Текст книги "Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)"
Автор книги: Игорь Дедков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)
Как быстро возмущение случившимся приняло “антиначальнический” оттенок! Порочность девицы тотчас оказалась связанной с порочным изобилием (обилием) власти в руках нескольких лиц, чьи нравственные качества, тем более – преимущества, никому не известны, скрыты, как бы подразумеваются, но никогда не явлены, а доступны обычному наблюдению лишь их отделенность, вознесенность, кастовость, надутость, что автоматически вызывает неодобрение и подозрительность в большинстве. В слухах и комментариях публики в конторах, в автобусах, на улице были все оттенки, не встречалось лишь сочувствие Горячеву.
Наконец, еще история: в отдел писем “Северной правды” к Люде К. пришла женщина и рассказала, что ее сын, студент 3-го курса Технологического института, не захотел идти в армию и куда-то уехал; женщину неоднократно вызывали в милицию, допрашивали, но она ничего не могла сказать сверх того, что уехал, а куда, не сказал. Наконец, сегодня, то есть как раз в тот день, когда она пришла в редакцию, ее опять вызвали в милицию и объявили, что получен от прокурора ордер на обыск в ее квартире. Вот она и пришла в редакцию за защитой. Люда даже растерялась, потом пошла в другой кабинет и позвонила в милицию; ей там сказали, что обыск уже произведен и студент найден в шкафу, где прятался уже несколько месяцев, скрываясь от призыва. Люда, вернувшись, ничего, конечно, женщине-просительнице не сообщила, а стала успокаивать, побуждая идти домой. Но женщина словно чувствовала, что что-то произошло, и долго не уходила из редакции. Потом все-таки медленно и тревожно пошла. Ее ждали взломанные двери и распахнутый пустой шкаф. Что скрывалось за этим отчаянным поступком юноши – кто скажет? Он не был религиозным противником армии, и с психикой, вероятно, все было в порядке. Старший его брат, благополучно пройдя армию, работает где-то в Костроме инженером. Что теперь будет с этим юношей? Какую роль сыграла в его решении мать? Какую – Афганистан? В одном можно не сомневаться: наше государство не забудет ему этого шкафа до конца его дней. А если “не забудет”, то и конец дней придет скорее обычного, – милосердия ждать не приходится, да и гласности в суде и наказании – тоже.
3 мая.
Даже если сильно не праздновать, праздники утомительны; сбиваешься “с шага”. Первого мая ходили на площадь; те же голубые мундиры, голубые фуражки, те же девятеро – перед трибуной. Юра Останин, ныне подполковник, бывший студент пединститута, увлекавшийся когда-то фотографией и занимавшийся у меня журналистикой, на этот раз охранял вход на трибуну, рядом с телефонной будкой (всегда устанавливается за спиной трибуны рядом с дверью, через которую проходят члены бюро обкома). Как всегда, над трибуной возвышались портреты высших руководителей, исполненные нашими костромскими художниками. Их пиджаки – вот новость! – не сверкали геройскими Звездами; у Горбачева нет, и у них как бы не стало; странная, однако, логика руководила теми, кто отдал по стране это распоряжение: закрасить на портретах ордена.
Людей было много, в глазах от этой быстро движущейся реки рябило, и казалось, чуть дольше не отводить глаз – закружится голова. И я отводил глаза. Григорий Григорьевич выкрикивал лозунги, в микрофон, – провозглашал, но в паре с кем-то и меньше обычного: не иначе, сочли, что начальнику областного управления культуры это занятие не вполне подобает. Опять думал о том, что люди одеты бедно, что интеллигентные лица выделяются и как-то приятно их видеть, хотя иногда они болезненны и в них – мерещится, должно быть, – запечатлено какое-то неудобство: оттого, что нужно тащить какой-нибудь флаг, картинку какую-нибудь, как-то отзываться на провозглашаемые призывы и лозунги, спешить, догоняя впереди идущую быструю колонну.
