Текст книги "Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)"
Автор книги: Игорь Дедков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)
НОВЫЙ ЦИКЛ РОССИЙСКИХ ИЛЛЮЗИЙ
Из дневниковых записей 1985 – 1986 годов
1985 год. 30 января.
Много всего пропущено. И невосполнимо. И две поездки в Москву (вторая – на Совет по критике и на заседание правления “Советского писателя”), и отклики на публикацию в “ЛГ” полосы, мне посвященной[228]228
“Литературная газета”, 1984, 19 декабря.
[Закрыть], и смерть в январе Аркадия Пржиалковского[229]229
Пржиалковский А. Г. (1930 – 1985) – костромской журналист.
[Закрыть]. И еще всякое, что думал и переживал.
Газетная волна прославления афганских героев отчего-то схлынула; одна из особенностей нашей жизни: всегда кто-то невидимый дирижирует, и никто не знает, какую и почему музыку прикажут играть завтра; но оркестранты таковы, что сыграют любое.
Несколько лет не ходил в кино, а тут посмотрел “Льва Толстого” (Сергей Герасимов) и “Мой друг Иван Лапшин” (Алексей Герман по повести своего отца Юрия Германа). О Льве Толстом написал для “Северной правды” (не печатался в ней тоже несколько лет, но просила Тома, да и захотелось кое-что сказать). Следовало бы написать и о фильме Германа, но то, что хотелось бы, напечатать невозможно. В фильме – тридцать четвертый год, мрачная страна, погружающаяся во что-то, еще более мрачное и темное; большие портреты вождей, гремят духовые оркестры, бедность, резкость и жесткость всех человеческих отношений, бандитизм как выход наружу какой-то общей болезни; песня Буша, которую поют герои, звучит так, будто дело происходит на родине певца. Стилистика фильма напомнила мне польское кино конца 50-х – начала 80-х годов (“Кто он?” и так далее).
Прочел “Отчаяние” и “Подвиг” Владимира Набокова, изданные Е. Ш. с предисловием и примечаниями; а также составленный им же сборник набоковской поэзии[230]230
Преподаватель Костромского высшего военно-командного училища химической защиты Е. Б. Шиховцев переписывал сочинения В. В. Набокова в Ленинской библиотеке и распространял их в виде самиздата с собственным предисловием.
[Закрыть]. Прочел также “Приглашение на казнь”. В предисловии приводятся “политические” взгляды Набокова: портреты вождей печатать только на почтовых марках; никаких казней.
Прочел роман Анатолия Приставкина (повесть?) “Ночевала тучка золотая”. Бог весть, когда это будет издано[231]231
Повесть была опубликована в журнале “Знамя”, 1987, № 3 – 4.
[Закрыть]. Детдомовцы в конце войны; их новое, несчастное жительство на Северном Кавказе (чеченцы, ушедшие в горы, кровавая резня; “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство”).
За это же время прочел две большие рукописи Зиновия Паперного и Алексея Кондратовича (рецензирование для Комиздата и “Советского писателя”).
После публикации в “ЛГ” обрушилась новая волна переписки; появились новые корреспонденты; некоторые требуют немалого внимания (например, старый уже человек, бывший танкист, архитектор Георгий Викторович Ключарев). Прочел его книгу “Конец └зимней грозы”” – нечто документально-художественное, восстанавливающее правду, нарушенную в “Горячем снеге” Бондарева. Были письма и трогательные, лестные, но я в этом смысле – какой-то “непроницаемый”: на самооценке не сказывается, – те же вечные сомнения, желание иного уровня работы. Правда, жить после таких писем как-то легче и даже веселее. А что, думаешь, где-то, выходит, тебя читают, чего-то ждут?
Недавно выступал на электромеханическом заводе; “по линии книголюбов”, как теперь говорят. Устраивал все это заводской энтузиаст из “книголюбов” Нариман Васильевич Янгосоров, бывший – давно – чемпионом Союза по гребле, но оставивший спорт и перешедший на завод рабочим. Когда возвращались, шли к автобусной остановке, он рассказал, что его отец, работавший в Грязовце в системе Заготскот, был репрессирован и расстрелян. Нариман и его младший брат были отправлены в разные детские дома, и братья оказались разлученными на семнадцать лет. “Обо мне, – рассказывал Янгосоров, – частенько писали в “Советском спорте”, и я надеялся, что брату попадется на глаза моя фамилия, но он не отзывался”. Позднее оказалось, что брат живет под другой фамилией, которую ему дали в детском доме (своей он по малости лет не знал).
