Текст книги "Святослав (Железная заря)"

Автор книги: Игорь Генералов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

Глава 30

Год выдался удачным, хоть и сушило последние две седмицы. Весной помогло Колотово серебро – вспахали три обжи[76]76
  Обжа – мера пахотной площади, определяемая объемом работы; то, что обрабатывает человек на одной лошади.


[Закрыть] земли с наймитами. В стае мычало две коровы, бегали поросята, собирались заводить третью лошадь. Трава на лугу за Станькиным займищем «только дошла», и Отеня со старшим сыном своим Бретеней собирался на завтра на покос. Сябры с завистью смотрели на новый терем в Старковом дворе, на крепнующее хозяйство. Говаривали:

– В старосты бы надо мужика. Вон как работа у него горит в руках, брат на княжевой службе, не бездельников род.

С рассвета прошло больше часа, Отеня, выйдя из жила, сел на крыльцо, поставил рядом с собой овнач со свежим, утренней дойки парным молоком. Недовольно покосился в сторону Бретени – тот слишком долго, по его мнению, возился с упряжью. Им сегодня в Древичи на торг заехать надо, потом на поле посмотреть что и как. Времени с рассвета ушло непозволительно много. Летом смерд считает каждый час, это зима – для отдыха и веселья. Жена с дочерью ушли по ягоды, чем была недовольна мать (дел в дому много, а они себя прогулками тешут!). Зимава, лёгкая на помине, вышла на крыльцо, выплеснула из вагана грязную воду с ошметьями капусты. Срывая сердце, сказала ворчливо:

– Чего расселся? Помог бы сыну!

Отеня лишь отмалнулся, Зимава, тихо бурча, залезла обратно в дом. Чего ворчать-то? Успеем. Мать вечно чем-то недовольна. И дом стоит, и хозяйство крепкое. Меру счастью знать надо и наслаждаться тем, что боги дали. Вона, лучше иных живём. Бретеня наконец вставил занозу в хомут.

– Поехали, бать!

– Поехали, – сказал Отеня вставая.

Вывели коня со двора. За грохотом собственного воза Отеня не услышал топота копыт. Горимка, младший брат Блуда, тремя годами старше Бретени, скакавший охлюпкой, едва успел придержать коня, чуть не врезавшись в воротину.

– Беда, мужики! – заполошно, тараща глаза, прокричал он. – Печенеги со стороны Киева идут! Бегите в лес!

И не дожидаясь, пока Старковы потомки сообразят, поскакал дальше по веси. Отеня посмотрел вслед Горимке: пьяный, что ли? Вроде не пахло...

– Какие такие печенеги, бать? Это в степи которые? Как это они до нас пришли?

Отеня рассеянно посмотрел на сына.

– Слухи вроде ходили... – и вдруг озлившись невесть на что, сплюнул и сказал – Пёс с ними со всеми! Пусть воеводы разбираются! Поехали, не то дел нам невпроворот сегодня.

Отеня запрыгнул в воз и хотел было прикрикнуть на мешкавшего сына, но так и застыл с открытым ртом, глянув туда, куда смотрел Бретеня. Колотова тёща Белава, та самая Белава, которую за глаза называли княгиней за надменность, гордость и показную степенность, летела по веси не чуя ног, путаясь в подоле распашного саяна, со сбившемся на шею платом и что-то кричала. Добежав, переломилась пополам, хватая ртом воздух, пытаясь отдышаться:

– Услада... внук где?

Отец с сыном стояли, не зная, что делать, ждали, пока женщина отдышится. Нехорошее предчувствие заползало под хребет, тянулось к сердцу.

– Печенеги, – наконец вымолвила – печенеги Болдырево и Ростич разграбили, до нас им рукой подать!

Наконец сообразив, объяв всю ширину подступавшей беды, Отеня ринулся в терем, заорал лешим, что слышно было даже за Осинками:

– Все во двор!

Кто-то в веси часто и сильно заколотил в било. Старк в любопытно-гневном возбуждении выскочил на улицу:

– Пожар, что ли?

И застыл, уставясь на раскосмаченную Белаву, что едва стояла, опираясь на воротину.

– Печенеги, дед! Уезжать надо, – спокойно, как о будничном, сообщил Бретеня.

