Текст книги "«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу"
Автор книги: Иэн М. Бэнкс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
– Нет, ты это видел? – выдохнул он.
– Кажется, да, – шепотом откликнулся Гайдн.
– Это ведь она мне, а не тебе? – уточнил Олбан и на всякий случай посмотрел через плечо, но позади них была только кирпичная стена.
– Уж конечно не мне, – сказал Гайдн.
– Будь что будет. Я пошел. – Олбан встал и направился к бару.
– Попутного ветра, – пробормотал ему в спину Гайдн.
Ее звали Кальпана. В ней поразительным образом смешалось множество кровей: у нее в роду были выходцы из Северной Индии и Шри-Ланки, японцы и американские индейцы, а потому ее телосложение и черты лица не укладывались ни в какие этнические стереотипы. Прекрасная планета – только так можно описать место, где она появилась на свет. Волосы цвета темнопунцового бука, шелковистая кожа необыкновенной мягкости, не то розовато-жемчужная, не то нежно-ореховая. Карие глаза с зелеными точками. Неземные движения. Походка выдавала в ней существо из другой галактики, где не действуют грубые физические законы: она вся была словно соткана из особой экзотической материи, из чистого сияния сексуальной привлекательности. «Етит твою в бок, элитное издание», – думал Олбан, глядя на нее сзади, пока она изящно огибала столики на пути к самому дальнему, в торце зала, где сидел Гайдн Уопулд с вылезающими из орбит глазами.
Олбан уводил ее от стойки бара под неприязненными взглядами присутствующих мужчин. Его даже бросило в краску. Это какое-то безумие: сумев познакомиться с такой девушкой, он смутился гораздо сильнее, чем если бы она его отшила, как тех двоих, – ведь он был вполне готов к тому, что его постигнет та же участь. До тех самых пор, пока на нем не задержался ее беглый взгляд, пока ее губы не тронула застенчивая полуулыбка. А если без балды – то и после этого.
– Кальпана, это мой двоюродный брат Гайдн, – сказал он, подвигая для нее стул.
– Очень приятно. – Прежде чем сесть, она протянула руку Гайдну.
От ее бархатистого голоса Гайдн словно погрузился без единого пузыря в солнечную речку и утонул.
Она присела к ним за столик. Если бы стулья могли падать в обморок от наслаждения, ее стул подломился бы тут же, подумал Олбан.
Переводя взгляд с Кальпаны на Гайдна, Олбан тоже занял свое место.
– Все объясняется очень просто, – сказал он.
– И как же? – проскрипел Гайдн.
– Мы, оказывается, уже встречались.
– Встречались?! – поразился Гайдн. – И ты мог забыть?!
– Ваш двоюродный брат был ужасно пьян, – улыбнулась Кальпана.
Откуда ни возьмись, материализовался официант, который принял у них заказ. Олбан высказал предположение, что новую встречу надо бы отметить самым лучшим шампанским. Никто не возражал.
– В Мумбаи, – пояснил Гайдну Олбан, не сводя глаз с Кальпаны.
– Я – журналистка, – обратилась она к Гайдну, – В то время работала над материалом о политике игры. Олбан дал мне интервью.
– У нас была предварительная договоренность? – спросил Олбан. – И я пришел на бровях? За мной вообще-то не водится такой безалаберности.
– Нет, мы ни о чем не договаривались. Это вы настояли на том, чтобы дать мне интервью. Хотя до этого я уже побеседовала с одним из ваших… дядюшек, если не ошибаюсь. Мне казалось, этого более чем достаточно. Однако у вас было другое мнение.
– О господи, – вырвалось у Олбана. – Прошу меня простить.
– Ничего страшного. Я от души повеселилась.
Олбан прищурился:
– Надеюсь, я к вам не приставал?
– Еще как приставали. – Кальпана улыбнулась, обнажив изумительные зубки. – Это меня тоже повеселило.
Она прожила здесь не менее года: писала о Париже и французах, иногда делала отчеты о заседаниях Европарламента по заказам различных индийских газет и журналов. Владела японским, причем излагала мысли хорошим стилем и без ошибок; ее материалы время от времени публиковались в японских изданиях. Через пару дней ей предстояло распрощаться с Парижем: она возвращалась в Индию, чтобы там зарегистрировать брак с очень милым американцем. Жить собирались в Сиэтле, где у него дом с видом на залив. А пока она бродила по городу – иногда с друзьями, иногда в одиночестве – и прощалась с любимыми местами.