То хоронили бывших фронтовиков, а тут подряд – Штыков[232]232
Штыков Я. А. (1930 – 1984) – костромской художник.
[Закрыть]и Пржиалковский – ушли дети расстрелянных. Оба – даровитые люди, но много пившие и многое хорошее в себе пропившие. Ранняя, да еще такая, безотцовщина и все сопутствующее могли ли способствовать чему-нибудь хорошему? А если приплюсовать к прямым жертвам сталинского правления эти косвенные – последствия для семей, женщин и детей? Сочтет ли кто и эту адскую цифру?
По телевидению прошла получасовая передача, посвященная творчеству Семена Гудзенко (в рамках цикла, связанного с 40-летием Победы). Не были прочитаны, может быть, самые известные стихотворения: “На снегу белизны госпитальной”, “Когда на бой идут, поют”, “Мы не <от> старости умрем, от старых ран умрем”. Впечатление было такое, что этот драматизм не устраивает, хотелось чего-нибудь поправильнее, поблагостнее, и конечно же преуспели. Да и читали в основном бездарно, не понимаяэтогопоэта.
Высшая политическая жизнь в нашем отечестве, судя по газетно-телевизионным отражениям, замерла: отсутствует Черненко, ну и, значит, остальные не выглядывают. На наш век этой политической игры, по недоразумению называемой, вернее, относимой к “развитому социализму”, хватит.
Толстой учил, что существует только настоящее, в котором – все наше; такое малое, короткое настоящее. И вот мы добровольно уступаем значительную часть нашего настоящего, нашего живого времени всякому вздору, обману, лжи, проформе. Все-таки я достаточно отчетливо написал об этом в статье для “Нового мира”, но теперь эта определенность снята усилиями многих, и я не знаю, как будет воспринята эта статья?[233]233
Дедков Игорь. Наше живое время. – “Новый мир”, 1985, № 3, стр. 217 – 241. При подготовке к печати эта статья подверглась существенным изменениям из-за вмешательства цензуры.
[Закрыть]
Сегодня купил – и очень рад – сборник публицистики (эссе) Честертона. Прочел первые страницы – о детстве[234]234
Имеются в виду фрагменты из книги “Автобиография”, опубликованные в кн.: Честертон Гилберт Кит. Писатель в газете. Художественная публицистика. М., 1984.
[Закрыть], и вдруг подумал: и этот человек с таким ясным и светлым умом умер? То есть за этой моей неожиданной, невесть откуда взявшейся мыслью стояло что-то вроде того, что его не нужно было забирать отсюда, во всяком случае, так рано!
“Игра” Бондарева – продолжение спуска; Кондратьев[235]235
Кондратьев В. Л. (1920 – 1993) – писатель, автор книг “Сашка”, “Красные ворота” и других.
[Закрыть]в письме назвал это сочинение “бульварным романом”; а попроще сказать – барахтание в словах, претензии и ложь; вот где нет ни света, ни блеска истины, ни подлинного чувства, все – натуга, плоский пессимизм, скрытое угодничество перед властью и – вот что еще отвратительно – снобизм, высокомерие, отсутствие интереса и уважения к обыкновенному человеку, большинству народа; “из грязи в князи” – это не только про героев Бондарева; да и “княжество”-то дутое.
8.2.85.
В адвокатуре. После моего выступления разговор в кабинете у Громова[236]236
Громов И. А. – начальник Отдела юстиции Костромского облисполкома в те годы, знакомый Дедкова еще по университету.
[Закрыть]об отношениях адвокатуры и государства. И. Г. говорит, что участились случаи злоупотребления властью органами милиции, да и вообще местной властью. И что подобного раньше не было. В составе милиции становится все больше (с возрастанием численности) малоподходящих людей. Возражения против злоупотреблений не нравятся: старшая власть из всех сил защищает младшую власть.
14.2.85.
Тома ездила на открытие нового здания Дома ребенка. Новоселье стало возможным после опубликования год назад в “Северной правде” статьи Томы о жалком состоянии Дома ребенка. Статья вызвала множество откликов в газету и писем в горисполком. Теперь выплыла наружу и такая подробность. Прочитав статью, Баландин[237]237
Баландин Ю. Н. – первый секретарь Костромского обкома КПСС в 70 – 80-е годы.
[Закрыть]отбросил газету со словами: “Заметка для ЦРУ!” Не о детях подумал – о ЦРУ, т. е. о себе, о том, что, не дай бог, выползет сор из избы.
“Я хотел бы, чтобы любовь к моей родине была совместима с любовью к справедливости. Я не желаю моей родине любого величия, не желаю величия, которое зиждется на крови и лжи. Я хочу служить моей родине, служа справедливости...”
