Текст книги "Святослав (Железная заря)"

Автор книги: Игорь Генералов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

Глава 4

Казалось, годы мало изменили мать. Стала даже прямее, строже, хоть и прибавилось морщин на лице, только зелёные глаза потускнели. Встретила на крыльце, обняла сына и только когда пошли в терем, Святослав заметил, как тяжело она опирается на посох, видимо, ноги стали плохи. После, выпарившись в бане, сидели вдвоём в светёлке. Для Ольги подробности похода уже известны да и неинтересны, у неё больше своё, житейское. Потому, не дав выговориться сыну, начала первая:

– Предслава, жена твоя, умерла. Ведаешь?

Святослав опустил голову, пряча равнодушные глаза. Любил он когда-то тихую нравом и добрую Предславу. Или нет? Закаменело сердце и ушла жалость, которую силился в себе вызвать.

– Понесла она от тебя и померла от родов в муках. Девочка ещё день прожила.

Будто с укоризной говорила. Впрочем, Ольга по-другому не умела. Годы власти, когда надо всегда говорить последнее, решающее слово, разучили даже с сыном разговаривать по-матерински.

– Малуша как?

– А что с нею станется? Про детей спроси.

Не дожидаясь ответа Святослава, ударила в медное блюдце. Вошла сенная боярыня, увидев князя, поклонилась в пояс.

– Приведи Святославичей на погляд.

Пока ходили за княжичами, второй раз за сегодня улыбнулась (первый был при встрече):

– Старший твой, Ярополк, разумен. По-гречески говорит и читает уже. Норовом бы покруче, но при разумных боярах, может, и лишним будет.

После бани было жарко, Святослав расстегнул плавый[59]59
  Плавый, половый – светлый.


[Закрыть]домашний зипун, обнажив белую рубаху. Ольга рассказывала, как хорошо и вовремя собрали дани, Добрыня, брат Малуши, направлен наместником в Новгород, а Лют, сын Мстислава Свенельда, сидит в древлянском Овруче, там собирает кормы, как делал его отец.

Наконец привели детей. Ярополк, вытянувшийся за время отсутствия князя, красивый, стройный, белый лицом, степенно и с достоинством поклонился отцу. Чернявый в покойную мать Олег, поведя разбойными глазами, кинулся к Святославу на шею. Князь, засмеявшись, подкинул семилетнего пострела под потолок, поймал на одну руку, балуясь силой. Опустил на пол, легонько шлёпнув по спине, присказав: «Воин растёт!» Олег одним прыжком оказался около Владимира. Толстощёкий Володька стоял набычившись, хмуро глядя на отца. Мамка пихала его к Святославу, но он, упираясь и невольно делая шаг, снова отходил назад. Олег потянул его за руку в сторону отца и, поняв, что бесполезно, дёрнул за чуб. Вспыхнувшую драку тут же развели. Ярополк по отечески пожурил Олега:

– Нельзя, брат твой!

Святослав, хмуро глянув на мамку, сказал:

– Отдельно, что ли, Владимира от братьев держите? Смотрю – одичал совсем. Что молчишь?

Мамка металась глазами то на княгиню, то на князя.

– На ученье вместях, да на ратоборстве.

– Теперь вот что, – продолжил Святослав, – жить им всем вместе, в тереме одном. Мало ли что с нами произойти может, а они раскоторуют потом друг с другом. Ясно?

Мамка ещё раз глянула на Ольгу, но та молчала, лишь плотно сжав губы.

– Надолго ли вернулся? – спросила княгиня, когда увели детей.

Святослав вздохнул, откинулся на лавке, подперев стену. Ольга, дожидаясь ответа, окинула взглядом сына. Да, это был её сын, во всём: в сильном стройном теле, в мощных руках воина, в этих небесных усталых глазах. Не заметила, как возмужал. Вдруг захотелось прижать его к груди, как когда-то в далёком детстве, но ведала, что не позволит, взрослый, суровый витязь сын.

– Народ радуется, что сокрушили врага старинного.

Всегдашняя строгость, без которой нельзя было представить княгининого голоса, вдруг исчезла, изумив Святослава.

– Киев стали расстраивать, удобнее он как столица, нежели чем Вышгород. Остаться бы тебе надо, сыне. Мои годы уж не те, а тебе княжить.

– Ярополк, вон, растёт. Смышлён, тебе замена достойная.

