Текст книги "«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу"
Автор книги: Иэн М. Бэнкс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
Милый, добрый прадедушка.
С тысяча восемьсот восьмидесятого по восемьдесят первый год Генри Уопулд служил в компании по торговле сельскохозяйственными товарами, которая располагалась в Бристоле, тогда-то он и придумал «Империю!». В ту пору Британская империя достигла своего расцвета: карта мира местами уже окрасилась, а местами неуклонно окрашивалась розовым, или красным, или любым другим цветом, призванным обозначить владения первой в мире империи, над которой никогда не заходило солнце, потому что она распространялась на весь земной шар. В самых отдаленных уголках земли независимо от желания туземцев насаждались цивилизация, христианство и торговля, а «Империя!» в каком-то смысле символизировала эти процессы, побуждая викторианскую буржуазию – наравне с самыми деятельными выходцами из низов – сражаться и торговать, проповедовать и мошенничать, чтобы подняться от домашнего очага к мировому господству. Подчеркнуто просветительский характер игры – которая учила не только географии, но и нравственности – импонировал людям любого возраста и общественного положения, а также снискал одобрение школьных и приходских советов.
Игру приобрела небольшая полиграфическая компания в Лондоне и активно продвигала ее на рынке игрушек, в основном стараниями самого Генри. У него был партнер, которому изначально принадлежала та компания, однако вскоре разгорелся какой-то финансовый скандал, не имеющий, впрочем, отношения к игре; партнер обанкротился, и Генри за сущие гроши выкупил дело, о чем никогда не жалел. Вырученная прибыль позволила семье переехать в Лидкомб, а Генри уже работал над воплощением новых идей.
В США, как и следовало ожидать, «Империю!» приняли без особого энтузиазма, объемы продаж оказались ничтожными. Генри попробовал использовать такую географическую карту, на которую были нанесены одни лишь американские штаты, но это не помогло. Тогда он приобрел небольшую полиграфическую фабрику в Питтсбурге, чтобы с полным правом писать на коробке и на доске «Made in the USA», видоизменил карту мира, чтобы США красовались посредине, а края доски проходили через самый центр Азии, дал игре название «Свобода!» – и с той поры только подставлял карман. Он купил поместье Гарбадейл на самом северо-западе Шотландии, где можно было вволю пострелять, покататься верхом и порыбачить, нанял самых именитых архитекторов, владевших традицией шотландского баронского стиля, и заказал им настоящий замок, Гарбадейл-Касл (позднее переименованный, сообразно веяниям времени, в Гарбадейл-хаус).
Игра выпускалась в самых разнообразных версиях и модификациях, а когда на рынке стали появляться подозрительно похожие на «Империю!» игры, конкурентам не раз предъявляли иск или по крайней мере гарантировали всяческие неприятности. Самым простым способом устранения компаний, угрожавших позициям фирмы Уопулдов, была их покупка с последующим закрытием; при этом сохранялось все, что только могло оказаться полезным для «Уопулд геймз лимитед», будь то рабочая сила, производственные мощности или некоторые усовершенствования правил игры.
Генри умер в тысяча девятьсот семнадцатом, оставив после себя семью, которая, по его расчетам, была достаточно многочисленна, чтобы занять все руководящие посты и нести дальше славное имя Уопулдов; однако после Первой мировой даже это не помогло предотвратить снижение продаж.
«Морнингтон-Кресент»,2121
«Морнингтон-Кресент» – название одной из станций лондонского метро.
[Закрыть] игра со сложной двухуровневой доской, использующей карту лондонского метрополитена, хорошо продавалась в Британии и достаточно вяло – за рубежом. Другая игра, посвященная почти исключительно торговым сделкам и названная «Южные моря!», принесла солидные доходы. Следующая, основанная на акциях и паях, носила название «Биржа!». На короткое время она стала хитом на обоих берегах Атлантики, хотя в Штатах ее позиционировали исключительно как детскую игру: поскольку взрослые и так лихорадочно играли на бирже, настольная игра оказалась невостребованной.
В эпоху Великой депрессии фабрику в Питтсбурге пришлось продать.
