Текст книги "«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу"
Автор книги: Иэн М. Бэнкс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
– У тебя, значит, тоже две матери.
– Почему «тоже»?
– Как и у меня. Моя настоящая мать умерла, но есть Лия… ну, мама.
Софи задумалась.
– Хм. Да, пожалуй.
И они вернулись к хозяйственным делам.
– Юная леди, не собираетесь ли вы сесть за стол в таком виде? – выговаривал дядя Джеймс своей дочери. – В моем доме так не принято.
На Софи были белые туфли на каблуках, блестящие лосины и очередная футболка, на этот раз с изображением «Давида» Микеланджело. Она разглядывала на себе картинку. Олбан, который обкашивал края одной из садовых террас и даже не заметил, как стемнело, теперь оказался позади дяди Джеймса, а тот заблокировал подход к лестнице, встав у нижней ступеньки и глядя снизу вверх на свою дочь. Олбану просто необходимо было умыться и переодеться – в доме уже витали запахи ужина, из гостиной доносились оживленные голоса и тянуло сигаретным дымком, – но он не решался просто так прошмыгнуть мимо дядюшки.
– Ах, какая жалость, пап. – Софи подняла голову от черно-белого изображения и щелкнула пальцами. – Ты просто не распознал. Это произведение искусства.
– Это голый мужчина в полный рост, и я лично не желаю видеть такое за едой, – отрезал ее отец. – А теперь ступай и переоденься. Ты вышла к столу в непотребном виде и сама это знаешь.
Софи смотрела вниз на отца, будто бы не замечая Олбана, застывшего позади:
– Джеймс, я очень надеюсь, что ты про себя думаешь: «Боже, придираюсь, как мой собственный отец».
– Что я думаю – это не вашего ума дело, юная леди.
– Ну конечно, у нас одностороннее движение, да?
– Хватит умничать.
Она ахнула и дернулась вперед, как от удара в солнечное сплетение:
– Видишь, к чему приводит дорогостоящее образование, которое ты всегда…
– Марш наверх – и переоденься, – оборвал он.
Софи с улыбкой взглянула поверх его плеча:
– Привет, Олбан. – Она развернулась на каблуках. – Не смею возражать, папочка.
Дядя Джеймс повернул голову и только сейчас заметил постороннее присутствие. Сам он уже надел костюм, но выглядел весьма мрачно и даже побагровел от досады. От него пахло дымом.
– Олбан, – сказал он, отступая в сторону. – Господи, где ты так вывозился? Ну, проходи-проходи. Да не задерживайся. Время поджимает.
Олбан припустил наверх, перескакивая через две, а то и через три ступеньки.
Позднее он понял, в какой именно момент влюбился без оглядки. Это случилось в тот день, когда родители должны были уехать в Ричмонд, оставив его до конца лета в Лидкомбе. А они всей компанией (несколько друзей Софи плюс Олбан) были до этого в Линтоне, что за несколько миль по Девонскому побережью. Там один из мальчишек, взяв отцовский катер, катал их небольшими группками по бухте до мыса Форланд или на запад, к бухте Вуди и мысу Хайвеер. Он проделывал это не в первый раз и всегда раскачивал катер, чтобы все вымокли, а девчонки вопили от страха.
Олбан разок прокатился, но не нашел в этом особого кайфа. Сидевший за штурвалом придурок в огромных солнцезащитных очках и дикой полосатой футболке только и делал, что выпендривался, слишком усердствуя, чтобы промочить всех до нитки (безмятежность моря нарушалась разве что едва заметной, ленивой рябью, и ему приходилось кружить и пересекать создаваемые им же волны, чтобы создать качку), да и с катером, насколько успел заметить Олбан, управлялся еле-еле и подвергал их всех риску. Этот тип каждого заставил надеть спасательный жилет, а сам не надел.
К тому же девчонки подобрались какие-то туповатые, чуть что – визжать. Ни одной из них Олбан толком не знал, но все равно был раздосадован. Он заметил, что в этой компании Софи снова стала говорить «ага» в своей характерной манере. Врач заменил ей постоянные брекеты на съемные, и сегодня она была без них.
