась война. Чтобы помочь маме, я работал художником в Парке культуры имени Сергея Мироновича Кирова. 1943 год. В Баку затемнение. Комендантский час. Рисовал на асфальте масляной краской афиши и плакаты. Обычно ночью. Помню, светит луна, звезды. Мрачные, безглазые дома окружают парк. Только военные патрули проходят, пошутят, угостят хлебом. До сих пор порою чую запах олифы и еще теплого, от дневной жары, пыльного асфальта. Так нестираемо живучи страницы детства.

1951 год. Исполнилась мечта. Я студент Института имени Сурикова в Москве. Позади трудная юность. Вместе с Михаилом Савицким, Павлом Никоновым, братьями Александром и Петром Смолиными, задорными, энергичными, упорно занялись штудией. Натура, эскизы композиций, этюды. Само время заставило нас осознать, искать новые, может быть, более суровые, сдержанные, а иногда романтические решения.

Благодарен судьбе, что она свела меня с Александром Александровичем Дейнекой. Он не был моим профессором. Я работал в мастерской Петра Покаржевского. Но Дейнека на старте моего движения в искусстве сыграл кардинальную роль. Особенно ошеломляющее впечатление произвела на меня его персональная выставка. Мир Октябрьской революции, гражданской войны, строек первых пятилеток с их искрометным пафосом и самоотдачей, страницы Великой Отечественной.

И рядом в экспозиции спортивная юность, свежесть.

В 1959 году произошел случай, который не забуду.

Как-то утром по привычке – а я уже окончил институт– зашел в мастерскую к дипломникам-монументалистам.

Вдруг распахнулась дверь. В темном проеме четко читалась фигура Дейнеки в светлом спортивном костюме. Он стоял и молча наблюдал… Пружинисто подошел к дипломным холстам. Скрестил руки. Брови его поднялись и сдвинулись. На лбу залегла складка. Твердо сжал губы.

Мастер был в хорошем настроении. Вернулся из Ленинграда, где ему удачно выложили мозаику.

Внезапно высоким теноровым шепотком он сказал:

«Ребятки. Пора поднажать. Времени мало».

Подошел к стулу. Сбросил пиджак. Взял чью-то палитру.

Три часа работал Дейнека.

Агава.

Мы глядели, затаив дыхание, как загорались кодеры, как креп рисунок, как осмысленней и динамичней становилась сама композиция.

Это была школа, – восклицает Салахов.

«Новое море». Я написал картину в 1970 году. Мне хотелось показать большое событие как не просто официозный праздник с кумачовыми лозунгами, духовым оркестром и поздравлениями с успехом. Я пытался отразить серьезность, глубинную значительность свершенного.

Пошла первая вода. Хлынула лавина белоснежной влаги. Буйной, хотя покоренной. На бетонных цокольных контрфорсах – строители. Они задумчивы. Почти смущены тем, что создали. Но в них затаена гордость. Ведь даже капля воды в Мингечауре – алмаз.

А тут море…

Мне пришлось побывать и работать на стройках гигантских гидростанций. И много узнать интересного. Поэтому мечталось, чтобы в полотне не было парадности, показной шумихи. За плечами этих людей – бездна труда. Бессонные ночи. Авралы. Тревоги и радости общего большого дела. Они умны и строги к себе.

Хозяева земли.

… Каспий. Ушла пора, когда лишь рыбачьи сейнеры, яхты, торговые корабли бороздили море. В открытой бурной акватории на глубине шло бурение и добыча нефти. Шельфы, острова на плаву. Эти заводы на стальных сваях работают среди непредсказуемо коварной стихии. Шквальные ветри. Штормы.

Рыцари труда: в негнущихся, похожих на латы робах, в массивных тяжелых сапогах. Мастера новой техники. Нефтяники. Колючая оболочка не может скрыть их сути. Простодушия, мужества, доброты.

Деталь для художника бесценная. Часто видел, как по эстакаде или платформе наперекор ветру шагает рабочий. В тяжелой горсти нежно несет розу.

Кстати, цветы, и не только розы, выращивают сами нефтяники в своих садиках на нашей пепельной тяжелой огненосной земле.

Начиная с 1957 года, когда написал диплом «С вахты», на всю жизнь предан теме Апшерона, Каспия, романтики труда.