Подали шампанское. Первый тост был за ее предстоящее бракосочетание.
Гайдна, пьяного и счастливого, они высадили у «Ритца». У Олбана был номер в отеле «Георг V». Кальпана снимала квартиру в Бельвиле, куда собиралась ехать в том же такси.
Перед отелем швейцар открыл для Олбана дверцу такси. Тот повернулся к сидевшей рядом с ним Кальпане и с улыбкой протянул ей руку.
– Кальпана, – сказал он. – Это было ни с чем не сравнимое удовольствие.
Она смотрела перед собой и кусала губы. Покосилась на его протянутую руку, потом на швейцара.
Наконец их глаза встретились. Она взяла его руку в обе ладони.
– Послушай, – начала она и втянула в себя воздух сквозь стиснутые зубы, а потом наклонилась вперед и обратилась к швейцару: – Pardon, monsieur.
– Pas de probleme, madame,2424
Никаких проблем, мадам (фр.).
[Закрыть] – услышал Олбан.
Она посмотрела на него в упор. Он заметил, что у нее перехватило горло.
– А… – начала она, но у нее сорвалось дыхание. – Я хочу сказать… я никогда… о боже. Но… если бы… – Она сжала его пальцы.
Олбан взял ее левую руку и бережно поднес к губам.
– Кальпана, говори. Буду счастлив услышать любое предложение.
Улыбнувшись, она потупила взгляд и откинулась назад. Он осторожно отпустил ее руку, достал бумажник и сунул швейцару крупную купюру; тот широко улыбнулся и, кажется, даже подмигнул, захлопнул дверцу и дважды стукнул костяшками пальцев по крыше такси.
Больше он ее не встречал, даже не пытался выйти на ее след – они договорились об этом заранее; по всей видимости, она уехала, как и собиралась, чтобы выйти замуж за счастливчика американца из штата Вашингтон, и Олбан мог лишь пожелать им жить долго и беспредельно счастливо, но следующим вечером, когда они распрощались навсегда и он ехал от нее на такси к себе в отель, ему пришло в голову: «А ведь это были самые счастливые восемнадцать часов моей жизни, и больше такого не будет». Но поводов для грусти не нашлось.
Он говорил себе, что без презервативов было бы еще прекраснее, но что поделаешь, если сейчас такое время. А в остальном – лучше и быть не могло.
Перед отъездом из Парижа он встретился с Гайдном еще один раз; они постояли в гулком соборе Парижской Богоматери, проехались на метро, побродили по Монмартру – раньше Олбан избегал этого места, считая его приманкой для туристов, но теперь смог оценить его прелесть. Купили по мороженому и присели на ступени церкви Святого Сердца.
– Готов поспорить, ты вскоре посмотришь на это под другим углом, – сказал Олбан Гайдну.
– Думаешь? – Гайдн сидел, склонившись вперед и широко расставив ноги; одной рукой он отводил в сторону галстук, чтобы не закапать мороженым.
Олбан расслабился, свободно откинулся назад, провожал глазами освещенных солнцем девушек и с аппетитом уплетал пломбир.
– Верь мне. Я знал одного парня, у которого в кабинете всегда был идеальный порядок, для каждой мелочи свое место – вот такая патологическая аккуратность. Знаешь, есть специальные ручные пылесосы для чистки клавиатуры? У этого типа таких было два – на случай, если один выйдет из строя. Он органически не выносил, когда что-то оказывалось не на месте, пусть даже на короткое время. В результате этот аккуратист довел свой кабинет до такого безупречного состояния, что не смог там работать: ему втемяшилось, что открытый ящик стола – уже беспорядок. Не рабочее место, а какой-то ледяной дворец. Он даже отказался от мусорной корзины, потому что в ней, как в клоаке, неизбежно скапливается грязь.
Олбан покосился на Гайдна, но тот молчал и сосредоточенно поедал мороженое.
