Текст книги "Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)"
Автор книги: Игорь Дедков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)
7.1.88.
Ездил в университет по просьбе Г. Пескова[312]312
Песков Г. С. – доцент факультета журналистики МГУ, университетский товарищ Дедкова.
[Закрыть]. Много вопросов, но публика чересчур пестрая. Вечером приехал – наши смотрят «Декамерон» Пазолини. Успел на вторую половину. Насмотрелся того, без чего Пазолини мог бы обойтись. Остальное: толпа, соборы, художники, – прекрасно. Крупные планы – портреты в живописи. <...>
11.1.88.
Все уехали, остались Зинченко и я. Еще цековская машинистка, но она где-то в другом конце нашего дома. Почему Зинченке здесь лучше – не знаю; мне же не хоте-лось возвращаться к своим. Здесь я свободнее и сам себе хозяин. Здесь даже светлее – такой вроде бы пустяк. И нет этой духоты, из-за которой сегодня почти совсем не спал. Побыть одному – благо. Жаль, что сегодня не выяснилось насчет нашей дальнейшей работы. Мне очень хочется уехать домой – и два дня – счастье.
Зинченко рассказывал, что группа старейших академиков ходила к Горбачеву, возражая против назначения Марчука и проча «во владыки» Велихова. Тот якобы ответил, что согласен с ними, что Велихов – лучше, но не хочет вмешиваться в дела Лигачева.
Он же рассказывал, что Пельше под старость, хватаясь за телефон, говорил: «Слушаю, Иосиф Виссарионович!»
Из старых анекдотов:
Брежнев гуляет на том свете. Много знакомых, все здороваются. Среди них Крупская. Тоже здоровается. Он медлит. «Вы не узнаете меня? Я – Крупская». – «Как же, как же, помню, хорошо помню вашего мужа – Крупского».
Жесткий анекдот о Ленине. Рабочий: «Вы – рубль».
[Б. д.][313]313
Без даты.
[Закрыть].
Здесь, в Волынском-2, незаметно и беспричинно, без каких-нибудь резких знаков я почувствовал, как зыбко то, что происходит и называется «перестройкой». Вспомнилось похожее – чехословацкое, польское: как рядом с лидером всегда на втором плане торчало твердое лицо московского слуги. И приходил его час. И прелести либерализма увядали. И твердое лицо заполняло исторический экран.
Демократия в таком государстве, как наше, должна начинаться с недемо-кратических действий. Иначе отсчет демократического века не начнется никогда. А если начнется – прервется! Взгляните в это мрачное, едва скрывающее раздражение, широкое здоровущее лицо второго человека. Нагоняющий, подстерегающий – как на треке – в лучшей позиции. Это всем известно. Осте-регись! – готов я крикнуть. – Остерегитесь!
Они – злы, а это самая темная страсть!
27.1.88.
Опять Волынское, неожиданно, сразу после возвращения из Костромы. Не знаю, к худшему, к лучшему ли или – все едино. Не знаю, что со мной. Или выбит из колеи, и это мучительно, как-то невосстановимо, или все-таки – болею. Не хочется об этом думать; тем более что и к врачам ходить нет возможности. То одно, то другое. Разъезды, труды-хлопоты...
Вечер, двенадцать, буду читать про Чаянова (в «Октябре»)[314]314
Балязин В. Возвращение. К 100-летию со дня рождения А. В. Чаянова. – «Октябрь», 1988, № 1.
Чаянов А. В. (1888 – 1937) – экономист-аграрник, литератор, основатель первого в стране Института сельскохозяйственной экономики и политики, директор его в 1922 – 1928 годах. Писатель-утопист.
[Закрыть].
Всерьез описывать здешние впечатления пока не хочется.
28.1.88.
Написал 4+10 страниц, включая переделку прежнего своего текста. Вряд ли это устроит – не та, думаю, концентрация мысли. Нужна абстрактная, я же все время помню, что это устная речь и к тому же не доклад. Ну да Бог с ним! Завтра подведем итоги, и на этом конец.
Колесников опять заказал фильм определенного толка («Мадам Клод», Франция). Одно и то же и много раз – скучно и пошло, ни проблеска таланта. Развращение человека средствами кино и ничего более. А каково актрисе, и каковы актрисы, и трудно представить, что у них есть какая-то нормальная человеческая жизнь: семья и т. п.
А фильм заказывали по рекомендации предыдущей «команды», работавшей на даче Жданова (строение 4). И Фролов сидел с нами: а куда деваться, сбегать? И я бы сбежал, как наша машинистка, но вот сидел как дурак.