– Ты князь! Не воевода, князь! – и заговорила тише. – Крещён твой сын. И тебе креститься надо. Не смотри на меня так! Крещение – не только свет, но и ученье, торговля, подъём городов. Оно идёт по миру неотвратимо, и скоро крещёные страны будут токмо друг с другом сношаться. Не идут к нам с Царьграда, с Херсонеса, из Болгарии из Оттонова цесарства. Загниём здесь с болванами деревянными, пока только на мечах и держимся, а что будет через сто лет? Двести? Крестились угры, чехи, ляхи и нам надобно.

– Те же ляхи да чехи не по своей воле крещены, вынудили их. А болгары хоть и крестились, но богумилы у них не хотят под ромеями ходить, народ мутят. Только все к одной вере пришли и что: опять страна на разных богов? Ни венды, ни свей, ни урмане – никто не крещён, веру предков чтят и воины там добрые. Твой Бог – удел слабых. В дружине моей хоть и есть христиане, но таких мало, а те, что есть, смеяться за спиной моею будут омягчел-де духом и разумом князь. И хватит об сём! Пир пора ставить пришедшим с дальнего похода.

Святослав поднялся с лавки, резким движением запахнул зипун и вышел из покоя.

В княгинины сени набились тесно, тем, кто не вместился, ставили на улице. В сенях холодно, но через час стало не продохнуть, и уже расстёгивались опашни, сбрасывались шапки. От здравиц и гомона голосов закладывало уши. Слуги едва успевали носить перемены. Захмелевших потянуло в пляс. Тяжело заворчали сдвигаемые столы, сени наполнились пением рожков, домр и жалеек, под рёгот пирующих вбежали и заизвивались змеями голопузые восточные красавицы. Кое-кто пытался схватить или шлёпнуть по заду танцовщиц, но те ловко уворачивались, продолжая танец. Молодой боярин бросился в пляс, но его утянули обратно в кучу густо сидящих гостей. Святослав, недовольный, подозвал гридня:

– Ну-ко, убирай девок!

Вместо танцовщиц волчками завертелись разряженные скоморохи. Огромный, как гора, воевода Светояр осушил одним махом окованный серебром турий рог, вытер рукавом бороду. «Эй-эх!» – и пошёл, пошёл между столами, притоптывая каблуками так, что сотрясался дощатый пол. Прошёл круг, пригласил Малушу – единственную, кто был из жёнок кроме княгини на пиру. Малуша гордо понесла себя пред Светояром, плавно поведя лебяжье-белыми руками. После круга села, зардевшись румянцем, улыбнулась, под одобрительные возгласы молодцев, украдом взглянув на своего князя. Светояр заходил быстрее, легко прыгнул на стол и пошел приплясывая меж блюд со снедью, ловко их обходя. Дошёл до князя, принял из его рук чашу и спрыгнул на пол, не пролив из чаши ни капли. Кто-то попытался повторить, опрокинул глиняный кувшин с дорогим иноземным вином, его со смехом стащили со стола. Вокруг завертелись в пляске гости, за дальними столами завязалась драка, дерущихся выбросили на улицу. Ратша Волк, совершенно захмелев, обнял Мстислава Свенельдича и орал ему в ухо:

– Мы дома! Слышь меня, Свенельд? Мы дома!

Гулял Киев. Утром, не без этого, подобрали нескольких замерзших насмерть. Днём продолжали гулять, гуляли и вечером. Лишь на следующий день жизнь начала возвращаться в своё обычное русло.

Шумно и весело прошёл Корочун, с зажжением священного огня, шкодами ряженых и целноночным гулянием. Едва перевалило за середину зимы, вернулся Станила. Не было с ним воеводы Ведислава, он погиб в первом суступе первого же взятого Никифором города, так же, как и друг Хальвдан, оставил свои кости в далёких землях. В Киеве привыкли к возвращению ратных из походов, потому уже не было той торжественной встречи, что была уготована тем, кто пришёл из Хазарии. Впрочем, Станила был тепло встречен княгиней. Она расспрашивала его о походе, отметила про себя наблюдательность воина, его умение рассказать именно те подробности, что интересовали её: как живут люди в тех далёких жарких краях, как они встретили ромеев, как он Станила судит Никифора.