Настали тридцатые годы, и успехи семьи начали понемногу возрождаться. Скромная, безо всяких излишеств, версия игры неплохо продавалась в отдельные периоды Второй мировой войны, хотя случались и казусы: как стало известно, немецкая версия, выпущенная лейпцигским филиалом, который прибрали к рукам немцы, продавалась еще лучше. Правда, недолго.
После войны улучшенная, осовремененная версия «Империи!» – «Содружество» (без восклицательного знака) – с переработанными географическими картами, отражавшими изменения на политической арене, продавалась, как ни странно, из рук вон плохо. «Монополия» же (когда-то считавшаяся выскочкой, а теперь – заклятым врагом) впервые за все время вырвалась вперед. Семейная компания еле держалась на плаву, ведя переговоры с другими фирмами о слиянии или объединении, но все безрезультатно.
Игра в своем привычном виде кое-как просуществовала до конца шестидесятых, в семидесятые, можно сказать, пошла ко дну (в какой-то момент появилась заведомо провальная версия под названием «Карма!», причудливая смесь хипповых закидонов и растиражированных буддистских изречений, но об этом лучше умолчать) и выплыла только в середине восьмидесятых. Электронная версия «Империи!» завоевала определенную популярность, потом значительную популярность. И наконец, бешеную популярность. Последовали новые версии для ПК и игровых приставок; мало-помалу сложился уникальный диапазон игровых возможностей для всех категорий пользователей – от тех, кто ищет спокойного, интеллектуального соперничества, как в шахматах, до тех, кому подавай стрелялки, кровь, резню, прыжки со скалы в пещеру, искаженные судорогой физиономии, зубовный скрежет, выпученные глаза и пот ручьем.
Вслед за электронной версией настольная игра снова вошла в моду, и в тысяча девятьсот девяносто девятом году «Спрейнт корпорейшн оф Америка, Инк.», под глубокомысленные рассуждения о вертикальной интеграции и синергетике оперативных систем и платформ, скупила четверть акций «Уопулд геймз лимитед» за приличную сумму денег и еще более приличное количество своих собственных, постоянно растущих в цене акций.
Каждый член огромной семьи Уопулдов, имевший долю в общей собственности, вдруг стал значительно богаче.
– Гайдн, – говорит Филдинг, по пути к себе заглядывая в кабинет брата. – Смотри, кто пришел.
Бывают в жизни радости. Иногда они приходят без всякой видимой причины, совсем как неприятности, которые приходят гораздо чаше.
Однажды, лет семь назад, когда до ухода Олбана из семейного бизнеса оставалось менее года, но он уже сидел как на иголках, у него случился секс, лучше которого пока не было. Произошло это примерно через год после безумной поездки в Сингапур, где они с Филдингом оттянулись по полной, за восемь или девять месяцев до знакомства с Верушкой Грэф в шанхайском отеле и примерно за год до его второй и последней встречи с одиозным дядюшкой Блейком на верхнем этаже гигантского неонового небоскреба в туманном, душном, как парилка, муравейнике Гонконга.
Задним числом он понимает, что тогдашний мир сводился для него к Азии: туда вели бесконечные командировки, потому что именно там размещалось теперь производство. Кроме того, именно там наблюдался самый резкий и значительный экономический рост.
Компания задумала роскошный подарочный выпуск настольной игры «Империя!». Доска из полудрагоценных камней, титановые петли, карточки – чеканка на серебре, игральные кости – из красного дерева, инкрустированного перламутром, а фигуры из нефрита, черного дерева, яшмы, агата, оникса и порфира. Стоило это удовольствие десять тысяч долларов США; по расчетам, пару десятков таких наборов должны были приобрести арабские шейхи.
Вместо этого – точнее, вместе с тем – игра пошла нарасхват среди новой породы толстосумов из Юго-Восточной Азии. Для Китая и тому подобных сообществ компания предложила, так сказать, облегченную версию. Олбан выступил с идеей усилить элемент азарта, и модифицированное подарочное издание стало называться элитным вариантом. Возможное число игроков увеличили до восьми, поскольку именно это число почиталось счастливым во многих регионах Китая. Элитный вариант тоже расходился неплохо – пусть в относительно небольших количествах, зато с большой выгодой – и работал на престиж компании. Азартная версия стандартной игры для восьми человек также стала приносить ошеломляющие прибыли.