Все разъехались по домам, завтра – на редколлегию, потом опять сюда.
Читаю Гроссмана[315]315
Гроссман Василий. Жизнь и судьба. – «Октябрь», 1988, № 1 – 4. О прозе В. С. Грос-смана: Дедков Игорь. Жизнь против судьбы. – «Новый мир», 1988, № 11.
[Закрыть], написал слезное письмо с извинениями в Ленинград, где ждут мое предисловие к Гранину.
Вот с чем я столкнулся, что почувствовал, когда И. Т.[316]316
Фролов И. Т.
[Закрыть]вспоминал 60-е годы; ясное-ясное представление: он где-то поверху, я где-то внизу, он – о «Вопросах философии», о Капице, Лысенко, Кедрове; я – о чем? – о «Северной правде», о каком-нибудь Грише Илюшко, пьянице Комракове, о Леньке Воробьеве и так далее. И что же следует: жизнь одного сорта, жизнь другого, низшего, но вот – надолго ли? – перекрестились дороги. Да и не в перекрестке дело, а в том, что та жизнь, вроде бы низкая, пытающаяся подняться, но не могущая, – с тою, высокой, все-таки вровень. Если бы в романе – роман бы уравнял; там и там – жизнь, только разные персонажи, а существо – одно, и единый для них, над ними – закон.
23.2.88.
Все писанное впереди, «дачное», к «даче» относящееся, – глупости, т. е. пустое. Это тоже жизнь, но не та, какую хочу и к какой привык. Вот уже семь месяцев, как живу нежеланной жизнью.
Если б я решал только за себя и о себе думая, я бы никогда этого не сделал. Сидел бы на месте, в Костроме.
Квартира, которую дают, – вот красная партийная цена мне (моему уму и проч., и проч.). Их цена.
При всем моем благорасположении к Н. Б.[317]317
Здесь и далее – Биккенин Н. Б.
[Закрыть], и он к установлению цены имеет отношение.
Чем выше начальник, тем выработаннее у него скользящий взгляд.
Но когда доставал этот блокнот, думая, что что-то запишу, мысль моя и воображение были заняты другим, не тем, что записалось. Я думал о сыне, о нашей прошлой, счастливой жизни и о возможной будущей, в которой хотелось бы многое сохранить от старой.
Есть оттенки московских нынешних переживаний, связанных с родителями и проч., которые бы хотелось записать (выразить): но для этого нужны некоторые условия, начиная с приличного освещения, бумаги...
27.2.88.
Подумал, что если повезет, то окажемся в Замоскворечье, и Тома тогда как бы вернется в родные места и, м. б., будет проходить по знакомым улицам и думать, что вернулась. Годы, конечно, прошли; второго круга не будет, но то, что называем душой, остается прежней и даже молодой, и душа отзовется этим улицам, воспоминаниям, и это тоже ведь будет неплохо, каким-то благом.
Нет, я не могу сказать, что тридцать лет провинциальной жизни – зря, неполноценны; это примешивается нынешний вздор, будто присоединяющий меня к какой-то более высокой и значительной жизни, чем та, что у меня была, но это неверно, это – иллюзии, миражи, это тоже напрасное возбуждение ума, морок, который рассеивается.
Когда я дома, в Костроме, все возвращается: и не хочешь ничего, кроме того, чтобы остаться здесь, дома, навсегда.
Надо собирать камни, а я разбрасываю, разбрасываю, а понимаю: спасение – в сосредоточенности.
12.3.88.
Читая Авижюса («Лит. Литва», 1988, № 2).
Происходит заполнение всего объема жизни; и здесь, и в других книгах; абстрактное, приблизительное, мифологическое, частичное, выборочное или оттесняется на подобающее место, или дезавуируется, или входит в состав вровень со своим подлинным значением. Зато заполняется каждая кубическая клеточка объема, пустоты сокращаются. Когда восстанавливается конкретность на этом уровне, жизнь в литературе восстанавливается как жизнь; ее характеристики – былые! – самые уверенные, – нуждаются в уточнении, переделке, они становятся неудовлетворительными: определения – не накладываются! Когда при чтении это чувствуешь, то возвращается даже другое ощущение всей жизни, своей, давней, недавней, – тоже.
Частный случай оказывается важнее объявленного правила. Он – выпадает из привычной логики и торжествует как фантом жизни, нет, как истинная ее сущность.
14.3.88.