– Я вот что мыслю, – рёк Станила честно, – Никифор вроде нашего князя Святослава, щадит своих воинов, часто обращается к ним с уважительными речами, разделяет с ними кров и пищу, за то его войско и уважает, но правителем разумным ему не быть. Я видел, что не может он доброго порядка в ни в завоёванной, ни в своей земле установить, советов ничьих не слушает, думает, что на власть его покушаются. Ромеи круты со своими базилевсами и терпеть его будут недолго.

– Про то, как в Византии он правит, откуда ведаешь?

– От Калокира. Знаком ведь он тебе, княгиня? Так нас к его тагме присоединили.

Про херсонца, ставшего другом Святославу, Ольга знала от покойного Асмунда. Брови княгини взметнулись вверх.

– Он воевал с вами?

– При Романе он в опалу попал, потому и Никифора поддержал, когда тот в Царьград вошёл. Никифор его с собой на войну взял, так Калокир оказался добрым воином и полководцем. Нас тогда потрепало здорово, Никифор чужих воинов-то не жалел, вот нас к нему и прилепили. У него и ромеи были, и корсуньцы. Сдружились мы с ним крепко, он и весть передал: не забыл-де дружбы с князем русским. А при Никифоре он осильнел, любит базилевс отважных мужей.

Станила улыбнулся в усы под взглядом Ольги. Княгиня тоже улыбаясь смотрела на воина, думая, что как нежданно можно найти полезного человека. Вот он – бывший ромейский наёмник, раб, которого случайно выкупил Святослав. Сколько их, ещё нужных и никому неизвестных людей, а сколько известных, но в коих ещё не разглядели талан. Все они нужны – воины, ремесленники, огнищане, купцы. Бывает, трудится гончар, а в нём плотник добрый пропадает. А кем был бы Станила в своих кривских землях? Пахал бы землю, либо кметем в дружине местного князь-воеводы. Надо приметить парня.

Князь не поспел к встрече вернувшихся воинов. Приехал из Будутина на следующий день, когда Станила сам собирался к нему ехать. Столкнулись в дружинной избе. Святослав обнял кметя и троекратно расцеловал.

– Молодец! Наслышан уже!

И потянув за собой на едва видную в полумраке от маленьких окон лавку, спросил:

– Правда ли, что славян русских на торгу выкупал своими средствами?

Станила опустил вниз глаза, пригладил густую светлую бороду.

– Не баял о том княгине.

– Вой твои говорят. Рассказывай.

– Наградил нас Никифор за службу, да агаряне пленные были. Увидел баб да деток малых на торгу, себя вспомнил. Зарок дал тогда себе, княже, коль вырвусь из рабства, то помогать своим буду. Вот и выкупали и на агарян меняли. Но не всех, кого смогли – помогли тем.

Князь положил Станиле руку на плечо, крепко, по-дружески стиснул:

– Удоволил ты нас, меня и княгиню. Дюже удоволил.

Насчёт Станилы в этот же день сказала Святославу мать:

– Чем наградить думаешь?

– Чем воина наградить можно? – отвечал князь. – Только местом в дружине да гривной серебряной.

Ольга чуть усмехнулась краями губ, будто пожурив в очередной раз сына за несметливость.

– Помнишь ли боярина Радонега? Он почил более года назад. У него вдова молодая осталась, дочь новгородского боярина Болемысла. Не забыл, как сим браком договоры с Новгородом скрепляли?

Святослав пытливо посмотрел на княгиню.

– Уж не хочешь ли ты за Станьку сосватать? Боярин-то не разобидится?

– Муж смыслён, да и крещёный, а таких приближать надо. А чтоб боярину не взаболь было, отправим мы Станилу волостелем к Люту Свенельду в Овруч.

Вот оно как! Князь ругнулся про себя: он нашёл его, а княгиня отобрала себе. Ольга хитро смотрела на сына: ты гривной наградить хотел, а я честью и кормами, так у кого теперь Станиле служить лучше? Ничего не сказал, усмехнулся лишь, мотнул головою:

– Добро. Пусть молодцу честь будет с женой, но Люту я его не отдам.

Глава 5

Когда суровый русский Хорс весной осторожно начинает греть Даждьбожьих внуков, будто боясь силою своей обжечь их, болгарское солнышко не скупится на тепло, радостно купая в своих лучах землю. Жизнь радуется, питается новыми силами, хочет жить. В такие дни и умерла царица Мария. С её кончиной завершилась, катящаяся последние сорок лет по откос эпоха могущества Симеоновой Болгарии. Но об этом не знал ещё царственный вдовец Пётр, роняющий слёзы на неостывшую могилу жены, но не от горя, а от страха неизвестности. Не ведали и боляре, жарко спорящие в каменных палатах о грядущих судьбах своей страны.