– Эта корзина и подсказала выход. Я ему сказал: мать твою, поставь ты себе под стол корзину – это жертвенник, капкан, который вберет в себя весь беспорядок. Мусорная корзина – это средоточие хаоса, которое не требует упорядоченности; более того, любая попытка навести в ней порядок свидетельствует о непонимании функциональной природы вещей.
Гайдн по-прежнему молчал, однако начал прислушиваться.
– Представь себе хорошо организованную систему регистрации документов: в ней всегда предусматривается папка «Разное», – продолжил Олбан. – Если какие-то документы не вписываются ни в одну из тематических папок, это еще не значит, что рубрикация неверна, – просто в мире так устроено. Для того и существует папка «Разное»: откажись от нее – и порядка станет не больше, а меньше, потому что придется слишком широко трактовать существующие рубрики или создавать новую папку для каждого отдельного документа, для каждого раздела и вместо организации хранения документов придется заниматься бесконечным присвоением имен. Рубрика «Разное» придает смысл всем остальным. Аналогичным образом мусорная корзина придает смысл аккуратности.
Он вспомнил о мороженом. Тут Гайдн повернул голову, все еще не отпуская галстук.
– И что, помогло? – спросил он. – Вот что значит глубокий психоанализ. Твой друг прозрел и стал, как прежде, счастливым и полезным винтиком конторской машины?
Спешно пораскинув мозгами – вся эта история была придумана на ходу, – Олбан сказал:
– Еще бы не помогло! – Он сдвинул темные очки и улыбнулся Гайдну. – Конечно, помогло. Здорово, да? – Темные очки вернулись на переносицу.
Олбану тогда показалось, что Гайдна это не убедило.
Впрочем, через неделю он все же вернулся в Лондон. В семье Олбан удостоился похвалы. А про себя подумал, что бедняга двоюродный просто переутомился.
– Гм. Стало быть, ты, Олбан, как и прежде, – шампанский социалист?2525
Шампанский социалист – «шампанскими социалистами» в Великобритании презрительно называют состоятельных людей, выступающих за права рабочего класса.
[Закрыть] – спрашивает Кеннард.
Они ужинают у родителей Филдинга на Мейлисон-стрит. Кеннард и Ренэ принимают у себя Олбана и Филдинга (Гайдн, конечно, тоже присутствует, потому что живет с родителями). Была приглашена и Нина, гражданская жена Филдинга, но она не смогла пропустить занятия на каких-то курсах (не иначе как «Астрология древних майя для кошек»). Они с Филдингом живут в Айлингтоне.
Филдинг всучил Олбану свой старый костюм и заставил надеть. Ол помылся-побрился – не подкопаешься, но от галстука отказался наотрез. Тема «шампанского социализма» уже сидит у Филдинга в печенках. Когда Олбан работал в фирме, ему полагались ежегодная премия и персональная машина. Но если человеку больше нравится вкалывать на лесоповале, это не делает его леваком, хотя теперь он играет в бессребреника.
Ол косится на австралийский «шираз» у себя в бокале (у папы феноменальная способность выбирать неподходящее вино, досадует Филдинг).
– Был когда-то шампанским социалистом, – отвечает Ол.
– Так-так. – Кеннард поднимает брови. – Был, да весь вышел?
– Нет, – говорит Олбан. – Просто стал более выдержанным. Теперь я марочный шампанский социалист. – Он поднимает бокал. – За ваше здоровье.
Кеннард моргает. Гайдн ухмыляется.
– Где же ты нынче трудишься, Олбан? – спрашивает Ренэ.
За долгие годы супружества жена Кеннарда научилась, хотя и не сразу, отвлекать внимание от промашек, бестактностей и тягостных пауз в речах мужа.
– Нигде, Ренэ, – отвечает ей Олбан. – Пока безработный.
– На перепутье, – понимающе кивает Кеннард. – Так-так.
Кеннарду недавно стукнуло шестьдесят два, но выглядит он старше своих лет. За последние годы он раздобрел, лишился последних волос, обзавелся тяжелыми и крайне отталкивающими брыжами. Зубы – тихий ужас. В компании занимает пост управляющего директора, что звучит вполне солидно. Как ни странно, умеет находить общий язык с детьми и политиками.
– На перепутье, – не спорит Олбан.
– А девушка есть? – интересуется Ренэ.
Не в пример мужу, мать Филдинга – совсем худышка.
