Текст книги "Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)"
Автор книги: Игорь Дедков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)
Когда Тома рассказывала эту мантуровскую историю, я невольно спросил– будто вдруг забыл, а так и было – на минуту забыл: а – сколько лет нашему Володе? – Двадцать один.
– Если бы такое случилось с моим сыном, я бы этого никогда не простил,– сказал я то, что очень ясно почувствовал. Именно почувствовал, а не подумал или размыслил. <...>
Приехал в Кострому погостить к родственникам Николай Скатов[122]122
Скатов Н. Н. – доктор филологических наук, директор Пушкинского дома.
[Закрыть] с женой и дочкой. Встретил его сегодня на улице, и проговорили около часа. Обещал зайти. Ссылаясь на Ю.Селезнева (тот якобы сам спрашивал у В.Распутина), говорит, что Распутина пытались убить, и что уцелел он чудом (видимо, решили, что дело сделано), а юные, чуть ли несовершеннолетние убийцы получили условное наказание, и что подобраны они были специально в расчете на безнаказанность. Я сказал Скатову, что Селезнев – драматический рассказчик, но Скатов принялся меня убеждать, что именно так и было, что Распутин вызывал в Иркутске чье-то раздражение. <...>
20.8.81.
<...> Пришла в Кострому моя ярославская книжка[123]123
Дедков И. А. Во все концы дорога далека... (Обложка у книги неудачная, ярко-желтого цвета.)
[Закрыть]. От нее желтит в глазах. Пока купил сто экземпляров, куплю еще сто.
Но еще прежде мы попали с Никитой в Кинешму. Собирались в Ярославль прогуляться и купить масла, но вверх долго не было “Ракет”, и мы махнули вниз до Кинешмы. Шли по кинешемской базарной площади, и у часовенки на лотке я вдруг увидел свою книжку. Еще один экземпляр – последний – купили в магазине. Когда увидел на лотке, то невольно рассмеялся: вот куда пришлось плыть, чтоб увидеть свою книжку! От Ярославля до Костромы много ближе, чем до Кинешмы, да мне потом объяснили, что у костромского книготорга горючего для машин нет, ехать за книгами не на чем. Авернулись мы из Кинешмы, Тома и говорит: так ведь это неспроста! С Кинешмы сорок восьмого года книжка начата, в Кинешме и суждено было мне ее в руки взять. А пошли с Никитой, уже купив книжки, гулять по городу и тотчас оказались у кинотеатра “Пассаж”, куда мы с отцом заходили после поликлиники, в том самом сорок восьмом, когда я руку сломал и мне здесь, в Кинешме, гипс накладывали. Такие вот бывают совпадения.
Рецензию на Курчавова отправил. Как бы он со мной не рассчитался каким-нибудь хитрым, а то и простым макаром. Он, видать, из людей тех еще.
Теперь пишу о романе Ф.Шахмагонова “Не жалею, не зову, не плачу”. Вдругом роде, но тоже печатать невозможно. И опять – член Союза писателей, из Москвы. Вот такой у нас союз. Не знаю, как и благодарить Леню Фролова: столько времени на одно чтение убил.
22.9.81.
<...> Дела в Польше все хуже. Как и в шестьдесят восьмом году, наше Цека отправляет предостерегающие, предупреждающие письма, публикуются резолюции рабочих собраний, проводятся у польских границ маневры и т.д. Вся беда, что когда пар скапливается долго и выхода ему нет, то от прорыва его, от взрыва и взрывов ждать соблюдения “правил”, “приличий” и “норм”– невозможно. Слишком много скопилось... И чистоты, и грязи...
Сегодня в “Советской культуре” про Анджея Вайду написано, что он “полностью скатился в болото врагов социализма”.
Брал в библиотеке горьковскую “Летопись” за 1916 год, искал что-нибудь сибиряка А.Новоселова. Наткнулся на статью К.Левина (“Летопись”, 1916, №1) “А.И.Герцен и Польша”. Хоть перепечатывай – как раз к нашим благословенным дням.
5.10.81.
<...> Газетная быль: в раздевалке в углу – кладбищенский венок. Кому? Бывшему редактору[124]124
Газета “Северная правда”, г. Кострома.