Пожалуй, впервые за многое время, в Золотой палате Большого дворца в Преславе, собрались две враждующие стороны – Никола Мокри с сыновьями и вятшими, и Георгий Сурсувул с болярами[60]60
  Боляры – феодальное сословие у славян в период раннего Средневековья.


[Закрыть], стоящими на стороне Византии. Чинное сидение почти сразу переросло в яростный спор:

– Где слава Симеона? Где Великая Болгария? – кричали комитопулы. – Для того потомки Аспаруха веками ковали страну, чтобы сделать ромейской шлюхой? Ромеи везде: в церкви, в торговле, в войске и даже здесь, в Большом дворце! Скоро не только обычаев, но и языка своего лишиться придётся! Мужи наши в рабстве будут, а жёны – на рынках Константинополя! Народ нищает, пока вы купаетесь в роскоши. Его-то вы слышите? Земля не хочет ромеев! Вам застила глаза та дань, что выплачивал Царьград на содержание царицы Марии. Не будет теперь той дани! И вы прозреете и увидите, что творится вокруг. Византия – это гад, заползший в наше чрево, и он рано или поздно выпустит щупальца и разорвёт Болгарию на куски!

Сурсувул, высокий, строгий, в половину седой окладистой бороде, возражал:

– Болгария одна, зажатая средь диких народов. С востока – русы, с запада – сербы, хорваты, угры, цесарцы, с севера – вообще не перечислишь, и названия тем племенам нет. Лишь Византия близка нам по духу. А вера? Кругом язычники, но ещё хуже – латиняне, у тех вообще, кто папе не подчиняется, огнём и мечом истребляют. Посмотрите на тех же угров, моравов и ляхов. Вы этого хотите? Стоит уйти от Византии, как язычники и латиняне тут же раздерут нас! Богумилы – предатели, вот эту заразу выжигать надо!

Никола скривился, то ли презрительно, то ли надсмехаясь над Сурсувулом:

– Не там врагов ищите! Опомнитесь, болгары! Вы ли тот народ, что на себя ярмо надеть позволит? Нас уже раскололи на части и продолжат дробить, пока не уничтожат совсем. Ужель вы не видете? Вот ты, Стоян, держишься за Георгия, а не ромеи ли у тебя целый квартал торговых рядов в Плиске забрали? А ты, Пётр, забыл, как заставили тебя выдать замуж свою дочь за константинопольского вельможу, а вместе с нею прихватили часть земель?

По палате прошёл ропот. Болярин Пётр вкочил со своего места:

– Всё не так было!

Но ему не дали закончить, со сторон полетело:

– Куда ромеев прогонять? Не кораблей, ни войска!

– Так вы же и довели!

– С ромеями агарян воевать надо – и земли, и войско будет!

– Богумилов бить! От них наши беды.

– Тихо! – успокоил всех Сурсувул. Поднялся с места, опёрся кулаками на стол, набычась спросил Николу:

– Я слышу только обвинения, но ты ведь не только за этим пришёл? Что предлагаешь?

Мокри тоже поднялся, прямо посмотрел в глаза Георгию:

– Друзей вокруг искать надо. В Киев ни разу послы от царя Петра и царицы не ездили, а там ведь наших кровей правительница сидит, христианской веры нашей. Войско там сильное, Хазарию ниц повергло, да и люди там славянской крови.

– Так значит, правда про тайных послов?

То ли сказал, то ли подумал Сурсувул, впрочем, его всё равно бы не услышали – палата снова взорвалась криками. Ещё немного – и начнут обвинять друг друга в измене. Пожалуй, умнее и громче всех сказал сторонник Николы болярин Димитр:

– К Никифору послов слать надобно! Будет ли там дань, что при жизни Марии выплачивалась, или нет. Там и поглядим, как ромеи к нам относятся. Рано пока сряду друг на дружке рвать!