Я люблю повторяемость: ходить одной и той же дорогой, встречать одних и тех же людей, в одно и то же время садиться за стол и так далее. Но в этом празднике на площади всегда есть что-то скучное; кажется, на глазах исчезает содержание; или всякая ритуальность связана с убывающей – неизбежно – содержательностью. Сегодня одна немолодая женщина-врач сказала, что она прошла мимо трибуны, глядя прямо перед собой: ей неприятно смотреть на эти надутые, мрачные лица. Разумеется, не все лица надутые и мрачные, кто-то, как всегда, улыбался, махал рукой, но однажды ей открылось несовпадение между ее настроением и настроением тех, и она – отвернулась. За ритуальностью и внутри нее может быть живое, не спорю, но всё вместе, где живое и мертвое, формальное, тайная идея проформы, как бы нейтрализуют друг друга, это образует некое действо, вдруг повлиявшее на меня самым угнетающим образом: повеяло какой-то бессмыслицей или, лучше сказать, силой, обессмысливающей жизнь.
Иногда имеешь дело с тем, что убивает интерес к жизни, обесценивает ее, и тогда вдруг – это бывает внезапно и не является результатом обдумывания – испытываешь готовность умереть: ничего вдруг не жаль, все тускнеет, нечего сэтимсовмещаться, быть рядом и заодно. Я не имею здесь в виду нынешнюю демонстрацию, но – что-то подобное; нужно себя подловить на этом ощущении бессмыслицы и запомнить, в связи с чем оно явилось (тут речь не о том, что жизнь вообще “бессмысленна”, что мы – мельчайшие частицы живого вещества, затерянные на мельчайшие доли времени в мельчайших пространствах).
Читаю письма Виталия Семина; не испытываю при этом никакого неудобства: словно читаю “произведения”, словно так и надо и даже более того – необходимо, что<бы> прочло их как можно больше людей. Сколько адресатов – столько Семиных; скажем, восемь адресатов – восемь граней личности; компромисс – небольшой – проглядывает в письмах к Лавлинскому (Семин очень благодарен ему за публикацию “Нагрудного знака” в “Дружбе народов”), но все остальные различия связаны вовсе не со степенью компромисса, а с личностью, образом жизни, индивидуальностью адресатов. Это естественно, так обычно и бывает, но у Семина это при чтении подряд очень заметно; тут открываются как бы разные “слои” его характера, ума и так далее, и ясно видишь, где он – “худший” и где – “лучший”, и как это, да и многие оттенки соединяются воедино, и как “лучший”, истинный, берет верх над всем прочим, словно “служенье литературе” – велит, словно мусор остается всегда внизу, и поднятая пыль все равно оседает.
Пришли вчера на наше футбольное поле, а оно за зиму превращено еще в одну городскую свалку: видно, лень была шоферне на самосвалах ездить далеко.
Нет, праздники не по мне: какая-то остановка.
11.5.85.
Корнилов[253]253
Корнилов В. Г. – ответственный секретарь Костромской организации СП РСФСР в те годы.
[Закрыть]и другие обрадованы тем, что Горбачев в докладе упомянул Сталина. Аплодисменты в зале и в самом деле были длительными. Не важно, что Сталин не назван Главнокомандующим, важно, что вообще назван. Хотя наше общество именуется обществом развитого социализма, я думаю, что истинно социалистического в нем мало. Общество под стать многим прочим. И государство – под стать... То есть мы похожи или тем же миром мазаны... Отсюда – утверждение общих ценностей, уравнивающих с другими государствами, особенно жестокого строя. Я не против – сочтем былые надежды за утопии, – но: не будем злоупотреблять социалистической терминологией, будем называть все своими именами.
15 мая.
Вчера я согласился принять участие в телевизионной передаче “Писатель и жизнь” вместе с Феликсом Кузнецовым (разговаривали вчера по телефону). Очень не хотелось, но поддался уговорам женщины с ЦТ. А сегодня утром уже думал о том, чтобы не ехать. Очень огорчил сегодня разговор с Еленой Ивановной Изгородиной, она сама позвонила, чтобы сказать, что Диана Тевекелян сделала много неприятных (перестраховочных и вкусовых) замечаний по моей рукописи. Или это она так отреагировала на мое письмо, где я просил ее быть терпимой? Завтра вечером буду звонить Изгородиной, чтобы узнать, чем закончились ее переговоры с Дианой. Вот удружила давняя знакомая! А впрочем, не того ли следовало ожидать? Если подумать, то мы в понимании жизни (по судьбам и опыту) и не можем с ней сойтись. Остальное – отсюда.
Пробую писать о так называемой “новой волне” в драматургии (для альманаха “Современная драматургия”), но настроения что-то нет, да и эта телевизионная затея переходит статье дорогу.
Сообщение в газете о гибели в Пакистане группы наших военнопленных, попытавшихся освободиться из рук афганцев; сколько их погибло – не сказано, имен нет, соболезнования близким нет тоже.