Время завертелось вокруг быстрым колесом. Отеня потащил к возу до сих пор ничего не понимающих Усладу с Зимавой. Мать упиралась и голосила:

– Щи в печь поставить надо, простынут!

– Павша! Где Павша?

Младшего нашли на заднем дворе и обалдевшего от суматохи, творившейся вокруг, бросили в воз. Старк, переваливаясь подстреленным селезнем, раздобыл секиру и, деловой и спокойный, залез к остальным. Отеня повернул к старшему сыну заалевшее пятнами лицо, крикнул:

– Уезжай!

– Нет! – твёрдо ответил Бретеня. – Ты добро собери, а я другого коня выведу!

Не дожидаясь решения отца, Бретеня сунул кнутовище Павше в руку, ладонью легонько стукнул брата по затылку, чтобы пошевеливался. Павша подхватил вожжи, выпрямился и щёлкнул кнутом. Конь рванул с места.

Пока отправляли своих, Белавы и след простыл. Воздух пах пылью, псы заливались истошным лаем. Хмурый сосед по имени Бушуй вертел головой по сторонам, озабоченно глядя на проезжающих, идущих, бегущих весян, почесал в затылке и исчез за тыном. Отеня опустевшим взглядом смерил сына:

– Эх, бедовый!

Терем, в который было вложено столько любовного созидательного труда, стоял удивлённо опустелый, как собака, не понимающая, за что её побил хозяин. Отеня остоялся на пороге, будто что-то его задержало. Он не услышал, скорее почувствовал, опасность. Ледяное спокойствие объяло голову, будто не было сполошных сборов. Он неспешно взял рогатину из клети, попробовал ногтем лезвие, выведенное наперёд, почти как у боевого копья. Развернувшись, шагнул с крыльца. Сквозь отвёрстые ворота увидел, как какие-то оружные вершники, с воплями пронеслись по веси – догонять убегающих русичей. Отеня вещал, не зная откуда, что его семья спаслась. Он шептал хвалу Перуну, просил не живота, но достойной смерти.

Сосед Бушуй лежал посреди дороги с разрубленной головой, заметаемый пылью, поднятой копытами вражьих коней. Его родичей волочили на арканах. Казалось, крик страха и боли заполнил всё пространство вокруг. Отеня двинулся навстречу вывернувшему в его двор вершнику. Печенег не ожидал увидеть невидимого за наполовину прикрытой воротиной Отеню, спешно осаживал коня. Отеня махнул рогатиной. Лезвие, описав дугу, отсекло руку, сжимающую топор, почти по локоть. Отеня снова вздел рогатину – добить. Следовавший за товарищем степняк быстро поднял лук и выстрелил, как бьют стрепета, неожиданно выпархивающего из высокой степной травы. Стрела, разворотив грудь, прошла навылет. Отеня, покачнулся на ногах, сделал шаг вперёд и повалился, будто подрубленный, негнущийся ветрам дуб.

Умирающие руки скребли землю, не желая отпускать жизнь, пока засапожник не перерезал нить, связующую душу и тело.

Четверо печенегов исчезли в тереме. Прошло немного времени и двое выволокли сундук. Поспорив о чём-то на каркающем языке, разошлись, один – обратно в дом, второй направился к стае выгонять скотину. Бретеня появился за его спиной неслышно, хотя и не скрывался, уверенный в своей правде, по которой муж должен мстить за убитого отца. Тяжёлая секира, которая валила столетние крепкие дерева, взметнулась в сильных руках и опустилась на спину находника, вспоров стегач и, будто ветку, с хрустом переломила хребет. Уставившись на содеянное, Бретеня упустил спасительное время, когда можно через дворы уйти и знакомыми тропами, приложив сметку, добраться к своим в лес. Вышедший печенег сразу заметил убитого товарища. Когда парень бросился на тын, подтягиваясь на руках, меткий чекан настиг его, вонзившись в спину, чуть ниже затылка.

