Текст книги "«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Они выгрузили снаряжение, которое нужно было отнести в дом.

– Этого ведь нельзя исключать, верно? – тихо спросила Софи, когда они шли по дорожке среди деревьев.

– Не слишком ли радикально? – усомнился он.

– Следов надреза нет.

– Ну, это было бы слишком явным. Хотя разлохмаченные волокна выглядят подозрительно свежими.

Софи покосилась на него:

– Кому-нибудь скажем?

– Предоставь это мне.

– С радостью, кузен.

Они подошли к дому сзади. На полпути им попался исковерканный тент, который накануне вывернуло наизнанку и унесло ветром; теперь он свисал с ветки в стороне от аллеи. Олбан взобрался на дерево и снял его, чтобы сунуть в мусорный бак у кухонной двери.

Прежде чем переодеться к собранию и ужину, Софи пошла принять ванну. Олбан повесил куртку в гардеробной. Он хотел было захватить с собой шнур, но оставил его в кармане. Заглянув в телегостиную, он поприветствовал собравшихся, в том числе и старших детей. У них шел спор о том, не прекратить ли компьютерные игры и не включить ли спортивный телеканал с футбольными новостями. Филдинг сообщил, что звонили участники охоты на оленей и обещали быть через полчаса. Работники отеля «Слой» помогали готовить танцевальный зал к собранию. Олбан нашел тетю Лорен на кухне, там же был кузен Стив с женой Тессой, качавшей на коленях крошку Ханну.

– Мед сорта «Ба-Ака», – объясняла тетя Лорен, пока одна из официанток отеля «Слой» заворачивала теплые тосты в салфетку и укладывала на большой чайный поднос, где стояли разнообразные кувшинчики и вазочки, на одну из которых и указывала Лорен. – Из северных районов Конго. Большая редкость. Говорят, прекрасный стимулятор.

– Неужели вы сами не попробовали? – спросила Тесса.

– Видишь ли… – начала Лорен.

– Хай, Олбан, – обрадовался Стив. – Как прошла рыбалка?

– Клев никудышный, – признался Олбан, улыбаясь Тессе и делая большие глаза ее дочке, от чего малютка загукала и протянула к нему пухлую ручонку.

– Что ж так, Олбан? – сказала Лорен. – Мы-то надеялись, ты наловишь рыбы на всех.

– Уж простите, – сказал он и кивнул на поднос. – Это для Уин?

– Да, – ответила Лорен, – сейчас отнесу.

– Позволь мне.

– Очень мило с твоей стороны, только… – начала Лорен, но Олбан уже взял поднос. – Ну хорошо. Я пойду с тобой.

– В этом нет необходимости.

– Открою тебе дверь.

– Как знаешь.

– Уин, это… – начала Лорен.

Олбан протиснулся мимо нее в гостиную Уин, держа поднос над головой. Одетая в привычный твидовый костюм, старушка сидела у невысокого столика с грудой газет.

– Это я, – сказал Олбан. – Привет, Уин.

Сняв очки, бабушка Уин посмотрела на него, потом на поднос в его руках.

– Олбан, – равнодушно сказала она, – ты очень любезен.

Он надеялся на более драматическое начало. Обморок, выроненный стакан или, по крайней мере, изумленный возглас. Его взгляд скользнул по окнам. Дьявольщина! Забыл. Ее гостиная выходит окнами на озеро. Не исключено, что Уин видела, как они возвращались. А может – весьма вероятно, – после истории со шнуром у него развилась паранойя.

– Право, не стоит благодарности, – сказал Олбан.

– Голубушка, не выпьешь ли с нами чайку? – спросила Уин, надевая маску доброй старушки.

Олбан поставил поднос на стол.

– Тогда я принесу себе чашечку, хорошо? – спросила Лорен.

– Лорен, честно говоря, мне хотелось поговорить с Уин наедине, – сказал Олбан, с улыбкой глядя на свою бабушку. – Не возражаешь?

– Ну… – неуверенно протянула Лорен.

– Все в порядке, Лорен, – бросила Уин.

– Хорошо, – сказала Лорен. – Я, пожалуй, побуду на кухне.