– Постоянной, можно сказать, нет, – отвечает он и ловит на себе взгляд Филдинга.
– Ясненько, – изрекает Кеннард.
– У Олбана прекрасная девушка, – встревает Филдинг. – Живет в Глазго, математик. Преподает в университете.
– Кто-кто, сынок?
– Профессор.
– Нет, ты что-то другое сказал.
– Профессор математики, – втолковывает ей Филдинг, чтобы развеять сомнения.
– Не может быть! – изумляется Ренэ.
– Темная лошадка, – говорит в пространство Кеннард.
Рене сражена наповал. Она поворачивается от Филдинга к Олбану:
– Ты возьмешь ее на гулянку в Гарбадейл?
– Возможно, она меня туда подвезет, но сама не останется, – говорит Олбан. – Поедет дальше, на скалы.
– Она – верхолаз? – Ренэ сражена.
– Ах да, гулянка в Гарбадейле, – говорит Кеннард, будто до него только что дошло (и это весьма вероятно).
– Действительно верхолаз? – не верит Ренэ. – И одновременно профессор? – Она умолкает, а потом заливается пронзительным хохотом, прикрывая рот ладошкой. – Прямо как мужчина! – Она поворачивается к Гайдну. – Гайдн, как ты считаешь? Больше похоже на мужчину, правда?
– Не мне судить, мама, – говорит Гайдн и еле заметно покачивает головой, глядя на Олбана, словно извиняется за Ренэ.
– По горам лазает, говоришь? – переспрашивает Кеннард. – Та еще штучка.
Пытка длится не менее часа; после этого Кеннард ведет их наверх, в мансарду, где у него проложена игрушечная железная дорога; во время пуска паровозиков можно немного поговорить и попытаться склонить Кеннарда в нужную сторону.
– Олбан, как и я, считает, что семья не должна расставаться с фирмой, – сообщает Филдинг отцу.
Он бросает стремительный взгляд на Олбана, который изучает железную дорогу. Прочный стол-верстак размером два на четыре метра находится на уровне пояса. Он занимает почти всю мансарду; в середине зеленеют лесистые холмы и альпийские склоны из папье-маше. Горы прорезаны тоннелями, а самые высокие пики заканчиваются в полуметре от двускатного потолка.
– Правильно я излагаю, Олбан?
– Будь моя воля, я бы не стал продаваться корпорации «Спрейнт», – подтверждает Олбан.
– Будь твоя воля – ты бы из нас рабочий кооператив сколотил, верно, Олбан? – поддевает Кеннард. – А? – Он обмахивает днище паровозика специальной кисточкой.
– Тоже неплохо, Кеннард, – говорит Ол и замечает небольшой тумблер на краю верстака. – Что будет, если это врубить?
Кеннард смотрит через плечо:
– А ты попробуй.
Олбан щелкает тумблером. От подножья горы отделяется кабинка фуникулера, которая ползет к вершине, метра на два вверх.
– Ага, – произносит он, разглядывая железнодорожные пути.
Кеннард поворачивает какую-то ручку, и канатный вагончик начинает карабкаться под углом в сорок пять градусов по зубчатой передаче на склоне соседней горы. Между тем пара других поездов – товарный и контейнерный – колесят по периметру во встречных направлениях.
Филдинг помнит, как сооружалась эта железная дорога. Никогда еще он не видел своего отца таким счастливым и деятельным. Конфигурация не менялась лет пятнадцать; мансарда до сих пор остается единственным местом, где Кеннард чувствует себя как рыба в воде. Для важного разговора лучше места не придумаешь.
– Мы оба считаем, что продаться «Спрейнту» было бы непростительно, да и фирму жалко, – говорит Филдинг Кеннарду. – Разрушить дело, которое создавал Генри и укрепляли Уин с Бертом, – это откровенный вандализм.
– А кто ж его собирается рушить? – спрашивает Кеннард, поднося перевернутый колесами вверх паровозик поближе к свету и любовно разглядывая. На потолочных раскосах по всей мансарде закреплены ряды лампочек.