[Закрыть] Дмитрию Алексеевичу Смирнову. Как? Его же позавчера похоронили. Общий переполох. Забыли венок отвезти. Редактор поручил своему заместителю, заместитель – заместителю секретаря партбюро, а тот, уезжая по личным делам, наказал, чтобы венок отвез шофер. Ну и остался венок в углу раздевалки. Решили, что отвезут на девятый день. На партсобрании в тот же день, как нашли венок, рассуждали об ответственности за порученное дело. Было невдомек, что никакого дела не было; это продолжало утрачиваться человеческое, разрасталась и приходила к абсурду проформа.
В “Дружбе народов” и “Литературном обозрении” мои статьи. Нравились, ждал, увидел, пустота. Вот радуюсь: эпиграф из Хаксли хорош. Лучшее, что напечатал, – эпиграф.
Оказывается, – это я забыл записать после возвращения из Москвы,– мой прадедушка по маминой линии[125]125
Богданович Владимир Петрович.
[Закрыть](рассказала папе тетя Наташа) был священником церкви при Смоленской богадельне (возможно, называлось это учреждение иначе), принадлежавшей Ланиным. Папа говорит, что эта церковь сохранилась до сих пор. <...> Еще тетя Наташа вспоминала, как жили в Дорогобуже: сначала в отдельном доме, в прекрасных условиях, потом переехали в домик попроще, поменьше и наконец очутились в казенной квартире, полагающейся акцизному чиновнику Сергею Владимировичу Богдановичу, моему дедушке. Папа связывает этот “спуск” с тем, что Сергей Владимирович был честным человеком. Тетя Наташа говорит, что не помнит, с чем связан этот переезд из квартиры в квартиру.
Читаю Л.Берга (“Труды по теории эволюции”) с большой пользой. Неожиданно наткнулся на интереснейшую статью Д.Чудинова о крестьянстве в “Сибирских огнях” 1922 года. Читаю А.П.Щапова и о Щапове, об идее областничества и федерации, восходящей к вступительной лекции Щапова в Казанском университете 1861 года. Или к каким-то его статьям самого конца пятидесятых годов.
Поразили меня проводы Щапова в Петербург после бездненских событий[126]126
Волнения крестьян Казанской губернии в апреле 1861 года в ответ на земельную реформу. Центр волнений – село Бездна. Крестьяне требовали раздела всей помещичьей земли. Толпа была расстреляна войсками.
[Закрыть]. Провожали студенты, набились в комнаты, стояли во дворе, шли по улицам, потом сели в лодки и поплыли по реке Казанке к пристани. Плыли и пели песню. (Приведенный в воспоминаниях текст песни я переписал.) Песня народная, протяжная; ныне, кажется, забытая. Поразила меня и вся картина на реке, и заключенный в песне тон – тон исчезнувшей жизни, для которой эта песня годилась. Не поэзия утратилась, а состояние своей прикосновенности, принадлежности высокому чувству, высоким помыслам. У жизни не было сценария, и она росла наперекор несвободе – свободно и говорила как хотела.
Еще фольклор. Из уст газетного шофера: “Пусть бутылка стоит восемь, все равно мы пить не бросим. Доложите Ильичу, нам и десять по плечу. Ну а если станет больше, будет то же, что и в Польше” (в связи с повышением цен на водочные изделия, золото и т.п.).
Одна за другой вышли три книжки о Гитлере (с польского, с немецкого и наша). Продавщица в книжном магазине: а что, у него какая-нибудь дата?
Москва перевела нас в другой часовой пояс. Надо же создавать впечатление, что в жизни что-то происходит. Почти шучу: отняли час жизни.
19.10.81.
Тома выступала на т<ак>н<азываемом> “дне депутата” (обмен опытом) во Дворце текстильщиков. Там же выступал нынешний первый секретарь горкома комсомола В.Е.Пучков <...>. Он, в частности, сказал, что сейчас в комсомоле состоит лишь 68 процентов костромской молодежи. 2100 человек при переходе с предприятия на предприятие “скрыли свою принадлежность к комсомолу”. 53 процента новорожденных проходят через обряд крещения, половина браков после гражданского акта освящаются церковью. “Мы можем упустить молодежь, – сказал он, – как упустили ее в Польше, где 90 процентов членов └Солидарности” – молодые люди до 25 лет”. И еще сказал этот болтливый молодой функционер: у нас тоже есть нездоровые настроения. Пройдите вечером по улицам, посидите в ресторанах, послушайте разговоры – и вы услышите, что говорят о нашем времени, о партии и т.п. Потом он объявил, что из Афганистана в Кострому вернулся авиадесантный полк, в котором теперь есть и Герои Советского Союза, и награжденные орденами и медалями. Но, добавил он, оказалось, что не вся наша молодежь достаточно закалена физически, а также в волевом отношении.