Тетя Лорен удалилась.

– Ну-с, Олбан, – сказала Уин, наливая чай в чашки. – Я правильно понимаю, у тебя что-то срочное?

– Нам нужно поговорить, Уин.

– Прямо сейчас? – Она посмотрела на свои часики. – Сколько времени остается до твоего краткого выступления?

– Минут сорок.

– В самом деле? Тогда я к твоим услугам.

– За какую сумму, по-твоему, нам следует продать фирму? – сказал он, протягивая ей чашку.

– Будь добр, положи мне сахарку. У меня руки трясутся.

– Конечно, Уин, – сказал он, забирая чашку. – Молока?

– Немножко… Еще чуть-чуть. Вот так.

– Здесь есть тосты, – услужливо напомнил Олбан. – Положить тебе? С твоим любимым медом?

– Да, Олбан, пожалуйста. Огромное спасибо. Но вначале немного масла, голубчик.

– Итак, – сказал он, – цена. Твое мнение?

– Право, не знаю, следует ли вообще соглашаться на продажу. Ты как думаешь?

– По-моему, тут есть над чем поломать голову. Мне кажется, «спрейнтовцы» уже поняли, если, конечно, им не удалось оболванить наших охотников, что предложение насчет ста двадцати миллионов не прокатит. Я полагаю, они предложат сто сорок и намекнут, что дадут сто пятьдесят, если мы будем по-настоящему настойчивы. Их реальный потолок, вероятно, двести.

– Это огромные деньги, – ответила Уин, захрустев тостом с медом.

– Можно мне взять тост?

– Конечно, ешь на здоровье.

Он положил на ломтик подсушенного хлеба немного меда и сказал:

– Коль скоро они нас оценивают в такую сумму, подразумевается, что мы и сами в конце концов получили бы те же деньги за счет авторских прав и лицензий – не расставаясь с тем, что у нас есть. Эту мысль стоило бы внушить тем, кто думает кошельком. – Он с хрустом откусил кусочек тоста с медом. – Если, – сказал он, прожевав, – есть желание внушать.

– А сам-то ты что решил, Олбан? Люди – ну, скажем, некоторые, – похоже, прислушиваются к твоему мнению. Тебе нужно сперва самому определиться, не так ли?

– Вкуснота, – сказал он, съев ломтик тоста. – Ничего, если я возьму еще кусочек?

– Да, пожалуйста, – сказала Уин, причем вид у нее был не такой благосклонный, как тон ответа. – У тебя отменный вкус, Олбан. Это особенно редкий и дорогой мед.

– Значит, лучше не набрасываться, да?

Уин негромко и неуверенно засмеялась, а Олбан тем временем щедро мазал подсушенный хлеб густым, темным медом.

– Вы с Софи ездили на рыбалку? – спросила Уин.

– Ездили. Не очень успешно.

– Не правда ли, чудесно, что у вас наладились отношения?

– Да, в самом деле. Послушай, Уин, у меня к тебе предложение.

– Какое? – спросила она с ноткой тревоги.

– В конечном счете мы, видимо, продадим фирму. Если так, надо постараться выжать максимальную цену. Я бы предложил сказать «Спрейнту»: сто восемьдесят. Хотите – берите, нет – до свидания. Единственное, о чем следует договориться, – это соотношение денег и акций при окончательных расчетах. Готов сказать это при всех, хотя в душе предпочел бы, чтобы мы сохранили фирму. Однако я готов выступить. Так подсказывает мне разум, но не сердце. В данный момент я не знаю, что еще сказать.

Уин смотрела на него, часто моргая.

– Ох, – только и произнесла она.

– Мне кажется, сто восемьдесят – приличная цена, – сказал он. – Но мне бы хотелось кое-что уточнить, прежде чем озвучить эту цифру. Я знаю, – он жестом предотвратил возможный вопрос, – у меня, наверное, меньше влияния, чем мы с тобой предполагаем, и мои слова могут остаться незамеченными, но исходя из того, что… – Его голос дрогнул.