Олбан ни разу не поехал кататься вместе с Софи – он остался в кафе на пристани и читал «Постороннего» на французском в преддверии следующего учебного года – читал медленно, порой становился объектом насмешек, но пропускал их мимо ушей; он готов был поспорить на миллион, что Софи тоже вела себя по-девчачьи, завывая, как привидение, всякий раз, когда лодка прорезала волну или когда ей на лицо попадала хоть капля воды.
Случилось это, когда они вернулись домой вместе с тетей Кларой, которая заехала за ними в Линтон. Когда они под смех и шутки входили через главный вход, возглавляемые Софи, его отец оказался в холле – возился с какими-то сумками.
– Ну что, Софи, – спросил ее Энди, – понравился тебе катер?
– Еще как!
– Вся мокрая, наверное?
– Ну, не до такой же степени, дядюшка!
Он собирает коллекцию, лелеет все крупицы, слетевшие с ее губ, крепко сжимает их, качает, подносит поближе, чтобы рассмотреть, тщательно изучает, сберегает как сокровище, оправляет, подобно фотографиям, в витиевато украшенные рамки надежды и желания, заключает в коробочки и шкатулки из драгоценных металлов, инкрустированные драгоценными камнями, словно хрупкие мощи, объявленные католической святыней, которая заслуживает восхищения и поклонения благодаря тому, с чем она связана и откуда исходит.
Первая драгоценность в его коллекции связана с ней, хотя исходит не от нее. Это строчка из какой-то пьесы, возможно, – думает он, – даже из шекспировской, которую они проходили в школе (теперь он жалеет, что хлопал ушами во время того самого урока). Фраза звучит так: «Сестра, сестра, моя сестра». Больше ничего. Это все. Казалось бы, пустяк, простое сочетание звуков, но они стали для него священным заклинанием, чем-то вроде мантры.
«Сестра, сестра, моя сестра». С той поры, как к нему пришло ожидание любви, эти слова он неустанно твердил по ночам, в кромешной тьме, лежа у себя в спальне, словно они могли по волшебству перенести ее к нему в неясном, мерцающем обличье, как будто сотканном из света. «Сестра, сестра, моя сестра. Сестра, сестра, моя сестра. Сестра, сестра, моя сестра…»
Остальные драгоценные крупицы полностью исходят от нее, они копились постепенно. Он по-прежнему слышит: «Где их черти носят?», по-прежнему с поразительной точностью помнит ее интонацию и каждый отдельный слог: «С лошади брякнулась, сэр», по-прежнему может воспроизвести в голове мельчайшие нюансы тона, ритма и выговора, словно их зафиксировала самая совершенная звукозаписывающая техника, изобретенная человеком, – «Ну, не до такой же степени, дядюшка!»
Последняя фраза была жемчужиной из жемчужин, звездой на небосклоне. Быстрота реакции, бесшабашная уверенность, чистая, неприкрытая сексуальность – вот что стояло за этими словами. (Энди, его отец, сначала смотрел на нее, как баран на новые ворота. А когда до него дошло, издал лишь один взрывной звук – не то хохотнул, не то смущенно кашлянул. Потом улыбнулся, слегка покраснел и принялся укладывать сумки в багажник. Две-три подружки Софи взвизгнули, одна шлепнула ее по руке. А Софи невозмутимо прошествовала через холл, и ее рыжие волосы вздымались волнами, когда она скакала по лестнице, раз-два-три.)
Он мгновенно все понял, возможно, даже выпалил бы сам что-нибудь подобное, если бы она его не опередила (уроки его приятеля Плинка, который во всем видел сексуальный подтекст, не пропали даром. А может, гормоны взыграли). Он стоял и смотрел, как она уходит, ее приятели обтекали его с двух сторон, у него на его лице расплывалась широченная улыбка, а в душе зарождалось и расцветало восхищение, смешанное с обожанием.
В эту ночь, думая о ней, отделенной от него всего лишь парой комнат, какими-то тремя стенами, он снова и снова проигрывает в голове ту фразу, как пластинку, как сингл, в который влюбился с первого раза и потому должен дослушать и тут же перевернуть; он слышит ее голос, видит картинки, засевшие у него в голове, – она в костюме для верховой езды, в шортах и блузке, в крагах, в джинсах, с пышной копной рыжих волос. Перед тем как уснуть, он трижды доводит себя до оргазма, до изнеможения, до боли, используя один и тот же холодный, влажный бумажный платок и в завершение извергая лишь тонкие водянистые капли, и только тогда погружается в лихорадочный, тревожный сон, где по-прежнему слышит ее бархатистый голос, видит, как она непринужденно идет, покачивая бедрами, через подернутый дымкой, залитый солнцем парк или мерно шагает, словно в замедленной съемке, по сияющему, отполированному паркету холла.