В то время Азия еще не виделась Олбану чем-то особенным. В то время он, как ему помнится, считал, что его жизнь вращается вокруг сокращений: не Гонконг, а ГК, не Куала-Лумпур, а КЛ, не Лос-Анджелес, а ЛА… Мир превращался в скоропись, становился документом с расширением txt.
Та встреча – великолепная, целительная, возвращающая к жизни – произошла в предельно цивилизованном, имперски величавом и обычно прохладном, хотя и куда менее экзотическом месте – в Париже.
Он приехал для разговора со своим кузеном Гайдном (старшим братом Филдинга), который в фирме считался корифеем-планировщиком, потому что умел как никто другой учитывать самые тонкие колебания спроса и предложения; так вот, неделей раньше у бедняги случился какой-то срыв. Гайдн попросту смылся, не показывался ни в лондонском офисе в Мейфэре, ни у родителей в Найтсбридже,2222
Найтсбридж – престижный район Лондона; расположен вдоль южной границы Гайд-парка.
[Закрыть] а сам, воспользовавшись услугами компании «Евростар» и двух такси, рванул в Париж, где обосновался в отеле «Ритц». Его побег свидетельствовал о полной утрате воли, но, как ни странно, Гайдн даже в «Ритце» продолжал заниматься делом: вводил в свой ноутбук необходимые цифры, рассчитывал объемы производства и устанавливал – со своей всегдашней скрупулезной точностью – конкретные нормы производительности труда, которых следует добиваться от нищих, но проворных малайских, индонезийских и китайских детей, чтобы доставить измеряемое в деньгах удовольствие покупателям от Аляски до Камчатки (определенно дистанция немалого размера).
– Дьявольщина… Бабуля прислала, не иначе.
Такими словами Гайдн встретил Олбана, когда тот возник перед его столиком в ресторане, придвинул золоченое кресло и уселся без приглашения.
– Она самая, – ответил Олбан.
Где-то в пределах видимости уже маячила та черта, за которой ему бы пришлось соврать, но сейчас время еще не пришло.
А пока он для себя решил, что эта поездка обещает быть интересной, но, скорее всего, совершенно бессмысленной. По какой-то причине Бабуля Уинифред считала его главным специалистом по решению проблем и, заботясь об интересах фирмы и семьи, отправляла разруливать всяческие нештатные ситуации. Вот черт, сделала меня своим порученцем, тайным агентом, подумал Олбан, глядя поверх салфеток, цветов и столового серебра на круглое, лоснящееся, одутловатое лицо Гайдна.
Гайдн, приземистый толстячок, с завидным упорством одевался в серые костюмы на размер меньше нужного. Такой у него был пунктик, но результат всегда оказывался противоположным ожидаемому: эта одежда его не стройнила, а, наоборот, полнила. Лет с шестнадцати Гайдн начал лысеть, что было вопиющей несправедливостью судьбы по отношению к парнишке, которому и без того в подростковом возрасте приходилось несладко. С этой напастью он решил бороться с помощью зачеса, прикрывающего лысину, что его также не украшало; оставалось утешаться лишь одним – до двадцати семи лет у него ни разу не было прыщей.
Совершив побег, Гайдн уединился в номере люкс и не отвечал ни на внутренний телефон, ни на мобильный, ни на электронную почту. Как правило, еду он заказывал в номер, хотя иногда спускался в главный ресторан к обеду. Тут-то его и настиг Олбан, который придвинул золоченое кресло и уселся напротив.
– Чего надо? – спросил Гайдн.
– В самом деле, хороший вопрос, – ответил Олбан. – Чего вообще нам всем надо? – Он откинулся в кресле. – Ты всегда так красноречив за обедом?
– Кончай выпендриваться. Я хочу знать, за каким хером ты сюда приперся.
Олбан не припоминал, чтобы Гайдн когда-нибудь позволял себе крепкие выражения. Париж, видно, ударил ему в безвременно облысевшую голову. Прямо в ресторане.
– Хотел проведать, узнать, как у тебя дела, – сказал ему Олбан.
