Текст книги "Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)"
Автор книги: Игорь Дедков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)
Оказалось, что двухтомник Распутина выходит не с моей статьей, а со статьей надежного Овчаренко. Я же этого даже не знал: не соизволили сообщить. Впрочем, я как-то не расстроился.
Следом за мной появился Крупин, приволокший старинный небольшой письменный стол (на одной ножке), купленный совместно с Распутиным и Беловым. Мы втащили его в гостиную на втором этаже, где он встал к стене так, будто был здесь всегда и его просто на время выносили. Вскоре пришел В. Утков, друг-приятель залыгинский с 30-х годов: знакомы без года полвека. Потом образовалась пауза, и мы втроем сидели в гостиной, и Утков с Залыгиным вспоминали предвоенные, в основном сибирские, истории. В частности, Драверта, Л. Мартынова, Г. Вяткина. С. П. очень интересно рассказывал о студенческой поре. (Жена его училась с ним в одной группе, хотя была и моложе, т. к. Залыгин пришел в институт после техникума и работы). Говорил, что отношения студентов и профессуры были совсем иные, чем теперь, да и вообще в послевоенную пору. Рассказывал, как, прогуляв всей группой ночь – с гитарой, веселые, бесшабашные, заявились под утро к дому своего профессора гидрологии, под его окна, и, наученные и вдохновленные одним энтузиастом-весельчаком, стали выкрикивать хором: “Товарищ профессор, примите у нас экзамен!” Перебудили весь дом, жильцы возмущенно высовывались, а встрепанный профессор отнесся к их просьбе всерьез, зазвал к себе, дал им задание, велел готовиться, а сам удалился на рыбалку. Его “мщением” было долгое отсутствие, а наградой за дерзость – пятерки всем, т. к. ответы на вопросы были аккуратно переписаны из учебников. Единственную четверку получил самый честный: он отвечал не заглядывая в учебники.
Залыгин, нужно отдать ему должное, очень высоко отозвался о двух своих тогдашних товарищах, охарактеризовав их способности и познания как выдающиеся. С сожалением добавив, что их судьба не сложилась, как это часто случается в провинции. Учись и живи они в Москве, добавил он, они наверняка добились бы очень многого. А так – самый талантливый из круга залыгинских друзей не поднялся выше преподавателя в Кустанайском техникуме. Позднее Залыгин пытался “перетащить” его на свою кафедру, но тот не согласился.
13 декабря.
У Залыгина были: Крупин, Распутин, Белов, Адамович, Утков. Стол был накрыт на первом этаже в небольшой столовой. Всей компанией выпили бутылку водки под названием “Золотое кольцо”. Прекрасный английский (индийский) чай запили шампанским. Сибиряки (хозяин, Утков, Распутин) пытались показать класс в потреблении пельменей, но большого энтузиазма не было. Пили умеренно, разговорчивость была тоже умеренной. Более других говорили С. П., Белов, Адамович. Обсуждали вчерашнюю передачу: затянули сцену из спектакля, актер (Бочкарев) мало подходит для роли Устинова[213]213
По телевидению в передаче, посвященной С. П. Залыгину, был показан спектакль Малого театра по повести Залыгина “Комиссия”.
[Закрыть], хорошо, что удалось сказать о Твардовском. Адамович жалел, что сократили, вырезали его сопоставление мужиков у Залыгина и Абрамова: выходит, с годами поглупели и т. д. Вспоминали Твардовского и “На Иртыше”. Белов убеждал, что сегодня в таком виде не напеча<та>ли бы. Посмеивался, что имя Ю-рист показалось бы подозрительным из-за этого “Ю”. Кто-то, кажется Крупин, говорил, что вместо “русский народ” цензура советует писать: “наш народ”. Выходит, они хозяева, а это их народ. В какой-то момент Белов философически заметил, что жизнь и смерть одно и то же, как и капитализм с социализмом. Чуть не всю Европу проехал, сказал, а разницы не заметил, не углядел. По поводу жизни и смерти Адамович спросил: так что же социализм при таком сравнении – жизнь или смерть. А ты сам ответь, сказал Белов. Две стороны одной медали, ответил Адамович.