“Мы боремся из-за оттенков, определяющих самого человека. Мы боремся из-за оттенка, который отделяет веру от мистицизма, энергию от исступления, силу от жестокости, и из-за еще более тонкого оттенка, который отделяет ложное от истинного и человека, на которого мы уповаем, от гнусных идолов, которых вы чтите”.
А. Камю, “Письма немецкому другу”. 1943. (“С Францией в сердце”. М., 1973, стр. 236, 239).
1 марта.
Позавчера вечером пришла жена Аркадия Пржиалковского, рассказала, что к сотруднице областного радио Люсе Андреевой накануне пожаловали два сотрудника госбезопасности (один – Сергей Сергеевич) – после работы, домой, было уже поздновато. Сославшись на Аркадия (очень удобно – нет в живых), уличили ее в размножении повести Булгакова “Собачье сердце” в количестве пяти экземпляров (Люся – бывшая машинистка) и предложили способствовать им в сборе всех этих экземпляров. Что они еще ей говорили, неизвестно, но предложили позвонить Татьяне (жене Пржиалковского) с тем, чтобы она отыскала и отдала экземпляр, сделанный для Аркадия, а то ведь случайно Аркадий-младший может заинтересоваться и увезти с собой в училище, а это вызовет большие для него неприятности. Татьяна зашла к нам посоветоваться, как ей быть. Я сказал: ищите свой экземпляр и отдайте его, иначе не отвяжутся. При этом я вспомнил, что недавно (мне рассказывал об этом Николай Муренин[238]238
Муренин Н. В. – костромской журналист, поэт, в то время – главный редактор газеты “Молодой ленинец”.
[Закрыть]) какой-то человек отпечатал 50 экземпляров какого-то сочинения в том же роде (чем-либо нежелательного), и пришлось Сергею Сергеевичу рыскать по городу, чтобы изъять из обращения все пятьдесят.
“Новый мир” напечатал мою статью, изрядно пощипанную. Имя Юрия Бондарева в конце статьи вписано в последний момент Карповым[239]239
См.: Дедков Игорь. Наше живое время. – “Новый мир”, 1985, № 3. Карпов В. В. – писатель, в то время главный редактор журнала “Новый мир”.
[Закрыть]. Опротестовывать, когда я узнал, было поздновато. Будь статья в полном варианте, я бы ею гордился, а сейчас не ясно, что же в итоге вышло и какой будет реакция, да и будет ли.
Рукопись в “Современнике” движется, прошла верстка, но, как и в прошлый раз, сменился редактор (Евграфов уволился, вместо него – неведомая мне Коновалова, пока мы разговаривали с нею нормально), и что будет дальше – трудно предположить[240]240
Речь идет о книге: Дедков И. А. Сергей Залыгин. Страницы жизни. Страницы творчества. М., “Современник”, 1985.
[Закрыть].
В “ЛГ” появилась рецензия Георгия Семенова на “Игру” Бондарева – под стать роману мнимой значительностью и фальшивым пафосом.
Читаю стенограммы Второй Государственной думы: меня вся эта “говорильня” задевает и волнует; это те самые заседания в Таврическом дворце, что описаны Шульгиным и знаменательны обрушением потолка.
Прошел вечер в театре, посвященный памяти Николая и Татьяны Шуваловых[241]241
Шувалов Н. В. (1929 – 1984), Шувалова Т. В. (1929 – 1980) – костромские художники.
[Закрыть]. Выставка из частных собраний и само заседание (в рамках так называемого призрачного Клуба – бездомного – творческой интеллигенции) происходили в фойе на втором этаже. Играли камерный оркестр музыкального училища и пианистка. Среди выступивших был и я. Я сказал о том, что любить и чтить художника нужно при жизни. Сослался на слова Ариадны Эфрон о том, что лучше бы книги ее матери – Марины Цветаевой – вышли вовремя (в России), то есть при ее жизни. (Ариадна Эфрон сказала это в ответ на вопрос корреспондента, рада ли она выходящим книгам ее матери, ее популярности). Вечер вышел печальным, но по общей атмосфере и всему распорядку, думаю, не уступал подобным же столичным и вообще подтвердил существование этой пресловутой интеллигенции, которая все-таки существует.
10 марта.