Уин покачала головой:

– Ну же, Олбан? Я, признаться, немного растерялась…

– Уин, – вздохнул он, – что-то не похоже.

– Да-да, – подтвердила она, – поверь, я в растерянности.

Он улыбнулся, перевел дух и сказал:

– Позволь рассказать тебе одну маленькую историю.

Он поведал ей все, что узнал от двоюродной бабки Берил об Ирэн и ее загадочной фразе. Уин отпила чаю и, набрав ложку экзотического меда, отправила ее прямо в рот, после чего вернула ложку в ополовиненную общую вазочку. По мере того как Олбан вел свой рассказ, она проявляла все большее смятение.

– Так или иначе, – закончил Олбан, – тебе, по-видимому, известно, о чем говорила Ирэн.

– Ты так думаешь?

– Да, Уин, я так думаю. И если ты скажешь мне правду, то в благодарность я произнесу любую речь, какую ты только пожелаешь. Как я уже сказал, мне видятся достоинства и в том и в другом подходе, но если ты согласна на бартер, я тебе подыграю. Для меня не секрет: ты хочешь продать фирму – определенно хочешь – за сто восемьдесят. Если я ошибаюсь, так и скажи. Я не прав?

Уин безупречно держала спину, барабаня пальцами одной руки по открытой ладони второй.

– Наверное, это разумная цена, – рассеянно произнесла она.

– Но мне действительно нужно знать все, что тебе известно по поводу прощальных слов моей матери.

Уин медленно откинулась на стуле, сложив на узких коленях свои хрупкие, бледные – особенно на фоне осенне-темного твида – руки. Она долго сверлила его взглядом.

– Сначала я должна задать тебе один вопрос, – сказала Уин.

– О'кей. – Он тоже откинулся назад.

После паузы Уин спросила:

– Как ты сейчас относишься к своей кузине Софи? Будь, пожалуйста, предельно честен.

Задумавшись, он опустил глаза. Потом встретил ее взгляд и сказал:

– Я все еще неравнодушен к Софи. В некотором смысле я всегда буду любить ее, но знаю, что она никогда не испытывала такого же чувства ко мне. Я смирился с этим. Похоже, сегодня, как ни смешно, мы снова сблизились – наконец-то. Так что мы с ней, кажется… Конечно, не так, как в Лидкомбе… Даже сейчас я могу представить, как мы с ней вместе идем по жизни, вместе стареем, но знаю, что этому не бывать. Думаю, мы останемся в приятельских отношениях, как и положено родственникам.

К концу этого объяснения Уин закивала, а на губах ее мелькнула легкая улыбка. Она продолжала кивать и после того, как Олбан замолчал.

– Понимаю, – сказала она, оглядев стоящий на столе поднос. – Будь любезен, добавь кипятка в заварочный чайник и налей мне еще чашечку.

Когда он выполнил ее просьбу и подал ей чашку с блюдцем, она заговорила:

– Могу сказать тебе следующее, Олбан: твоя мать была весьма… подавлена. Сильно подвержена депрессиям. Я всегда боялась, что ты унаследуешь эту черту, но, кажется, бог миловал, в общем и целом. В наши дни лечение послеродовой депрессии стало гораздо эффективнее. Возвращаясь мыслями в прошлое, я начинаю думать, что не следовало приглашать сюда твоих родителей. В поместье бывает мрачновато, одиноко, в особенности если твое эмоциональное состояние чересчур зависимо от обстановки. – Она сделала глоток чая и уставилась на свою чашку. – Твоя мать была очень чувствительна и в значительной степени… нет, пожалуй, не податлива, а восприимчива к расстройствам, к различным влияниям. Казалось, она вечно пребывала в смятении, как это бывает порой у чувствительных натур, озабоченных собственной жизнью, собственными желаниями. – Уин сделала еще глоток. – Право, не знаю, чем еще могу быть тебе полезна.

Олбан немного посидел, не сводя с нее глаз. Потом он взглянул на часы и вздохнул:

– Ладно. Я, пожалуй, пойду.

И поднялся со стула.