Глава 31

Развернувшись и обойдя стан на Лыбеди, печенеги взяли город в плотное кольцо. В первый день осады похоронили своих павших в сшибке с Блудом, на виду горожан принеся в жертву трёх полонянок тому самому старшему передового отряда кочевников. Воин, видать, был знатный – печенеги потрясали оружием и слали проклятья на своём и славянском языках осаждённым. Блуд, снова и уже не случайно оказавшийся рядом с Ярополком и наблюдающий с ним дохороны, цедил сквозь зубы:

– Мне бы сотен восемь окольчуженных кметей – и через полчаса я никого из них не оставил бы в живых...

Приступов так и не было. Печенеги иногда, может, для острастки, а может, для удали, подскакивали к валам, пускали стрелы и тут же уносились прочь. Защитники тоже не дремали: сменяясь на валах, глядели в оба, в самом Киеве углубляли колодцы, забили половину скота, завялив мясо. Ярополк сдержал-таки слово, подав Блуда Ольге. С самой княгиней Красный так и не встретился, ему сообщил об этом Гуннар. Смерив долгим новым взглядом, сказал:

– Ко мне пойдёшь! Подручником.

«Во повезло, так повезло!» – с досадой подумалось Блуду. Ко, несмотря на то, что Красный сначала невзлюбил боярина и поглядывал на него с опаской, тот оказался мужем незлобливым и не держал на Блуда сердца за тот вывод рати под город. Гуннар сразу дал под защиту ему один из валов, тем самым показав, что доверяет. Собираясь вечером на совет, когда печенежский стан затихал, окутываясь россыпью костров-светлячков, запросто, не чинясь, спрашивал у Блуда совета на равных с остальными. Ведь верно говорят: посоветовать может каждый, но грамотно подать совет могут далеко не все. Никто не ведал, когда придёт помощь. Нескольких охотников, пытавшихся выбраться из города, поймали и головы наутро выставили на кольях. Весть отправить было невозможно, и людей больше не посылали на верную смерть.

Снедной припас берегли, ибо невесть сколько предстояло сидеть. В осаде, почитай, все были впервые. Ярополк пожалился Гуннару, что мать даве отказалась от лишней доли хлеба, молвив, что ничем от иных отличаться не хочет, ибо были те, кому ещё хуже. Воевода знал, что разубеждать Ольгу бесполезно, от того камнем лежала тяжесть на душе – ведал, что больна княгиня. В стан печенеги пригоняли каждый день новый полон, волокли плачущих жёнок, орущих детей, злыми глазами на это взирали с валов киевские мужики. Гуннар не раз уже слышал обидное, сказанное взаболь:

– Где князь-то наш? Чужую землю всё блюдёт, а своя огнём горит!

От слов этих хотелось взять дружину, выйти за ворота и встретить смерть в бою, строго, не теряя чести, вместо того чтобы прятаться за валами.

На восьмой день осады киевская стража заметила русскую лодью на той стороне Днепра. Весть тут же разлетелась по городу. Осаждённые, толкаясь, заполнили валы. Угасшая надежда и казавшееся вечным сидение на глазах сменялись радостью. Боярин Важдай, прикрыв ладонью от солнца острые молодые глаза, разглядывал прапор на мачте.

– Претич пришёл! – молвил он.

– Претич о четырёх лодьях ходил, – возразили ему.

– Дальше, видать, зачалены.

– Чего спорить? Наши пришли!

Лодья неспешной уткой вышла на стрежень, будто красуясь. Претич, видимо, хотел, чтобы его заметили. Зашевелились и печенеги, подтягиваясь к берегу, указывали на корабль, что-то яростно обсуждали. Ярополк обернул к Блуду проясневший, повеселевший взор:

– Не одни теперь! Глядишь, и отец подойдёт!

Не разделила радости Ольга, высказав боярам:

– Хлеб нужен для сиденья, а хлеба нет. Колодцы за полдня вычёрпываются, коней поить нечем, забивать уж начали. Некогда князя ждать.

За эти дни Ольга сильно сдала, глубже обозначились складки у рта, белила едва скрывали круги под глазами, чётче стала видна сухота рук. Но встречала бояр и выходила к людям всё такая же строгая и прибранная.

– Мириться нать! – решительно отмолвил старший сын Слуды, Мина, смело ответив взглядом на насмешливые взгляды воевод.

– Послов с миром до нас слали уж. Слыхал? Княгиню с княжичами хотят.