Посреди мартовского дня какая голубая была у меня тень! И у сугробов по сторонам – такие же голубые! Да что там – нежно-голубые! Сколько уже живу, сколько читал про синие и голубые тени каких-нибудь елей, сколько тех теней на картинах художников, а сам – не видел! Синие – видел, а вот чтобы такой голубизны, легкой, нежной, – нет – плохо, должно быть, смотрю вокруг; мало вижу. Я об этом уже задумывался: если слишком сосредоточен на внутреннем – плохо видишь внешнее, окрестное. Но одно дело, задумавшись, пройти улицу, улицей и ничего вокруг не разглядеть, не запомнить. И другое дело: всю жизнь так ходить. Впрочем, это я на себя наговариваю.
От голубой тени, что шла чуть-чуть впереди меня и слева, стало вдруг празднично и весело на душе, будто случилось что-то хорошее.
Снежная была зима: горы снега вдоль улиц, – бульдозерами разворочен, поднят на дыбы, и на глазах – под мартовским солнцем – чернеет, вытаивает вся грязь городской зимы: большая будет вода.
Вчера были на премьере “Филумены Мартурано” в постановке Шиманского[242]242
Пьеса Эдуардо де Филиппо; Шиманский В. Ф. (1937 – 1987) – режиссер Костромского драматического театра им. А. Н. Островского.
[Закрыть]. Вернувшийся после странствий (стажировка у Товстоногова, попытка найти место главного), Шиманский был, думаю, счастлив: у входа спрашивали лишний билетик – это-то у нас, где на спектаклях бывает меньше ста человек, – да и прием с аплодисментами по ходу действия был прекрасным.
Статья моя в “Новом мире” появилась, но откликов – за исключением звонка Юрия Дмитриевича Черниченко – пока нет.
Появились статьи Г. Семенова и А. Овчаренко о романе Бондарева (“Игра”); я был им даже рад: они такие, какие следовало ожидать; разве что они восторженнее, чем следовало ожидать; они выдержаны в такой интонации и в такой фразеологии, что поневоле подумаешь: кто-то сходит с ума: или ты, или эти люди. Среди наших знакомых – недоумение; несовпадение в ощущениях читательских и в этих восторженных, поддакивающих умствованиях – полное, более того – удивляющее, вызывающее мысль о попрании здравого смысла и всех эстетических мерок.
Я же думаю, что это на наших глазах растет наглость, охватывающая все публичные сферы жизни; пользуются тем, что имеют возможность сказать, объявить (в газетах, по радио, по телевидению, в брошюрах и книгах), и думают, что настойчивость высказанного, его повторяемость обеспечивают не какое-то там простое усвоение-запоминание, а ощущениеистинности, более того – самой истины! Им дела нет до того, что мы кое-что еще помним, кое-что еще соображаем и знаем сами, – помните? так забудьте! спрашивать хочется? помолчите-ка лучше! выкрикнуть что-то желаете? не перекричите! – вот до чего дожили! Попрание здравого смысла, элементарной умственной добросовестности, порядочности – продолжается; статьи Семенова и Овчаренко кажутся своего рода пределом, до которого может дойти потерявшая себя, погрязшая в словоговорении, в подлаживании к “сильным мира сего” мысль. Да и само качество мысли каково! Не свидетельство ли это того, что наглость и падение уровня мысли связаны, что вседозволенность разрушительна для мысли?
Большое впечатление произвело сочинение об Испании[243]243
Мигель А. де. 40 миллионов испанцев 40 лет спустя. М., 1985.
[Закрыть]; самое поучительное и дорогое там – угол зрения, разрушающий стереотипное “каноническое” мышление; да и лучше понимаешь, какой опыт стоял за восемьдесят четвертым годом и между чем и чем делался выбор Оруэллом.
11 марта: сообщение о смерти Черненко; избрание Горбачева, выпускника МГУ 1955 года (юридический факультет); на наш век этого избрания, без сомнения, хватит; к власти пришел человек нашего поколения (1931 год); начинается очередной цикл российских иллюзий. Еще осенью в Москве рассказывали – подчеркнуто, – что семья Горбачева попросила провести экскурсию по цветаевским местам Москвы, а затем экскурсия была повторена для самого Горбачева.
С утра я твердил нечто в стиле бондаревских сентенций: смерть – это социалистическая демократия в действии.
“В стиле”, но, надеюсь, не в духе этих претенциозных сочинений.
Сегодня вечером позвонил Борис Андреевич Можаев, поздравил с новомировской статьей; судя по оговоркам, не понравилось, что хорошо отозвался о повести Гранина (“литературщина” в изображении Жанны[244]244
Героиня повести Д. Гранина “Еще заметен след”. – “Новый мир”, 1984, № 1.
[Закрыть]и т. д.); насчет “литературщины”, думаю, Борис Андреевич не прав: другие слабости есть, но все-таки не эта.