– Продажа фирмы будет означать разрушение нашего наследия, папа, – растолковывает ему Филдинг. – «Спрейнт» получит возможность распоряжаться игрой по своему усмотрению; нетрудно предположить, что американцы, заплатив солидные деньги за наше имя, попытаются его сохранить для собственной выгоды, но что, если они пролетят? В бизнесе всякое бывает. А мы останемся ни с чем: у нас отнимут самое главное, на чем вот уже столетие с четвертью держится наша семья. Я знаю, что тебе это небезразлично, папа. А потому не хочу, чтобы мы наобум сделали шаг, о котором будем жалеть. Прошу тебя только об одном: хорошенько подумай. – Филдинг смотрит на Олбана. – Мы оба тебя просим.
Олбана чудом осеняет, как ему подыграть.
– Это как стрелка, – говорит он. – Неправильно перевел – и пиши пропало.
– Каждому нужно хорошенько подумать, – говорит Филдинг. – Не только нам самим… но и всем, папа.
– У меня ведь тоже есть акции, – подает голос Гайдн, который сидит на стульчике в углу и читает.
– Это очень существенно, – подтверждает Филдинг, в упор глядя на брата. – Ты ведь еще не определился, Гайдн?
– Определился, но промолчу. – Гайдн ненадолго отрывается от книжки и часто моргает. – Хотя получил от «Спрейнта» предложение возглавить производственный отдел, если они купят фирму. – Уставившись в книгу, он бормочет себе под нос: – Между прочим, они сказали не «если», а «когда».
– Нельзя позволять, чтобы нас опустили, папа, – обращается Филдинг к Кеннарду.
Кеннард бережно ставит паровозик на рельсы, наклоняется и тонкой ювелирной отверточкой цепляет к нему вагоны.
– Что ж, ввязываться в драку, а? – спрашивает он.
– Я считаю – обязательно, – говорит ему Филдинг. – Иначе рухнет все, – он обводит рукой железную дорогу, – что создавалось многолетним трудом.
– Хм.
– В итоге, – говорит Филдинг, – каково твое мнение, Кеннард?
– Хм?
– Папа, ты уже решил, как будешь голосовать?
До сих пор Филдинг не решался спрашивать отца в лоб, а Кеннард ни разу не поднимал эту тему. В девяносто девятом, когда ставился на голосование вопрос о продаже «Спрейнту» двадцати пяти процентов акций, он воздержался. Филдинг понятия не имеет, что у отца на уме.
– Хм. – Кеннард щурится, наблюдая за кабинкой фуникулера, которая шмыгает в депо на макушке самой высокой горы. – Надо подумать. – Он переводит взгляд на Филдинга, потом на Олбана. – А вы оба против, да? Хм.
– Совершенно верно, папа.
Ол молча кивает.
– Хм.
– Это все, можно сказать, ненастоящее.
Софи ворочается у него в объятиях, чтобы заглянуть ему в глаза.
– То есть как?
Он обводит свободной рукой все вокруг.
– Каменистый склон, земля, азалии. Все нездешнее.
Перевернувшись на живот, она подпирает ладонью подбородок:
– В каком смысле?
– Старик Генри, наш великий, легендарный предок, наш славный основатель, привез эти камни, землю, растения из Гарбадейла. Ты там бывала?
– Ага. Один раз. Там все время дождик шел.
– Понятно. Так вот, я проверял. Было это в тысяча девятьсот третьем году. Он распорядился погрузить на баржи тысячи тонн горной породы, добытой в тамошних каменоломнях, и переправить в Бристоль, оттуда небольшими каботажными судами доставить к отдельному причалу, построенному в устье реки, а дальше моторной тягой – прямо сюда. В конце сада на реке есть брод – его для этой цели и насыпали.
– Везти камни из Шотландии? – Софи поиграла прядью рыжих волос, блестящих в случайном лучике солнца, который пробился сквозь плотный покров сочных, темных листьев. Он обвила прядь вокруг указательного пальца и отпустила. – Зачем?
Олбан пожал плечами:
– Затем, что он мог себе это позволить. Камни везде похожи, в Эксмуре2626
Эксмур – нагорье в Англии, охватывающее северо-запад Сомерсета и север Девона.
[Закрыть] таких полно. Но он хотел, чтобы здесь был кусочек Гарбадейла под названием дернесский известняк. Из него и сложили эту горушку.