Залыгин вспоминал приезд Твардовского в Новосибирск вскоре после появления “На Иртыше”. Залыгин болел, лежал в больнице, и Твардовский решил его навестить. Когда же появился на трапе самолета, увидел, что С. П. его встречает. Твардовский был подвыпивши, заворчал: знал бы, что на ногах стоит, не полетел бы. Спустился, предложил сходить в буфет, выпить коньячку. Залыгин тогда твердо заявил: едем домой, есть пельмени и коньяк, или же я ухожу. Твардовский подумал, подумал: коньяк, говоришь, будет? Тогда едем.
Когда в тот приезд пришли с визитом вежливости в обком, Твардовский спохватился, что нет курева. Тогда секретарь обкома вызвал помощника, попросил сходить за сигаретами. “Купите └Ароматных””, – наказал Твардовский. Вернулся помощник смущенный, мнется чего-то. “Ну, купил? Давай!” – говорит ему секретарь. Тот как-то нерешительно лезет в карман, неловко вытягивает маленькую пачку. Эти? Он необычайно удивлен, что именно эти, чуть ли не самые дешевые, и такой большой человек курит! А Твардовский все последние годы курил только “Ароматные”.
Пока Залыгин поджидал в аэропорту Твардовского, там же был первый секретарь обкома партии Горячев со свитой: ждали прилета Воронова[214]214
Воронов Г. И. в 60-е годы был членом Политбюро ЦК КПСС.
[Закрыть]. А пока топтались, переминались с ноги на ногу, такая у Залыгина с Горячевым вышла беседа. “Ты скажи честно, – сказал начальник, – это Твардовский тебе заказал написать “На Иртыше”? Небось по телефону все объяснил, что там должно быть, план подсказал?” Залыгин, разумеется, стал удивленно его разубеждать. Тогда Горячев подозвал свою свиту и, посмеиваясь, обратился к ней: “Смотрите, своих не выдаёт. Учитесь. Небось дойдет до вас дело, так меня с потрохами и продадите”.
Вспоминал С. П. и последние (ходили с женой) посещения больного Твардовского, когда он уже не мог говорить, а руки дрожали так, что писать было невозможно. От облучения волосы вылезли, сидел с пушком на голове, пытался что-то объяснить, попросить, нервничал, Мария Илларионовна пыталась угадать желание, не получалось, он гневался, она плакала. Сунула сигарету в угол рта, успокоился, посветлел. А Залыгину показывал, что жует что-то, “пельмени вспоминал”...
Белов сказал, что Солженицын написал о Твардовском плохо, неблагодарно.
Адамович вспоминал, как в зале Чайковского Союз писателей проводил вечер, посвященный Твардовскому (какая-то была круглая годовщина). Перебирали кандидатуры докладчиков, почему-то неожиданно остановились на Адамовиче, Мария Илларионовна одобрила. Адамович удивился, но согласился: большая честь. Когда приехал в Москву, узнал, что доклада он делать не будет. То ли совсем без доклада, то ли кто-то другой найден. В тот день Адамович побывал в “Новом мире”, в “Дружбе народов”, спрашивал, идут ли на вечер. Никто нигде о вечере не знал. Единственное скромное объявление увидел у входа в Зал Чайковского. В фойе толпилось много солдат, какой-то учащейся молодежи. Писателей не было. Потом чинно, с папками под мышкой прошли “Гертруды” (Герои Социалистического Труда. – Залыгин, кажется, слышал это “сокращение” впервые!) во главе с Марковым[215]215
Марков Г. М. (1911 – 1991) – писатель, в те годы первый секретарь Правления Союза писателей СССР.
[Закрыть]. Зал не был заполнен, солдат не хватило, Залыгин сидел в президиуме, готовился выступать, что-то черкал: он еще не знал, что слова ему не дадут. С наибольшим триумфом выступал Е. Исаев. Лакшину слова не дали тоже. После окончания этой томительной процедуры Мария Илларионовна за кулисами говорила Маркову: “Я вам этого никогда не прощу”. Будто они нуждались в прощении.
Залыгин рассказывал, как ездил с Айтматовым в Вену: кажется, по издательским делам; да, по приглашению небольшой издательской фирмы.
24 января 1984 года.
Пятого января я закончил 388-ю, и последнюю, страницу рукописи о Залыгине. Теперь жду, что скажут эти подозрительные издатели из “Современника”. Странно, но Залыгин не откликнулся на мои новогодние поздравления, можно подумать, что он за что-то на меня обиделся. На мои юбилейные отклики в “Лит. газете” и “Дружбе народов”? За то, что недостаточно юбилейны?