– Я лично не считаю, что они никудышные. По-моему, очень даже кудышные.
От этих ноток возмущения в ее голосе он расплылся в такой широченной улыбке, что вынужден был отвернуться, чтобы не уязвить Софи еще сильнее. Мгновение спустя он осознал, что это, видимо, была намеренная – в сущности, продуманная, – а не детская ошибка.
Прочистив горло, он вновь повернулся к Софи и попытался понять выражение ее лица. Сложно сказать.
– Кудышные? – переспросил он, пытаясь придать голосу интонации умудренного опытом знатока или киногероя.
Они говорили о любимой музыке; Софи, как он и ожидал, слушала главным образом радио и синглы – словом, обычную чартовую попсу. Он же предпочитал альбомы – таких исполнителей, как Боуи, и таких групп, как Talking Heads, Prefab Sprout и так далее, хотя вкусы у него были разнообразны; в ближайшее время, например, он собирался купить «Red Roses for Ме» ирландцев Pogues, выпущенный в прошлом году (видимо, полное их название обозначало на гаэльском какую-нибудь похабщину – по крайней мере, так считал Плинк). Еще один альбом выходил у них через месяц или два. Он довольно долго торчал от U2, но после участия в «Лайв-эйд»1313
«Лайв-эйд» (Live Aid) – благотворительный концерт в поддержку голодающих Африки, организован Бобом Гелдофом.
[Закрыть] они стали казаться ему слишком уж коммерческой командой.
На Софи были крепкие коричневые ботинки, черные рейтузы и та самая футболка с «Давидом» Микеланджело, забракованная дядей Джеймсом примерно с неделю назад. Гениталии «Давида» теперь прикрывал маленький листик из зеленой ткани, что было идеальным решением, поскольку эта аппликация раз и навсегда выбила у ее отца почву из-под ног и вместе с тем постоянно напоминала о нелепости его придирок. Футболка стала ее излюбленной одеждой, настолько привилегированной, что Софи доставала ее из кипы свежевыстиранного белья и гладила только сама – в знак редкой благосклонности. Олбан заметил, что лицо дяди Джеймса неизменно багровело всякий раз, когда ему на глаза попадалась эта вещь, а Софи, естественно, из нее не вылезала.
– Чем тебе не нравится слово «кудышные»? – спросила она.
– Ты уверена, что есть такое слово?
– А ты уверен, что нет?
– Я же не утверждаю.
– Тогда зачем спрашивать?
– Для спроса.
Она прищурилась:
– Странный ты какой-то.
Он засмеялся:
– А сама так не думаешь.
У нее расширились зрачки.
– Уж не ты ли будешь решать, что я думаю? Еще не хватало!
С обиженным видом она уселась на перевернутый блок тесаного камня, наполовину скрытый мшисто-травяным ковром, который устилал изнутри все разрушенное аббатство. Она бродила вокруг, пока он граблями выпалывал мох из травы. Во рту у нее была соломинка, и всем своим видом она будто бы подделывалась под деревенскую простушку. Во время разговора она вертела соломинку в руках, а сейчас снова взяла ее в зубы.
Пожав плечами, он продолжил выскребать мох из травы и складывать в тачку. Некоторое время она следила за его движениями. Он старался выглядеть мощным, сноровистым и целеустремленным.
– Чем ты занимаешься? – спросила она.
Он-то вроде как предполагал, что это очевидно. Она серьезно спросила? Выражение ее лица было довольно суровым, почти обиженным, словно ее до сих пор жгло, что другие видят ее насквозь и указывают, как ей думать и что чувствовать.
– Выпалываю мох из травы, – сказал он, стараясь найти правильный тон на тот случай, если она съязвила, и в то же время не показать, что это и ежу ясно, – на тот случай, если она спросила без всякой задней мысли.