– Видели подмогу, одумались небось!

– Лодью-то? Напугались, однако!

Кое-кто из бояр сдержанно усмехнулся. Ольга почувствовала, как колыхнулось в груди сердце, на миг лишив лёгкие воздуха и острой болью пронзив грудь. Не охнула, лишь покривев лицом. Бояре потупили глаза, будто не заметив. Испугалась, что не дождётся ухода печенегов.

– Шлите весть Претичу, – сказала она, – воевода как-никак. Помыслить должен, что предпринять.

Снова нужно было искать охотников. Блуд впервые вызвался, сказав Гуннару:

– Я пойду! Языков брал когда-то и через печенегов пройду.

– Нет, – ответил воевода, – ты нужен здесь. Давеча Важдай приходил, так у него человек есть, что молвь печенежскую как родную знает, его и пошлём ночью. Через стан к реке выйдет, а там уж вплавь.

– Сторожа споймает, – возразил Блуд. – Кто ночами бродит, да ещё и в реку идёт? Днём нужно...

Плотник по имени Слизень и впрямь походил на печенега: коренастый, чернявый. Блуд долго объяснял ему, как и что нужно делать, чтобы не быть пойманным сразу же. Плотник кивал, запоминая, но по слегка растерянному взору Блуд понимал, что мужик боится, хоть и полон решимости.

– Так не пойдёт, – сказал он Гуннару. – Нам выйти надо, пополошить степняков, а там Слизень под шум в их стан проскочит.

– Делай! – молвил Гуннар, немного помыслив.

В рассветный час, когда сон крепок и Днепр подёрнулся лёгкой дымкой, из киевских ворот бесшумно высыпала русская дружина. Копыта коней, обмотанные тряпицами, мягким скоком шли по земле. Печенежская сторожа, привыкшая за эти дни к молчанию города, вполглаза дремала, потому опоздали со сполохом. Стан зашевелился, забегали, вооружаясь, люди. Стража под рогатками была изрублена до последнего человека и первые русские вершники показались уже у самых шатров. Исполошно гудели рога.

Боялся Слизень, что узрят печенеги, что прибыл он не с той стороны. Куда там! Было не до него. В стане степняков всё беспорядочно бегало и металось. Слизень бежал в глубь стана, зря перед собой серую ленту Днепра, закрытую утренней дымкой. В какой-то миг он потерял голову, вокруг всё было чужое, враждебное, грозило смертью. Вот спасительный Днепр, броситься в него и плыть, плыть отсюда дальше. Ражий печенежский воевода, до черна обожженный горячим солнцем, срываясь с крика на хрип, обнажив саблю, останавливал бегущих. Слизень, подскользнулся на мокрой от начавшей выпадать росы траве и растянулся в полный рост. Его обругали, больно пнули сапогом в бок. Падение и тычки отрезвили киевлянина. Он бежал назад со всеми, его обгоняли какие-то комонные, гортанно крича и обнажая оружие. В Киеве пел рог, отзывая своих назад.

У развороченных рогаток, в неистраченной ярости на покинувшего поле боя противника, лаялись печенежские набольшие. Воины тем временем сдирали бронь и одежду с убитых. Слизень остоялся, потом сообразив, что на него начинают обращать внимание, присоединился к остальным. Он поспел уже к шапочному разбору, и ему досталась запона от вотола и порванная уздечка. Набольшие, перестав ругаться, принялись разгонять по местам воинов. Не до конца сообразив, что нужно делать, Слизень брёл за остальными, присоединяясь то к одним, то к другим, не решаясь выполнять задуманное.

Из-за дальнего леса, наливаясь светом, поднимался Хоре. Стан постепенно успокаивался, печенеги буднично начинали заниматься своими делами. С разных сторон звучали осторожные шутки, кто-то несдержанно в полный голос засмеялся. Слизня окликнули:

– Эй! Чей ты?

Киевлянин вздрогнул, взглянул на степняка. С десяток печенегов сидели у костра, поджаривая на прутах мясо. Перепав внутри, Слизень назвал одно из известных ему печенежских имён.