Самому мне то, что я написал (рукопись), пока нравится. Во всяком случае, это много сильнее, – так я чувствую, – первых двух книжек. Но захотят ли это заметить?
Уже в январе переделал и дописал на треть статью о Распутине для “Нового мира”. Написал рецензию для ярославского издательства (Г. Никифоров). Сегодня правил и дописал статью (фрагмент статьи) “По ту сторону жанра”. Корнилов увез в Саратов; вроде бы “Волга” собирается отметить мое 50-летие.
Это несчастное 50-летие! Куда мне деваться, как ускользнуть, не отмечать, не собирать сборища в библиотеке, где проходят эти наши процедуры!
Пока гоню все это из головы. Говорю себе: еще успею, не до этого.
Вот-вот “Сов. писатель” напомнит мне, что им-то рукопись я не отправил, и тогда-то я возьмусь за сочинение слезного прошения – о продлении и проч., и проч.
Надо дописать оборванную предыдущую запись: Залыгин рассказывал, что Айтматов держал себя в Австрии с чрезвычайным достоинством. Когда после сочинения Айтматовым какой-то дипломатической бумаги (удачного) С. П. сказал ему, что он, Айтматов, мог бы быть послом, тот пренебрежительно спросил: “Здесь?” Любопытно, что в аэропорту Айтматов очень искал комнату для парламентариев. Долго ходили, до отлета, не нашли. Жаль, сказал Айтматов, нет времени, все равно бы нашел.
С удовольствием читаю Карла Поппера. Кажется, образуется интересная переписка с Т. Руллисом (Рига)[216]216
{СНОСКА В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СОДЕРЖАНИЯ В ПРИМЕЧАНИЯХ НЕТ, ОШИБКА ЖУРНАЛА.}
[Закрыть].
В недавно вышедшей книжке В. Леоновича “Нижняя Дебря” мне посвящено стихотворение о волжском буксире, воющем и кричащем у брегов Костромы.
Надо бы записать о том, как Кожинов и Ю. Кузнецов провозгласили галичанина Виктора Лапшина, когда-то поддержанного и впервые замеченного мною, – едва ли не гением.
Повеяло крепким духом мафии.
Остальная жизнь еще более замечательна.
Я тщусь все успеть и не замечать, сколько мне лет. Чему-то внутри, кажется, нет сноса, а все остальное изнашивается.
Сегодня впервые немного рассказал Никите об университете в 56 – 57 годах. Совсем немного.
29 февраля.
<...> Ну а потом умер Андропов. И появился новый выдающийся руководитель – Черненко.
Три дня все гадали: кто же? Кто будет? и чьи же “выводы и положения” следует нам отныне “класть в основу”?
Все устроено так, что преемственность не обеспечена. На место президента не встанет вице-президент и т. д.
В таких случаях предпочтительнее “автоматизм”. “Автоматизм”, узаконенный конституцией и признанный народом.
А так – что ж... Небольшая группа профессиональных руководителей решает, не спрашиваясь у народа, кого объявить “выдающимся”, “несгибаемым” лидером и вождем.
“Автоматизм”, правда, есть и тут: первое лицо в партии автоматически становится первым лицом в государстве.
Мнение народа в распределении власти, таким образом, не учитывается.
И нам это неудивительно.
За это время отправил статьи о Быкове (“Север”), Распутине (“Новый мир”). Корнилов отвез статью “По ту сторону жанра” (по сути, фрагмент статьи) в “Волгу”. Это была его инициатива, чтобы что-то в “Волге” появилось к 11 апреля, но я не очень-то верю в это появление. Пока насчет всех этих статей (во всех трех – полемический уклон) – неопределенность.
На днях – событие: позвонил после нескольких лет молчания Игорь Виноградов. Это он получил от меня очередные тома Достоевского с открыточкой, где было: “Уж очень сурово ты молчишь”. Вот он и отозвался. Я этому обстоятельству рад.
Теперь костромская культура – без Коли Шувалова. Он замерз вечером 25 января недалеко от дома, возвращаясь после обсуждения выставки Каткова. Говорят, что это был Татьянин день, и что теперь они с Таней опять воссоединились, и что он предчувствовал свой уход... сердце его уже не было прежним упрямым сильным сердцем акробата и строптивого художника...