Повернув голову, она посмотрела в сторону невысокой, сооруженной из больших каменных плит горки, видневшейся к западу от гигантского куста рододендрона, под которым они нашли укрытие. Легкий ветерок покачивал резной балдахин листвы у них над головами.
Они лежали в траве минут десять, целовались и ласкали друг друга, но пока не дошли до главного. Время от времени слегка отстранялись, переводили дыхание, болтали о всякой чепухе и начинали все сначала, чтобы в конце концов руками довести друг друга до оргазма. Как-то раз, совсем недавно, она взяла его губами – дело было в Майнхеде, когда они гостили у друзей и пробрались в спальню, – но он сделал слишком решительный толчок, она чуть не задохнулась и отказалась продолжать.
Шла последняя неделя каникул, вскоре оба должны были возвращаться к учебе, ему предстояло уехать в Лондон.
Солнечный луч, игравший у нее в волосах, исчез, потому что небо затянули тучи и в зеленом шатре стало еще темнее.
Они частенько обсуждали несовершенство мира, любимые и нелюбимые группы, способы воздействия на родителей с целью добиться более частых встреч, телепрограммы и фильмы, войну и голод, планы на будущее – выбор профессии, свои устремления, виды на рождение детей. Иногда они единодушно решали, что всю жизнь будут вместе, поженятся (или не поженятся), детей у них будет полон дом – или хотя бы двое. А иногда молчаливо подразумевали, что навсегда останутся двоюродными братом и сестрой, у которых случилась юношеская влюбленность, и станут встречаться только на семейных сборах по случаю свадеб, похорон и юбилеев, в присутствии родителей и своих собственных семей, обмениваться заговорщическими взглядами, улыбаться друг другу поверх голов и, возможно, скромно обниматься в танце, предаваясь воспоминаниям.
Ничего нельзя было знать наверняка. У них ни в чем не было уверенности, даже в себе, и, разыгрывая разные сценарии, они лишь признавались в собственных сомнениях.
– Землю он тоже привез из Гарбадейла, тем же путем, – сказал ей Олбан.
Теперь она сидела и через зеленый полумрак разглядывала почти настоящий каменный склон. Они оба были в джинсах, его футболку за неимением лучшего подстелили вместо одеяла. На ней еще оставалась блузка, хотя верхние пуговицы уже были расстегнуты. Он встал перед ней на колени, взял в ладони ее груди, зарылся лицом в темные, душистые волосы и покрыл поцелуями шею. Она прильнула к нему.
– А землю-то зачем везти? – спросила она.
Он легонько укусил ее за шею, она содрогнулась.
– Это как раз понятно: почва там кислая, богатая торфом. Позволяет выращивать совершенно другие виды растений. – Он постепенно спускался к ее плечу, оставляя зубами едва заметные красноватые отметинки. – Вообще-то в Эксмуре тоже полно торфяников. Наверное…
– Еще, – сказала она.
Он сделал, как она хотела.
Через некоторое время она распрямила плечи, приблизила к нему лицо и сама поцеловала долгим, глубоким поцелуем, а потом отстранилась и сказала:
– Слушай, тогда, на вечеринке у Джилл…
– Ну? – не понял он.
– Я у нее купила пару презервативов.
У него екнуло сердце. Он уставился на нее.
– В самом деле? – неуверенно переспросил он. В горле пересохло.
Она кивнула. У нее расширились зрачки, дыхание участилось. Быстрым движением она убрала приставшую к губам прядь волос и взяла его лицо в ладони.
– Значит… – у него сорвался голос, – ты хочешь?
Она опять кивнула.
– Это самое и значит. – Она встретилась с ним взглядом. – А ты?
– Фу ты, черт. – Почему-то он обмяк, словно перед обмороком. – Извини. Да, конечно, еще как. Давай.
– Берегла их до последнего денька, – торопливо, сбивчиво заговорила она, – но когда твои предки нагрянут, это вообще атас, народу будет много, да к тому же у меня как раз месячные начнутся.
– Ну да, – выдавил он. – Понятно.
– Только одна проблема.
– Какая?
– Придется за ними в дом идти. – Она скривила губы и подняла брови. – Голова садовая.
Он потянулся за футболкой.
– Где они у тебя?
Она накрыла его руку ладонью:
– Долго объяснять. Быстрее мне самой сбегать.