Любопытно, что от своих костромских собратьев не услышал ни единого отзыва на свою статью; молчит и Корнилов, возможно, обиженный тем, что я отнес его к “менее известным”.
Неожиданные книги от Тимура Зульфикарова[245]245
Зульфикаров Т. К. Таттабубу. Поэмы. М., 1984; Зульфикаров Т. К. Эмиры. Поэты. Мудрецы. Душанбе, 1983.
[Закрыть].
Из второго письма “немецкому другу” Альбера Камю (в кн.: “С Францией в сердце”. М., 1973):
“Ваши жертвы не имеют значения, потому что ваша иерархия ценностей порочна” (с. 242).
Если кто-то принимает это на свой счет, то с этим связаны огромные разрушительные разочарования: то есть вы думали – это подвиг, геройство, самоотречение, а на поверку выходит – напрасная трата сил и даже жизни, какой-то пустой номер.
Андрей Битов в “Литературной Грузии” (из “Грузинского альбома”) – эссеист, а не художник; изощренная форма твердого, даже вызывающего инакомыслия.
Из книги Мазуркевича (Киев, 1958) вырастает удивительная фигура Ивана Гавриловича Прыжова; ныне – в сущности – позабытого (всплывает в “Другой жизни” Трифонова)[246]246
Прыжов И. Г. (1827 – 1885) – русский историк, этнограф, автор книг “История кабаков в России...”, “Нищие на святой Руси” и др.
[Закрыть].
Читаю “Слово” Сергея Алексеева в “Нашем современнике”: проклятия христианству, утверждение и прославление “языческой письменности”, что должно доказывать некое русское первородство; в сущности – глубокое безбожие, тенденция, подчинившая себе талант или то, что теперь вместо него.
Поистине самое время заняться ниспровержением христианства на Руси; поищем виноватых на стороне, в тысяча первый раз поищем и таким образом очистимся и вознесемся выше всех других народов: Россия, как известно ныне и по бондаревской “Игре”, – “совесть мира и человечества: спасение – от нее”.
Бондарев не задается вопросом: а захотят ли все эти малые народы – спасаться?
24 марта.
Не думай о себе, не думай о себе, не думай о себе.
Вчера Никита на турпоезде поехал по маршруту Киев – Одесса – Кишинев – Львов. Я провожал, ездил на вокзал... Смотрел на ребят...
В который раз задумываюсь о разрастающемся могуществе государства, о присвоенном им себе праве распоряжаться человеческими жизнями, особенно молодыми. Ты родился – и ты уже не свободен, пронумерован, взят на учет – и дайте срок! – переучтут еще, не ускользнешь! Обязанный родителям, природе, ты – от рождения – становишься более обязанным не им, а государству. Ты родился, и отныне родители теряют право на твою жизнь, и вообще никто не смеет посягнуть на нее, ибо такое посягательство преступно, но вот парадокс: это право – распоряжаться твоей жизнью – захватывает государство: оно может вырвать тебя из круга твоей семьи, друзей, твоих занятий, твоей работы, когда ему заблагорассудится, и, не спросясь твоего согласия, может отправить в какой-нибудь Афганистан или даже в Африку, и, если тебе там снесут голову, оно и не подумает воспринять это как трагедию или – что ближе к истине – как преступление.
Как это было в “тридцать седьмом”, думаем мы: неужели поверхность жизни оставалась спокойной и ни о чем подспудном ни по каким признакам нельзя было догадаться? Или, когда продергивают густую морковь, это незаметно? Ну а когда дерут пучками – тоже? А чего ломать голову – теперь, в годы афганской войны, это стало понятнее: поверхность жизни, если считать за нее ту идеологическую пленку, которой она не то чтобы “подернута”, а поистине —задернута, остается спокойной и даже – невозмутимой; невозмутимость ныне – особая, коренная доблесть: все как следует, все прекрасно, все идет единственно возможным и, значит, должным образом; одинокому материнскому плачу этот радиотелевизионный и газетный грохот не пронзить, не пробиться, и если я что-то слышу, то только силой воображения и сочувствия;тогдадрали “пучками”, но не спазмами ли страха и растерянности надо объяснять – вдобавок! – тогдашнее официальное, видимое-слышимое, навязываемое благополучие?