– Ну проведал. И как, по-твоему, у меня дела?
– Пока еще не разобрался. Я ведь только что тебя отыскал.
– Все в порядке, сэр? – осведомился метрдотель, как из-под земли возникший у столика.
– Да, никаких проблем, спасибо. – Гайдн жестом отослал его прочь.
– А сам-то как считаешь? – спросил Олбан.
– Интересуешься моим здоровьем? – с видимым сарказмом уточнил Гайдн.
– В принципе, да.
– Здоровье у меня отменное.
– Тогда почему ты сбежал… – Олбан оглядел вычурно отделанный ресторан с высокими потолками, – …именно сюда?
Гайдн покрутил в руках салфетку.
– У меня перерыв.
– А Бабуля говорит – «срыв». И твой отец тоже.
– Они в своем репертуаре.
– Ну если тебя это порадует, то я не вижу никаких признаков срыва.
– Спасибо, это меня порадовало.
– Бегство за тридевять земель, тяга к презренной роскоши и регулярное выполнение своих служебных обязанностей не слишком вяжутся с представлениями о метаниях измученной души. – Олбан помолчал. – Разве что ты возомнил себя Наполеоном, не меньше.
– На самом деле служебные обязанности я выполняю через пень-колоду, – признался Гайдн, игнорируя все остальное и кивая официанту, который подал ему консоме.
Стройный молодой официант повернулся и пошел назад. Гайдн несколько мгновений смотрел ему вслед. В семье многие считали Гайдна скрытым геем.
Гайдн покосился на Олбана.
– Работу я выполняю в половину своих возможностей. – Он снова перевел взгляд на удаляющегося официанта. – Или на треть, а может, и того меньше. Как правило, отдаю ей три часа утром и три часа днем. Когда нагрузка большая, могу прихватить часок-другой. То есть делаю еще два захода по часу.
Олбан задумался.
– Ну и что из этого следует?
Гайдн помрачнел, зачерпнул ложкой коричневатую жидкость и начал лить ее обратно тонкой струйкой.
– Не учитываю детали. Не углубляюсь в суть, – сказал он. – Более того, не заглядываю вперед. Через какое-то время погрешности скажутся. Их будет много. – Он опустил голову. – Чистая проформа. Своего рода игра. – Он хмуро посмотрел на Олбана. – Так что не заблуждайся: работаю я паршиво. Больше для виду. Если угодно, считай, что у меня срыв.
Он аккуратно развернул треугольник салфетки и, выравнивая края до миллиметра, сложил из нее квадрат, чтобы снова опустить на колени.
– Допустим, – сказал Олбан, наблюдая за его движениями. – Но только очень уж рафинированный срыв получается.
Гайдн занялся едой. Проглотив полдюжины полных ложек, он остановился, промокнул губы салфеткой и в первозданной чистоте вернул ее на колени.
«Тебе, дружище, кровь из носу надо трахнуться», – подумал Олбан.
– А в чем проблема-то? – спросил он вслух.
– Тебе обязательно знать?
– Братишка, это же я!
Гайдн глубоко вздохнул, изучая белоснежную скатерть. Он скривился и поднял голову.
– Потом скажу. Надо четко сформулировать, чтобы объяснить словами. – Он кивком указал Олбану на стол. – Ты, как я понимаю, уже обедал? Тогда составь мне компанию. Я обычно один не пью, но бутылочка на двоих нам не помешает.
– Неплохая мысль.
– Видишь ли, это распространенная ошибка. Не предложение и спрос, а спрос и предложение.
– А разница?
– Колоссальная! Это совершенно новый образ мысли, работы, планирования и планов.
Они сидели в гостиной номера люкс, который Гайдн до поры до времени оплачивал за счет семейной фирмы. Номер поражал своими размерами. Олбан подумал, что такой уровень повышает престиж и, следовательно, ликвидность бизнеса.
– Ясно, – кивнул Олбан.
Ему казалось, он приблизился к пониманию разницы между планированием и планами. Надеялся, что приблизился. Или у кузена Гайдна просто съехала крыша. Тогда лучше не вникать.
Может, и не надо было приезжать в Париж.