Кондратьев в письме объясняется на близкую тему: оправдывается.
Отмечали в Союзе[254]254
Костромское отделение Союза писателей РСФСР. Далее речь идет о костромских писателях.
[Закрыть]9 Мая. Шапошников не пришел – сажал картошку; подвыпившая Гуссаковская рассказывала о своей родне: ее дед был последним вице-губернатором Костромы, мать в 13-м году, будучи девочкой, приветствовала царя во время торжественной церемонии; среди мальчиков-гимназистов царя приветствовал Федя Трухин, будущий генерал-лейтенант, кавалер ордена Боевого Красного Знамени (за Гражданскую войну), заместитель генерала Власова; этот Федор был влюблен в мать Гуссаковской и не раз бывал у них дома. Ольга Николаевна припоминает – насколько сама или по чьим-то рассказам? – что в тридцать седьмом году Трухин приезжал к ним (в ту пору он учился в какой-то академии?) и говорил, что чувствует себя одиноким деревом, а вокруг то ли озеро, то ли топь.
Виктор Елманов рассказал, что его отец был арестован в 49-м году и пропал без вести; на запросы было отвечено, что о судьбе его ничего не известно. Когда Елманову была предложена должность секретаря Белорусского ВТО, он ходил на собеседование к Петрашкевичу, тогда работавшему в Цека; ныне – драматург, член СП. Когда Петрашкевич услышал историю отца (не реабилитирован?), то назначение не состоялось.
В связи с избиением десятиклассницы 38-й школы приезжала корреспондент “Комсомольской правды”; первый секретарь обкома ВЛКСМ просил не выступать в газете по этому поводу; была встреча и с Горячевым; в “Молодом ленинце” убеждены, что статьи не будет.
Вчера Блянк[255]255
Блянк Р. Р. – костромской журналист.
[Закрыть]сказал мне, что отвез письмо на имя Политбюро Цека (по всяким общим вопросам, в поддержку курса на “порядок” и тому подобное, но с выпадами против местного начальства). Когда спросил на костромской почте начальницу отделения, отправит ли она такое письмо дальше, та ответила: мы отправим, но какие указания на этот счет имеют на сортировальном пункте, я не знаю. То есть косвенно она дала понять, что гарантий нет. Вот Блянк и сдал свое письмо в одном из подъездов здания на Старой площади.
Звонила Селиванова (“ЛГ”), сказала, что говорила обо мне (о новомировской статье) в ТВ-передаче “Круг чтения”, но я этого не знал и передачи не видел.
В СП – спор о Сталине; Корнилов с Жанной Павловной оказались в одиночестве, Корнилов сильно занервничал, и я, готовый подбросить еще полешко в тот костер, увел разговор в сторону.
28 мая.
Вернулся из Москвы в субботу вечером, то есть 25-го; а в среду, 23-го, вместе с Золотусским и Лесневским под управлением Феликса Кузнецова участвовал в съемке ТВ-передачи “Писатель и жизнь”. Беседовали-рассуждали мы с двенадцати до трех часов; наговорили всякой всячины, не знаю, выйдет ли что из этой затеи. Мне было хуже всех, потому что перед камерами я сидел впервые и кое-какие излишне резкие словечки с языка сорвались; то есть стилистического совершенства в моей речи не было. Ну а намеренные резкости вряд ли пройдут в эфир, хотя хотелось бы. Еще понял, что при известном навыке и опыте на ТВ вполне можно говорить спокойно, без лишних переживаний. Ну а в этот раз без переживаний не обошлось.
Познакомился с Владимиром Соколовым; он знает обо мне от Кондратьева. После долгого перерыва разговаривали с Золотусским...
Борьба с пьянством выразилась, в частности, в том, что в ЦДЛ прекращена продажа спиртного; говорят, шесть официантов подали заявление об уходе. Говорят также, что на секретариате Московской писательской организации Владимир Гусев выступил с протестом по этому поводу.
Познакомился также с Юрием Томашевским; оказывается, он поступил на факультет журналистики после службы в армии в пятьдесят седьмом году. Рассказывал о своих хождениях в Госкомиздат (к Чикину: “Широкая комсомольская улыбка, все знает, все понимает”), о борьбе за 4-томник Зощенко.
...Какое доброе и щедрое письмо пришло от Василя Быкова!