Яркое мартовское солнце, еще не набравшее чистоты синего цвета утреннее, бледноватое небо, чернота оттаявшей мостовой, отчетливость деревьев, рисунка ветвей на последнем снегу, еще не сползшем с крыш сараев, еще посверкивающем бодро в развороченных, разбросанных лопатами сугробах; проносятся автомобили, прохожие пересекают мой заоконный пейзаж, – разве, кроме этого, еще что-нибудьпроисходит? Разве об этом, происходящем, можно догадаться? Разве этот невозмутимый покой может быть нарушен? Разве прилично его нарушать? Я уже не говорю о том, что нарушать его непозволительно!
Стараюсь не думать о том, сколько мне лет; но случаются напоминания: то на фотографиях, то еще как-нибудь.
Неожиданно предложили ехать в Польшу: в составе какой-то “сборной” делегации Союза писателей – в апреле, на восемь дней. Опять заполнял, собирал, относил, – какое-то непривычное, малоприятное занятие. И не поймешь – хорошо ли, что едешь, или лучше бы сидеть дома – со своими и своей работой?
Новомировская статья получила пока мало откликов, то есть – в письмах; на ту, давнюю, восемьдесят первого, было больше. Я об этом не горюю, но отзвук какой-то хотелось бы слышать. Впрочем, это не так уж и важно. Сейчас для меня важнее начать новую работу, по возможности полно отвечающую моему теперешнему настроению и ходу мыслей; и тут есть над чем задуматься.
28 апреля.
Вернулся не из Польши – из Москвы. Польша отложена; в Инкомиссии сказали, что документы мои выездные запоздали и что поеду с очередной делегацией. Я и обрадовался <...>. И еще любопытно: до предполагаемого дня отъезда остается меньше недели, а мне ничего не сообщают – еду, нет ли? – пришлось звонить самому, тогда-то и узнал, что документы не послали. А как там было на самом деле, бог весть? Что-то сомнительно насчет документов. Одно хорошо вне сомнения: не оказался в одной группе со Стрелковой; эта дама-воительница не вызывала у меня расположения ни вблизи, ни вдали; кроме того, как мне сказали в эту московскую поездку, в свое время означенная дама написала донос на Юрия Домбровского; словом, с польским вопросом пока покончено. А я ведь в порядке подготовки прочел роман нынешней руководительницы польского Союза писателей Галины Аудерской “Варшавская Сирена” (совсем неплохая книга) и очень полезное историческое сочинение польского профессора Велиховского (издана в Киеве) о борьбе с реакционным подпольем в 45 – 48 годах, с тщательно прослеженной предысторией. Чтение было ненапрасное.
В Москве обговаривал окончательный текст рукописи в “Советском писателе”[247]247
Готовился к изданию сборник: Дедков Игорь. Живое лицо времени. Очерки прозы семидесятых – восьмидесятых. М., “Советский писатель”, 1986.
[Закрыть]с Еленой Ивановной Изгородиной, сокращал статью о Трифонове для “Нового мира” (опять не повезло: Нуйкина легла в больницу, и статью будет вести Койранская, которой как-то не доверяю; старая, утомленная, строго исполняющая волю нынешнего новомировского начальства – так, во всяком случае, я ее воспринимаю). Если в издательстве все вроде бы благополучно, то в журнале выйдет ли что – пока не знаю[248]248
Дедков Игорь. Вертикали Юрия Трифонова. – “Новый мир”, 1985, № 8.
[Закрыть]. Высказанные Литвиновым[249]249
Литвинов В. М. – в те годы зав. отделом критики журнала “Новый мир”.
[Закрыть]пожелания (чтобы учел их при сокращении) носили исключительно идеологический характер: не слишком ли плохо выглядят в статье современные герои Трифонова. Я пожал плечами: какие они у Трифонова, такие же – у меня. Так я и уехал, не зная, как восприняты мои сокращения. В “СП” последняя преграда перед запуском рукописи в производство, то есть перед засылкой в набор, – желание Дианы Тевекелян (она – в главной редакции) прочесть рукопись. Причем она сделала вид, что я сам просил ее об этом; я же при встрече в декабре просил лишь о поддержке в случае каких-либо неблагоприятных обстоятельств. Придется, видимо, написать ей небольшое письмецо, чтобы не случилось от ее чтения какой-нибудь беды.
Виделся с Викторией Николаевной Семиной; привез с собой семинские рукописи (письма, внутренние рецензии); издательство хочет, чтобы я был составителем книги; я же предложил, чтобы составителей было двое: Виктория Николаевна и я[250]250
Речь идет о совместной работе И. А. Дедкова и В. Н. Кононыхиной-Семиной над подготовкой к печати книги: Семин Виталий. Что истинно в литературе. М., “Советский писатель”, 1987.