За последнее время получил письма от В.Кондратьева, В.Быкова, Ф.Абрамова, В.Богомолова, С.Лесневского с поддержкой моей статьи в “ЛО”. Разумеется, это поднимает дух. Но настроение у меня странное: написанное написано и думаю я теперь о будущем, о том, что предстоит написать. Покоя на душе нет, большой удовлетворенности тоже. Впрочем, об “антимосковской” статье не жалею. Это нужно было сказать.
Вчера сообщили об отставке С.Кани[127]127
Каня Станислав – первый секретарь ЦК Польской объединенной рабочей партии в 1981 году.
[Закрыть]. Что бы ни было дальше, что бы ни изобрело наше начальство, мы – в зрителях.
Неподалеку от нас, по проспекту Мира, по соседству с горкомом партии, развернулась прямо-таки кипящая скоростная стройка. На пустыре, на месте снесенной бани (образца конструктивистской архитектуры тридцатых годов), цементируют, бетонируют, выкладывают плитами расходящиеся лучами дорожки... Возводится грандиозная Доска почета. Надо бы узнать, в какую цену она обойдется. <...>
Недавно Виктор Бочков[128]128
Бочков В. Н. (1937 – 1991) – историк, краевед, писатель, друг И. Дедкова. В это время КГБ вел “дело” Бочкова, его нигде не принимали на работу.
[Закрыть] рассказывал, как Ф.М.Нечушкин, его начальник (начальник областного управления культуры), заговорил с ним о том, что он, Виктор, позволяет в своей частной переписке негативные отзывы о внешней и внутренней политике нашего правительства. И что ему, Виктору, нужно над этим серьезно подумать. Виктор сказал, что больше это не повторится. Такого обещания было достаточно; во всяком случае, Нечушкин показал, что он удовлетворен. Виктору было известно, что несколькими месяцами ранее его приятеля Роберта Маланичева (где он живет, не помню) вызывали в госбезопасность, где речь шла о письмах Бочкова. С тех пор Виктор стал аккуратнее, но “дело” было как бы не закрыто, и Нечушкин его “по совместительству” “закрывал”. То-то мне Тома говорит: остерегись. Но я-то в письмах правительство не ругаю совсем. Я о нем и о прочих властях молчу. С какой стати я буду нарушать всем известные правила нашей советской частной переписки.
Пишу текст выступления на 75-летии Сергея Маркова[129]129
Марков С. Н. (1906 – 1979) – поэт, писатель, автор книги “Юконский ворон”, исторических повестей “Идущие к вершинам”, “Люди великой цели” и др. Родился в посаде Парфеньево Костромской губернии.
[Закрыть]. Отмечать будут в Парфеньеве; туда и должны поехать двадцать четвертого. Читал Маркова не без пользы. И есть что сказать.
11.11.81.
И съездил, и сказал... День тот воскресный для конца октября выдался блистательный: немного тяжеловатые белые облака на синем небе, сверкающие на солнце лужи... Нас возили по Парфеньеву на автобусах, и водители старались причаливать свои машины впритык к дощатым тротуарам. Мы-то явились по-городскому, в ботиночках-туфельках, а в них улицу пересечь трудно, потому что не улицы, а реки жидкой грязи. Ночью, когда нас трясло и мотало на разбитой дороге от Николо-Поломы, я поглядывал в окошко, и сердце сжималось от вида бедности, вдруг вырванного фарами из тьмы, от каких-то сменивших лесное мрачное сплетенье ветвей и стволов, покосившихся заборов, кривых сараев и темных, каких-то нестройно торчащих изб... Потом при въезде в Парфеньево явились вдоль дороги, забелели, застрочили черными строчками призывы и обязательства, вышагивающие нам навстречу на двух прямых ногах, явно показывая, что мы уже в пределах порядка и четкой перспективы и вообще празднично украшенного житья, отмобилизованного и призванного... Но солнце – вот лекарство от тоски и печали! И бедность всего здешнего быта никуда не делась, но словно что-то притупилось во мне, или же успел я уже к ней привыкнуть, или же смотрел теперь вокруг не из бросаемого, прыгающего автобуса, а спокойно– на все мерное и как бы застывшее... Когда же пошли открывать мемориальную доску на доме, где родился Сергей Марков, и я увидел высыпавший на улицы парфеньевский народ, чернеющий и пестреющий вдоль заборов, то я думал уже не о бедности, а какая-то умиленная сердечная дрожь поднялась вдруг во мне... Вот вышли все из домов своих, встали как на выносе, а почему, зачем, из какого интереса? Мало кто Маркова читал, сам он сюда взрослым никогда не наведывался, и никто уже не помнил, как он бегал по этим улицам малым мальцом... И вот высыпали, облокотились на заборы, стоят на крыльцах... Любопытно? Событие в монотонной здешней жизни? Хочется посмотреть на съехавшихся незнакомых, должно быть, важных людей? Так и есть, должно быть. Они смотрят, и мы смотрим. Сумрачные мужики торчат у столовой и магазина, – вот кому тяжко и обидно: понаехали какие-то, а из-за них ни водки, ни какого-нибудь портвейна не купи... Зло на нас поглядывают, а больше прячут глаза. Куда им деваться? Спасет какая-нибудь сердобольная запасливая бабка...