– Извини, если разговор оказался не таким полезным, как ты надеялся, – сказала Уин. Он смотрел на нее с высоты своего роста. Она продолжила: – А на собрании, думаю, тебе нужно сказать все, как есть, Олбан. Не криви душой – так ведь говорят, да?

– Слушаюсь, ба, – сказал он ей. – Да, именно так и говорят. А ты сама выступишь на собрании?

– Вряд ли, голубчик.

– Олбан, ты как? – спросил Нил.

– Нормально, – ответил Олбан. Когда он разыскал Нила, тот запирал оружейную комнату. – Сам-то как?

– Да помаленьку, – сказал Нил, проверяя замок в последний раз и аккуратно опуская ключ в карман.

– Как прошла охота?

– Неплохо. Принесли пару ланей. – Для верности он подергал дверную ручку. – Подранков не оставили, промахов не было. Полный ажур. – Нил поднял глаза на Олбана. – А как рыбалка?

– Пару форелей выловили. Так, мелочь.

– Угу. И все? – спросил Нил, собираясь пройти мимо Олбана в коридор.

– И еще словили небольшое приключение, – сообщил Олбан, преградив ему путь, – но мы справились.

Нил на мгновение встретился с ним взглядом и сказал:

– Ну и ладно. Извиняй, хозяин.

Олбан пропустил его и, выждав, пока тот отойдет шагов на пять-шесть, негромко спросил:

– Неужели тебе настолько важна эта рекомендация, Нил?

Управляющий так и замер, неуклюже завершив приостановленный шаг и слегка вздернув голову, а потом с улыбкой обернулся и переспросил:

– Что-что?

– Так, пустое, – ответил Олбан.

9

– Я не собираюсь выступать с обличительной речью против США в целом и против корпорации «Спрейнт» в частности, но считаю необходимым вкратце разъяснить свою позицию, прежде чем будет сделан выбор, перед которым мы сегодня поставлены.

По моему убеждению, когда имеешь дело с имперской державой – не будем обманываться, именно таковой и являются США, – следует применять все ненасильственные формы сопротивления, хотя бы из принципа. США – великая держава и великая нация. Просто я не приемлю склонность этой нации избирать на верховные посты идиотов, проводящих крайне безнравственную внешнюю политику. Можно, конечно, возразить, что Буш-младший вообще не был честно избран, но, в конце-то концов, на прошлых выборах, когда американский электорат видел перед собой благородного смельчака и скользкого труса, половина тех избирателей, которые потрудились проголосовать, поддержали последнего.

По большому счету, «Спрейнт» не имеет к этому непосредственного отношения; это просто базирующаяся в США компания, которая уверенно выходит на международный уровень. С точки зрения прав человека принятые там нормы работы и профсоюзной деятельности разумно справедливы, а основные акционеры делают немало пожертвований на благотворительные цели. Честь им и хвала. Руководство, по-видимому, всеми доступными средствами защищает интересы держателей акций, но так и положено по законам капитализма в их теперешнем виде. К сожалению, в настоящее время эти законы работают так, что у руля оказываются самые толстые кошельки, но ничего не поделаешь, таково сейчас общее положение.

Руководители «Спрейнта» намерены купить «Уопулд груп» и вполне могут себе это позволить: у них есть денежные средства и активы, позволяющие им совершить сделку без особого ущерба для бюджета корпорации. Кроме того, мы для них – незаполненная брешь. Пока семья Уопулдов владеет большей частью фирмы, «Спрейнт» не полностью контролирует одну из самых прибыльных статей бизнеса. Такая ситуация влечет за собой некоторую неудовлетворенность: это непорядок, незавершенное дело. Куда предпочтительнее получить полный контроль, если только за те семьдесят пять процентов, которыми они еще не владеют, им не придется выложить чрезмерную сумму. Конечно, понятие «чрезмерный» весьма растяжимо. Возможно, в данном случае стремление навести порядок служит признаком некой имперской спеси – но коль скоро на твоей стороне превосходящие силы, отчего же не ублажить свою прихоть, если это можно сделать безнаказанно?