К вечеру приехали наши: Колесников, Ярмолюк и Володя Кадулин[318]318
Журналисты, в то время сотрудники журнала «Коммунист».
[Закрыть]. В третьем и втором корпусах – полно; наши говорят: у вас как на вокзале. По сравнению с нашим январским житьем-бытьем здесь (сначала нас было шестеро, потом трое) действительно так: вокзал, толпа чиновников, хотя среди них есть и ученые люди (президент ВАСХНИЛ Никонов).
Наших поместили «у Жданова»... я к ним, уже в одиннадцатом часу, зашел. Любопытно все-таки.
Среди обилия комнат на втором этаже, нависая над крыльцом, сторожка – узкая комната метра два длиной – встать-сесть – с телефоном на столике – для охран-ника. Комнат множество, отделаны деревом. Дом Островского в Щелыкове (сравниваю: оба бревенчатые) много беднее: здесь за внешней обыкновенностью свободная и богатая территория жилья. Аскетизм, говорят? Может быть, может быть, но я-то не верю: под сдержанной и форменной одеждой, как под серым покровом, кто знает, что было. При любом желании могло быть исполнено все, – или они утолялись, насыщались безраздельной властью?
Прочел «Век XX и мир» № 2, где обсуждение возможностей перестройки. Этот «круглый стол» вызвал неудовольствие наверху. Я думаю, что эти речи не столько неверны или вредны, сколько напрасны и несвоевременны. А более всего имеют, как ни странно, отдаленное отношение к действительности. Вот статья т. н. Нины Андреевой, химика, – это самая что ни на есть действительность, угрожающая и тем самым «круглым столам», и вообще надеждам на выход из тупика. То, что встает и стоит за статьей, ни много ни мало силы заговора. Рухнет прикрытие, как ворота, сорванные с петель (или просто неза-крепленные, как деревянный щит), и они ворвутся.
Тогда-то и будет тарарам. И конец. Так зачем я здесь? Вот вопросик!
Борюсь за жизнь. Уже восемь месяцев длится эта дурная приснившаяся жизнь.
Ватикан? Лабиринт Тадеуша Брезы. Вам бы написать еще один Лабиринт![319]319
Бреза Тадеуш (1905 – 1970) – польский писатель, автор романа о Ватикане «Бронзовые врата» (1960), где есть образ Лабиринта.
[Закрыть]
– Ты заметил, Б-н после обеда не курил?
Многозначительный обмен взглядами.
– Нет, он просто спешил.
– Может быть...
Но я-то знаю: наблюдение верное: Б. уехал после обеда «наверх»: м. б., хозяин того кабинета не любит запахов? Или, в самом деле, это только спешка? Но – заметили: не курил.
Дело художника отстраниться: выпасть из игры. Т. е. придерживаться старых правил, не зависящих ни от прежних обстоятельств, ни от новых. Продолжение «линии»; это и будет объективная поддержка лучшего из того, что происходит...
Н. Б. понимает ли, как это все нелепо и как мне непросто?
Или при определенном ракурсе все это мелочи в сравнении с «высотой», на которую я поднят (поднялся?)?
Все вздор, и все утешение: я свободный человек, и вот вскрикну, и сверну...
Куда?
А сам-то все надеюсь, что мои будут жить вместе и хорошо (уходящее время не будем считать. Так?).
[Б. д.]
Эти сосны уже знакомы, и повороты тщательно расчищенной асфальтированной дороги в снегу – тоже. И вид из окна на сосны – тоже. Скажи мне кто-нибудь летом, что я буду сидеть перед этим окном, что пройдет уже почти восемь (!) месяцев ожидания квартиры, что буду заниматься политикой вместо литературы, – я бы не поверил. Боже, какая ирония судьбы и времени: вернуться в Москву, чтобы участвовать в политической жизни, да на каком уровне! Тщеславию тепло, но недолго, да и другая надежда греет сильнее: это должно пройти, миновать, прекратиться, я же другого хочу, за другим ехал! Поздновато уже, верно? да и стиль, что называется, все-таки не тот. Тон не тот, книжности много, ораторские замашки остались в 56-м или 57-м...
И все-таки поднимаешь голову, и неподвижные высокие сосны, почти не остав-ляющие неба в огромном окне, успокаивают. Та жизнь существует. Та, где все просто: сосны, снег, сумерки, покой сырого марта... Если б я согласился на ту квартиру, мы бы уже, наверное, въехали... Впрочем, начинаю об этом думать – такая вязкая почва, так топко, неприятно... Неприятно напоминать, напоминать, напоминать...