А вот на торжественное заседание в райком партии пришло мало людей: зал был заполнен, пожалуй, наполовину. Интересовались бы тем же Марковым, пришли бы. Но все равно кто-то собрался и даже детишек с собой привел... Вот для них всех я и говорил, но не знаю, что было понято и насколько оказалось нужно для их ума. Нажим центральный был у меня на былую русскую инициативу, предприимчивость; должно было прослушиваться, что ничего подобного сейчас нет и “короткие тусклые мысли тогдашних начальственных лиц” – не столько про тогдашнее... Боялся, что стану нервничать, задрожит в какой-то миг голос, но трубки дневного света так дребезжали и ныли над головой, что пришлось напрягать голос в опасении, что этот дребезг и треск отделяет его от зала, и потому-то все сказалось гораздо спокойнее, чем думал: физическое усилие отвлекало и гасило чувства.
Чтобы не забыть: в доме, на котором повесили мемориальную доску,– двухэтажный, деревянный, не большой даже, а крупный, дородный среди окрестной нередко трехоконной мелочи, – так вот, в доме этом жил (до Марковых? или одновременно?) А.Т.Виноградов[130]130
Виноградов А. Т. – выпускник Петербургской медико-хирургической академии, земский врач, с 1878 по 1905 год работал в посаде Парфеньево, был его почетным гражданином, умер, простудившись в поездке по деревням.
[Закрыть], о котором я упомянул в желтой своей книжке; а в послевоенные годы располагалась служба госбезопасности.
На марковский юбилей приехали из Москвы: жена Маркова – Галина Петровна, ее дочь, двое внуков, двое племянников, сестра Маркова, муж другой сестры и еще какие-то родственники, а также старушка, оказавшаяся скульптором Ващенко (весь день она решала главную свою задачу: пыталась заручиться обещанием, что районные или областные власти купят у нее бюст Сергея Маркова), и еще – Евгений Осетров, Валерий Ганичев и отец с сыном, если не ошибаюсь, Мильковы (отец – литератор, сын – фотограф). Из Ленинграда приехал Илья Фоняков с женой, предварительно побывав в Костроме, где предложил театру свою инсценировку “Юконского ворона” (пока не знаю, что из этого вышло). Из Костромы были Юра Лебедев, Аркадий Пржиалковский, Виктор Игнатьев, Ермаков из Управления культуры и Алексей Голубев из обкома партии. Приезжал и оператор телевидения Опельянц (сюжет его, однако, до сего дня не прошел). Словом, “гостей” было человек двадцать пять. Всех нас парфеньевские власти кормили бесплатно завтраком, обедом, а вечером устроили ужин с коньяком и водкой. “Разорили Парфеньевский район”, – шутили мы потом. Ну а в самом деле: на какие это все средства? Тот же коньяк пять звездочек, бывший в избытке? <...> В Парфеньевской столовой нас обслуживали, как мы не сразу, но поняли, не официантки, а учительницы (Ю.Лебедев узнал бывшую свою студентку) и работники райкомов партии и комсомола. Был воскресный день, но весь аппарат райкома не отдыхал: все старались принять гостей (“писатели!”) наилучшим образом. Что ж, они сумели это сделать. Первый секретарь райкома партии А.Е.Викулов, небольшого роста, всем своим обликом здешний крестьянский человек, невзрачной внешности, был с нами довольно откровенен. Рассказал, что в 1932 году в районе жило 32 тысячи человек, сейчас – едва набирается десять тысяч. Вообще ничем не хвастал. Но манера держаться – знакомая: грудь развернута по-баландински, ноги расставлены, только что не покачивается на носках по-архиповски. Мал мужичок, но когда говорит из-за своего секретарского стола, его будто кто подкачивает, надувает, увеличивает в значении. Вот кто эффектно выглядел– наш Негорюхин: борода как у Маркса, рубаха желтая, волосы длинные. Пожалуй, рубаха да борода, нет – борода да рубаха, – этого вполне достаточно, чтобы что-то значить и обозначать. Больше можно ничего не иметь. “А ему нравится, пожалуй, сидеть в президиумах, слыть писателем или околописателем”, – подумал я, когда выступали в школе. Ничего я против Б.