[Закрыть]. Встретились мы хорошо, взаимопонимание было полное: ничего разочаровывающего, как иногда бывает, я не испытал. Остановилась Виктория Николаевна у старого друга семьи – Льва Левицкого, чье имя мне, конечно, было известно, ну, хотя бы как автора книги о Паустовском, как составителя воспоминаний о нем.
Побывал в “Дружбе народов”, виделся с Дурново, Игруновой (новой, совсем молоденькой заведующей отделом критики), с Аннинским, с зашедшим к нему Болдыревым и так далее; разговаривал с Наташей Воробьевой насчет книги о Константине Дмитриевиче[251]251
Воробьев К. Д. (1919 – 1975) – писатель, автор книг “Убиты под Москвой”, “Крик”, “...И всему роду твоему” и др. Книга о нем И. А. Дедковым написана не была.
[Закрыть]. Много толков о моей новомировской статье. Включили ее в рукопись книги, для чего издательство пошло на увеличение объема на два с половиной листа. Говорят разное (о статье), но в основном хорошо и более того.
Среди почтовых откликов на статью – от Залыгина, Нила Гилевича (это неожиданно), от Елены Ржевской.
Ездил в Переделкино к Оскоцкому. Он живет на даче Василия Смирнова (“Открытие мира” и так далее) до середины мая. То ли ему эти сосны по душе, то ли само присутствие в Переделкине дорого —греет душу.Во время прогулки встретили Катаева. День был сухой, теплый, он шел высокий, в темном пальто, худой, глядя прямо перед собой и чуть-чуть вверх, никого не замечая: он догуливал, доживал, и робкое “здравствуйте” Валентина истерлось на полувзлете. Шел человек – очень старый, но достаточно уверенно, без палки, погруженный в себя, – самое точное, что можно сказать, и я подумал, что вот он живой еще весь, но вся жизнь его сейчас в голове – в этих последних попытках найти смысл в прожитом и примириться с концом, со своим уж теперь – не других – исчезновением.
Прошли мимо пустующей дачи Пастернака, смотрящей окнами в поле и вдаль; семье она больше <не> принадлежит, и теперь вопрос в том, кто решится стать ее хозяином. Открыв, приподняв щеколду на калитке, вошли на дачу Чуковского: никого, на стене сарая силуэт, кажется, сурка, стоящего на задних лапах, на веранде – расписание работы музея, который тоже, вполне вероятно, доживает последние дни; идет суд, СП забирает дачу себе; участок кажется огромным, потому что не видно забора: высоченные, старые сосны, не дача – лесовладение; по-весеннему сыро, трава под ногами хлюпает, и мы не пошли на поляну, где Корней Иванович жег костры для детей.
Я не сведущ в этих делах, но выходит, что Пастернак и Чуковский не выкупили свои дачи у Литфонда: может быть, надеялись, что за их заслуги перед литературой и отечеством Союз писателей сохранит дачи за их семьями. Ярославец и Секретарь Союза мечтаниям не предавался: он выкупил свою дачу, и теперь в двух домах, стоящих на участке (плюс гараж), может прекрасно располагаться вся его семья. А в ненужное им время за сто сорок рублей в месяц – семья Критика – “полукровки” Валентина Оскоцкого (а товарищ Смирнов в национальном вопросе был щепетилен чрезвычайно!). Это не важно, что никому не приходит в голову затевать здесь музей, да и само имя бывшего Лауреата и Секретаря в истории нашей литературы упоминается все реже – впрочем, в детстве его “Открытие мира” мне нравилось; да что я про историю – в истории, хоть мельчайшей нонпарелью, но отпечатается, – важнее сегодняшняя память, сегодняшний отзвук, а их-то и нет; но эта дача не опустеет, других хозяев у нее не будет. Хорошо быть писателем с такой собственной дачей – простым смертным писателем: не чета всяким бессмертным с их глупыми надеждами на благодарность потомков; да и денег смертные не жалеют: все, что нужно, выкупают при жизни, вкладывают, реализуют, – слава им, умеющим жить!
Валентин рассказывал, что зашел как-то к Евтушенко (в том же Переделкине); тот предложил гостю чтение из новой работы. Последовали страницы из сценария о трех мушкетерах. Хозяин поделился сомнениями: он не знает, где бы ему лучше снимать свой фильм (и играть д’Артаньяна) – то ли в Голливуде, то ли в Париже; лично он все-таки склоняется к Парижу. Валентин ушел от великого поэта и творца в некотором недоумении, хотя относится к Евтушенко с большим почтением.