У нас в моей комнате висит его картина молодой поры, где лимон на синем подоконнике на фоне белоснежных гор. Однажды, помню, девятого мая Коля с Таней зашли к нам и сидели на старом нашем диване под этой картиной. <...> Был какой-то славный, трогательный день, и мы разговаривали о наших детях. Теперь их Колюша – взрослый, женатый человек, столяр в Худфонде и – пьющий... А когда-то Коля говорил мне, что их Колюша видел с балкона летающее блюдце... И что сам смастерил электрическую гитару...
Звонил П. Ульяшов (“Лит. Россия”), спросил, не против ли я буду, если газета отметит наше с Л. Аннинским 50-летие публикацией нашего “диалога” в виде фрагмента из нашей переписки, который Лева взялся подготовить. Я опрометчиво сказал: если Лева считает, что это возможно (т. е. возможно подготовить), то я на него полагаюсь и не против... Но теперь я задумался: а что из этого выйдет? Приличное ли что выйдет? Не получится ли к тому же нечто похожее на запись шахматной партии, где белые начинают и выигрывают?..
Из чтения миновавшего месяца: “Вечный город” Проханова, новые повести Маканина и Гранина в “Новом мире”, повесть Н. Катерли в “Неве”, фантастический роман А. Богданова “Красная звезда” (для выступления в библиотеке о фантастике), “Агнец” Мориака, “Равновесие” В. Портнова (Баку), Л. Яновская “Творческий путь Михаила Булгакова”, “Проделки Скапена” Мольера, шестой том А. Твардовского, повесть Р. Киреева “Ладан”, рассказы Г. Абрамова и – особо важно! – статьи Питирима Сорокина в “Экономисте” (1922) о влиянии войн и голода на состав и судьбы народов, прежде всего – русского. И еще – К. Поппер, и новые китайские повести, и книжка Н. Котляревского “Девятнадцатый век” (1921) и т. д.
Из почты: интереснейшие статьи из Симферополя от И. Т. Шеховцова, письма от Т. Руллиса, В. Леоновича, Л. Лазарева и др.
Через это – преодоление костромского одиночества и “отшиба” – ощущение своей “нужности”.
Совместное с Никитой чтение “Военно-исторического журнала” за 1964 год, где множество свидетельств о временах сталинских репрессий (журнал взял, чтобы прочесть воспоминания Энгельгардта “Потонувший мир”; о них узнал из переписки Твардовского).
Во второй половине дня – уже весна. Течет с крыш. Снега совсем мало. Метели бушевали над Америкой. У нас стояло бесснежье. Ослепительное солнце; вылезаешь на волю – слезятся глаза; прекрасная пора – в самом воздухе, в блеске дня, в синеве неба – бодрость, хожу и глубоко дышу...
6 мая.
Первый весенний дождик, деревья в легком зеленом тумане, воскресный день, томительный от долгого чтения и неписанья; из-за дождя сорвался футбол, и мне кажется, я чувствую эту нехватку движения.
Не думал я, что с 11 апреля свяжется столько переживаний, но после нашего возвращения из Москвы с похорон Людмилы Семеновны Кузьминой начались... приезд гостей, моих родителей, Володи, Оскоцкого с Ниной, Анфиногенова, Стасика Лесневского, Тани Львовой, Саши Шпикалова, празднество, проводы, переживание того, как все произошло, полученных поздравлений и т. д.[217]217
{СНОСКА В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СОДЕРЖАНИЯ В ПРИМЕЧАНИЯХ НЕТ, ОШИБКА ЖУРНАЛА.}
[Закрыть].
Кажется, все было неплохо, восстанавливать подробности я не буду, остаются телеграммы, газетные вырезки, письма – этого достаточно для памяти, есть и фотографии; остается сберечь подробности иного рода: на вечере в библиотеке присутствовал Сергей Сергеевич (Павлов) из госбезопасности (подошел, поздравил, сидел в зале), был и любитель словесности – бывший начальник отдела, полковник госбезопасности в отставке Виктор Гаврилович Лавров <...>; ну, еще подробность: вечером, то есть к вечеру десятого, в союз позвонили из обкома и раздраженно спросили, почему до сих пор не представлен план (сценарий) проведения завтрашнего вечера в библиотеке; наутро Бочарников, которому поручили быть ведущим, отправился в обком, чтобы представить требуемое; вечером же десятого в секретариате “Северной правды” появился Тупиченков[218]218
{СНОСКА В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СОДЕРЖАНИЯ В ПРИМЕЧАНИЯХ НЕТ, ОШИБКА ЖУРНАЛА.}
[Закрыть], чтобы “посмотреть” полосы (в номере шел мой текст и несколько слов обо мне <...>).