Целый день писал, потом еще перепишу, сейчас уже есть десять страниц; м. б., напишу еще столько; кто знает, что из этого пригодится? Но пишу и стараюсь получше формулировать; это такая уже болезнь: когда пишешь, хочешь писать лучше – в достижимую сегодня силу. А насчет «формулировать» – именно так: пытаешься сложное загнать в какие-то фразы попроще, от которых отвык.
Народу здесь необычно много, а когда-то в январе мы были здесь втроем, а Фролов наезжал четвертым. Сейчас – человек двадцать: три группы, у каждой – свое.
Сейчас вернулся после «Холодного лета 53 года». Много убивают, но редкий случай – не жалко. Вышли, я говорю Володе Кадулину: «Таких бы еще фильмов десять. Ну, не совсем таких». Он закивал, тоже был взволнован. Н. Б. тоже за фильм, смотрел второй раз. «Им полезно, гадам, пусть смотрят», – то ли я сказал, то ли он. Звуков одобрения не слышали; некоторые расходились весело или сумрачно.
Я еще когда в понедельник выступал, после бессонной ночи, всем существом чувствовал реакцию аудитории: вот это принимают (вон там), здесь (слева) нет, ворочаются, шушукаются... Кончил, в одной стороне зааплодировали. Предыдущему лектору – не было, отзвонил, и с колокольни. Но как я чувствовал – и в каких стенах! – внутренний протест (вслух опасаются; мало ли что!) – не всех, конечно, но многих. Подумал: слишком пестра публика, пропагандисты. Потом понял: сидели бы другие, было бы похоже: тот же расклад. Все зыбко...
15.3.88.
«Холодное лето 53 года». Приемыхов – на месте: есть глубина; сто раз все перегорело; в разговоре с героем Папанова публика должна почувствовать (в какое-то мгновение), что такое для человека – десять лет лагерей, т. е. жизни отнятой, изуродованной... Не «Покаянием» можно пробить эту глухую стену, эти ватные матрацы, – только прямыми ударами вроде этого. Чтобы – дыра и дымились обугленные края.
В этот раз почувствовал, какая она другая может быть здесь публика. Был среди своих, из журнала, да еще Иван Тимофеевич; казалось, так и должно быть. Нет, неправда, оглянулся, обманулся – реальность посерьезнее, да и откуда ей быть иной – не проточная же вода, а стоячая, лишь взбаламученная. (Вспомни рассуждения о крымских татарах; смысл: нет, не напрасно, не просто державная воля: было за что.) А тот аккуратист, с малоподвижными, внимательными глазами, во всем иностранном, со знанием дела рассуждающий о действиях группы захвата...
(А. Пушкин)
– Это по поводу публикации Карамзина в «Москве». Забывчивые мы люди. Самовластья хочется, кнута. Потом дешевого пряника. И опять самовластья. И так без конца.
16.3.88.
Поговорил со всеми по телефону. Утешился. Контакт. <...> Странная у меня изоляция. Был бы дом – мог бы на ночь уехать. Некоторые уезжают. У меня дома нет. Ярмолюк говорит, что в бумаге на имя Кручины (управделами Цека) написано, что «по согласованию с Яковлевым»[320]320
Яковлев А. Н. – в 1986 – 1990 годах – секретарь ЦК КПСС, с 1987 года – член Политбюро ЦК КПСС. Бумага за подписью Кручины имела, вероятно, отношение к квартирным делам.
[Закрыть]. Я этого не заметил, когда читал. Или плохо читал, обрадовался!
Читаю Гроссмана, есть прекрасные страницы, но тяжело безмерно. Литература, или возвращение отринутой, раздавленной, загубленной жизни. Литература как возвращение этой жизни и муки.
Фролов про Н. Б.: сидит как Будда. Что-то недоволен журналом. Белорусскую карикатуру из «Вожыка» обещает показать М. С. Пусть. На благо.
17.3.88.
Теперь я все вспомнил, как вспоминают расположение фигур на шахматной доске в прерванной партии.
Тот же самый дом, и вслед за помощником я поднимаюсь по той же мраморной лестнице и иду тем же коридором, по которым хожу сейчас в свою комнату – двести тринадцатую.