Речь Горбачева, переданная по ТВ, в газетах не напечатана; но вышла брошюрой[256]256
Горбачев М. С. Бессмертный подвиг советского народа. Доклад на торжественном собрании в Кремлевском Дворце съездов, посвященном 40-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне. 8 мая 1985 г. М., “Политиздат”, 1985.
[Закрыть]. Речь хороша многими сторонами. Во всяком случае, с времен Хрущева с народом, то есть со всеми нами, так не разговаривали. В Москве распространяются легенды, долженствующие показать явный и обнадеживающий интерес нового лидера к искусству (посетил “без предупреждения” “Дядю Ваню” во МХАТе, а потом позвонил Ефремову, поблагодарил) и литературе (позвонил Исаеву, спутнику по поездке в Англию, и поблагодарил за книгу, которую тот ему прислал).
Ожидания ожиданиями, но страх в редакциях и перестраховка – прежние. Диана Тевекелян, работающая в главной редакции “Советского писателя”, причинила немало вреда моей рукописи, взявшись ее прочесть. К тому же сказала всем, что я ее об этом просил. Чудеса! Объясняю ее вмешательство только желанием перестраховаться.
Народные умы расшифровали фамилию Горбачев так: “Гораздо Образованнее, Работоспособнее Брежнева, Андропова, Черненко; Его Время”.
Вот уж поистине в духе наших вечных умильных надежд!
Еще подробность из нашего быта: вологодские власти потребовали у нашего театра (выехал в Вологду на гастроли) около ста пригласительных билетов и были очень раздосадованы (до скандала), что костромичи выделили для гостей 4 – 6 ряды, тогда как надо было дать 6 – 9 ряды. В чем дело? Оказывается, вологодское высшее начальство привыкло сидеть в шестом ряду, все же начальники поменьше должны сидеть позади, а не впереди. Костромичи невольно нарушили этот заведенный порядок и вызвали неудовольствие. Вот вам и Вологда – оплот русского народного духа.
9 июля.
Провел в Москве без малого две недели; выступал на Совете по критике, разговоры разговаривал, прочел роман Дудинцева “Неизвестный солдат”...[257]257
Этот роман В. Д. Дудинцева был опубликован позднее под названием “Белые одежды”.
[Закрыть]На редсовете “Современника” Фролов[258]258
Фролов Л. А. – директор издательства “Современник”.
[Закрыть]объявил, что моя книжка о Залыгине “выскочит” через несколько дней. Когда же я зашел к нему в издательство, <узнал>, что ничего подобного, что она в плане четвертого квартала, но в Главлите она уже подписана; и это улучшило мое настроение. Разговаривал с Залыгиным, Черниченко, Личутиным и так далее. Впервые выступал на Совете по критике; лишь Черниченко да я сорвали аплодисменты. Многие спрашивают, когда же я окажусь в Москве? А мне – совсем не хочется там оказаться. Случись такое – не будет у меня душевного покоя, и тысячи мелочей меня погубят.
Литературная среда полна разговоров о переменах в идеологическом аппарате Цека. “У нас республика, а не помойное ведро”, – якобы сказал Янош Кадар, услыхав о назначении послом в Венгрию Стукалина. Однако пока все на постах, в том числе и Стукалин. А вот нашего Баландина наградили орденом Ленина, и послезавтра ожидается приезд в Кострому Воротникова[259]259
Воротников В. И. – в то время председатель Совета Министров РСФСР, член Политбюро ЦК КПСС.
[Закрыть]на какое-то республиканское совещание по мелиорации. Город выметен, вычищен, дома и заборы в свежей краске и так далее. Неужели, я думаю, люди баландинского типа по-прежнему будут занимать высокие посты? Или достаточно переменить-обновить фразеологию, а командовать как обычно? То, что происходило на Правлении СП СССР, да и на Совете по критике, показывает, что люди, на протяжении трех последних лет цитировавшие – упоенно и громко – поочередно – трех вождей, ничуть этим не смущаются и благополучно занимают свои высокие посты. Они преданны заранее любому курсу политики – старому, архистарому или новому. Закрадывается мысль, что им все равно, чему соответствовать, важно – своевременное, максимально полное и непременно – громкое – соответствие.
Впервые слышал выступление Левы Аннинского; впечатление разочаровывающее: ...пьем, потому что работать не умеем; работать не умеем, потому что пьем; и где-то подспудно – узды не хватает; еще немного, и пожалеем начальников – тоже из любимых и старых Левиных мыслей.