Н. не имею, даже не осуждаю его ни за что, а это подумалось само собой: борода заменяет многое. Любопытно, что в школе все учителя сидели где-то в последних рядах, и когда Г.П.Маркова преподнесла школе стопку книг мужа, то принимать их после явной заминки выслали из задних рядов старшеклассника; ни директор, никто из учителей не решились выйти: застеснялись... Школа – новая, большая, на краю села выходишь, – и как в Шабанове, открывается полукругом окрестность с уходящими к горизонту ярусами леса...
Было приятно побывать в парфеньевской картинной галерее (там открыли в трех комнатах музейную экспозицию, посвященную С.Маркову); после уличной грязи, всей остро ощущаемой заброшенности и бедности, которой, кажется, насыщен сам воздух, входишь в галерею, словно переступаешь порог...
24.11.81.
...какого-то строгого и чистого мира, где поддерживаются другие законы и другой климат. На крыльце ты еще в одном мире, вошел – в другом, и – подчиняйся. Не бог весть какое искусство, но строгость и требовательность – от него: смотрят со стен глаза, сверкает синее небо, всходит над лесом солнце. Шуваловский Сергей Максимов сидит[131]131
Максимов С. В. (1831 – 1901) – русский писатель-этнограф, академик Петербургской академии наук, автор книг “Лесная глушь”, “Бродячая Русь”, “Крылатые слова”, “Нечистая сила” и др. Родился в Парфеньеве. Речь идет о портрете Максимова работы Н.В.Шувалова.
[Закрыть] у окна в избе, плотный и монументальный, с бородой как у Фридриха Энгельса.
Помню, заходил ко мне в редакцию московский столяр Ухов со своими стихами; ничего, кажется, я тогда у него не смог выбрать. Был он уже немолод, крупный, рыхлый, благообразный человек, рассказывал, что собирается подарить родине – Парфеньеву – свою коллекцию картин современных художников, сложившуюся из подаренных ему работ. Оказалось, он делает для художников рамки и прочую столярную работу. Одинок, и вот пришел час думать о том, куда и как пристроить собранное, чтобы не пропало. На мое сдержанное отношение к его стихам не обиделся, словно и сам понял, что вряд ли это увидит свет... Зато картинная галерея свет увидела, и выходит: не зря жил человек...
Ужинали долго, москвичи отправились в Николо-Полому часов в девять, мы сидели до одиннадцати, потом продолжали ужинать в гостинице и еще немного уже в поезде часу в третьем, а то и в четвертом.
Было много анекдотов, но памяти у меня на них нет. И слава богу. Но один запомнил. В Мавзолее Ленина что-то задержался приезжий грузин. Ходит вокруг саркофага, удивляется, под саркофаг заглядывает, что-то ищет. Потом спрашивает у солдата: “Тут лежал такой небольшой, рыжеватый, с оспинками грузин. Где он?” Тот отправляет его наверх: там, у постовых, спросишь. Грузин спрашивает у тех: “Тут лежал такой небольшой, рыжеватый, с оспинками. Где он?” Постовые отправляют его дальше, к Кремлевской стене: там спросишь. Грузин опять спрашивает: “Тут лежал...” и т.д. Ему отвечают: “Его нет. Родственники забрали”. Грузин замолкает, потом говорит: “А у того, что там лежит внизу, что – родственников нету?”
13.12.81.
Сегодня с 00 часов в Польше введено военное положение. Весь день варшавское радио передавало “серьезную” музыку. Эта музыка показалась мне печальной; такую передают в дни государственного траура. Через каждый час– во всяком случае, в первой половине дня – музыка прерывалась и звучала запись обращения Ярузельского к народу. До и после обращения – польский гимн.