Мое личное мнение – фирму продавать не следует. Почему я так считаю? Причины – сугубо политические: сопротивление империализму, как военному, так и культурному. К семье это не имеет никакого отношения. Более того, я полагаю, что нам, как семье, лучше избавиться от фирмы, носящей наше имя. Не исключено, что, продав ее, мы наконец получим возможность вновь быть нормальной семьей. Ну, в той же степени нормальной, что и все нормальные семьи. Чем лучше я узнаю нашу семью и другие семьи, тем яснее понимаю, что нормальных семей не бывает. Везде есть свои странности.

Но – что самое главное – у нас появилась возможность проверить, что мы собой представляем как группа лиц, связанных исключительно кровными узами, а не этими же узами вкупе с деньгами.

Раскрываю свои карты: своей жалкой долей в сто акций я буду голосовать против независимо от цены. Однако, если мы все же продадим фирму, я предложил бы назначить цену в сто восемьдесят миллионов долларов за три четверти компании, которой мы еще коллективно владеем, и не идти ни на какие дальнейшие переговоры, за исключением соотношения денег и акций в ценовом пакете. А в нем я предложил бы не более пятидесяти процентов в акциях. Считайте, что я предлагаю поставить это предложение на голосование прямо сейчас – или как только чрезвычайное собрание будет официально открыто – и представить его мистеру Фигуингу и мистеру Фромлаксу в виде ультиматума: «да» или «нет». Вначале, однако, тетя Кэтлин, как мне показалось, также хотела бы сказать несколько слов. Спасибо за внимание.

Под вежливые, сдержанные аплодисменты, прозвучавшие в помещении танцевального зала, Олбан вернулся на свое место рядом с двоюродной бабушкой Берил.

– Молодец, хорошо сказал. – Она похлопала его по руке.

Он улыбнулся. Наконец-то с этим покончено.

Выступление тети Кэтлин было более деловым. В основном она оперировала распечатанными на двух стандартных листах цифрами, с которыми пару раз сверилась. Она сказала, что приятно удивлена короткой речью Олбана, которую, впрочем, расценила как агитацию за продажу. По ее мнению, им следовало бы остановиться на сумме в двести миллионов долларов и лишь в крайнем случае обсудить ее понижение до ста восьмидесяти, если «Спрейнт» категорически откажется проглотить двести.

Тетя Кэтлин стояла на небольшой сцене одна. За ее спиной был длинный стол, за которым вскоре, после официального открытия собрания, должны были занять места Уин, Кеннард, Энди, Гайдн, Филдинг, Перси и она сама.

Она спросила, не возражают ли присутствующие против открытого голосования по ее проекту резолюции, который будет первым пунктом повестки дня общего собрания.

Олбан воздержался. Почти все остальные проголосовали «за», хотя дядя Кеннард по ошибке поднял руку и «за», и «против».

Техасские нефтепромышленники считают, что о человеке судят по его друзьям, а потому сами всегда покупают для себя лучших. Прежде чем Ларри Фигуинга сочли подходящим кандидатом для работы в корпорации «Спрейнт», он работал в Техасе, в нефтяной отрасли, и достаточно хорошо знал клан Буша. Остроту о покупке лучших друзей, рассказанную с гнусавым техасским акцентом, Ларри услышал на заре своей карьеры от одного хьюстонского умника, который либо сам придумал ее, либо выдал за свою на каком-то мероприятии по сбору средств для Республиканской партии. Помнится, тогда Ларри был шокирован ее смыслом и решил держаться подальше от того циника – вероятно, тайного либерала, – который выдал такое при всех. Последующая жизнь в Техасе и работа в отрасли лишь показали, насколько справедливым было это изречение.

Вплоть до нынешнего уик-энда семейство Буша было для Ларри символом алчности, вероломства и протекционизма; теперь ему, однако, стало казаться, что Уопулды будут еще похлеще.

– Я не ослышался? – тихо спросил он у Фромлакса.

– Нет, сэр. Двести миллионов.

– Боже милостивый!

– Тише, сэр, пожалуйста.

– А? Ах да. Прошу прощения.