Словом, областное начальство выдало свое ко мне отношение, оказав мне тем самым добрую услугу: юбилей прошел таким образом, что мое несовпадение с “официальной линией” оказалось заметным, и думаю, в глазах собравшихся это меня никак не уронило, а скорее наоборот – вызвало расположение и лишний раз подтвердило мою здешнюю репутацию; впрочем, и без этой “услуги” ход вечера (с воспоминаниями Анфиногенова[219]219
{СНОСКА В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СОДЕРЖАНИЯ В ПРИМЕЧАНИЯХ НЕТ, ОШИБКА ЖУРНАЛА.}
[Закрыть]о пятьдесят седьмом годе – и моими) подтвердил бы то же самое: некоторую трудно добытую мною независимость.
Огромное впечатление – работа Светланы Алексиевич “У войны не женское лицо”. Все остальное (из прочитанного) – ниже и слабее, то есть идет по разряду “ремесла”; и – не мастеровитого.
Понадарили часов, всюду часы – глаз натыкается, – словно смотреть и вздрагивать: время уходит, иссякает, торопись, не транжирь.
Два недавних выпускника Никитиной школы тяжело ранены в Афганистане, лежат в госпиталях Москвы и Ленинграда; один – убит, его мать написала письма в инстанции, что школа о ней не заботится, ничем не помогает; а школа ответила: откуда мы могли про это знать, мы ничего не знали, не ведали; теперь об этом узнали все старшеклассники.
И это потери – известные, не скроешь – всего лишь в одной школе Костромы.
8 мая.
Сообщили, что от участия в Олимпиаде отказываемся; решение, разумеется, принято единогласно.
Сегодня по телевидению, в канун дня Победы, показывали фильм сорок второго года “Антоша Рыбкин”; не впервые ли показывали?
Веселая разухабистая война; повар Антоша Рыбкин (Борис Чирков), переодетый в немецкую форму, заманивает вражеских солдат в реку, они плывут за ним как бараны, а он, усевшись в лодке, кричит им: “Хенде хох!” – и палит, палит из автомата, и хохочет, и веселится, пока не исчезают последние поднятые вверх руки.
Эта комедия сочинена режиссером Юдиным; никак не удается забыть, что в титрах: Алма-Ата, сорок второй год. Враги изображены придурками и идиотами, наши веселятся, а в атаку идут, спрыгивая с грузовиков; их подвозят на поле боя, как косцов на луга.
К Люде Кириловой в отдел писем[220]220
{СНОСКА В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СОДЕРЖАНИЯ В ПРИМЕЧАНИЯХ НЕТ, ОШИБКА ЖУРНАЛА.}
[Закрыть]приходил житель села Неверова Нерехтского района, принес благодарность, просил напечатать, благодарил за то, что помогли похоронить сына, убитого в Афганистане, поставить памятник. Люда объяснила, что напечатать невозможно, разговаривала участливо и услышала рассказ, как этот человек попросил солдата, сопровождавшего цинковый гроб, приоткрыть крышку; отец увидел в гробу только половину тела, сильно обожженного. Рассказывал он с подробностями, но Люда их Тамаре не повторила. Теперь он жалеет, что посмел взглянуть; теперь он не забудет увиденного, думаю я, до конца своих дней, и ничто уже не смоет в его памяти этой картины. Он увидел то, что было его сыном.
Недавно в доме, где живет Люда, в Черноречье в один день хоронили двоих молодых людей: один, строитель, спьяну разбился, вывалившись с восьмого этажа строящегося дома; другой – погиб в Афганистане. Люде рассказывали, что работники военкомата с этим страшным известием приходят поздним вечером, часов в десять – одиннадцать, непременно с медсестрой и врачом. Приходится “откачивать” матерей и других близких; объявляют, что сын погиб, прибыл цинковый гроб, могила уже подготовлена, похороны завтра во столько-то часов; памятник заказан.