Статья Гуськова и Скопиной в “Комсомолке”[260]260
Скопина К., Гуськов С. Найти героя. Размышления о новом романе Ю. Бондарева “Игра”. – “Комсомольская правда”, 1985, 22 июня.
[Закрыть]вызвала отпор со стороны Михалкова и Феликса Кузнецова. Стеной готовы встать – не дадим в обиду Бондарева, а может быть, за этим еще и опасенье, что того гляди – всем достанется от критики: и лауреатам, и секретарям, и гертрудам[261]261
То есть Героям Социалистического Труда.
[Закрыть].
Пришла рецензия на рукопись Баранова, поддержанная редактором: предлагается вычеркнуть из дневников мальчика все, связанное с репрессиями, с финской войной, с выборами в Верховный Совет. Рецензент не может поверить, что так мог думать и, главное, – на самом деле так думал – этот буйский школьник. Я эту рецензию перепечатаю себе на память, а сокращения делать – откажусь[262]262
Рукописи Юрия Баранова, поэта из Буя, ушедшего на фронт сразу после школы и погибшего в Великую Отечественную войну, собранные Е. Старшиновым, были изданы с предисловием И. А. Дедкова в 1988 году ( см.: Баранов Ю. Голубой разлив. Дневники, письма, стихотворения. 1936 – 1942. Ярославль, 1988).
[Закрыть].
10.7.85.
Возвращался из Москвы (6-го июля) автобусом. После Петровска сзади меня на сиденье оказалось двое. И разговорились. Первого я приметил чуть раньше. Он вошел необычно громко: “Здравствуйте. Где я могу тут устроиться?.. Нет, мне лучше в серединке автобуса”. Потом подсел к какой-то девушке, что-то толковал про кино и телевидение и вообще говорил бойко, каким-то киноголосом и был явно пьяненький. Когда же рядом с ним сел новый пассажир, завязался разговор. (Первого назову Киноартистом, второго – Механизатором.)
К.:Ты чего, с работы едешь?
М.:Да я сачканул. Еще часа два надо бы работать.
К.:Сачканул? Нехорошо ведь. Как это вообще “сачканул”?
М.:Да как? Выпили по две бутылки красного и еще два с половиной литра водки.
К.:Рассказывай, кем работаешь?
М. отвечает, что послан с производства, работает механизатором.
М.:А ты где работаешь?
К.:Не могу сказать.
М.:Как это?
К.:Не могу – и все.
М.(после паузы): Не дело говоришь. Скажи приблизительно.
К.:Это дело, связанное с космосом. И вообще я из-за границы еду.
М.(после паузы): Не дело говоришь.
Тема заграницы не получает развития. Молчание.
К.:Я в Ростов еду. К отцу. Люблю Ростов.
М.:А я в Семибратово. Люблю Семибратово.
К.:Меня в Ростове все знают.
М.:Меня в Семибратове тоже все знают. Я их не знаю, а они все здороваются.
М.(после паузы): Жаль напарника. Завтра будет за меня вкалывать, потому что завтра я не вернусь. Должен же быть у меня выходной. А он будет вкалывать и меня ждать.
К.:Значит, переживаешь? Да?! Замечательно. Вот мы, бывало, за границей вспоминаем Россию и думаем о таких, как ты. Они же переживают! На них Россия держится!
М.(после тяжелой паузы): Не дело говоришь.
К. предлагает выйти в Ростове и выпить.
М.:У меня денег нет.
К.:Я тебе налью рюмочку.
К. по мере приближения к Ростову про обещанное угощение забывает.
Ростов, и К. отчаливает.
12 июля: один; вчера до двух ночи возился с письмами <...> Будет ли время, чтобы перечитать хотя бы часть, что-то припомнить, может быть, что-то взять из своих сочинений; много там чувств, и даже чересчур много, да ведь правда – стыдись не стыдись, а таким был. Просматривал вчера же свое сочинение про “футбол по воскресеньям”, с этого и началось, и полез в эту пыль, и поднялась эта душевная смута и горчайшее сожаление, что столько всего прошло; тогда же подумал, что если напишу, смогу написать что-то сверх критики, то оно должно вместить всю оставшуюсязакритикой мою жизнь и мысль, именно всю, что вместится, потому что ни на что другое не будет уже ни сил, ни времени. То, что я хотел бы написать, должно было бы соединить жизнь, реальных (переиначенных) людей, литературные и прочие книжные впечатления и знания, то есть все, чем живу, чем живет моя память и мое сознание.Всевообще выкладывать плохо, ненужно и даже невозможно, но хватит сил – попробую написать хоть про часть всего. Договорить бы то, что недоговаривали всю жизнь: историю наших дней все равно будут потом переписывать – и не по газетам! – может быть, пригодится и что-нибудь наше.