Двести было пределом установленных для него полномочий в зависимости от соотношения денег и акций. Фигуинг знал, что в самом крайнем случае совет директоров готов дойти и до двухсот пятидесяти, хотя он лично считал это безумием: при такой цене бизнес превращается в глупое позерство. Ну да ладно, это не играет роли. Двести? Он на это не согласится, нет, без борьбы он не уступит. Ему не хотелось возвращаться в Штаты с таким результатом – исчерпать все ресурсы, чтобы только не сорвать сделку. Это произведет неблагоприятное впечатление, будет свидетельством его мягкотелости, а то и неискушенности и не улучшит его положения в фирме и в совете директоров. Да, он успешно провел переговоры о приобретении «Уопулд груп» и выкупил право собственности на «Империю!», так что поездка все-таки прошла не без пользы, но если вернуться «со сдачей» в кармане, это будет большим плюсом. По крайней мере, надо задать жару этим рвачам.

Как назло, предложение было принято единодушным поднятием рук. Фигуинг был так раздосадован, что лишь после напоминания Фромлакса вспомнил о собственном праве голоса. Черт знает что! Он представлял намного превосходящую все другие, самую крупную долю акций. Они суммировали акции каждого из голосующих, но поскольку ни один человек не владел большим количеством, чем шесть процентов целого, это не играло роли. Резолюция была принята прежде, чем ему дали выступить, – до чего же изворотливы эти британские ублюдки.

Ему дали возможность сказать несколько слов, хотя после такого ультимативного голосования этому была грош цена. Он заранее подготовил большую речь, но теперь мало толку было произносить ее целиком. Он опустил ту часть, в которой собирался польстить им и их жалкой, ничтожной конторе, а просто рассказал, как грандиозен «Спрейнт» и как привлекательно предложение на сумму в сто двадцать миллионов, добавив, что глубоко разочарован нереалистичным требованием партнеров по переговорам, но тем не менее проинформирует о нем совет директоров «Спрейнта» сегодня же вечером. Несмотря на выходные, все члены совета директоров находятся на связи и ждут известий о ходе миссии. Остается надеяться, что встречные предложения будут восприняты с пониманием, а не отвергнуты категорически. Он поблагодарил присутствующих за внимание и был вознагражден удивительно теплыми аплодисментами.

Двести миллионов баксов. Пятая часть миллиарда. Жадные ублюдки.

– Ну, Олбан, ты наконец высказался, – сказала ему Уин после ужина.

На этот раз он не вел обработку, а просто разговаривал с разными группами собравшихся в гостиной людей, переходя от одной небольшой компании к другой и выслушивая как сдержанные похвалы, так и резкую критику его выступления на закрытом заседании. Он остановился возле камина, где, по обыкновению, сидела Уин, но пока не знал, что его ждет.

– Да, – согласился он, – высказался, это верно.

– Что собирался, то и сказал? – спросила Уин.

Она сидела со стаканом виски в руках в окружении Кеннарда, Ренэ, Гайдна, Линды, Перси, Кэтлин и Лэнса.

– В основном да.

– Не скрою, политическая часть была, на мой взгляд, совершенно лишней, – сказала она.

– Ничего удивительного. Обычно самая важная часть сообщения вызывает у людей неловкость или кажется неуместной.

– Ладно, ты хоть освободился от этого груза.

– Это точно. Гора с плеч, – согласился он.

– Значит, ты у нас идешь против течения, так я понимаю, Олбан? – вклинился дядя Перси, муж тети Линды, рослый, лысеющий, круглолицый человек, получивший пост менеджера бренда.

Он носил очки с необычайно толстыми стеклами, отчего казалось, будто у него постоянно выпучены глаза. Говорил он хрипло, с легким придыханием.

– Пожалуй.

У Олбана не осталось сил спорить. Он был измочален. Перед выступлением он нервничал больше, чем готов был признать, да и происшествие на рыбалке, как ни странно, совершенно выбило его из колеи. Ему хотелось одного – поскорее лечь спать.

Перед ужином Ларри Фигуинг успел передать хорошие/плохие новости всем членам правления «Спрейнта», и кое-кто в семье предлагал ждать хоть до поздней ночи, чтобы услышать из Штатов хоть что-то определенное. Олбан не собирался переживать по этому поводу. Он чувствовал себя как выжатый лимон и просто хотел спать.