Наброшена военная узда.
Если бы это случилось где-нибудь на Западе или в Латинской Америке, то это событие было бы названо военным переворотом, приходом к власти военной хунты.
У Ярузельского нет выбора: чтобы удержаться у власти, он должен подавить оппозицию. Уйти от власти он не может. Это не предусматривается социалистической государственной системой. Оппозиция в такой системе к власти не допускается. Оппозиция вообще не допускается. Ее возникновение и узаконивание в Польше расценивалось в нашей стране как ненормальность, как нечто преступное, требующее подавления.
Непредставимо, чтобы Миттеран, например, почувствовав, что его партия растеряла авторитет и власть из его рук ускользает, решился на аналогичную меру. Ему бы пришлось уступить свое президентское кресло другому, а самому вернуться в положение лидера оппозиции.
Сейчас около полуночи. Варшава передавала военные марши, а сейчас зазвучали и песни. Сейчас там уже действует комендантский час. Что-то там будет завтра, в рабочий понедельник. Чтобы не было забастовок, рабочих и служащих мобилизуют как “резервистов”. Управлять будут через приказы. Ну вот очередной бравурный марш... Как на праздник.
Секретариат Союза писателей СССР присудил мне одну из четырех ежегодно присуждаемых премий за лучшие литературно-критические работы: за книжку о Быкове и за статьи 1980 года (о Ф.Абрамове и А.Адамовиче). Быков прислал по этому поводу поздравительную телеграмму. В городе литгазетовскую нонпарель тоже прочли и стали поздравлять. Я знал о присуждении премии с октябрьских праздников (пришло письмо от В.М.Озерова)[132]132
Озеров В. М. – литературный критик, в ту пору один из секретарей Правления СП СССР.
[Закрыть], но никому не говорил. Знак этот, конечно, неплохой, но радость быстро прошла: все мысли – о новых, будущих работах. Как и прошлая осень, эта тоже суетна: работаю не столько и не так, как хочу.
Недели две назад часов в одиннадцать дня звонок в дверь. Открываю– Можаев. Оказалось, что у него в Костроме живет брат 54 лет, наладчик линотипов, ездит по районным типографиям, наездился, устал, просится на спокойную службу в отдел кадров и нужно ему в этом устройстве помочь. Вот Можаев и приехал на своей машине, чтобы посетить наши конторы и все устроить. От меня Б.А. поехал в обком, обещав часа в три вернуться. Так и вышло, посидели, выпили чаю, поговорили, а как ехать – образовался сильнейший гололед. К нашей с Томой радости вынужден был Б.А. ночевать в Костроме; за мост-то он проскочил легко, в городе дорога разъезжена, а километрах в двадцати его ждал лед и развернутый поперек дороги грузовик с прицепом, вот он и вернулся. Вечером приехал к нам, и мы о многом поговорили.
На прошлой неделе я прочитал вторую часть “Мужиков и баб” и вчера отправил Б.А. письмо. Потом я сказал Томе, что издать бы эту книгу наряду с некоторыми другими массовым, общедоступным тиражом, сопроводив радио– и телеоповещением, и народное образование значительно бы выросло. Может быть, кое-что прояснилось бы в умах. И “Блокадную книгу” тоже не мешало бы издать именно так, чтобы дошла до большинства. Ну и еще кое-что в целях “просвещения” и знания отечественной истории... Теперь же каждый день почти в каких-нибудь хроникальных кадрах нам показывают физиономию Сталина. Прямо-таки навязывают нам ее: смотрите, смотрите, смотрите... Исколько превратного, сколько лжи и неправды рассеивает по стране одно это навязывание... Лучше бы, напоминая о сражении за Москву 41-го года, показывали солдатские и офицерские лица (тогда, правда, офицеров не было)... Я снова и снова убеждаюсь в преступной – по сути своей– безответственности инспираторов и “делателей” этой пропаганды.
Книга Можаева, как и “Блокадная книга”, заставила заново думать о “больном” и тяжелом в судьбе и истории нашего народа. Что думать – заново переживать, травить воображение, мучиться беспомощностью, молчанием, безгласностью.