Тогда я был напротив, в двести четырнадцатой, мы разговаривали с Н. Б., и я видел в глубине двести тринадцатой человека, сидящего за пишущей машинкой. Конечно, это я оговорился: это сейчас я знаю номера комнат, тогда я их не видел; наверное, я слегка волновался, т. к. вообще не сразу узнал, что уже был здесь. Самое веселое, что, если бы тот человек, сидящий в противоположной комнате с распахнутой дверью (июль, начало), обернулся, он мог бы оказаться мною.
Он не был похож на меня, в каком-то свитере или джемпере, абсолютно чужой.
Но вот он оглядывается: это я.
И я тот, из июля 87 года, спрашиваю себя, этого, из марта 88 года: что ты тут делаешь? что я тут делаю? что это значит? зачем это?
21.3.88.
(После чтения «круглого стола» в «Огоньке», № 12.)
Допустима, нужна ли «моральная оценка» (сталинской деятельности и проч.).
Оценивая эту пору, можно усвоить взгляд, подобный тому, каким смотрели на эпоху Петра или Грозного.
Не важно, что это близко. Преспокойно усваивают.
Моральная оценка – это не обязательно взгляд моралиста.
Литература почти с неизбежностью такой взгляд в себе заключает, если устраивает человеческий суд эпохе.
В конце концов, человек не обязан входить в положение властителя, государства, правящей группы. Его критика, неприятие абсолютно законны.
Его интересы законно могут расходиться с устремлениями государства, рвущегося в великие и мировые державы. Он явился на свет – жить, а не соревноваться в государственных мероприятиях, и пошли они все к черту.
Минувший год – с уходом Никиты в армию, с моим согласием на москов-скую службу и этим бездомьем – словно отнял у меня принадлежность к прожитой жизни, оставил ее за чертой и вместе с нею – непрошедшее чувство моло-дости. В эти восемь месяцев я постарел, я отделил себя от чего-то, или они дали мне почувствовать, что прежнее ощущение жизни невосстановимо. Еще брезжит какая-то надежда, что это ощущение пройдет, но вполне призрачной может быть надежда.
22.3.88.
Все отлетает назад и уменьшается. Если мы помним что-то вдвоем, то мы друг другу поможем. А если никого уже не осталось, кроме тебя, от того далекого дня в кабинете директора библиотеки, когда среди белого дня, посреди работы, мы слушали Окуджаву, и это было открытие, московская новость, дуновение дерзкой свобо-ды.
Сегодня Тома сказала, что хоронили Андрея Селиверстовича Морозова, директора библиотеки в ту пору, когда я появился в Костроме. А пленки с Окуджавой привез тогда Коля Попов, методист библиотеки, и его тоже нет, и очень давно.
Теперь я сижу на даче Цека, вечер, и «Маяк» передает Окуджаву. И Окуджавы давно много, почти сколько хочешь, он победил, и вроде бы мы победили, наше строптивое поколение.
Но полной веры в победу нет. Нам бы ее пораньше. (Нет, ты скажи: нам бы ее подарили пораньше. Наша заслуга только в том, что не все растеряли, не все разменяли. И кое-какие силы сохранились.)
Отлетай назад и уменьшайся, роман прожитой жизни.
24.3.88.
Б. Н. Билунов (отдел науки ЦК) рассказал, что Л. Леонов по телефону просил поддержать выдвижение Ю. Бондарева в члены-корреспонденты академии. Ему сказали, что поздно, выдвижение уже прошло. Леонов настаивал, объяснял, что был в отъезде. Пришлось обращаться в академию, но там это предложение от-клонили.
Еще рассказал, что при голосовании кандидатуры Феликса Кузнецова на общем собрании академии распространялась «листовка», призывающая голосовать «против». Такое на собраниях АН было впервые. Кузнецова в «листовке» обвиняли в поддержке русофильских кругов.
25.3.88.
Разговаривали за завтраком обо всем на свете: от СПИДа до национальных отношений. Н. Б. вспомнил, как Федоров (хирург, глазник), выступая на «круглом столе» в «Коммунисте», сказал о 50 тыс. долларов, на которые он будет производить закупки оборудования. А присутствующий врач из райбольницы сказала: а у нас и 50 рублей нет, чтобы купить необходимое!
И тут меня как кольнуло: и представилась та далекая конкретная жизнь в каком-то селе, городке, снег, крыльцо, люди, сбивающие снег с валенок... То – жизнь.
Восемь месяцев московской жизни. Я бы отступил, да куда? Если б обойтись без костромских писателей, костромского обкома, а жить абсолютно част-ным лицом – хорошо! да невозможно. И вот терпим и ждем. Я произвожу здесь, должно быть, мрачное впечатление. За обеденным столом – разговоры; когда прогуливаемся – тоже, я все молчу. Редко-редко что-то скажешь, и то неохотно. И люди вроде бы располагающие, но все-таки чужие, другой клан, другие воспоминания у них. С другого этажа. И я – с другого, не с их.