– Охота же некоторым усложнять себе жизнь, – сказала Уин, обращаясь к Перси и прочим.

Эта язвительная сентенция повлекла за собой череду тактично-приглушенных согласных реплик, легких покачиваний головами и хмельных понимающих взглядов в сторону Олбана. Сама Уин лишь одарила его улыбкой. Он улыбнулся ей в ответ, потом извинился и отошел к другой – первой попавшейся – группе.

Когда Филдинг – в изрядном подпитии, нетвердо стоящий на ногах, сыплющий извинениями направо и налево – добрался до своей комнаты, был уже четвертый час, но Олбан еще не спал. Он спросил Филдинга, пришло ли что-нибудь из «Спрейнта», но вестей не было.

Олбан лежал без сна, слушая негромкий, фыркающий, бесконечный храп Филдинга.

Нашел ли он нужные слова для выступления на семейном совещании акционеров? Хотелось высказать то, что он ощущал, во что верил. Наверное, и вправду переборщил с политикой, слишком уж выпячивал собственное мнение, но когда еще представится возможность высказать такие вещи перед неравнодушной аудиторией? Необходимо было объяснить, что его нежелание продавать фирму не связано с семьей, что это дело принципа; хотелось подчеркнуть, что в случае продажи семья могла бы получить нечто большее, чем деньги. Он не знал, в какой мере ему удалось донести это до слушателей, но, по-видимому, его слова все же нашли отклик. Люди подходили к нему и за ужином, и после, чтобы высказать согласие с его мнением. Все они принадлежали к среднему поколению: сестренка Кори, кузины Лори и Клэр, кузен Стив. Эти его поняли, а старшее поколение, видимо, нет.

Что ж, теперь мяч на спрейнтовской стороне поля. Олбан предвидел, что противник будет тянуть время. Ведь немедленный положительный ответ не давал «Спрейнту» никаких преимуществ, если, конечно, на горизонте не просматривалось другого претендента, но признаков такового не было.

Если повезет, завтра поступят какие-нибудь известия. Он по-прежнему считал, что они сойдутся на ста восьмидесяти, хотя семья, очевидно, предпочла бы двести. Это дело техники. Просто цифры. Фигуинг был в некотором роде прав. А кроме того, с личной и материальной точки зрения Олбану было по большому счету все равно.

Он по-прежнему не знал всей правды относительно лодки и пускового шнура. Как бы то ни было, они вышли из положения, и теперь это не играло роли. Хуже всего было то, что он никогда больше не сможет доверять Нилу Макбрайду, – а насчет Уин он и так не обманывался.

Его попытка поторговаться с этой старой лисой ни к чему не привела. Он предполагал, что она будет ошарашена его своевременным возвращением с рыбалки. У него даже теплилась надежда, что она устыдится и проявит великодушие, но нет. Быть может, Уин догадалась, что его слова вопреки ее первоначальным опасениям вовсе не пойдут вразрез с ее истинными интересами.

В общем, из их разговора ничего не вышло, и его преследовало смутное, неотвязное ощущение, что эта неудача – в большей степени, чем он поначалу представлял, – объяснялась тем, как он ответил на ее вопрос о своем отношении к Софи.

Да, кстати, Софи. Он так и не знал, что думать, не разобрался в своих чувствах. Можно ли считать, что он должным образом, совершенно официально поставил точку? Стал ли последний эпизод очищающим моментом истины? Или же, наоборот, эта рыбалка и маленькая драма с порванным пусковым шнуром только раздули затухающее пламя, так и не перечеркнув давнего, пылкого, юношеского увлечения? Как знать? Олбан разрывался от этой двойственности. Для себя он мог сформулировать аргументы в пользу обеих точек зрения, но не мог сделать разумный выбор.

Какой вариант он предпочитал?

Он хотел, как ему казалось, от нее освободиться. То было глупое ребяческое увлечение, срок давности которого давно истек. Он хотел получить право подойти к ВГ и просто сказать: «Я твой, бери меня всего или по частям, сколько нужно. Я готов на любую степень близости и преданности, какую ты захочешь предложить или попросить».