Перепечатал записки костромской жительницы А.А.Макаровой, обратившейся ко мне с неожиданной просьбой прочесть их – “просто так”. Может быть, эта несколько “нетипичная” история из конца 30-х годов мне пригодится, скажем так, для “рассказа”... Хотелось бы мне об этом написать. <...>
Было много хороших писем, в том числе особо важные для меня – от Кондратовича[133]133
Кондратович А. И. (1920 – 1984) – литературный критик, заместитель главного редактора “Нового мира”, когда его возглавлял А. Т. Твардовский, автор “Новомирского дневника (1967 – 1970)”. Отдельным изданием “Новомирский дневник” вышел в 1991 году под общей редакцией И. Дедкова (М., “Советский писатель”).
[Закрыть] и Буртина[134]134
Буртин Ю. Г. – литературный критик, публицист, сотрудник журнала “Новый мир” при А. Т. Твардовском.
[Закрыть]. <...>
И.Васильев, очеркист из Калинина, пишет в “Сов. России” о понижении “жизненного тонуса” в народе, о том, что этот тонус нужно “культивировать”. “Культивировать” бесполезно, чепуха какая-то, но про “понижение” верно, и хорошо, что это сказано.
Надо бы написать здесь о “Блокадной книге”, о “Мужиках и бабах”, которые автор еще надеется напечатать. Но рука медлит, легко про это не напишешь. Тома сегодня сказала: “Делают с нами что хотят”. Это верно.
Челюсти государства.
Забыто, что социалисты всегда были антигосударственниками, хотя бы в теории: зло, таимое, заключенное в государственном механизме, ясно осознавалось.
Теперь мы – лютые государственники. Лютее, кажется, нет. <...>
14.12.81.
Ждем вестей из Польши. Западное радио сообщает, что связь со своим корреспондентом поддерживает лишь агентство Рейтер. Остальная связь запрещена. Информация из остальной Польши в Варшаву не поступает. Распущены на неопределенно долгие каникулы школьники и студенты.
1982.
Polska – те же вопросы перед нами... Вот сплелись наши судьбы – невыносимо. Не “вопросы” – мука одна и та же: надо бы поворотить или вывернуть из глубокой колеи вбок, – да никак; только вывалиться... И не то чтобы впереди обрыв, яма, крах, а просто само движенье, где ты стиснут, вжат, предопределен, – и оприходован, – само это проживанье жизни, нерастраченность, – тяжелы своей непреклонной безвариантностью...
И все летит, и ты летишь, и вздрагивают остающиеся позади государства, и крестятся последние старушки, умеющие креститься...
И все постораниваются... Так куда же летим?
2.1.82.
Говорят, что это год Собаки. И что он должен мне благоприятствовать как родившемуся в год Собаки. То есть – всем Собакам. Я посчитал, что же это были за годы – собачьи, и оказалось, что всегда в них было много трудного. Таким быть и этому году – после восемьдесят первого, в общем–то благополучного и даже приятного по внешним признакам успеха и признания. Впрочем, какой прок надеяться на силы небесные и ждать благоприятного расклада звездных карт, когда предстоит не начало, а продолжение и всему – тяжелому, трудному, всякому – только и остается – продолжаться.
<...> Мама еще как следует не выздоровела, но стало ей получше. В этом я убедился, когда приезжал на три дня.
За эти три дня был только у своих и у Томиных родных. В “литературный мир” носа не высовывал. Назад ехал в общем вагоне; спасибо Володе, помог занять место получше. В Москве – всюду толпы, очереди, кипение. Была последняя неделя декабря, и русская провинция брала свое. У одного из магазинов увидел толпу, перед толпой стоял грузовик, и какой–то мужчина с грузовика что–то кричал толпе, энергично потрясая руками. “Революция”, – весело подумал я, но подошел поближе. Мужчина выкрикивал цифры по порядку: триста шестьдесят четыре, триста шестьдесят пять и т. д. Магазин назывался “Ковры”. Если бы эту сцену снять кинокамерой и скрыть магазинную принадлежность здания, то все это можно озвучить как уличный митинг. Столько страсти и благородного энтузиазма в том мужчине на грузовике! Да и возвышался он над толпой не один; рядом с ним в живописных решительных позах стояли еще какие–то мужики – соратники по святому делу. <...>
В Польше сохраняется военное положение. Говорят, что арестовано и интернировано более пяти тысяч человек. Какой же из всего этого будет найден выход? Я все еще надеюсь, что “реформация” в Польше не остановлена, не погублена.
Оскоцкий, Адамович и Аннинский написали мне о декабрьском заседании московской секции критики, где в основном шла речь о моей статье в “Лит. обозе”.