Слова Димитра охладили горячие головы. Сурсувул знал, что дани не дадут. Знал Никола и многие здесь. Но посольство слать надо, хотя бы для того, чтобы подтвердить старые договоры. Не слать послов – заранее проявить неуважение, хотя предлогов явных для этого не было. А может, и прав Никола, что за все эти годы «дружбы» с ромеями превратились в их рабов? Да и вообще перестали быть деятельными. Пока они здесь спорят, угры гуляют по болгарским окраинам как у себя дома, а выгнать их могут только болгары, а не ромеи или кто-нибудь ещё. Угры, отбитые немцами от своих земель, разоряли и окраины Византии, премыкающие к Болгарии. Никифор будто нарочно не хотел бить угров, обвиняя в разорениях болгар, ибо нападения происходили с их земель. Старая, ещё известная со времён Древнего Рима политика «разделяй и властвуй», текла и со стороны Константинополя. В то время, как Георгий Сурсувул безуспешно стучался в ворота Большого дворца, базилевс негласно поддерживал своих врагов – комитопулов.

Георгий оглядел палату Уже не набрасывались с яростью друг на друга, лишь иногда громко что-либо выкрикивая. Никола Мокри что-то недовольно выговаривал Димитру, но, кажется и он понял, что ещё не время для того, чтобы стоять на своём. Георгий снова поднял ладонь, призывая к вниманию:

– Я слышал, как со стороны болярина Николы Мокри достойный господин Димитр из Овеча предложил слать посольство к императору Никифору.

По лицу Николы снова пробежала знакомая всем кривая усмешка: хитёр Сурсувул – и вашим и нашим, не сложится что у послов, так вина не только на Георгие будет.

– Прав он. Не время нам ругаться, когда умерла царица, а царь Пётр, да продлит Господь его дни, слаб здоровьем. А посему я согласен с предложением слать посольство. Пусть все выскажутся, кто не согласен – того послушаем.

Несогласных не было. Никола, глядя на ожидающих его сыновей, снова покривился и высказался за посольство.

Глава 6

Дабы принять значимость посольству, во главе его был поставлен архимандрит Епифан. Епифана напутствовал сам Георгий Сурсувул:

– Все ведают, что ты муж смышлёный, потому на тебя все и надеются. Уступай Никифору, но и честь Болгарии не урони, не от варваров послы. Ещё: поговори с патриархом, говорят, вражда у них с базилевсом.

Сам Епифан ничего хорошего не ждал от посольства. Сначала решили идти сушей через Фракию, но оберегаясь разбойников, пошли морем. Сидя в корабельном покое и перебирая чётки, архимандрит мысленно строил беседу с патриархом. Предположить, как поведёт себя Никифор, он не мог. Солёный освежающий ветерок задувал в покой, принося свежесть и помогая течь мыслям. Изредка заглядывал болярин Ивайло Пленкович, муж деятельный и рассчитывающий не только на Епифана, но и на себя.

Неприятности ждали их уже скоро. Своим излюбленным обычаем, которым варваров заставляют знать своё место, ромеи задержали посольство в бухте Золотой Рог. И это когда взгляды скользили по дремлющим у причалов кораблям, мощным стенам и башням, как истомившиеся в море, будто праздника, ждали твёрдой земли. Причин не объясняли, лишь во второй день пришёл некто в длинном цветном хитоне с малочисленной свитой и сказал: «Ждите».

Ждали, по возможности хоронясь от пронзающего до костей холодного ветра – в тёплую империю пришла зима. Покупали у подплывавших торговцев еду и тёплую одежду за бешеную цену. Никто не знал, кто и когда их встретит и вообще в городе ли император. Послы с каждым днём становились мрачнее, всё чаще бросали косые взгляды на архимадрита Епифана и старшего боярина Ивайла Пленковича. Те, понимая, что ответственность не только за речи перед византийскими вельможами, но и вообще за всё посольство лежит на них, прятали глаза. Те, что помоложе, резались в зернь и тавлеи, молодость брала своё и упорно отказывалась грустить.

На шестой день, когда свирепый шторм гулял в море и его отголоски чувствовались в бухте, чернец Иона из свиты Епифана присел на край борта справить большую нужду. Замёрзшие пальцы не слушались, скользили по стылым доскам, дрожащие ноги едва держали, помогла ещё накатившая волна, легонько подкинув корабль, и чернец кувыркнулся в воду под дружный хохот соратников. На неожиданное веселье с соседней лодьи выглянул Ивайло, поставив ногу на борт и высунувшись как можно дальше.