Какой-то ярославский рецензент насторожился, как это школьник Юрий Баранов удивлялся первым выборам в Верховный Совет: одного депутата – из одного кандидата. И вообще не понимает, как этот мальчик смел так думать: о выборах, Сталине, об аресте отца. Кажется, этот ярославский ясновидец думает, что Баранову все это приписано; Старшиновым, что ли, или мной? Меряют по себе, дикие, испорченные люди, и еще боятся, не устают бояться и пугать других! Вычеркивать я ничего не буду – пусть как хотят.
В пять вечера пошел прогуляться; на улицах, особенно на перекрестках, полно милиции (в парадной форме) и дружинников. В Костроме сегодня началось какое-то крупное совещание по проблемам агрокомплексов Нечерноземья. Несколько раз, пока я гулял, с истошным воем проносились машины ГАИ, а за ними колонны интуристских автобусов, замыкаемых пустым автобусом и машиной “скорой помощи”; при этом все остальное движение машин и пешеходов под свистки и крики в мегафоны останавливалось, и толпа взирала на проносящиеся кортежи. В автобусах сидели одни мужчины, чинные, строгие, лысоватые, неподвижные, как манекены, ни улыбки, ни жеста, мы, на тротуарах и обочинах, должны были испытывать почтение и, может быть, страх; во всяком случае, мы должны знать: вот проносится мимо нечто высшее, решающее судьбы, не вам, граждане, чета!
12.7.85.
См. Пушкин, т. 10, с. 176 (“государственная безопасность”). Вспомни, как Архипов рассказывал, как читал наши письма. И родителей тоже[263]263
В шестидесятые годы Б. С. Архипов был секретарем Костромского обкома КПСС. Речь идет о письмах из личной переписки И. А. Дедкова, хранившихся в деле, которое вело на него управление КГБ по Костромской области с первых дней приезда Дедкова в Кострому после окончания Московского университета.
[Закрыть].
У пожарников, когда учат на пожарников, читают лекции о пожарном деле, истоках, началах, о ДПО и т. д. Откуда есть и пошла... Где, когда, в каких источниках упомянута.
Историкам КГБ вполне можно использовать Пушкина. В таком-то томе (10, 176) упомянута “гос.безопасность”. Можно ведь изучить вопрос, упоминал ли, применял ли кто это выражение до?
Изучают же, кто первым написал: “русская интеллигенция”.
14.7.85.
Когда напечатают этот роман, окажется, что полстраны – “неизвестные солдаты”. И Феликс Кузнецов – тоже, и страшно подумать – сам первый секретарь. Но тогда встанет вопрос: а кто на высоком берегу? Кто там засел?[264]264
Имеются в виду роман В. Дудинцева и его герои.
[Закрыть]
Сегодня необыкновенный утренний сон, где-то около семи: как был у Михаила Алексеева и он меня расспрашивал, и чем больше я ему рассказывал (очень, помню, здраво), тем больше он тускнел и отстранялся. А народу в его кабинете было много. И все чинные крупные люди с пугающе-значительными лицами, огромного роста. “Вот и Самсонов пришел!” – сказали, и вошедший военный историк стал вдруг объяснять явившиеся на стене какие-то картинки, намекая на присутствие в гитлеровском окружении нашего человека и указывая даже на него в толпе каких-то людей, видимо фашистской верхушки.
(Почему-то эти люди у Алексеева напомнили мне тех, в автобусах с мчавшейся впереди машиной ГАИ, проносившихся вчера по городу...)
14.7.85.
Ненормальное давно и незаметно стало нормальным. Мы молчаливо допустили, что обойтись можно без молока каждый день, без хорошего чая, без масла. Без какой-нибудь ваты, без электрических лампочек. Без батареек. Без свободы выбирать одного из двух. Без свободы писать письма, огражденные от перлюстрации. Без многих других свобод. И несвобод.
Допускали, что все нормально. Потому что мы имели в виду возможные худшие варианты. И только поэтому мы говорили: все хорошо!
15.7.85.
Одна бабушка у меня была липецкая, а другая – смоленская. “Пишет тебе смоленская бабушка”.