Пишу рецензию для изд–ва “Современник” на рукопись Людмилы Петрушевской (рассказы, датированные 1969 – 1973 годами). Впереди бездна работы: книга о Залыгине, книга о прозе 70-х, статья об Абрамове, рецензия на Кондратьева, статья для “Др<ужбы> народов”, доделка (написать о романе “Время и место”) статьи о Трифонове, да еще три “внутренних” рецензии... Как мне со всем этим справиться...
9.1.82.
<...> Отправил отзыв на рукопись Л. Петрушевской: старался быть веротерпимым.
Тома читала письма Пушкина, я открыл один из томов наугад, а там письмо тридцать первого года и смысл такой: душить их надо. И еще – это наша семейственная распря, и нечего Европе лезть.
Вернадского, помню, открыл почти так же, и там было другое – чувство приязни, уважения и сочувствия.
Из наших газет о Польше ничего узнать невозможно.
Телевизионные комментаторы программы “Время” по международным делам похожи на шавок из подворотен. От них не услышишь ни о ком и ни о чем доброго слова. Чем больше за нашими пределами бед и несчастий, тем лучше. Не щадим даже Китай, поворачивающий к здравому смыслу и нормам цивилизации. Ни слова поддержки. А какие снисходительные, высокомерные или обличающие интонации! Из вечера в вечер: а у них безработица, безработица, безработица, безработица, безработица, безработица... Ну, что–нибудь еще, господа, вы можете сказать, что–нибудь еще... Или это режиссер–постановщик все жмет и жмет на одну и ту же клавишу, и вы совсем не виноваты...
Состояние мое сумрачное. Праздники да домашние тревоги и немного исполненной работы. Какая–то невнятность.
Похвалы, обрушившиеся на меня в ноябре – декабре, тоже странным образом способствовали этой невнятности. <...>
Статья в “Русской литературе” (№ 4, 1981) о Е. Ю. Кузьминой–Караваевой. Наверное, наиболее обстоятельная и достоверная из всех, что у нас появлялись. Но издать саму мать Марию мы не можем; наше государство чего–то, как всегда, боится.
Володя Личутин прислал письмо в защиту души от социальности. Очень было бы интересно написать о “душе” в современной прозе: что за этим стоит и стоит ли что помимо прекраснодушной декламации. Я тоже люблю это слово, оно для меня обозначает что–то помимо ума и характера, но в личутинском подходе и противопоставлении есть, по–моему, бесполезная крайность, словесный шум...
С одной стороны, всё про душу, Володя, про душу, а с другой – тут же – не обижай этих ребят, Курчаткин сидит без денег, этого мало издают... Да о душе ли они хлопочут? Да и полно ли – мало ли издают? Сравним с другими, с теми, кто подлинно о “спасении души” болел, – вот тех, верно, не издавали, да и сейчас не издают...
14.1.82
<...> Из “Трибуны люду” вычитал, что на 5 января в Польше 5069 интернированных. Им разрешено одно свидание с родными в месяц, одна часовая прогулка на свежем воздухе в день с правом неограниченным разговаривать; сообщается, сколько посылок успели получить интернированные и что для них после 13 декабря (день введения военного положения) отслужено 100 месс. Разрешается получать в месяц одну посылку весом в три килограмма и две посылки до трех килограммов по рекомендации врача. Писем можно посылать сколько угодно. Установлена сумма, на которую можно покупать продовольственные и табачные товары. Где, в каких условиях они содержатся, не написано.
В наших магазинах ничего нет. Хотел сегодня купить сыру, искал, не удалось. Появилось в продаже солодовое молоко. <...>
Прочел рукопись А. А. Григорова[135]135
Григоров А. А. (1904 – 1989) – костромской краевед, исследователь генеалогии дворянских родов. В 30-е годы был репрессирован.
[Закрыть] о его участии в “строительстве БАМа”. Речь идет о 1943 – 1945 годах, когда он в качестве экономиста–плановика работал в строительных “организациях” НКВД на Дальнем Востоке. То ли Григоров предназначал рукопись для печати, то ли на всякий случай, но он ухитрился на 48 страницах убористой машинописи ни слова впрямую не сказать об особом характере упомянутых “организаций” и о своей подневольной судьбе то ли арестанта, то ли ссыльного. Надеюсь сделать выписки, которые могут пригодиться потом. <...>