– Зачем?
– Иначе мох все заполонит. – Он взглянул на серые руины высоких стен здания. – Здесь всегда тень.
– И пускай заполонит – что в этом плохого?
Он снова пожал плечами:
– Может, и ничего. Только проплешины будут.
Некоторое время она молчала: казалось, засмотрелась на его работу.
– Папа надумал устроить бассейн, – сообщила она.
– Правда? – Он считал, что бассейн в доме был бы очень кстати.
– Да. Они с мамой ездили в Барнстейпл к каким-то друзьям по «Круглому столу»1414
«Круглый стол» – международная общественная организация, объединяющая представителей среднего класса, которые стремятся к обмену мнениями по насущным вопросам современности, к здоровому образу жизни, укреплению семьи. Основана в Норидже в 1927 г. членами Ротарианского клуба.
[Закрыть] – помнишь, в самую жару?
– Помню.
– Так вот: у тех был бассейн. Оттянулись они там по полной. Короче, обратно машину пришлось вести маме, хотя отец порывался сам сесть за руль. Думаю, она привыкла. Не доверять же свою жизнь пьяному.
Олбан выпрямился и посмотрел на нее.
– Погоди-ка, – произнес он. – А где они собираются устроить бассейн? В саду?
Чем больше он об этом думал, тем меньше понимал, как им удастся разместить здесь бассейн.
Она пожала плечами и принялась изучать кончик изжеванной соломинки.
– Понятия не имею. Где-нибудь поближе к дому.
Он попытался вспомнить другие места, где видел бассейны.
– Внутренний? Крытый? Или наружный? Насколько большой?
Она посмотрела на него и склонила голову; длинный рыжий «конский хвост» свесился набок, тяжело покачиваясь в лучах полуденного солнца, проходящих сквозь одну из высоких полуразрушенных каменных арок.
– Подземный, двадцать два с половиной метра в длину. Три в ширину. Выложенный зеленым и лиловым кафелем. Четыре трамплина и горка. – Она покачала головой, и зрачки ее расширились, когда она отвела от него взгляд, пожевывая свою соломинку. – Ну откуда я знаю? Бассейн как бассейн.
Он уставился на видневшуюся оттуда часть дома: угол шиферной крыши и наклонное мансардное окно. Если сделают этот чертов бассейн, то не иначе как на первом уступе, на месте цветника с юго-западной стороны. Сволочи! Там такие красивые цветы и кустарники. Вот сволочи!
– Эх, – вздохнул он.
Грабли с яростью впились в мох, выворачивая почву. Отряхнув их и подправив угол, он снова взялся за тот же участок, но на этот раз с осторожностью. Постучав граблями о дно тачки, сбросил туда мох, потом выдернул застрявшие между зубьев остатки и отправил их следом.
– Как твое колено? – спросил он у нее.
– Ничего. – Она увлеченно расплющивала кончик соломинки, крепко зажав его между указательным и большим пальцами.
– Ты сейчас свободна? – спросил он. Она подняла голову. Он пожал плечами. – Не хочешь чуток поработать?
Она приподняла темные брови:
– А что надо делать?
– Да передвинуть кой-чего. Мне напарник нужен.
Ее губы слегка изогнулись, как будто она хотела улыбнуться, но сдерживалась.
– Я не мужчина, – тихо произнесла она, обращаясь к стебельку.
На мгновение он прикусил язык.
– Представь, я заметил. – У него вдруг пересохло в горле.
– Спасибо, братик, – лукаво сказала она, не без изящества поднимаясь с камня, отбросила соломинку и уперла руки в бока; выглядит она просто обалденно, пронеслось у него в голове. – Говори: что двигать?
Он заулыбался, приходя в себя:
– Не волнуйся. Не гири таскать.
– Я и не волнуюсь. Давай веди.
Он взялся за тачку, передав ей грабли. Она последовала за ним.
– Откуда они здесь?
– Сам не знаю, – ответил он.
Они стояли на большой лужайке в северо-восточной части парка, неподалеку от «Диких зарослей» и «Болотного садика», среди азалий и американского черного орешника. Лужайку прорезал длинный прямой ров, который начинался от рощицы на обращенном к югу невысоком склоне и исчезал в кустах азалий с северной стороны. Примерно на три четверти ров был завален толстыми жердями с плашками мха и травы.