– Не знаю таких, – покачал головой степняк, по-видимому, старший здесь. – Поешь с нами? – предложил. Слизень покачал головой, показав порванную уздечку, радуясь внутри от пришедшей мысли:

– Коня в замятие потерял. Не видали – каурый такой?

Степняки отрицательно покрутили головами.

Киевлянин вышел на берег Днепра. Печенеги выводили коней на водопой, стоя по щиколотку в воде, сами умывались.

– Не видали коня? Каурый был?

Слизень бегло водил взглядом по тому берегу, прикидывая, как бы справнее поплыть, чтобы угодить на Претича. У киевских мальчишек всегда считалось за доблесть переплыть могучую реку. Бывали такие, что, подзуживаемые сверстниками, шли в вводу и нс возвращались обратно. Днепр таил в себе много скрытых ловушек: водовороты, коряги, будто пальцы водяника цепко хватали плывущего и тащили на дно. Сам Слизень не раз возвращался, не доплыв до середины, потом стыдливо прятал глаза под смешками друзей. Но и таких было полно. Впрочем, Слизень был уверен, что, коли придёт нужда, он сможет переплыть на тот берег, а понапрасну дразнить водяного было глупостью.

Он шел по кромке воды, чувствуя, как заливает прохудившийся поршень. Наконец приметил место, по его расчётам, верное. Он намеренно споткнулся, упал с вплеском под смех степняков, что мыли рядом коней, выругался по-печенежски, сел на землю, снял сапоги и, не спеша, стал стягивать мокрую одежду.

Слизень, оставшись в исподнем, едва давил желание тот час же броситься в реку. Он дождался, пока печенеги перестали обращать внимание на чудного парня, насквозь промокшего по глупой неосторожности. Он встал, шагнул к реке, стараясь не смотреть по сторонам, чувствовал, как свело плечи предательской судорогой страха. Он ждал окриков, звона тетевы, что вгонит стрелу в его спину. Тихо, будто боясь разбудить водяного, он вошёл в воду, подгребая под себя руками. Страх исчез, оставшись на берегу, сердце стало биться ровнее.

Казалось, он плывёт вечность. Стрежень приближался отчаянно медленно, когда сзади заголосили печенеги. Что-то тёмное и стремительное со свистом пронеслось над головой. Страх снова впился в тело. Тяжёлая стрела глухо ударила в десятке вершков от левого плеча. Слизень встрепенулся от неожиданности, едва не пошёл ко дну, наглотавшись мутной воды. Он бешено загрёб руками, внутренне потянувшись к жизни. Стрелы входили далеко от него – трудно попасть в неясную маленькую цель, но Слизню было не до них. Лёгкие разрывало, далёкий берег, поросший склонившимися к воде ивами, темнеющий выброшенными паводком мёртвыми корягами мутился в глазах.

Показалось или действительно зашевелилась серая лодья, двигая носом будто принюхивающийся зверь. Она росла и выросла перед ним. Слизень слепо зашарил руками по борту, пока не нашёл верёвку и не обнаружил сил по ней взобраться. Воздух вырывался из открытого рта, мысли кричали: «Тяните!» Три-четыре пары сильных рук рванули его из воды и поставили на ноги. Водяные струи стекали с него, образуя на палубе лужу После реки, где тело становится лёгким и невесомым, стоять было тяжело, будто на плечи опустили огромный валун, но Слизень устоял. К нему подошёл рослый, поджарый, но разлатый в плечах муж. Как князь и некоторые воеводы, он по старому, уходящему здесь в Киеве обычаю русов был обрит, лишь светлый клок волос на макушке был зачёсан назад.

– Меня называют Претичем, – представился он. – Теперь назовись ты и расскажи, что происходит на том берегу.

Глава 32

Трубный глас, казалось, стелился над самой водной гладью. Вёсла вспенивали реку, пять лодей складно, будто единым телом, выходили на стрежень. На мачтах были прикреплены белые щиты – не воевать шли, а разговаривать. Передняя, самая большая лодья щерилась водяным духам невиданным зверем, вырезанным на носу искусным мастером.