Он помог ей застегнуть пуговицы на блузке.
– Ты точно решила?
– Абсолютно.
– Серьезно?
– Ага.
Быстро чмокнув его в губы, она вскочила. Подняла голову, огляделась в сумрачном свете дня, качнула волосами.
– Дождик, – сказала она.
Он прислушался. До его слуха тоже донесся стук капель.
– Да, в самом деле.
– Я мигом. – Она выпрыгнула из кустов.
Ему было слышно, как она бежит по кирпичной дорожке.
Он лег на спину, тяжело дыша. Понаблюдал за игрой света и тени на нижней стороне темных листьев. Наконец-то пришел этот миг. Он сел. Неужели правда? Вдруг она передумает? Вдруг ее сейчас займут какой-нибудь домашней работой или отправят по делам и не дадут выйти? Вдруг кто-нибудь нашел эти резинки у нее в тайнике? Вдруг она над ним прикололась и теперь нежится в ванне или сидит на веранде, лакомится шоколадками, листает журналы и потешается, воображая, в каком он сейчас виде?
Поднявшись с земли, он заметался по их укрытию, пригибая голову под сплетением голых ветвей кустарника и переступая через толстое корневище. Нет, она не такая. Некоторые ее подружки любили всякие розыгрыши, но она – он это ценил – никогда в них не участвовала. Могла посмеяться вместе со всеми, если это было что-нибудь безобидное. Конечно, она вернется. Не обманет. Может, ему вначале надо подрочить? Если у них действительно все будет по-настоящему, он, наверное, кончит очень быстро и не оправдает ее ожиданий, так ведь? Или, еще того хуже, кончит, когда станет надевать (или она станет ему надевать) презерватив. Какой позор. И резинка будет испорчена.
Сделав шаг назад, он едва не ударился головой. Ему на лицо упали дождевые капли, просочившиеся сквозь листву. Уже стемнело.
Он взглянул на часы. Может, она и не вернется. Сколько времени ее нет? Надо было засечь время, когда она ушла, – как же он не сообразил? Нет, еще есть надежда – у него, возможно, все получится!
Дождь полил сильнее.
Ее так и не было. Она не собиралась возвращаться. И не стоит обманываться. Она его продинамила. Потому что не надо быть дураком.
Со вздохом он посмотрел вверх и покачал головой. Прислушался к стуку дождя, который забарабанил еще настойчивей. В воздухе потянуло холодом.
Сквозь стук дождя ему послышалось шлепанье кроссовок по мокрой кирпичной дорожке. Он затаил дыхание. Поблизости зашуршали листья, но ее так и не было.
Ему не терпелось выглянуть наружу, но в том месте, где он собирался раздвинуть кусты, мелькнула какая-то тень – это было она, промокшая до нитки, с приклеившимися ко лбу волосами, но улыбающаяся.
– Вот черт, сунулась не в те кусты! – выговорила она, тяжело дыша.
Мокрая блузка облепила ее груди.
Он шагнул вперед и прижал ее к себе.
Действительно, он кончил слишком быстро. Она охнула, когда он проник в нее первым толчком, но сказала, что ей не больно. У них не было уверенности, что презерватив надет правильно, потому что он не полностью развернулся, однако, похоже, не подвел. Крови не было, чему они обрадовались. Он впервые увидел ее вагину, хотя в их шатре уже стемнело. Фонарик бы сейчас. Она твердила, что это уродство, а ему показалось, что это прекраснейшее из всего, что он видел.
Они отдыхали; она гладила его по спине и слушала дождь; редкие капли падали на их обнаженные тела. Становилось холодно. Они сделали это еще раз, взяв новый кондом.
Ему хотелось сказать ей, как сильно он ее любит, но это показалось такой стандартной фразой, будто нарочно придуманной для такого стандартного случая, и он промолчал. Во второй раз все произошло не столь стремительно. Она кончила чуть позже, и от этого он едва не заплакал.
Они лежали, прижавшись друг к другу, не разжимая объятий, и слушали стук дождя в темноте.
Через два дня родители приехали на выходные, чтобы потом забрать его в Ричмонд. Привезли с собой бабушку Уин; слава богу, хоть Кори оставили у знакомых.