Они пили шампанское. Олбан всячески убеждал Гайдна выйти в город. Ему совершенно не улыбалось торчать в номере, но Гайдн стоял на своем и в конце концов раскололся, что терпеть не может общественные туалеты, даже в пятизвездочных отелях. Поэтому они и поднялись к нему в люкс. Но, черт возьми, как не выйти на воздух! Это же Париж, а не что-нибудь. Стояла весна. За всю неделю, признался Гайдн, он ни разу не вышел из отеля в вечернее время. Олбан даже разозлился от такого идиотизма. Это все равно что приехать в Гранд-Каньон с повязкой на глазах или кричать, что ты фанат Джими Хендрикса, но только не желаешь слушать его гитару.
Олбан подозревал, что направлен сюда в роли соглядатая. Он был далеко не единственным в семье, кто думал, что Гайдну может помочь только здоровая доза секса независимо от ориентации. А может, Бабуля посчитала, что Гайдн к нему неравнодушен, вот и послала одного кузена к другому (обхохочешься!) как подарочек, как приманку, чтобы вернуть беглеца в лоно семьи и в семейный бизнес. Ну, старая коза, если так, то он ей все выскажет.
– На самом-то деле ты вовсе не потому сюда сдернул, верно? – спросил Олбан, вконец запутавшись. – Так называемый «срыв» – это что, нах, для отвода глаз?
– Конечно нет, – сказал Гайдн, уставившись в бокал с шампанским. Он расположился на роскошной оттоманке, подняв ноги. Олбан предпочел одноместное кресло.
– Что же тогда?
Олбан мучился от того, что, судя по всему, не справлялся со своей миссией. Он никогда не знал за собой особого дара вызывать людей на откровенность и уж тем более не считал себя доморощенным психологом. Да и окружающие наверняка его таковым не считали. Правда, он не раз подставлял плечо знакомым обоего пола, как близким, так и не очень, просто оказавшимся в тупике, чтобы те могли выплакаться, и люди подчас видели в нем нечто среднее между священником и психоаналитиком, но его единственное преимущество – это точно – состояло в том, что он умел вовремя заткнуться, к месту охнуть или задать вопрос и не позволял себе, хотя временами очень хотелось, от души встряхнуть распустившую нюни личность да еще обругать и тем самым привести в чувство.
Гайдн, поджав губы, неловко заерзал на оттоманке.
– Извини, – сказал он, поднимаясь. – Мне надо в туалет. – И исчез.
Олбан осушил свой бокал, поизучал его на свет, а потом подошел к телефону и вызвал такси.
Ему было слышно, как в туалете спустили воду.
– Черт тебя дери, ты поедешь на бал, Золушка, – пробормотал он себе под нос и вернулся в кресло.
Пришлось поторговаться. Он хотел отправиться прямиком в какой-нибудь ночной клуб, но Гайдн готов был впасть в истерику от одного только упоминания злачных мест, и они решили взять по чашке кофе и по стаканчику бренди в кафе на открытом воздухе в западном конце рю Сент-Андре-дез-Ар. Там, на перекрестке семи улиц, ночами бурлит неудержимая, безумная круговерть парижского порока.
Олбан распорядился, чтобы таксист высадил их возле Сен-Мишель – ему хотелось дальше пройтись пешком. Это была его любимая улица в Париже, да и во всем мире, и если Гайдна она не проймет, то, значит, у этого пидора точно не все дома и Олбану не останется ничего другого, как взять его за шкирятник, дотащить по Мазарину до моста Пон-дез-Ар и бросить в воду – пусть плывет к себе в «Ритц».
– Твое здоровье.
– Сантэ.2323
Sante (фр.) – твое здоровье.
[Закрыть]
– Ну, что у тебя стряслось? В чем трудность?
– Тебе действительно не безразлично?
– Гайдн, мы это уже выяснили. Не заводи старую песню.
– Ладно… дело в том, что я не справляюсь с заказами. – Он коротко хмыкнул и сделал изрядный глоток.
– То есть?
Гайдн прокашлялся:
– Кроме шуток. Оформляю заказ – и всякий раз неудача. Либо заказываю слишком много и товар оседает на полках и складах, что влечет за собой убытки, либо заказываю слишком мало и приходится делать повторный заказ: опять же убытки. Две доставки обходятся дороже, чем одна. Понимаешь?