– То ли сваи, то ли воротные стойки, типа того.
– Что за сваи?
– Ну, как бы это сказать… вроде столбов, которые вгоняют поглубже в грунт, чтоб удерживать изгиб ограды.
– Интересно. И что они тут делают?
– Понятия не имею. Похоже, кому-то взбрело в голову завалить водосток, но использовать для этого древесину просто глупо, ведь…
– Что-что? Какой еще водосток?
– Вот этот самый, – сказал он, обозначив жестом всю длину рва. Он сел на корточки и потянул за пучок травы, приподнимая дерн и обнажая неглубокий каменистый желоб. – Русло. Специально прорыто, для красоты.
– Так бы и сказал: русло.
– Не, на самом деле это водосток.
– Ладно, – сказала она, – в чем наша задача? Ты можешь объяснить по-человечески?
– Вытащить сваи, а потом… – Его взгляд устремился к восточному краю лужайки. Когда он обдумывал первоначальный план, расстояние казалось куда меньше. – …Откатить вон туда. В том направлении.
Нагнувшись, она посмотрела вниз.
– Для дров – сыроваты.
– Мы же не собираемся их жечь. Смысл в том, чтобы расчистить водовод и, если получится, привести в рабочее состояние. – Похоже, это ее не убедило. – Красотища будет! – добавил он.
Она кивнула, будто делая одолжение. Он широко развел руками и ободряюще улыбнулся:
– В общем, если ты мне поможешь хотя бы вытащить их на берег, это уже будет здорово. Но сваи здоровенные. Если тебе это в лом… то есть… ну… слишком, ну, ты меня понимаешь… в общем, ну, короче. Ничего страшного, если… ну, ничего не случится, если…
Она снова посмотрела вниз.
– Там, наверное, насекомые кишат, черви ползают, да?
– Ну, да, все может быть, – нехотя признал он.
Она демонстративно уставилась ему пониже спины.
– Это у тебя пара рукавиц в заднем кармане?
– Нет, это я так рад, что ты уходишь.1515
Намек на крылатую шутку секс-бомбы 1930-х гг. Мей Уэст: «Это у тебя пушка в кармане или ты так рад меня видеть?»
[Закрыть]
Подняв брови и поджав губки, она посмотрела на него в упор.
Он откашлялся.
– М-да, не смешно. Вот, держи рукавицы.
Каждую полусгнившую сваю нужно было очистить от травы и мха, а потом извлечь из песчаного фунта. Софи стояла во рву, уперев ноги в каменные стенки русла, а он склонился сбоку; сваи приходилось толкать по одной, чтобы выдвинуть на свободное место, где сподручнее было ухватиться; потом, кряхтя и пошатываясь, они вместе брались за концы и вытаскивали бревно на берег. Откатывать в сторону решили потом или вообще на другой день.
Ему показалось, у нее вырвался сдавленный стон при виде прыснувших во все стороны мокриц, но после этого она будто бы перестала замечать многочисленных насекомых, попадавшихся им на глаза.
– Ай! – взвизгнула Софи, когда у них из-под ног разбежался целый выводок крошечных коричневых полевок.
Она отпрянула, но тут же застенчиво улыбнулась и снова ухватилась за бревно.
Древесина сильно отсырела и, вопреки его прогнозам, оказалась почти неподъемной. Ему приходилось тяжелее, потому что он тянул вверх и вбок, но, к его изумлению, она тоже работала с усердием и не жаловалась. Стояла жара, с них градом катился пот. Она как можно выше закатала рукава, но это не помогло.
Задев концом бревна футболку и увидев темное буро-зеленое пятно, она чертыхнулась.
Потом, тяжело дыша, взглянула на него. Вытерла рукой нос и показала пальцем в рукавице на футболку.
– Ты ведь ничего такого не подумаешь, если я ее сниму?
О господи, подумал он.
– Честное скаутское, – сказал он, отдавая салют. Он и сам подумывал снять рубашку – это была старая ковбойка дяди Джеймса, с потрепанным воротом и манжетами, – но теперь это могло бы выглядеть, ну, как будто он что-то там замышляет. Лучше уж просто расстегнуть еще одну пуговицу и повыше закатать рукава.