Утро на Каспии.

«Утренний эшелон», «Нефтяник», «Ремонтники», «Женщины Апшерона» – все эти и другие картины как бы части большой сюиты.

«Утро на Каспии» – продолжение…

… Машина мягко катила вдоль кромки песчаной косы. В лучах зари пригородные пляжи казались безлюдными. Правое колесо автомобиля касалось моря. Вихрь брызг вздымался к сумеречному небу.

Как аккомпанемент безудержному движению, буквально из-под колес взлетали чайки. Блеснув ослепительно белыми, чуть окрашенными восходом ломкими крыльями, они стремительно уходили далеко к горизонту. Туда, где маячили нефтяные вышки.

Крики чаек, то тоскливые, то озорные, тревожили душу. Вспоминалось детство, когда бродил такой же ранью по песку. Мои следы на пляже оставались лишь на миг. Накат смывал их.

Картину «Утро на Каспии» готовил долго. Писал эскизы, этюды. Рисовал. Но потом настал момент, когда утро, крики чаек, катера, нефтяники, вышки, эстакады, розы в крепких руках сошлись вместе. Родилась тема.

Спокоен кряжистый парень в брезентовой куртке. Его мысли еще дома. Рядом с женой, детьми. Впереди напряженный рабочий день.

Кричатчайки. Медленно, неспешно плывут громады облаков.

Мне хотелось, чтобы зритель услыхал лейтмотив холста – голос моря, гармонию труда и Человека.

Лейтмотив. Гармония… Меня иногда спрашивают: почему вы так много изображаете композиторов?

Я горжусь, что мне уделил время великий Шостакович. Я писал его уже неизлечимо больным, но он позировал.

Узеир Гаджибеков, Кара Караев, Фикрет Амиров.

Скажу прямо, я не мыслю живопись без ощущения ритма, звучания времени, – утверждает Таир Салахов.

Кажется, Леонардо сказал, что музыка и живопись – сестры.

«Агава». Это растение выхаживала моя мать. Простая женщина из апшеронского селения. Она родилась там, где и ныне стоят древние храмы огнепоклонников. Где дома сложены из грубых камней. Моя матушка Сона-ханум была человечна, ласкова, невольно, глядя на агаву, ощущаю, как росли мы, пять малышей, под ее крылом. Вижу сегодня ее светозарное морщинистое лицо. Ее руки, не знавшие отдыха. Нет ее ныне. Стоит красный стул, на который бывало она присядет на минутку.

Почему оказался фонарь на шершавых каменных плитах? Не знаю. Может быть, свет, который он несет, укрепляет смысл этого полотна.

Думается, в искусстве нет малозначительных тем, если они отражают жизнь. Натюрморт, казалось, наиболее статичный жанр в живописи. Однако взгляните на корявые, истоптанные «Башмаки» кисти Ван Гога – это поистине страшный рассказ о безысходной судьбе Мастера. Но посмотрите на вангоговские «Подсолнухи», и вы увидите в них пылающее солнце Прованса, поймете неумирающую вопреки всем невзгодам мечту живописца о добре и красоте.

… Всегда верю в молодежь. В ее талант. Связь со своим временем. Стараюсь понять и почувствовать ощущение молодыми эпохи. Учусь у них дерзости, поиску.

Вспоминаю слова Мартироса Сарьяна: «Вот говорят молодежи: дерзайте! А потом сравнивают их картины с фотографиями».

Наверное, надо не забывать быть более чуткими к новациям, к мечте. Без мечты нет искусства.

Мы живем во время, когда дерзание, инициатива, гласность, мастерство приобретают особое государственное значение. Мы должны «прибавить» и в искусстве… Выйти на завтрашние рубежи художественности.

Меня на днях потрясли строки, прочитанные у Александра Блока: «Растет передо мною понятие гражданин, ия начинаю понимать, как освободительно и целебно это понятие…»

Как современно звучат эти вещие слова поэта!

Автопортрет

УРАЛ ТАНСЫКБАЕВ

Ташкент. Неширокая улица. Одноэтажный дом…

В маленьком дворике нас приветливо встречает Урал Тан-сыкбаев – народный художник Советского Союза.