Одна бабушка – дворянка, другая – пролетарка.
Каково?
В Липецке, когда прибежали туда в 41-м, видимо в августе – сентябре, смоленская бабушка Ольга Григорьевна работала посудомойкой в какой-то столовой. Потом с этой столовой она эвакуировалась на Урал, в Копейск. (Дядя Дима из госпиталя приедет туда, к ней. Впрочем, переписываю и думаю: а так ли? Может быть, было так, что дядя Дима лежал в госпитале в Копейске и она приехала туда к нему?) Липецк в памяти остался через парк, старый, тенистый, пропахший лечебными грязями и водами, с какими-то пахучими канавами, с мостками через них...
Но тот мостик, где окликнула и нагнала меня бабушка Ольга Григорьевна, был вроде в другом месте, будто через какую-то маленькую речку, и, нагнав меня, поцеловав и что-то наскоро, невнятно нашептав мне в ухо, она – почти воровато – сунула мне в руки какой-то кулек с чем-то неприятно сырым и темным. “Съешь, съешь котлетку!” – дошло до меня. И тотчас она поспешила дальше, оглядываясь, не видел ли кто.
А оглядывалась и боялась одного: мамы моей, а еще пуще Варвары Николаевны, липецкой бабушки. Боялась осуждения, что вот пихает что-то ребенку, и вообще это лишнее, пустое.
И, многое позабыв, это помню: как – опять же воровато – и еще брезгливо – вот что важно! – уронил я тот кулек с котлетами в воду под мостик. И не потому, что сыт был, перекормлен, а от какой-то уже усвоенной инерции брезгливости и с одновременной жалостью к доброй своей бабушке, которую любил.
Словно эта брезгливость была сама по себе и бабушки не касалась, а только – ее вечных каких-то суетливых всучиваний всякой бедной съедобной всячины.
Так, так – бедной!
Не собранной ли со столов?
Не это ли подразумевалось, когда учили: не бери!
И это ведь тоже память о 41-м годе.
Не со столов, конечно; бабушка всегда – и долгие годы потом, в Москве, на Хорошевке и позже на Полтавской – отделяла от своего: не станет есть, припрячет, прибережет, придет внучек – угостит. И обычно тогда, когда не видит дядя Витя, а то рассердится: “Ну что ты все припрятываешь, ничего не ешь, неужели всем не хватит”... Конечно, хватит, но от своего – надежнее и, может, приятнее, да и много ли старому человеку надо...
16 июля.
Перепечатываю кое-что из старых дневниковых записей, какие попадаются под руку. Когда я остаюсь один да долго, почему-то начинаю рыться в бумагах... Иные записи глупые – спалить! – но документ; не стоит делать себя лучше, чем был. Так или иначе, а я как-то из этой душевной смуты выбрался, выработался – чего тут лукавить?
В один из недавних дней в Москве, возвращаясь домой с Воровского, я вдруг поверил, что смогу написатьпрозу;то есть я шел – и все время во мне что-то завязывалось, обдумывалось, и, кажется, из всего вокруг исходили какие-то толчки, и я радостно ловил в себе: и это годится, и это! надо запомнить! Как наваждение какое было! И ведь наутро, проснувшись, проверил себя, запомнил ли, и оказалось, да, помню! (Это были наблюдения над собой и над людьми из толпы, и кое-что из этого я уже записал и еще запишу). Теперь уже не первый одинокий свой вечер я все примериваюсь к чему-то неуловимому, прислушиваюсь к себе, все жду, что прорвется какая-то фраза, слово, с чего и начнется или продолжится, а все никак, напрасно.
Семин в письмах жаловался, что по вечерам ничего уже не может писать. Даже читать бывает трудно. Он выматывался, изводил себя за день.
Страшно хочется сесть с утра – такого никогда не бывало! – и попробовать.
Удивительно: в “Былом и думах” Герцен, по сути,пропустилчетыре университетских года, то есть написал о них с превеликой краткостью, упомнив кое-каких преподавателей, студентов, но без особых подробностей насчет “университетской науки”.
Когда он вспоминал время молодости, ум его был уже сосредоточен на другом.
Мне хотелось бы написать об университете, с года пятьдесят пятого; остальное – в каких-то проблесках памяти, и все, разумеется, в подчинении не хронологии и не ради изображения учебного процесса и научных интересов, а в зависимости и подчинении – созреванию политических взглядов, самостоятельной мысли.