Она сняла рукавицы, потом скрестила руки под грудью и стянула футболку через голову, оставшись в белом кружевном лифчике.
Твою ж мать. Это было просто великолепно; футболка зацепилась за голову, то бишь за «конский хвост», и ему представилась прекрасная возможность безнаказанно полюбоваться прекрасной, слегка загорелой грудью идеально округлой формы, пока Софи, проклиная все на свете, дергала ворот футболки. В конце концов показалось ее лицо – разгоряченное, красное и сердитое.
– Насмотрелся? – спросила она его, скатав футболку и кинув ее на траву.
О черт!
– На что? – спросил он, не придав голосу ни убедительно-притворной искренности, ни ехидного сарказма, и с ужасом осознал, что выставил себя деревенщиной; надо было посмотреть на нее с вожделением и сказать: ха, да уж, насладился!
Она покачала головой и посмотрела в сторону, заложив руки за голову, чтобы поправить ленточку, которая стягивала волосы. От этого ее груди не только поднялись, но и качнулись. Он почувствовал, как у него под брюками вздымается бугор. Только этого не хватало.
Ну вот, мелькнуло у него в голове, теперь небось все лето придется обходить за версту это сказочное создание.
– Что ж, за работу, – сказала она. – Тащи то бревно, приподнимай…
Они вкалывали до вечера, не произнося почти ни слова, так было тяжело. Их немного охлаждал легкий ветерок, но работать все равно было жарко. У него волосы прилипли к голове, а рубашка – к спине. Вокруг вились назойливые мухи. Временами он мельком видел ручейки пота, стекавшие между ее грудями и по канавке между лопатками – по этим миниатюрным стокам ее тела. Он даже надеялся, если повезет, увидеть ее трусики, но брюки слишком высоко сидели на бедрах. Клонившееся к закату золотистое солнце заливало ее сияющим, медовым светом.
Закончив, они в изнеможении рухнули на траву по разные стороны освобожденного водовода – распластались, тяжело дыша, в прохладной тени деревьев. Ему пришло в голову: а вдруг дядя Джеймс увидит такую сцену? Что он подумает?
Софи снова надела футболку. Они потащились обратно к дому, испытывая жгучую боль в мышцах.
– Завтра все тело будет ныть, – сказала она.
– Или послезавтра, – отозвался он, забираясь на высокий уступ перед самым домом.
Ветер угомонился; сад, казалось, замер в неподвижности, потеряв счет времени, и только жужжание насекомых выдавало существование какой-то жизни.
– Уф, – сказала она. – Вот жарища, да?
– Ага, – согласился он и засмеялся. – Сейчас бы в бассейн!
Она взглянула на него с улыбкой, поднимаясь по ступенькам крыльца; в дом они вошли сквозь огромные застекленные двери, за которыми их встретили звуки радио и запах чесночного соуса.
И вот он ее целует! Они на вечеринке под большим навесом на какой-то ферме, которая находится неподалеку от Бэмптона, рядом с Национальным парком, и принадлежит родителям одной из подружек Софи; выпито уже немало сидра, все постепенно переходят на дурацкий, рыкающий, до смешного тягучий западный говорок и несут всякую чушь, чем, наверное, реально доводят местных ребят: «А выпью-ка я ишшо сидор-р-ру», «Ой-е, зашибенная кр-р-ралечка» – и танцуют до одури под кучу разных групп, о которых ни он, ни она и слыхом не слыхивали, но виду не подают, хотя потом он раскалывается и она тоже сознается, что таких не знает, – и пыхают косячком, но, честно говоря, не затягиваются, а потом долго кашляют и наливают себе еще сидра, потому что от дыма ужасно дерет горло.
Но он целует ее! И она ему позволяет! И целует его в ответ! Они целуются! Он не верит своему счастью.