Ну, рассказать ли мне что-нибудь про Леню Брежнева? Или вот про Байбакова[321]321
Байбаков Н. К. с 1965 по 1985 год был председателем Госплана, зам. Председателя Совета Министров СССР.
[Закрыть]: заседала комиссия (экономическая) по борьбе с алкоголизмом. Было создано несколько комиссий, одна из них – экономическая, и в ней заседал Г. Саркисянц (он и рассказывал). Так вот, посреди разговоров слово взял Байбаков, предварительно выставив на стол бутылку водки, какого-то особого изготовления. И принялся – старик был, не в тон уже говорил! – хвалить ее: и голова не болит, и пить приятно... Ну и пошла бутылка по рукам: рассматривают, что за чудо... А закончилось заседание, хватились, а бутылка-то и исчезла... Как же, голова не болит... Не пропадать же добру. Тот же Байбаков на каком-то заседании неожиданно и долго расхваливал «магнитную воду».
Или поговорим на тему, как Джуна лечила Райкина, а потом – прочих. И даже самого...
Или про то, как подавляли волнения в Орджоникидзе: прислали полк, экипированный по всем правилам: со щитами и дубинками. И двинулся полк на тысячную толпу, разбившись на несколько колонн по одному... И врезался в толпу, рассек– ее и обрушил дубинки на тех, кто оказался между теми движущимися колоннами по одному... А командовал генерал Малахов, и донесся до него вскрик возмущенный какого-то недалекого милицейского капитана, и приказал генерал раздраженно: дайте-ка ему как следует, и дали...
Почти анекдот: в ЦК пришла жалоба из Еревана. Человек обижается, долго ждал, а дали квартиру в Афганистане (так называют район Еревана, неудобный и плохо устроенный). В Москве прочли и положили резолюцию: дать квартиру на территории Армянской ССР.
Оказывается, десантная дивизия МВД высадилась в Армении и Азербайджане – 6000 человек (из Пскова).
27.3.88.
Сталин вызвал Митина и Юдина. Те были тогда в Институте красной про-
фессуры (аспирантура?). И сказал им, что думает назначить их академиками. Юдин засомневался: справится ли? Они вышли от него: Митин – академиком, Юдин – член-корром.
Минц[322]322
Минц И. И. (1896 – 1991) – историк российского революционного движения, академик АН СССР (1946).
[Закрыть]кому-то рассказывал, как был направлен для переговоров или еще зачем-то в штаб Махно. Был он молод, худ, неказист. Его привели в штаб к Махно и, видя его невзрачность, предложили тут же с ним и покончить. Махно их остановил и налил Минцу кружку самогона. «Пей».
Тот выпил. Еще налил. «Пей». Выпил и вторую. «Ну как, – спрашивает Махно, – можешь разговаривать?» А тот вполне членораздельно отвечает: «Могу». Махно удивился: «Что ж, поговорим».
Н. Б., работая в «Вопросах философии» вместе с Митиным (редактор журнала), однажды ехал с ним в Ростов-на-Дону. Зашли в вагон-ресторан, и Н. Б. робко предлагает: «Может, выпьем по рюмочке (или стопочке)?» Тот отвечает: «Нет, товарищ Биккенин, это было бы ошибкой», – и Н. Б. обомлел. «Это было бы с нашей стороны ошибкой. Надо взять бутылочку».
Якобы при допросе Василия Сталина, когда следователь упомянул об ответственности его отца за убийство Кирова, Вас. Сталин сказал, что об участии отца в этом убийстве ничего не знает, но помнит, как однажды отец на даче метнул бутылку коньяка в голову Ежова с криком: «Ты, гад, и Кирова мне не уберег!»
А. Н.[323]323
Здесь и далее – А. Н. Яковлев.
[Закрыть]отрицательно отозвался о статье Н. Андреевой в «Сов. России». Н. Б. считает, что Валя Чикин[324]324
Чикин В. В. – главный редактор газеты «Советская Россия».
[Закрыть]просчитался и не удержится. «Правде» поручено выступить против публикации в «Сов. России». Посмотрим, что будет.
28.3.88.