(До чего корявая фраза сложилась!)
Сегодня на партсобрании пели чуть ли не в унисон: мы поддерживаем “новый курс”, но ему будут сопротивляться; будем верить, что он победит, и будем тому способствовать.
Вообще-то ситуация странная: в Москве выдвигают новые идеи, а здесь – тихо и глухо. Верит ли сам Горбачев, что руководители, занимающие свои высокие посты не одно десятилетие и воспитанные на послушании и повторении всего, сказанного высшим начальством (помнишь: “Положения и выводы, выдвинутые товарищем...”?), и повторяющие это сейчас, могут вдруг перестроиться, переродиться, начатьдругуюжизнь и мыслить по-новому, по-революционному?
Такое может случиться с единицами, если вспомнить, кстати, судьбу Хрущева. Но те решения, которые он вынужден был принять, и те факты, что послужили их основой, сами по себе были огромным потрясением, и здесь “перестройка” совершалась сама – не по указанию сверху. Нельзя начать мыслить революционно по приказу. Тем более, если не знаешь, что это такое, и всю жизнь только и делал, что такую и подобную мысль притеснял и искоренял.
Селиванова из “ЛГ” долго объясняла по телефону об интригах против нее со стороны Гусева и Бочарова, обиженных за ее отчет с Совета по критике, и оказалось, что таким образом она хочет предупредить, что статья моя отодвигается и пройдет после статьи Гусева, иначе Гусев еще пуще разобидится, сочтя, что Дедкову опять отдают предпочтение, и так далее.
19.7.85.
Если писать героя с себя, то можно начать с болшевского лета. С раскладушки в ненадежной тени яблонь. Подсунув руку под голову – так на фотографии, – ты лежишь и читаешь. Ты очень молод, и худ, и бледен. Фотография, передающая чью-то бледность, – редкостное явление. Но призрак туберкулеза легких бродит в нашей семье, и это он отправил меня в Болшево и уложил на раскладушку под тенью яблонь. Я читаю Александра Грина и Юрия Олешу и сочиняю мысленно романтическую историю в их духе, если можно представить себе их дух в совмещении. По субботам-воскресеньям ты ждешь, что тебя навестят. То есть ждешь всю неделю, что тебя навестят. Ожидание способствует бледности. Итак, ты молод и бледен.
А время кажется долгим. Будто все лето ты провалялся на раскладушке. Но этого не могло быть. Не провалялся и не все лето, потому что седьмого сентября ты уже был в другом городе. И был практически здоров.
Диплом, молодость, бледность – и это, ты думал, все, что имеешь? Ты ошибся. Ты имел много больше, но не знал. Зато знали другие.
Лето 1985 года. <С отдельной страницы.>
Будто кто-то когда-то придумал поиграть в Москву: “Малый” напротив “Художественного” через улицу наискосок[265]265
В Костроме, в центре города, до шестидесятых годов существовали кинотеатры “Малый” и “Художественный”.
[Закрыть]. Подъезд у “Малого” украшен изогнутыми цветами в стиле модерн. Но “Малый” почему-то снесли – должно быть, сильно скрипел: был замаскированной деревянной двухэтажной хибарой.
А. И.[266]266
А. И. Солженицын в начале Великой Отечественной войны учился в Костроме, в артиллерийском училище.
[Закрыть], может быть, приходил сюда и, дожидаясь сеанса, поднимался на второй этаж, где были столики с журналами и газетами веером, и читал сводки информбюро.
Человек проходит, рассекая воздух, и в воздухе остается его след. Потом идете вы и тоже качаете эту невидимую массу, и вы – взаимодействуете.
Надо было объяснить, откуда явились эти мысли[267]267
В 1958 и 1959 годах костромские гэбисты вызывали И. А. Дедкова. Официально закрывалось “университетское дело” 1956 – 1957 годов.
[Закрыть]. Предполагалось зловредное влияние западной буржуазной пропаганды, вероятно, имелись в виду радиоголоса. Но в пятьдесят шестом – пятьдесят седьмом, – и раньше, само собой, – я ни от кого никогда не слышал ни слова, – во всяком случае, не помню, – о том, что говорит Би-би-си или Голос Америки. Нам некогда было это слушать. Не приходило в голову. Я написалим,что мысли явились под влиянием Франца Меринга, когда он написал, что история после Маркса шла не совсем по Марксу: не были угаданы реальные судьбы рабочего класса западных стран.