Был случай: в редакцию прислала письмо мать погибшего юноши, возмущенная тем, что памятник сыну привезли домой и оставили, не позаботившись о дальнейшем.
Заодно, разговорившись, обычно молчаливая Люда рассказала о своих братьях, родном и двоюродном, первый – танкист, участвовал в событиях 68-го года в Чехословакии; взрывом какой-то гранаты обожгло глаза, сейчас инвалид, но частично зрение сохранилось; ему пишут письма товарищи по госпитальной палате, все они постепенно ослепли. Двоюродный брат оказался на полуострове Даманском. Участия в бою не принимал, но пригодился при захоронении трупов. После демобилизации женился, сейчас двое детей. Не очень давно заболел: ночные военные кошмары. Поставили на учет в психиатрической лечебнице.
Народ велик, на это надежда и расчет; можно успокоить себя, сказав, допустим, что погибает не больше, чем при автомобильных катастрофах или при эпидемиях гриппа. Действительно, народ настолько велик, что даже массовые репрессии как бы “пощипали” его; царапины, небольшие, быстро затягивающиеся ранки. Все эти потери в людях сносимы, терпимы, если ты твердо уверен, что тебя и твоих близких они не коснутся. Поскольку люди, ведущие всю эту большую политическую игру, твердо уверены,играть они могут достаточно долго. Не думаю, что воображение у них сильно развито. Воображение – удел слабых и малозакаленных.
Темь и тайна, в которую погружены наши потери, – наше несчастье, – говорят о том, что это нечистое дело боится света и гласности. Надо иметь в виду и то, что родители, имеющие сколько-нибудь власти, влияния, связей и вообще хоть какое-то общественное положение, делают все, чтобы обезопасить своих сыновей. Другие родители бессильны что-либо предпринять, они твердо усвоили, сколь малы и беспомощны они перед государством.
Вьетнамскую войну сопровождала гласность; были протесты, были “отказники”, попадавшие под суд или бежавшие в какую-нибудь Швецию; потери обнародовались; цинковые гробы прибывали при свете дня; печать не обходила ни войны, ни потерь молчанием.
Не надо меня поправлять; я знаю, какова разница в этих войнах; разница несомненна. Многие годы мы живем в условиях безошибочной внешней политики нашего государства; во внутренней политике (экономической и прочей) бывали просчеты и тому подобное; внешняя, судя по внедренной в наше сознание оценке, безупречна. Если дело обстоит так, то наши афганские потери исторически необходимы, исторически оправданы. Но стоит допустить, что за объективную необходимость порой выдается обыкновенный человеческий просчет, скоропалительное, плохо обдуманное решение одного или нескольких человек, а то и вообще чья-то глупость, то вся эта политическая и военная неизбежность предстает в ином свете: может быть, выпускник 32-й школы Зотов (имени пока не знаю) и многие другие русские юноши погибли потому, что какие-то афганские ррреволюционеры и их наши советчики переоценили свои силы, возможности, расположение к социализму афганского народа и решили ускорить ход этой чересчур медленной истории. И ускорили, и, поубивав друг друга в борьбе за власть, стали ускорять дальше. Я смотрю на Бабраля Кармака или Кармака Бабраля, или как там зовут этого выпускника ВПШа, и думаю, с каким чувством читает он сводки советских потерь? Представляет ли он себе, как плачут в России и Средней Азии и на Кавказе матери и невесты? Считает ли он, что слова “интернациональный долг” – исчерпывающее, исцеляющее объяснение? Что-то не попадалось мне сравнение (в газетах) Афганистана с Испанией; <...> там воевали с фашизмом, и дальнейший ход истории показал, как они были правы, воевавшие там! Туда ехали воевать со всего света; наши солдаты умирают в Афганистане одни; а что, если они защищают собой просто-напросто несостоятельных политиков? И хуже того – политиков, не знающих, как исправить допущенные ошибки? Людей, не умеющих переводить политические отвлеченности в человеческие жизни, выражать их – в жизнях; не умеющих или не желающих так считать?