Ребята все вместе посмотрели закат, а потом убавили звук и потянулись к дому, чтобы по очереди позвонить родителям и доложить, что у них все в порядке. Разумеется, гости приехали сюда с ночевкой, и предки думают, что за молодежью приглядывают фермер с женой, которые не допустят никаких безобразий, но на самом деле за хозяина остался племянник фермера, который на пару со своей подругой отпустил старших на выходные; парень сам не дурак выпить и курнуть, ему только в кайф, что к ним с ночевкой завалилась толпа приезжих, а чем они тешатся – племяннику по барабану, но на всякий случай он таскает за собой огнетушитель (а у самого к губе сигаретка прилипла), потому что тусуются они, как-никак, в амбаре и, хотя там, считай, пусто, вокруг-то полно соломы, а ребята почти сплошь курящие. В глубине амбара установлена нехилая аудиосистема, тут и там расставлены бочки и тазы со льдом или, на худой конец, с холодной водой, чтобы остужать банки и бутылки. Гостям даже не пришлось везти с собой выпивку, потому что этот самый племянничек закупился под завязку и теперь толкает им бухло по сходной цене да еще предлагает домашний сидр – крепкий, неочищенный, мутный, в больших оплетенных бутылях, – которым тут же приторговывает его подруга, разливая эту бурду в белые пластиковые стаканчики, а сама твердит, что каждая порция по крепости равна целой пинте, и после парочки таких порций никто с ней уже и не спорит.
Сначала Софи танцует с другими парнями, в том числе и с хозяйским племянником по имени Джейми, а Олбан просто сидит и смотрит, как отплясывают другие; потом все же приглашает двух-трех девушек, с которыми встречается взглядом, но лишь одна из них соглашается, да и то какая-то плюгавая и в хлам пьяная, еле на ногах стоит, а потом и вовсе блюет, отойдя в сторонку, – какие уж тут танцы; другая девушка, как оказалось, пришла на вечеринку с плечистым, светловолосым и уже подвыпившим парнем, этаким «Лучшим молодым фермером года», который, не стерпев наглости Олбана, собирается отметелить этого гада, но Олбан поспешно извиняется, поднимает обе руки и ретируется, а потом возвращается и садится на тюк с соломой, где можно спокойно выпить, пока Софи, вся запыхавшаяся от танцев, не усаживается рядом, чтобы пожаловаться, как она чертовски разбита, потому что со дня героических трудов по очистке водостока прошло всего двое суток.
На ней неимоверно узкие джинсы и прозрачный черный топ, сквозь который просвечивает черный лифчик; ботинки она скинула и танцевала босиком, а теперь всерьез обвиняет Олбана, что он ее измучил; это все из-за него, и потому он предлагает потанцевать за нее: она забирается ему на спину, кладет голову на плечо, а он обхватывает руками ее бедра и танцует таким образом с парочкой ее подружек, пока она размахивает руками и качается туда-сюда, так что пару раз они оба чуть не валятся на пол; трое-четверо парней таким же манером развлекают своих девушек. После пары песен он совсем выдохся, пришлось спустить ее на пол и тащиться в глубь сарая, где свалены тюки с соломой; они садятся на пол, привалившись к этим тюкам, и она прижимается к нему, хохочет, а потом уходит за двумя стаканами крепкого мутного самогона, возвращается и едва не падает на него, все так же тяжело дыша и хихикая, а потом, когда последние лучи солнца исчезают на западе и кто-то зажигает тусклые лампочки, вдруг – поразительно, непостижимо, вроде бы никто из них первым и не начинал – они целуются; сначала это просто легкие касания губами, потом настоящие, всеохватные поцелуи с приоткрытым ртом и с языком, а стаканчики с самогоном уже забыты, то есть банально опрокинуты на пол, и они впиваются друг в друга, все крепче сжимая объятия.
Через некоторое время она вдруг отстраняется, и на ее разрумяненном лице застывает испуг.
– Как это произошло? – спрашивает она с ужасом.
Он качает головой.
– Сам не знаю! – отвечает он в полный голос, разводя руками. – Но ведь неплохо, а?
Выражение ужаса пропадает, она смеется и начинает что-то говорить, но слова заглушаются, потому что она снова припадает к нему и губы их соединяются, не препятствуя языкам.
Потом, за амбаром, пока где-то за рифленой металлической стенкой гремит музыка, скрытые от посторонних глаз, они продолжают целоваться, обниматься, ласкать и просто сжимать друг друга в объятиях. Он никогда не чувствовал ничего прекраснее запаха ее волос. Она позволила ему расстегнуть ей лифчик и потрогать чудесную, изумительную грудь и погладить ее через джинсы между ног, но не позволила расстегнуть молнию, хотя сама ласкает его сквозь джинсы, да так, что ему раз десять кажется, что он вот-вот кончит, но этого так и не происходит, и яйца ноют, как черт-те что.