Претич легко соскочил со сходней, лишь мельком оглядев валы города, с которых за ним наблюдали сотни скрытых отчаявшихся глаз. После надлежащих уставных речей, воеводу проводили в цветастый княжеский шатёр. Сидели по степному: на мягких широких набитых соломой подушках. Печенежский князь Кутлук, нестарый, с обожженным и обветренным степью лицом, угощал гостя варёной кониной, на запивку выставив кислого степного пива. Слуги были отправлены, сидели вдвоём. Пристально вглядываясь в лицо воеводы, он спросил, старательно выговаривая трудные славянские слова:

– Со мной пришли князья, что ходили в поход на хазарского кагана и, узрев тебя, они признали русского князя.

Претич покачал головой и, твёрдо смотря Кутлуку в глаза, возразил:

– Я не князь, но муж его. Князь не далее как в трёх днях пути отсюда, идёт с большим войском, которое покорило болгар. Я пришёл с передовым отрядом и должен был ждать его на том берегу, но вестник, что бежал из Киева, говорит, что люди осаду больше не в силах держать. Княгиня больна, защитники терпят бедствия, потому и пришёл к тебе с миром. Ты, князь, можешь отослать меня назад не дав мира, но запомни: если придёт Святослав, то мириться будет уже поздно.

Кутлук, рыгнув, отвалился от еды, задумался, перебирая кисти пояса увешанными жуковиньями перстами. Он сделал всё, что просили от него ромеи, за что платили золотом. Его воины взяли хорошую добычу, зачем ему война с русским князем? Он знал, что будут возмущаться молодые предводители колен, чья бдительность усыплена лёгкими победами, но на его сторону встанут те, кто по хазарскому походу знает Святослава. Что ж, он уведёт своих людей, а кто хочет – пусть остаётся.

– Я не хочу быть врагом князю Святославу, – заговорил печенег, – но я не знаю, каковы условия мира.

– Отступи от города и верни полон, ибо князь не примет мирной грамоты и пустит за тобой сугонную рать, – ответил Претич. Кутлук снова надолго замолчал, и воевода уже пожалел о выставленных условиях, но подругому он и не мог, он должен был говорить так, будто чувствовал за собой идущего Святослава. Наконец печенег разлепил обрамлённые чёрной бородкой губы:

– Я не даю тех обещаний, которые не могу исполнить. Я обещаю, что все, кто пришли со мной, отступят от Киева, но полон вернут только мои люди. Добычу возвращать мы не будем. Я не знаю, примет ли князь Святослав мой мир через тебя, и потому прошу тебя стать мне другом.

Мир заключали без грамот и печатей. Кутлук подарил Претичу саблю, лук с тулом, полным стрелами, и горячих кровей жеребца. Претич отдарился чем смог – бронью, щитом и мечом. Лодьи не возвращались на тот берег, но ночью всё равно береглись: ночевали на кораблях, выставив сильную стражу.

Печенеги снимались на следующий день. Рати возвращались с зажитья[77]77
  Зажитье – военный грабеж.


[Закрыть] . Сворачивались шатры, ревели запрягаемые в телеги быки. Потоком шли полоняники, чтобы достичь далеких рынков, где разлучат жену с мужем, мать с дитём. Раскосмаченный мужик рвался из путов, не обращая внимания на жгущую его плеть, орал в сторону Претича и его дружины:

– Чего смотрите? Освободите, ну! Своих же угоняют! Все мы русские! Князю и княгине дани давали, мать-перемать!

Зреть было тяжко и Претич перевёл взгляд на освобождённых полоняников, что отпустил Кутлук по его слову. Повезло этим. Не пройдёт и дня, как некоторые уже вернутся домой. Но они не спешили уходить, слишком памятен был пережитый страх, а со своими воинами было спокойнее. Они будут дневать и ночевать здесь, пока не убедятся, что опасность миновала. Набольший из людей Претича, Беркут, из северов и, как говорили, ясского происхождения, с горбатым орлиным носом и прозрачно ясными голубыми глазами, кивнул в сторону угоняемых:

– Проводим?

Воевода взглянул на Беркута и, уразумев, что он хочет, покачал головой:

– Я слово дал. Не сумуй, княгиня альбо князь выкупят!

Кутлук тоже держал своё слово, уводя своих в степи. Но оставались ещё мелкие хищные отряды, что рассчитывали на лёгкую добычу, предводимые своими мелкими князьями.