Рассказывал, как сидели на даче – писали Алиеву доклад о трудовых коллективах. Он прочел, понравилось, сделал замечания, пообещал угостить коньяком. И действительно, прислал две бутылки азербайджанского коньяка «Наири» и несколько бутылок вина.
Если сказать: этот человек прекрасно информирован, то это равнозначно тому, что определить его принадлежность к госбезопасности. Наш Анат. Алекс. знает бездну всяких фактов: как штурмовали захваченные самолеты, подробности ареста секты скопцов.
Читая «Лит. Россию»:
Они в этих заседаниях – секретариатах, советах, комиссиях, юбилеях – как рыба в воде (Алексин и проч.).
Так и переплывают: из протоки в протоку, из озера в озеро, и так без конца.
Феликс Кузнецов сидел (прежде) в президиумах, как в теплой ванне, – откинувшись и развалясь.
«Красное копыто» (штамп цековский на бумагах). <...>
Никогда я так не ощущал многоэтажности, многослойности жизни, как в эти дни. Отвлеченность живет за счет конкретности. Плавание в разных водах.
У Флоренского вычитал прекрасные слова по поводу отвлеченностей и отвлеченных обобщений. Только один путь: через конкретное к всеобщему, т. е. не покидая конкретного.
Это в тон тому, что я думал.
Флоренский – из «Вопросов истории, естествознания и техники», 1988, № 1. Сегодня мне сняли ксерокопию: там Вернадский и в связи с ним – Флоренский.
Хочется писать, но поздним вечером нет собранности. Как у меня бывает, настроение сменяется, как волна волной, живу как на волнах.
Я чувствую, что писать – слишком серьезно, и надо касаться всего самого серьезного и главного, и в этом одном – уже что-то пугающее.
29.3.88.
Огорчаюсь так, что не могу читать: не переключаюсь никак на «Живаго»[325]325
Роман Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» был прочитан Дедковым в 60-х годах. В 1988 году «Новый мир» публикует «Доктора Живаго» в первых четырех номерах. Вероятно, Дедков перечитывал роман по этой журнальной публикации.
[Закрыть]и Антиповых, а у них уже пошла своя семейная жизнь, дети, и мелькают годы. Читаю отстраненно, занят своим... И вырваться хочу отсюда, вырваться, все одно: их аппаратный слог и склад ума мне не освоить, они мне чужие, и, комбинируя с текстом, разумеется, они предпочитают свое (аппаратная солидарность), а не мое, хотя в отличие от их идей мои идеи резче, новее и обращены опять-таки не к аппаратной и казенной логике восприятия, а к людям широкой мысли и культуры.
Поехали с Н. Б. в Академию общественных наук к 16 часам: должен был выступать Яковлев. Оказалось, что не приедет, перенесли на 18 часов, но очень неуверенно. Когда вернулись, Н. Б. позвонил помощнику Яковлева, тот сказал, что идет беседа с Океттой у М. С.[326]326
Окетта Акиле – в ту пору председатель Демократической партии левых сил Италии; М. С. – здесь и далее – Горбачев М. С., Генеральный секретарь ЦК КПСС, Президент СССР.
[Закрыть]. Таким образом, послушать не удалось и почувствовать реакцию слушателей – тоже.
Рассказывают, что вчера после торжественного заседания, посвященного Горькому, Горбачев, разговаривая с теми, кто был в президиуме, сказал, что статья Андреевой в «Сов. России» плохая. (Так как Лигачев эту статью на совещании редакторов (только-только Горбачев и Яковлев уехали, один – в Югославию, другой – в Монголию) хвалил и некоторые областные газеты ее перепечатали, то это не просто суждение, а некий выбор, сделанный главой партии.)
Записал все это, но «температуру» души не сбил: та же горечь и острое чувство напрасности: что я тут делаю? Зачем? Время – думать и писать, – как всегда, в одиночку, время – сосредоточиться, отойти от старых приемов письма и переналадить мысль: то, за что ратовал, многое осуществилось, становится общим местом; нужно продолжение, нужно другое направление...
Это надо уметь: надо поджаться, меньше чувствовать, потушить воображение, не давать воли мысли.
Надо сидеть себе, как в танке. И катить. И чтобы все отскакивало и отлетало. И тебе все нипочем.
Можешь ты это?
Я не могу жить собою. Я пытаюсь, меня вынуждают, чего-то от меня хотят, и я стараюсь, пробую.
Это все от бездомья. Дома можно успокоиться, прийти в себя. Какое было счастье, – хотел написать: непонятое, потом подумал: неправда, понятое, почувствованное! – когда я сидел за столом в своей комнате... Чудеса, чудеса, счастье!