Он похож скорее не на академика живописи, а на декханина, всю жизнь работающего под открытым небом. Его крепкие, грубоватые руки, опаленное зноем лицо будто впитали все солнце Азии.

Румяный, веселый, он словно излучает это доброе солнечное тепло.

– С каждым годом у меня все больше любви к красоте природы родного Узбекистана, – говорит Тансыкбаев. – Всю жизнь я пытаюсь претворить эту свою любовь в пейзажах, стремлюсь воспроизвести в картинах изумительные, яркие краски Средней Азии…

В городе делаюсь больным, а как выеду на природу, руки сами тянутся к этюднику. Теперь на пленэр езжу на машине, а был помоложе, брал рюкзак и натирал на горбу мозоли. Тысячи километров исходил по любимым краям.

Колесил по степи. Лазал по горам.

Боже мой, сколько пыли! – улыбается живописец, протирая платком холст. – Все землетрясение натрясло. Вчера было шесть баллов.

Художник ставит на мольберт только что оконченный холст.

На фоне синих, лежащих в далекой дымке гор – огни большой стройки, леса, трубы.

Солнце село, и весь пейзаж погружен в золотисто-розовое марево.

«В новом есть своя удивительная красота. Десятки лет брожу по Узбекистану и не устаю удивляться постоянным переменам».

За окном мастерской в саду запела птица.

Художник замолчал, прислушался, улыбнулся:

«Люблю эту птицу. Она майной зовется. Как весна – запела майна. Народ привечает ее: вестник весны».

Мы вышли в сад. Поодаль от крыльца черные пеньки деревьев.

Здесь были вишни. Пять деревьев, – грустно говорит художник и вздыхает. – Я их давно посадил. Но вот пришлось вырубить в прошлом году, в апреле.

Поставили тут палатку и жили…

Да, землетрясение у нас в Ташкенте наделало дел. Трудно пришлось всем.

Я первое время без работы остался. Мастерская аварийная. Специалисты запретили в нее даже входить. Напугали.

А потом вроде бы привык, начал писать. Но все же трясло и трясло…

И тут друзья-москвичи позвали меня пожить, поработать в Дом творчества под Москву – в Сенеж.

Урал Тансыкбаевич ставит на мольберт пейзаж, написанный в Сенеже.

Осень. Золотые березы. Россия…

И снова мы слушаем, как поет что-то свое звонкое и веселое хлопотливая весенняя птица майна – дрозд.

– Я всегда считаю моей второй родиной Пензу, а ведь родился-то в Ташкенте, на берегу Салара.

В 1924 году посещал студию при Ташкентском музее искусств.

Преподавал тогда Николай Васильевич Розанов.

Я много писал, рисовал, мечтал увидеть полотна великих русских художников, смотрел и читал монографии, журналы.

Однажды в «Ниве» увидел прекрасную картину Горюшкина-Сорокопудова. Старая Русь предстала предо мною как живая… И вдруг узнаю, что он преподает в Пензе. Я был молод и, недолго думая, написал письмо в Пензу, а вслед за этим туда выехал.

Кочевье.

Никогда не забуду эту первую встречу.

Горюшкин-Сорокопудов был похож на старого генерала. Белые усы, борода, грозное выражение лица.

Своим видом он меня поначалу напугал. А на поверку оказался добрейшим человеком. Меня приняли, обласкали, устроили жилье. Столько внимания, столько заботы проявили, что трудно рассказать.

Бывало, стоишь в очереди за хлебом. Русские женщины приметят желтолицего скуластого паренька-инородца и уступят очередь.

Даже стыдно мне становилось – не заслужил.

Иван Силыч Горюшкин-Сорокопудов был истинный человек и художник.

Его девиз – «Главное – любить искусство и правду!»

И как он нам прививал эту любовь к истокам искусства! Учение у него как бы открыло для меня новый большой мир.

Иван Силыч говорил, что каждое истинное искусство должно быть национально.

И колорит искусство должно иметь национальный.

Время тогда – 20-е годы – было сложное, ребята разные. Одни взахлеб писали с натуры. Другие бросали живопись, говоря, что фотография победит искусство. Но я свято верил, что живопись бессмертна.