Гайдн, похоже, искал сочувствия. Вид у него был жалкий.
Олбан внимательно посмотрел на двоюродного брата. Его нервная, напряженная, слегка раскрасневшаяся физиономия освещалась огнями кафе и окрестных ресторанов, баров и магазинов, уличными фонарями, красноватым свечением недавно включенного газового обогревателя и фарами чьего-то криво припаркованного хетчбэка.
– И по этой причине ты сбежал от родни, довел до ручки свою бедную маму и транжиришь на отель такие деньги, каких хватило бы…
– Можно подумать, ты исполняешь пародию на еврея.
– Так и задумано, Гайдн. Я как раз собирался сказать «Ой-вей». Спасибо, что избавил.
Гайдн встрепенулся:
– Ты случайно не антисемит?
– Еще чего! – возмутился Олбан. – Если уж на то пошло, я просемит! Между прочим, эти сволочи-палестинцы – тоже семитский народ. Так что…
– Выходит, ты антипалестинец? – взвизгнул Гайдн.
– Боже милостивый, – простонал Олбан, закрывая лицо руками. – Конечно нет!
– Послушай меня, – начал Гайдн. – Я знаю, к чему ты клонишь, кто ты есть и что у тебя на уме. Знаю, чего ты от меня хочешь и на что толкаешь, куда намерен меня заманить и с какой целью. Знаю, что ты обо мне думаешь и что болтают в семье за моей спиной. Я же не дебил, мать твою. Хочешь знать правду?
Кузен Гайдн не на шутку раскипятился. Олбан решил, что это позитивный сдвиг, если, конечно, двоюродный не полезет в драку.
У Гайдна расширились зрачки. Он слегка наклонился к Олбану. Олбан от греха подальше отстранился, не исключая, что именно сейчас и получит в морду. Но Гайдн произнес:
– Я равнодушен к сексу.
С этими словами он расправил плечи и вызывающе вздернул подбородок.
Олбан невольно скрестил руки на груди. Он хотел было откинуться назад, и как можно дальше, но побоялся, что это будет выглядеть брезгливо, а потому лишь прикусил губу и сдвинулся немного в сторону, как будто перед ним вдруг выросло стройное молодое деревце, мешающее смотреть на собеседника.
– Не врешь? – спросил он с суровым видом.
– Можно подумать, это преступление, – сказал Гайдн, и Олбану показалось, что он вот-вот заплачет. – Для людей я будто бы сумасшедший, или заразный, или ханжа… Кое-кто даже считает, что это нелепая, жалкая уловка с целью затащить хоть кого-нибудь к себе в постель. Скажу честно. У меня был секс. Я попробовал. Причем несколько раз, но меня это не привлекает. Грязно, унизительно, жарко, душно… есть в этом что-то… животное.
Гайдн теперь смотрел себе под ноги, как будто отчитывал ни в чем не повинный тротуар. Краем глаза Олбан видел, что прохожие шарахаются от них в сторону. Гайдн не умолкал:
– Ради мимолетного удовольствия ты вынужден представать перед другим человеком в совершенно непотребном виде, а после этого еще должен вести светскую беседу; а ведь мир просто помешан на блядстве – это ведь абсурдно, дико, позорно, это так… нелепо! – С возмущенным видом он поднял глаза на Олбана и сложил руки на вздымающейся груди.
В какой-то момент он быстрым движением поправил свой зачес, чтобы прикрыть лысину, но тут же скрестил руки, как прежде.
– Так-так-так, – задумчиво протянул Олбан. Случай оказался более запущенным, чем можно было ожидать. Он прочистил горло. – Ты занимался этим с… э… – Он почесал в затылке.
– Чем, сексом? – Гайдн едва не брызгал слюной. – С партнером какого пола? Какого типа?
– Ну, – Олбан даже смутился, – в общем, как бы, да.
– Хорошо, отвечу. Теоретически меня привлекают женщины. Они более изящны, более умелы и более аппетитны. Но я не испытываю ни малейшего желания проникать к ним внутрь какой бы то ни было частью своей анатомии.