Существует версия: в этой пограничной с нами стране нарастало американское влияние. Но вспомним, что Афганистан – первое государство, установившее с нами дипломатические отношения, вспомним, что послевоенные, особенно после смерти Сталина, наши отношения развивались благополучно, что король Афганистана не раз наезжал в Москву и москвичи выстраивались вдоль улиц, приветствуя его. Кто скажет, нарастало ли на самом деле американское влияние, и если нарастало, то в результате чего? наших ли промахов, нашего ли усердия в поддержке Тараки? наших ли более сложных интриг? Кто, через сколько лет скажет, что оттолкнуло от России афганского короля? Может быть, он предчувствовал, что его убьют? Убьют при негласной, а может быть, и явной поддержке тех, с кем он долгие годы был дружен? Говорят, что шоссе до Кабула от нашей границы построено при короле?
Тяжело обо всем этом думать; тем тяжелее, что при пресловутом “информационном взрыве” знаем мы по-прежнему мало, ничуть не больше, чем знали десять, двадцать, двадцать пять лет назад, назвать цифру тридцать не могу: там было много хуже.
Читаю “Записные книжки” Петра Андреевича Вяземского (1883), восьмой и девятый тома собрания сочинений, наткнулся на замечательные рассуждения о Польше, о стихотворениях Пушкина и Жуковского на “польскую тему”, помеченные 1831-м годом; надо бы сделать выписки.
18 мая.
Сон-то не к добру, а приснилось – утром за чаем рассказывал, – как мы с Никитой вдвоем в какой-то деревенской избе то ли отсиживаемся, пережидаем, то ли обороняемся, а перед нашими или только моими глазами план местности, сначала будто бы рисованный, а потом – похоже – на каком-то экране, потому что вдруг спокойствие на нем нарушается и с неожиданной для нас стороны, с тыла, стремительно движется какая-то сила, что-то страшное, невнятное, темное прочерчивает этот “экран”, и я потрясенно выхожу из комнаты, чтобы взглянуть во двор; за окном – по всей деревне пламя, и чей-то голос неподалеку произносит: “Горим!” – я наклоняюсь к стеклу, и понизу по стене вроде бы действительно огонь; я спешу возвратиться к Никите и просыпаюсь; причем отчаяния нет, ум холоден, рассудителен, ищет выхода, но все равно тяжело, и просыпаюсь, выходит, чтобы лучше обдумать; шестой час, лежу обдумываю, вспоминаю, как было, кто там прорвался и чем вооружены; кажется, оружие у нас какое-то фаготообразное; это вчера были на концерте Эстонского симфонического оркестра, и фаготы были приметны.
Теперь-то я понимаю, что главное в сне: опасность заходит с тылу.
После обеда приносят Володино письмо: мама-папа, не беспокойтесь, но забирают в армию на два года, весь выпуск; подал прошение об отсрочке в связи с тем, что ждем ребенка <...>.
Я был дома один, писал о Трифонове, ходил по комнате и ругался, твердил: “гады, гады”.
Газеты, радио и телевидение нагнетают напряженность; все – в одну дуду. В “Правде” интервью с каким-то американским музыкантом: отношения наших стран достигли критической точки. А ведь люди читают, вздрагивают, готовятся к еще худшему, привыкают.
При такой обстановке легче объяснять наши жертвы в Афганистане; вообще легче управлять.
В газетах прошло сообщение из Кабула: решено создавать “отряды самообороны” на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях.
11 августа.
Четвертый день, как мы вернулись домой после поездки в Дубулты; на обратном пути задержались в Москве, что позволило повидать родителей, побывать у Володи и Светы, у Богомолова, Бакланова и у Лесневских. Да, застал в издательстве, в директорском уже кабинете Леню Фролова, что тоже было кстати; в “Дружбе народов” виделся с Сашей Руденко и Лидией Абрамовной Дурново. Если все сложить, то получится активная литературная жизнь; если на уровне разговоров, то – да, активная; но надо же иногда вылезать из норы.
Если вспоминать наши дни на взморье, то записать нужно многое: экскурсии и разговоры Талрида Руллиса, разговоры с Граниным, впечатления от Иосифа Герасимова, Станислава Долецкого, Виталия Михайловича Озерова и тому подобное (имена-отчества, столь тщательно здесь воспроизводимые, означают лишь то, что машинка все еще не починена и не хочется в инициалах вместо точки ставить запятую; пустяк, но вот не хочется).
Как и в прошлом году, брал машинку с собой; отправлял в Ижевск предисловие к богомоловскому “Ивану”; больше не пригодилась; благодаря Талриду отдых был безмерно активным и содержательным; оба определения скучны, но суть выражают точно; с нашим пицундским распорядком жизни – ничего общего.