– В школе Олбан – ответственный за дисциплину, верно я говорю, золотко? – сказала Лия, подцепляя ложечкой профитроли.
– Лия, ну к чему это? – взмолился Олбан, у которого покраснели уши.
Он сделал глоток лимонада. Его отец беззвучно посмеялся, отпивая кофе.
– А Софи у нас – староста класса, – похвалилась тетя Клара.
– Вот как? – подняла брови бабушка Уин. – Староста бывает в церкви.
У Софи расширились глаза, она положила в кофе лишнюю ложку сахара, но смолчала.
Дядя Джеймс пришел в замешательство.
Бабушка Уин была высокой, худой, колючей дамой с прической, как говорил отец Олбана, «под Тэтчер», в возрасте пятидесяти девяти лет – древняя старуха, так казалось им в то время. Через пару месяцев ей должно было стукнуть шестьдесят. Она держалась очень прямо, даже чопорно, и вся состояла из острых углов. На носу у нее всегда были большие очки-«хамелеоны»; одевалась она либо в лиловые платья, либо в твидовые костюмы. В голосе звучала небольшая хрипотца, потому что, по ее словам, она изредка позволяла себе сигаретку. Выговор у нее был английский, а не шотландский, что всегда удивляло Олбана, ведь она уже двадцать лет жила в Гарбадейле вместе со своим мужем Бертом, намного старше ее по возрасту; в прошлом году у него случился перелом бедра, и он оказался привязанным к дому.
– Скажи-ка, Олбан, – начала бабушка Уин, – ты часто играешь на компьютере в «Империю!»? Нравится тебе эта игра?
Олбан стрельнул глазами в сторону отца, потом посмотрел на Уин.
– Нет, бабушка, не часто.
– Вот так раз, – нахмурилась она и перевела взгляд на Энди. – Эндрю, ты запрещаешь ребенку играть?
– Мы условились, что Олбан будет пользоваться моим компьютером для написания сочинений и прочих заданий. В наступающем учебном году. – Он переглянулся с Лией. – У нас в доме не приветствуются компьютерные игры.
Лия кивнула.
– Вот оно что, – сказала бабушка. – Если бы у всех родителей было такое отношение к досугу их детишек, мы бы давно обанкротились. – С ледяной улыбкой она вновь обратилась к Олбану: – А ведь хочется порой сыграть в такую игру, скажи честно, Олбан?
Олбан покосился на отца, который наблюдал за ним с насмешливой хитрецой.
– Похоже, это интересная штука, – сказал Олбан, чтобы никого не обидеть.
Он собрался глотнуть еще лимонаду, но оказалось, что его стакан пуст. Все равно он притворился, будто пьет, в надежде, что никто не заметит. Втянул в себя последнюю каплю. Господи, ведь он рассчитывал избавиться от этой застенчивости – как-никак два дня назад стал мужчиной, но окружающие не видели никакой разницы и по-прежнему обращались с ним как с ребенком. Но если вдуматься, даже хорошо, что никто ни о чем не догадывался.
По правде говоря, он ходил в зал игровых автоматов и там играл в одну из разновидностей «Империи!»; помимо этого, у его одноклассника, чей отец издавал компьютерный журнал, дома были приставки «нинтендо энтертейнмент систем» и «сега-мастер» и Олбан пристрастился к НЭС-версии. Для игровых автоматов игра не годилась: захват территории требовал слишком много времени, приходилось снова и снова ходить за жетонами – это не прокатывало, хотя дизайнеры сделали все от них зависящее. Нэсовская версия, в принципе, была удачнее и больше отвечала характеру игры, но выглядела тяжеловесной; как ни крути, старая настольная версия оказывалась наиболее увлекательной. Олбан держал язык за зубами, чтобы не влетело от родителей. Но сейчас, оказавшись напротив бабушки Уин, он почему-то решил, что она видит его насквозь. Они впервые сидели за одним столом и, по сути дела, впервые разговаривали друг с другом. Ему пришло в голову, что этой старухи надо опасаться.
– По мне, еще никто не придумал игры лучше, чем лапта, – выпалил вдруг дядя Джеймс. – Или регби. Молодежь-то больше перед телевизором просиживает.
– Ой, Джеймс, умоляю. – Софи закрылась кофейной чашкой.