Олбан уже достаточно выпил и решил сказать то, что вертелось на языке, хотя сам готов был провалиться сквозь землю:
– Ты уверен, Гайдн? Я видел, как ты смотришь на официантов и молодых парней на улице. Особенно на смазливых мальчиков…
– Смотрю, потому что завидую, – с внезапной горечью признался Гайдн. – Смотрю с вожделением, потому что сам хочу быть таким же. Интересным, уверенным в себе, привлекательным для женщин. – Он пожал плечами. – Или для мужчин. Какая разница? – Досадуя на свое косноязычие, он покачал головой. – Только ты поверь: обычно, почти всегда, мне это по боку. Мне ничего не нужно, но от этого я не испытываю ни тоски, ни досады. По большому счету, мне и так неплохо; единственное, что портит мне жизнь, – это предрассудки и… и… тупость окружающих.
Закончив, он выдохнул, словно поставил точку. Жирную точку.
Олбан задумался над услышанным. Посмотрел на облака, плывущие над городскими огнями. У него за спиной ревел транспорт. Его взгляд остановился на Гайдне.
– Жесть, – только и сказал он.
– Надо понимать, ты мне… как бы это… посочувствовал. – Гайдн на мгновение покосился в сторону. – Если тебя это успокоит, я пробовал и с мужчинами. Это не твое собачье дело, и я не собираюсь вдаваться в подробности, но попытка такая была. Дело ограничилось поцелуями и… ну… прикосновениями… можно сказать, ласками. – Гайдн закрыл глаза, предаваясь воспоминаниям. – Это был самый позорный эпизод в моей жизни. – Он содрогнулся и посмотрел на Олбана. – А ты? – спросил он.
«Однако», – сказал про себя Олбан.
– Что я? – смутился он.
– Ты уверен, что выбрал для себя правильную ориентацию?
Олбан нахмурился.
– У тебя в семье репутация бабника, разве нет, братец? – продолжал Гайдн. – Но как знать? Пока сам не испробовал, ни в чем нельзя быть уверенным. Ты пробовал или нет?
– Ну, примерно как и ты, – признался Олбан, снова почесав в затылке. – Детские шалости. – Он засмеялся. – Черт бы тебя побрал, Гайдн, я ведь зашел еще дальше! Я тогда кончил. А еще было дело – взял в рот. – Он задумался. – Правда, без толку. Наверно, пьян был или неопытен. Ладно, проехали. – Олбан откашлялся. – Короче, пробовал. Но без особого успеха. Как и ты.
– Вот видишь, – вздохнул Гайдн.
Олбан цокнул языком:
– Давай еще по коньячку.
Они нашли полуподвальный ресторанчик, где было накурено, но не душно, – неподалеку от Дворца инвалидов, с видом на верхушку Эйфелевой башни, освещенную золотыми огнями, с прожектором, крутящимся на шпиле. Заведение оказалось идеальным, почти классическим. В углу, на небольшой сцене, даже играло джаз-трио. Спустившись по ступенькам в зал, Олбан едва сдержал смешок и стал крутить головой в поисках любителей джаза в черных водолазках и беретах.
– Париж есть Париж, – шепнул он Гайдну, направляясь вместе с ним к свободному столику.
Чтобы Гайдну было комфортно, он присмотрел им место поближе к вентилятору.
Минут через десять по тем же ступеням сошла она, одетая во все черное: удлиненная юбка, блуза и маленький жакет-болеро, отделанный блестками. Среднего роста, с приятно округлыми формами и длинными волосами темно-темно-рыжего цвета. У нее была неуловимо восточная внешность – того типа, какой можно встретить на всем пространстве от Стамбула до Токио. При взгляде на ее лицо даже пессимист признал бы, что оно способно остановить войну: изысканное, спокойное, безупречное. Олбан стал мысленно подыскивать для нее место в десятке «красивейших женщин, виденных лично». Точнее, он сразу включил ее в десятку, только не первым номером – верхнюю строчку уверенно занимала Кэтлин Тернер, которую он увидел в самолете, когда летел с отцом в Лос-Анджелес в возрасте шестнадцати лет, вскоре после того, как посмотрел фильм «Человек с двумя головами»; тогда он и дал себе зарок, что Кэтлин, какой она увиделась ему в тот день, навсегда останется в списке «К. Ж. В. Л.» первым номером.