Ваши бы нам заботы, господин учитель, – могли бы сказать миллионы людей. А впрочем, его дело, какие у него заботы, – только не надо бы привлекать к ним внимание тех самых миллионов. Ну разве что на уровне журнала “Советский экран”, на уровне какого-нибудь актера Проскур<ина> или Збруева: над чем работаете, кого мечтаете сыграть?
Валентин немного пощипал мою статью, но серьезного в его доводах было мало. Если в ней есть хорошее, то не в частностях (в том или ином разборе), а в общем направлении и духе.
<...> Что такое человек для государства? – вот о чем хотелось бы спросить; вот о чем должна бы спрашивать литература всегда, не уставая, спрашивать и переспрашивать и снова повторять: что для государства человек? “Государственники” Александра Проханова – это баловни государства, а “державность” у Кожинова и его соратников – это сытость, благополучие, барство и “аристократизм” на новый лад; этих – не убивают в Афганистане, этих не облучает где ни попадя, эти не страдают от нехватки масла, творога или молока, этим не надо тратить время на то, чтобы купить себе обыкновенный приличный пиджак; возможно, их дети или внуки тоже страдают, но – от пьянства отцов, а не от очередных глупостей “исторического процесса”.
Еще до поездки в Москву услышал от Коли Муренина такую историю: среди откликов на статью “Комсомолки” о “двойниках” (юные “неонацисты” из Белой Церкви) появилась и заметка из Костромы, подписанная инициалами. Судя по содержанию, писала какая-то старшеклассница. Стоило газете появиться в Костроме, как возник вопрос: кто скрывается за теми инициалами. Сначала вопрос возник у товарища Тупиченкова[252]252
Тупиченков В. А. – секретарь Костромского обкома КПСС по идеологии.
[Закрыть], следом – разумеется – у обкома ВЛКСМ на уровне секретарей. На другой день к Муренину явился Сергей Сергеевич, тот самый светловолосый, ясноглазый, что почтил своим присутствием и заседание литобъединения, посвященное Воронскому, и мое 50-летие. Явился и проверил списки “школы молодого публициста” при редакции: нет ли подобных инициалов. Увы, не совпали. Тогда он попросил Колю позвонить в “Комсомолку” и узнать, известно ли там, кто скрывается за инициалами. Коля ответил ему, что это неэтично, и тот вроде бы отвязался. Надо будет спросить, увенчалось ли “дознание” успехом? А ведь о чем хлопотал, чего желал товарищ Тупиченков? Чтобы в школе, где учится эта вредная особа – а она явно продемонстрировала свою идеологическую неустойчивость, – было проведено необходимое собрание. Пока же было дано указание обсудить эту заметку, роняющую честь Костромы, на собраниях в других школах. Точнее, написать: “Бросающую тень на идеологическую работу Костромской областной партийной организации”. В этом-то секрет всего расследования: а вдруг заметку прочтут в Цека? И что при этом подумают? Про того же товарища Тупиченкова, нашего красавца и актера? А?
И еще история из нашей провинциальной кипучей жизни: перед самым моим отъездом по городу пронесся – по всем общественным горизонталям – слух: три ученицы 38-й средней школы избили десятиклассницу у нее дома так, что она попала в реанимацию. Били ученицы 8, 9 и 10 класса: самая старшая из них – дочь председателя облисполкома Горячева (до недавнего времени работал вторым секретарем обкома партии); другая девочка – дочь полковника-ракетчика, как мне потом любезно сообщила наша соседка, находящаяся в родственных отношениях с этой семьей, того самого полковника, что некоторое время назад получил партийное взыскание за то, что в пьяном воинственном воодушевлении откусил кусок уха некоему неугодившему ему человеку; третья из нападавших – дочь начальника какого-то ремонтно-строительного треста. Постепенно по городу распространились подробности: девочка была избита (били и утюгом), волосы ей обрезали ножом, поливали каким-то химическим бытовым препаратом (то ли против тараканов, то ли против моли или еще против чего). Затем вдруг новая волна слухов: девочка умерла! С утра – в предполагаемый день похорон – у дома, где жила девочка, стала собираться толпа; пришлось разъяснять, что девочка жива и через день придет в школу; одновременно весь город обсуждал, что Горячев явился к родителям девочки, просил не возбуждать дела, иначе он – якобы – застрелится у них на пороге. Дочь же свою он якобы немедленно отправил в Никольскую больницу. Жильцы обкомовского дома говорили, что эта дочь известна тем, что кричала на отцовского шофера и так далее. Чуть позже – когда я уже вернулся – стало известно, что райком комсомола не утвердил решение школьного комсомольского собрания об исключении этой юной садистки “из рядов”, сославшись на ее малую сознательность, на детскую незрелость.