Смех прекратился, когда Иона закачался на зелёно-голубой воде лицом вниз, не подавая признаков жизни. Срочно достали, но уже мёртвого. Сердце старика не выдержало резкого холода. И после этого то ли несчастье помогло, то ли иное что, на берег их пустили. Поселили в предместьях святого Мамонта, где селили варваров, чьё присутствие в городе Константина было нежелательно или вообще непристойно. Но болгары уже были рады даже этому.

Епифана как духовное лицо пропустили в город. Он отстоял службу в Святой Софии, молился, одновременно в сотый раз вымысливая, что говорить и как говорить с Полиевктом. То, что Полиевкт примет его, он не сомневался.

Патриарх и вправду пригласил Епифана, причём почти не заставляя ждать. Впрочем, разговор был не менее короток, чем ожидание.

– Вразуми, отче! – просил болгарин. – Как императору доказать верность царя Петра ему и вере христианской? Разве за эти годы Болгария не доказала свою дружбу?

– Не вмешивайся в мирское, сыне, и не встревай в спор царей. Не своей властью ты возглавил послов, сие мне понятно, но послам их задачи ведомы и они сами постоят за себя. Власть и вера не должны мешаться друг с другом, как в Риме идёт сейчас. Вырождается там духовное, и одно начинает руководить другим. Крепи веру в пастве своей, тем ты и объединишь народ.

Умные глаза патриарха смотрели лукаво. Епифан слушал его и не мог понять, то ли ослабела духовная власть, после того как Никифор забрал у церкви львиную долю земель, да и вообще попритеснил клир, то ли Полиевкт всегда осторожничал, давая советы ни о чём. На языке так и повисло возражение: а не вмешательство ли духовной власти в мирскую привело Болгарию к богумильству? Но патриарх был решительно не настроен на спор, и Епифан поблагодарил за совет, попросил благословения, попрощался и ушёл.

В то же время Ивайло Пленкович обошёл всех болгарских гостей, заплывших с родины по торговым или иным делам в предместья Константинополя, пробуя выведать какие-либо хорошие вести о настроениях в Палатии, но также вернулся ни с чем.

Когда все возможности что-либо изменить либо хотя бы узнать были исчерпаны, базилевс пригласил посольство во дворец. Болгары дарили подарки, восхваляли императора и кланялись, кланялись, кланялись. Никифор возвышался на золочёном троне, устроенном так искусно, что казался парящим над гостями. Раздавленные долгой унизительной церемонией, они и не смели смотреть на базилевса. Лишь Ивайло, понимая, что час споров близок, решительно поднял глаза, рассмотрев широкое бородатое лицо базилевса, с удовольствием отметив, что каменное презрительно-надменное выражение, присущее правителям, долго находящимся у власти и привыкшим к коленопреклонению, ещё не легло на воинский лик. Где-то среди окружавших посольство вельмож был отец базилевса, возведённый сыном в ранг комеса, и Ивайло пытался угадать кто. Не было рядом и Феофано, которой Никифор, по сказкам, дал решительный окорот, и которая не имела уже той безраздельной власти над ним, коей обладала при Романе. «Феофано, конечно, обделена разумом, присущим правительнице, но коварна как змея, а змея может и смертельно ужалить», – думал про себя Ивайло, вполуха слушая дрожащую в сводах палаты речь главы посольства.

– ...и тем самым царь наш Пётр просит, – тут Епифан поперхнулся, но продолжил: – просит тебя возобновить нам выплату положенной нам светлым императором Романом Лакапином дани.

Тишина, прерываемая только волнительным сопением послов, нарушилась громовыми раскатами хриплого, привыкшего повелевать тысячами воинов, императорского голоса:

– Это не было данью! Ваша тощая варварская казна не могла содержать дочь Романа, почившую в Бозе царицу Марию! Вы, жадные мелкие людишки, пасущиеся на задворках нашей славной империи в чаянии объедков с наших столов, возомнили это данью и набрались наглости требовать возобновления её выплаты! Не бывать тому!

Вся эта роскошь дворца, неусыпная стража вокруг, презрительные лица присутствующих вельмож, давили волю, пугали. Но речь базилевса вызвала в Ивайле злость:

– Неправда! – возразил он. – Неправда! Царь Симеон потряс мечом Византию и, не желая оскорблять достоинства ромеев, назвал дань выплатой за содержание царицы. И эту дань никто ещё не отменил!