– Нет, правда, мы не должны этого делать, – говорит она вдруг, когда они лежат, прижавшись друг к другу, тяжело дыша, отдыхая от поцелуев.
– Законом это не запрещено, – замечает он.
– Да, но все-таки.
– В любом случае пока что у нас ничего не было.
– Что значит «пока что»? Ты на что-то надеешься? Надеешься, да? Признавайся!
Он обнимает ее крепче и снова зарывается носом в роскошные рыжие волосы. Они пахнут свежим воздухом, природой, каждым прекрасным растением на этом свете, каждым цветком, каждой травинкой.
– Ну, – говорит он, – я об этом думал, а как ты – не знаю.
Она ничего не отвечает, однако продолжает одной рукой поглаживать его поясницу, а другой шею. Так продолжается несколько минут. Он думает: это никогда не надоест.
– Знаешь, я ведь не совсем девственница, – признается она.
Он отстраняется и смотрит на нее.
– Это все Завитушка виновата, – говорит она с едва различимой в темноте улыбкой и пожимает плечами. – А может, седло.
– А, – говорит он, не сразу соображая, о чем она. Такое и в голову не могло прийти. Ему всегда (ну, в последние года два, когда его начали интересовать девчонки и секс) казалось странным, что женщины появляются на свет как бы опечатанными – будто сама природа подыгрывает святошам. Что ж, ладно. Даже когда считаешь, что узнал о сексе все, остается еще что-то неведомое.
– Ну, мм, я думаю… – выдавливает он, понимая, что не силен в этом вопросе, и вдруг ощущает себя полным ничтожеством.
– А ты? У тебя уже было? – спрашивает она. Ему кажется, она старательно изображает непринужденность. – Скажи честно.
Он подумывает соврать, но потом говорит:
– Хм, в общем, нет. Нет. Боюсь, что нет. Я как бы тоже девственник. Совсем.
Она умолкает и на миг замирает, а потом говорит:
– Ну, это я просто… ты же понимаешь…
Нет, он не понимает.
– Что? – спрашивает он.
– Да просто так, – отвечает она, – из интереса.
– Ну да. Ага, из интереса. Это ясно.
– Вряд ли у нас с тобой что-нибудь получится. Не думаю, что это… что это имеет смысл.
– Ладно, я понял.
В каком-то смысле он совершенно убит, поскольку рассчитывал, что у них все-таки получится… ну… если не сегодня, то когда-нибудь потом… что у них будет по-настоящему, но с другой стороны, он даже мечтать не мог о том, что произошло сегодня, вообще не думал, что у них дело дойдет до поцелуев, а тем более до настоящих поцелуев, до этих полусерьезных прикосновений, так что это все как подарок…
Но в то же время… О боже, она ведь ему двоюродная сестра. Родственница. По первости лучше бы с кем-нибудь со стороны. Пока что надо остановиться. Хорошенького понемножку. В конце-то концов, это было потрясающе. Впору закинуть голову назад и громко хохотать, грубо, безумно, не думая ни о чем, сотрясая темноту, но его останавливает, что ее это может встревожить и отпугнуть.
Она говорит:
– Давай еще разок поцелуемся.
Заканчивается все тем, что они вырубаются в амбаре среди десятка других спящих пар, свернувшись вместе под старым брезентом, но изредка встают, чтобы зачерпнуть воды из тех бочек, в которых охлаждали банки и бутылки. Вскоре после рассвета, пока никто еще не проснулся, она прижимается к нему, обвивает руками, устраивается поудобнее и еле слышно посапывает во сне.
Он шепчет и ей, и самому себе: «Сестра, сестра, моя сестра» – очень-очень тихо, а потом со счастливой улыбкой снова проваливается в сон.
Двоюродные бабки Верил и Дорис занимают верхние три четверти высокого красивого каменного дома, зажатого между многочисленными подобными домами в глубине Хиллхеда. Вдоль тротуаров – множество машин. Каким-то чудом Филдинг находит место для парковки почти у самого подъезда.