Но сейчас этот зарок трещал по всем швам.
Она подошла к бару, заказала бокал красного вина и непринужденно оперлась на стойку, наблюдая за джазистами. Те сразу обратили на нее внимание, равно как и посетители ресторана – все без исключения мужчины и большинство женщин. Не прошло и минуты, как к ней подошел первый смельчак. Она скромно улыбнулась, подняла одну ладонь и отрицательно покачала головой.
Олбан еле оторвал от нее взгляд. Даже Гайдн не остался равнодушным.
– Чтоб я сдох, – вырвалось у него. – Ну и красотка.
Олбан сделал пару глотков и вернулся глазами к девушке. Отвергнутый поклонник уже сидел на месте, но вид у него все равно был довольный, даже блаженный. Олбан подумал, не попытать ли счастья. Фиг ли тушеваться: он свободен, она потрясающе хороша, и возможный отказ его почти не пугал. Чем черт не шутит! Нет, в самом деле, какого хрена: не подойти было бы просто невежливо. Но для этого придется покинуть Гайдна, пусть даже ненадолго. Это тоже не особенно-то вежливо.
Олбан перегнулся через столик, не отводя глаз от девушки, стоявшей у бара.
– Не возражаешь, если я?..
– Черт побери, держи себя в руках, – возмутился Гайдн. – Если ты признался, что брал за щеку, это вовсе не значит, что теперь надо ради самоутверждения бросаться на первую попавшуюся пташку, причем не твоего полета.
Олбан скосил глаза:
– С чего ты взял, что она не моего полета?
– Спустись на землю, – вздохнул Гайдн и обвел глазами ресторан. – Не думаешь ли ты, что она польстится на нас с тобой?
– Но ты не будешь возражать? Нет, ясное дело, скорее всего, я получу отлуп, но все же…
– Остынь, успокойся. Эта телка, наверное, всю жизнь отбивается от таких, как ты. Сыта по горло, не иначе. Дай ей спокойно отдохнуть.
– Смотри-ка, еще один пошел. – Олбан заметил, что поднявшийся из-за своего столика мужчина тоже направляется к ней.
Этот претендент получил такой же вежливый отказ. Олбан посмотрел на Гайдна.
– Слушай, это делает ей честь. А раз она постоянно вынуждена отбиваться, значит, привыкла и не обидится – с нее как с гуся вода.
– Ты же сам сказал, что наверняка получишь отлуп. Какой смысл дергаться?
Олбан не сводил с нее глаз. Она обвела взглядом зал, пригубила вино и ненадолго отвернулась. Подвинув стул, Олбан получил возможность разглядывать ее так, чтобы при этом не свернуть шею.
– Ты не врубаешься, – сказал он Гайдну. – Пусть даже у меня один шанс из тысячи или из миллиона, но этот шанс есть. Зачем же его упускать? Я ведь ничего не теряю.
– А достоинство? – удивился Гайдн. – Ты сознательно идешь на унижение.
– Да плевать, Гайдн. Жизнь на этом не кончается, мать твою. И потом, знаешь что?
Повернувшись на стуле, он в упор посмотрел на двоюродного брата, который одним лишь выражением лица досадливо переспросил: «Ну что?»
– Эта девушка так хороша, что у меня в любом случае останется приятное впечатление. Если я просто обменяюсь с ней парой слов – это будет как подарок; почту за честь получить отлуп от такой обворожительной крошки. – Для убедительности он кивнул и постучал средним пальцем по столу, чтобы развеять у Гайдна последние сомнения. – Серьезно говорю.
– Да я уж вижу, – сказал Гайдн.
Олбан снова обернулся в сторону девушки. Та устремилась взглядом в дальний конец зала и коротко задержалась на Олбане, едва заметно улыбнулась и отвела глаза. После чего повернулась спиной и стала смотреть на музыкантов.
Ему захотелось себя ущипнуть – в реальность произошедшего верилось с большим трудом.