Хоть вой. Какая-то часть его существа – можно сказать, старая гвардия – оказывалась чуть ли не на грани апоплексического удара при одной только мысли о забвении любви и преданности. Когда-то, на первых подступах к тому, кем он стал сейчас, он поклялся себе, что будет любить Софи вечно, и с тех пор носил в своей душе этот обет. Он построил свой мир вокруг нее, хотя и на расстоянии, без ее ведома или согласия, притом что образ ее был основан на прежней Софи, которая совершенно переменилась, повзрослела, выросла из своего – и его – былого «я», и притом что этот зарок противоречил всякому здравому смыслу и разумному себялюбию.

Это любовь. Романтическая, чистая, идеальная любовь; она и не должна быть здравой или разумной. Она стала сердцевиной его существа, эта страсть, чистота чувств и преданность. Как мог он допустить мысль отказаться от нее, а вместе с ней и от Софи? Этот обет долгие годы был стержнем его души. Мыслимо ли теперь отречься от него? Следует ли сделать попытку?

Ему вспомнилось, как он, лежа в постели в Лидкомбе, думал о своей матери Ирэн и давал себе клятву, что никогда не будет звать Лию матерью или мамой… Впоследствии он пошел на попятную, потому что Лия оказалась славной, потому что не вызывала у него ненависти или неприязни, и в конце концов пришлось себе признаться, что она хорошая и временами заслуживает того, чтобы называть ее мамой. Тогда ему стало стыдно за свою взрослость и расчетливость; он сказал себе, что предает Ирэн и все такое прочее. Значит, в нем это есть. Он делал такое и раньше.

А может ли быть иначе, если всю дорогу даешь себе глупые детские зароки?

«Отступник, – подумал он. – Презренный изменник».

Софи сделалась его божеством, понял он, опешив от такой мысли. Он построил храм вокруг ее образа, сделав из нее статую, застывшую, неизменную и нетленную икону. Главным стало преклонение перед этой иконой, а не перед той девушкой, какой она была, или той женщиной, в которую превратилась. Она воплощала истинность его убеждений, способность верить. Если он способен был верить в свою любовь к Софи, он мог считать себя личностью, достойным, порядочным человеком. Он придерживался атеистических и антицерковных взглядов, но теперь ему пришлось столкнуться с какой-то дурацкой собственной верой, с полубезумной религией, которую он носил в себе, и признать свою беспросветную глупость. Возможно, это была небесполезная глупость, проистекающая, подобно традиционным религиям, от некоторого невежества, но глупость есть глупость.

Когда-то он назвал религии обществами по отмене разума. Черт побери, мог ли он представить, какой апломб пронизывал его речи. Впору приносить извинения Тони Фромлаксу.

У него в уме возник образ миролюбивой, обходительной толпы, которая решила штурмовать храм с каменным изваянием Софи. Он явственно слышал завывания жрецов и стенания верующих, в то время как великие совершали омовение, чтобы их чистое, просвещенное воинство, размахивая скрижалями (с тщательно аргументированными письменами, с еще не высохшими чернилами) вместо факелов, оскверняло священное место своим присутствием, своими сомнениями, безверием и непререкаемым отсутствием определенности.

Когда эта пытливая, невероятно вежливая толпа вытащила из темного храма на холодный свет дня и разума несколько священных текстов, бессильные жрецы стали рвать на себе волосы и бросились ей вослед.

«Где их черти носят?», «С лошади брякнулась, сэр», «Ну, не до такой же степени, дядюшка!» «Ни фига подобного». (Помимо этого, его истово верующая натура, маниакальная часть его личности, которая неутомимо собирала эти маленькие реликвии, сегодня вознамерилась добавить к священному канону еще одну жемчужину: «Есть, капитан!»). Но в лучах солнца, при свете дня, эти реликвии как-то усохли, стали печальными, жалкими и нелепыми. Только сейчас он осознал, какими же мелкими были основания его веры. Как непрочны были краеугольные камни построенной по заказу, безыскусно сложенной культовой башни.