Горюшкин-Сорокопудов был учеником Репина, он любил Русь и прививал нам любовь к древней архитектуре, к костюмам. А когда я приехал домой в Узбекистан, то здесь, на родине, в Ташкенте, по-новому, глубже понял древнюю нашу узбекскую культуру, полюбил навсегда шедевры зодчества Самарканда, Бухары, познал всю мудрость народного творчества.

Пенза!

Никогда мне не забыть юные годы, наш молодой пыл, любовь к трудному, но бесконечно дорогому делу – живописи».

И опять тепло улыбается художник:

«Много я поездил да и сейчас не сижу на месте. Как-то приезжаю на Иссык-Куль к другу-рыбаку, он мне и говорит:

«Давай варить уху».

А я ему в шутку отвечаю:

«Я уху люблю, но только скучно рыбу чистить».

Рыбак усмехнулся, взял ведро с рыбой, позвал меня и пошел к берегу озера.

Утро Кайраккумской ГЭС. Фрагмент.

Высыпал рыбу, потер ее песком, ну и через несколько минут была она голая – без чешуи…

«Не тот много знает, кто много прожил, а тот, кто много видел», – так у нас говорят.

Бывало, остановишься переночевать в чайхане. Попьешь чай. Ночь наступит.

Посетители разойдутся, а чайханщик возьмет дутар.

Звезды. Тишина. А он играет, и отовсюду подходят на песню старики. Соберутся, сядут в кружок.

А чайханщик играет и поет.

Сижу очарованный. Незаметно летит время. Старики молча расходятся, а я остаюсь, жду рассвета.

«Очень люблю горы, – после небольшой паузы продолжает рассказ Урал Тансыкбаевич. – Ночевал как-то на высоте четырех с половиной тысяч метров. Или однажды в горах с геологами спали в спальных мешках на голых скалах.

Ребята смеются:

«Смотри, дед, ночью волки отгрызут тебе голову».

Ничего, жив остался. Попривык. Работал.

Бывало, захочешь помыться, вода – лед. Ополоснешь руки, а потом долго греешь их под мышками – так окоченеют, отогреешь – и снова писать…

Вот что такое горы!

Написал тогда целую горную сюиту, вы, наверное, видели ее на выставке в Академии художеств СССР, на Кропоткинской улице…

Горы… – мечтательно произносит живописец».

И снова пауза.

И снова задумывается о чем-то этот подвижный пожилой человек с молодыми теплыми, как спелая вишня, глазами.

– Я жадный, – говорит он. – Хочу все видеть и никогда досыта не нагляжусь. Поэтому очень не люблю ночами ездить: боюсь что-нибудь пропустить.

В поезде всегда стою у окна. Все гляжу и гляжу.

Так хочется все, все запомнить. Есть река Чу. Там целые поля тюльпанов – сказка.

Или соленые озера. В них соль высыхает и становится похожей на белоснежное кружево. А сколько там птиц – лебеди, утки, гуси!..

А как в пустыне красиво! Правда, трудно по ней ездить, вот придумали бы машину, чтобы могла легко ходить по песку.

А сейчас едешь пустыней, видишь, столб пыли стоит – значит, кто-то буксует, надо ехать выручать – таков закон.

Нет, все-таки это очень здорово – ходить по земле, видеть, любить ее. В природе нет ничего второстепенного – все главное.

Не хочу верить, что когда-нибудь не смогу отправиться в дорогу. Я мотаюсь по горам и степям, и в этом вечном движении моя страсть.

Но бывают минуты, когда сидишь в мастерской и размышляешь. Сидишь наедине со своими думами…

И вот тогда очень важно, чтобы тебя понимали и поддержали в твоих мечтах друзья и соратники.

… Я всегда с восхищением думаю о великих русских критиках Белинском, Стасове…

Как они любили, как понимали искусство и как умели вовремя прийти к художнику, композитору, поэту со словом напутствия, помощи!

Вспомним про отношения Стасова и Бородина, о роли великого критика в создании «Князя Игоря».

Не могу без трепета читать книги воспоминаний о «Могучей кучке», о Чернышевском, Добролюбове…

На днях еду в Бухару и в Карши – продолжить сбор материалов к юбилейной выставке.

Пора в путь.

Снова за дело.