Лицо Никифора налилось багровой кровью от гнева. Сильные пальцы сжали подлокотники трона. Епифан в испуге взглянул на Ивайлу – назвать базилевса лжецом было в меньшей степени опрометчиво, но Никифор, казалось, не заметил этого и заговорил спокойным голосом, едва сдерживая ярость:

– Что ж, надо соблюдать договоры. Мы не отменяли дань, – из уст базилевса сочился яд, – а вы всё ли по порядку делаете? Кто пускает угров на нашу землю? А мы ведь неоднократно просили вас об этом, я лично посылал вашему безумному царю послание! Слушайте меня послы, и вы, высокочтимые византийские вельможи: я возобновлю выплату дани, но с тем условием, что болгары отгонят угров и дунайских русов, промышляющих с ними, с наших земель. И дабы соблюсти это условие, сыновья Петра – Борис и Роман, поживут у меня в Константинополе, где им будут оказаны соответствующие их благородству почести.

Зал одобрительно загудел. В сторону болгар посыпались смешки. Епифан показал Ивайле глазами на выход, но болярин решил довести дело до конца, раз глава посольства заробел и не хочет говорить с императором.

– Ты выставил невозможное условие, божественный бази-левс, – сказал он, – дети царя Петра должны расти и воспитываться в Болгарии, ибо что с ними будет здесь, в Византии? Они превратятся в безропотных рабов, а не в достойных правителей, которые отдадут нашу страну на заклание варварам. Я вернусь к Петру только с одним ответом: либо будет дань, либо нет.

Рядом стоящие послы невольно придвинулись к Ивайлу, как перед случаем, когда ясно, что может быть драка, были и те, что, наоборот, отодвинулись подальше. Никифор, более не сдерживаясь, поднялся с трона, глядя над головами послов, прокричал в зал:

– Горе ромеям, если они, силой оружия обратившие в бегство всех неприятелей, должны, как рабы, платить подати грязному и во всех иных отношениях низкому скифскому племени! Ты слышал, отец мой? Неужели ты породил меня рабом и скрывал это от меня? Неужели я, самодержавный государь ромеев, покорюсь нищему, грязному племени и буду платить ему дань?

Все невольно обернулись к тому, к кому обращался базилевс, узрев невысокого, но широкого в кости седого мужа. А Никифор продолжал лютовать:

– Пока я жив, никому ромеи не будут платить дани! Никому! Идите к своему царю, покрытому шкурами и грызущему сырую кожу, и передайте ему: великий и могучий государь ромеев в скором времени придет в твою страну и сполна отдаст тебе дань, чтобы ты, трижды раб от рождения, научился именовать повелителей ромеев своими господами, а не требовал с них податей, как с невольников! Вышвырните этих мимов на улицу, пусть знают, с кем говорят!

Стражники-вестиариты[61]61
  Вестиариты – отряд вооруженных телохранителей императора. Они же в качестве эскорта сопровождали иностранных послов.


[Закрыть]отлепились от стен и сами живою стеной пошли на болгар, выдавливая их из палаты. Один из них грубо толкнул Епифана так, что тот упал. Ивайло бросился помочь архимандриту, его тоже пихнули. Болярин тянулся к Епифану, отталкивая стражников. Сильный удар в лицо опрокинул Ивайла на спину. В ушах зазвенело то ли от удара, то ли от одобрительных криков вельмож, в правде и не в правде поддерживающих своих базилевсов. Болярин попытался встать, но удар ногою в подвздошину уложил его обратно. Со сторон посыпались удары, боли Ивайло не чувствовал, лишь обиду от унижения. Устало ныли рёбра, из разбитой брови кровь заливала лицо, болярин, сцепив зубы, приподнял голову. На устланном узорными плитами полу, сквозь жилистые ноги в сандалиях увидел, что Епифана тоже били.

Избитому посольству не дали зализать раны. Вечером того же дня пришёл важный декарх[62]62
  Декарх – младший командир ромейского войска; под его началом находились 10 воинов.


[Закрыть], с бряцающими оружием дорифорами[63]63
  Дорифор – копьеносец (как правило, употреблялось в отношении телохранителей высокопоставленных особ).


[Закрыть]и сообщил, что через два часа Золотой Рог на ночь перекроют цепью, и до этого времени послы должны покинуть Священный город, иначе их бросят в темницу. Едва собравшись, болгары поспешили на корабли.