Но прежде чем излагать нашу июльскую прибалтийскую жизнь, нужно вспомнить кое-что из предыдущего: как не поехал на юбилей Быкова, как в три часа дня пятого июля закончил 20-листную рукопись для “Советского писателя”, а утром следующего дня положил ее на стол Марии Яковлевны Малхазовой; как в ночь на 30 июня Слава Штыков[221]221
{СНОСКА В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СОДЕРЖАНИЯ В ПРИМЕЧАНИЯХ НЕТ, ОШИБКА ЖУРНАЛА.}
[Закрыть]облил себя растворителем (красок), поджог себя и был отвезен в больницу с поражением 48 процентов кожи; он мучился и боролся за жизнь неделю; третьего августа были похороны, и я говорил на кладбище; <...> из Карабанова приехала старенькая, худенькая, какая-то обугленная мать Славы; отношений с ней он почти не поддерживал; я этого не знал. Мне объяснили, что Слава не мог простить ей отказ от отца, инженера-текстильщика, репрессированного и погибшего в лагерях; якобы она учила сына писать в лагерь письма обличающего характера; из-за чего все случилось, разве кто скажет; придя в сознание, он говорил: что я наделал? Бедный Слава, – и всё спьяну, спьяну, – вот беда, старое несчастье <...>; легонький прополз слушок: по политическим мотивам, в знак протеста, – если б хоть так, все легче б было.
Ах, Даниил Александрович[222]222
{СНОСКА В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СОДЕРЖАНИЯ В ПРИМЕЧАНИЯХ НЕТ, ОШИБКА ЖУРНАЛА.}
[Закрыть], может быть, вы и правы и мне следует писать вовсе не критику, а заняться стоящим делом – чем-нибудь художественным или полухудожественным, вольной какой-нибудь эссеистикой, – да кто меня отпустит иль как мне себя самого отпустить от поденного моего и любимого – разве не так? – дела, а ведь хотелось бы, хочется – “отпуститься”, оказаться по ту сторону жанра, потому что нет утоления тому, чем занята мысль и от чего нарастает ощущение беспомощности и напрасности.
Когда что-то доброе говорили о “Пейзаже”[223]223
{СНОСКА В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ, НО СОДЕРЖАНИЯ В ПРИМЕЧАНИЯХ НЕТ, ОШИБКА ЖУРНАЛА.}
[Закрыть]другие, более близкие мне люди, это было одно, а тут – Гранин, воспринимающий меня, как мне казалось по прежним встречам (у Оскоцкого, в Минске), настороженно или недоверчиво (к тому же я ничего о нем не писал), и вдруг он говорит: “А вы, Игорь, прекрасно пишете”.
И я, 50-летний человек, что-то бормочу в ответ благодарное; конечно, я знаю, что пишу прилично, и мне хочется что-то написать поверх своих статей, но именно тут мне недостает уверенности, что я смогу. И когда я слышу: сможешь, я начинаю опять собираться сочинять какой-нибудь “Футбол в половине десятого по воскресеньям”.
Или эти мои уклонения от критики связаны с мрачными впечатлениями от современной бойкой беллетристики?
Нет, более всего – с теми же впечатлениями от разворота общественных событий, от всего хода и направления нашей российской жизни. Нельзя же, говорю я себе, жить и писать так, чтобы все это совершалось, а ты только терпел, молчал и разве что иногда невнятно, сквозь зубы, сквозь профессиональные отвлеченности пытался что-нибудь промолвить; какое там – намекнуть, дать понять, подтолкнуть чью-то мысль в нужную сторону.
Преуменьшаю возможности; наверное, преуменьшаю и реальности, – или это тоска по “прямой речи”?
<...> Еще несколько слов о Богомолове: он почти или совсем (скорее так) закончил роман объемом 40 печатных листов и постепенно готовится к борьбе за него. Пока же готовит историю публикации “Августа”, то есть собирает в одно место (в “досье”) все цензурные замечания (некоторые мне показывал и зачитывал), исключительные по своей глупости, недоброжелательности, непониманию литературы, бесцеремонности; “цензурные” – это, пожалуй, неверно, так как они принадлежат крупным чинам комитета госбезопасности, в том числе – одному генерал-лейтенанту.