Прочел же ты у Флоренского: необратимость времени – вот доказательство его существования. Время проходит сквозь нас, проносится, струится, и сердце болит, чувствуя именно это бесконечное движение.
А наверное, это точно: из тех лет, объем души, мысли, чувства.
Лидия Корнеевна – даты под! – как смогла?! Она уже тогда отрешилась от всего этого, она все поняла – тогда![327]327
Повесть Л. К. Чуковской «Софья Петровна», написанная в конце 30-х годов, была впервые опубликована в журнале «Нева», 1988, № 2.
[Закрыть]
29.3.88.
Что значит видеть? Писал в письмах, глядя в окно: сосны в снегу. А вышел пройтись, а сосен-то и нет: стоят елки, а рядом березы, а перед другим окном другого коттеджа, где я жил в январе и где тоже писал в письмах: сосны в снегу, – то ли липы старые, то ли еще что – не пойму, но никак не сосны...
Куда смотрел? Себе под ноги или – скорее всего – внутрь себя? И – переживал необычность обстановки, занятий, незнакомых и значительных людей?
Наверное, так и есть. Когда смотришь внутрь себя, когда – переживаешь, видишь вокруг мало и даже теряешься, как бы плутаешь.
И раньше это замечал: помнишь свое состояние и предполагаемое тобой состояние других и как бы общее состояние жизни, но остальное обступает как второстепенное, как пространство: ты пересекаешь его и мало что помнишь, только – бедность его или богатство, или сам дух, владеющий им или выражающий его суть.
Теснение души – так это называется, или – томление, или сам трепет жизни, колеблемой, как свеча ветром...
Вот еще про что думаю: вот я ушел в 76-м из газеты и уже лет пять до этого мучился в ней и понимал: ничего уже ни прибавить, ни изменить, и наконец ушел на волю, – слава Богу, была возможность... Еще раньше – отказался от Академии общественных наук (1968), т. е. от очевидного карьерного выбора... Стал заниматься литературной работой, – непросто, трудно распрямлялся, но опять-таки себе не изменял, не прилаживался, не угождал власти...
То есть такие, как я, как Тома, как многие другие, как Виктор Бочков, например, ничего не делали для карьеры, для поднятия авторитета в глазах власти.
Наоборот, сколько себя помним, со студенчества, – на подозрении, на полуподозрении, на самой грани позволенного.
И вот время перемен. Хорошо, поднялись снова такие люди, как Буртин[328]328
Буртин Ю. Г. – литературный критик, публицист.
[Закрыть], доныне как бы отсутствующие. И еще другие, похожие на грибы, пошедшие в рост после дождя.
Но вот я смотрю вокруг: большинство – те, кто поднялся и удерживался на своей высоте во времена Брежнева и Черненко. Они делают вид, что понимали все всегда, а теперь просто дают выход своему пониманию. Вопросов им не задавайте, они были правы тогда, правы и теперь.
Они вроде бы ждали этого времени и ему – в уровень.
Точнее бы сказать: они служили тогда, служат и теперь. Просто условия службы чуть смягчились.
Правда, чохом их не охарактеризуешь. Не все радуются переменам: я это понял, когда выступал перед некоторыми представителями этого клана.
Впрочем, мне все равно, хотя эта формула: они правы были тогда, и правы теперь – меня задевает.
Их правота неизменно подкреплена силой власти.
В этом отличие от правоты другой, не подкрепленной ничем, кроме чувства исторической справедливости, кроме чуткости к времени и человеческому состо-янию.
Ели за окном напоминают ели на бухаринском пейзаже в «Огоньке». Мартовское солнце лежит на ветвях...
Аля Чернявская как-то сказала (недавно), что вам... никогда не везет до конца. Т. е. все в конце концов складывается неплохо, но что-то всегда мешает, все дается трудно – я готов написать эти слова печатными буквами... Хотя, опомнившись, говорю себе в сотый раз: не гневи Бога, не гневи...
Через какие муки прошли люди в революцию, в 30-е годы, в войну, да и потом, – сколько ушло их времени, сколько жизней, а если выживали, то как измерить пережитое ими в лагерях, ссылках, в бесконечно долгом отсутствии, в изоляции от близких и родных... Как? Какую изобрести единицу измерения горечи, страданий, боли?! Я догадываюсь, что многие из них жили уже одни, совсем одни, не считая время, т. е. считая – с единственным ориентиром, – пока не обманут, – на истечение срока...
