Текст книги "«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу"
Автор книги: Иэн М. Бэнкс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
– Да пошел ты!
На прощанье они обнимаются, он шагает за порог, спускается по лестнице и уходит.
6
В Глазго прохладно, как будто время года повернуло вспять; шум серого города остался наверху, где-то вдали, а они идут берегом реки Келвин – белой от пены у редких запруд, но в основном темной, неторопливой; в воздухе пахнет речной сыростью, под мостами, среди волнорезов и опор, гуляет эхо.
Она, как обычно, без пальто, но в перчатках. Он в высоких ботинках и в старой походной куртке, которую, впрочем, недавно сдавал в чистку и пропитку. Спешить им некуда. Идут обнявшись, ее голова изредка опускается ему на плечо.
В конце концов она заводит речь о том, что произошло во время цунами. До сих пор из нее было слова не вытянуть о том случае. Напоминанием служили только неглубокие шрамы на боку и спине. Но теперь они почти затянулись, стали едва заметными. А она готова рассказывать.
Как-то на рассвете она решила поплавать над рифом в маске с трубкой. Сэм – парень, с которым они вместе приехали отдыхать, тоже альпинист, – еще спал в их пляжном домике. День, как и все предыдущие, обещал быть чудесным; в безмятежном, приподнятом настроении она заплывала все дальше и дальше, радуясь ласковому солнцу и теплой воде. Опустив лицо в воду, рассматривала серебристый косяк мелких рыбешек и направлялась к невысокому гребню рифа, едва видневшемуся вдалеке. Рыбы почему-то поплыли быстрее, она тоже прибавила скорости, но рифленое песчаное дно под серебристым косяком стало удаляться еще стремительнее. Тонкие жгуты песка, которые закручивались и удлинялись, как струйки дыма, означали, что всю толщу воды, в которой она плыла вместе с рыбами, тянет в открытое море. Но ей было невдомек, что за этим последует.
Подняв голову из воды, она не заметила ничего подозрительного. Всюду волны, разве что впереди, среди рифов, появилась какая-то зыбь, которую она вначале проглядела…
Море уходило от суши. До нее дошло, в чем дело, когда ее уже подтащило к краю рифа и волны забурлили, поднимаясь стеной. Она вдруг вся заледенела, непонятно из-за чего – то ли попала в холодное течение, то ли застыла изнутри. Неспроста все это. Ей уже рассказывали о таких случаях. Плохо дело. Это тревожный знак. Она опять опустила лицо в воду, пытаясь разглядеть рифы. Тут было совсем мелко – того и гляди, зацепишь какой-нибудь коралл. Их даже трогать было запрещено, не то что ломать. Со дна поднималась песчаная муть, смешиваясь с пузырьками воздуха. До рифа было рукой подать – вот и все, что удалось разглядеть. Она попыталась обогнуть его сбоку и выплыть на глубину. Над рифом бурлила вода, которая сползала с суши вдоль всего острова. Она мельком увидела золотистые пляжи, пышные кроны деревьев, идеальную синеву небес – всюду покой и безмятежность, ничто не предвещало беды.
Течением ее увлекло куда-то в сторону. Удар в бок – и ее завертел водоворот. Выплюнув трубку, она закричала: ее тащило спиной прямо по острым пальцам и шершавым гребням кораллов.
Цунами. Сомнений нет – это цунами. Как-то раз она была на конференции в Японии, в каком-то прибрежном городе – его название уже стерлось из памяти, – так там повсюду висели предупреждающие знаки, а приезжих инструктировали, как распознать приближение гигантской волны: море исчезает, откатываясь от суши. В таких случаях надо забираться куда-нибудь повыше, потому что море непременно вернется, но это уже будет цунами.
Море больше не искрилось: оно клокотало, становилось из голубого песчано-бурым и покрывалось хлопьями грязноватой пены. Риф остался позади. Она старалась держаться как можно ближе к поверхности воды, чтобы опять не напороться на кораллы или камни. Сквозь бушующие волны она плыла в открытое море. Узор волн был разрушен, вокруг царил хаос; она кашляла и отплевывалась, наглотавшись воды с песком. Маску с трубкой, очевидно, сорвало волной и унесло. Она вспоминает, как отстраненно думала о том, что это очень печально, ведь в этой бурлящей воде трубка была бы весьма кстати, а без нее недолго и погибнуть.
– И еще я думала о Сэме, – говорит она, шагая по берегу Келвина.4141
Келвин – река в Шотландии, приток Клайда, в который впадает недалеко от Глазго.
[Закрыть] – Перед отъездом, в аэропорту, он хотел купить мне мобильник, но я не позволила. У меня на поясе поверх бикини была водонепроницаемая сумочка с деньгами – они даже не подмокли. У Сэма была точно такая же – он держал в ней мобильный телефон. Если бы и у меня был мобильник, я бы ему позвонила и предупредила.
– Ну, сумочка с телефоном могла и оторваться, – говорит Олбан крепче прижимая ее к себе. – А у него трубка могла быть выключена. Поди знай.
– В общем, плыла я в открытое море, куда уходила вода.
– Не к берегу?
– До берега было слишком далеко. На самом деле вода просто тащила меня с собой.
Чем дальше уносил ее медленно отступающий поток, тем спокойнее и холоднее становилась вода. Она думала, что надо бы повернуть и плыть к берегу, добежать до отеля и пляжных домиков, предупредить людей, предупредить Сэма. Но она не знала, когда нахлынет волна, и с ужасом представила, как побежит по пляжу (если, конечно, доплывет) и не сможет уйти от цунами.
Волна подняла ее, словно предлагая заняться серфингом, но не отпустила; водный склон спрессовался в бескрайний монолитный блок океана, который мчался к берегу, набирая мощь. Чувствуя, что ее стремительно несет в сторону суши, она развернулась и изо всех сил стала грести назад, в бескрайнее море; только теперь, ощутив усталость мышц и потерю сил, она поддалась паническому страху.
Плавала она прекрасно – мощно и быстро; заставляя себя не думать о том, что происходит вокруг, старалась плыть кролем и держать ритм – воображала, что пришла в бассейн и собирается побить личный рекорд на стометровке.
Она слышала, как волна ударила о берег, с грохотом обрушилась на оголившиеся рифы и пески, с треском разнесла в щепки деревья. Всякий раз, поворачивая голову набок, она прислушивалась – не слышно ли криков, но все напрасно.
Плыть кролем уже не оставалось сил. Она решила плыть на спине, чтобы работали другие группы мышц. Теперь ей был виден берег с далекими деревьями и волны – вровень с верхушками крон. Несло ли ее к берегу или в открытое море – этого она так и не поняла. Судя по всему, до суши было очень далеко. Она не прекращала грести. Казалось, руки и ноги лишились костей, стали дряблыми и бессильными, как студень, как выброшенные на берег медузы. Ее рвало соленой водой, она кашляла и отфыркивалась, когда вода попадала в нос, временами даже думала, что тонет. И, несмотря ни на что, продолжала плыть.
Потом к ней приблизилось утлое рыбацкое суденышко. Когда ее подхватили чьи-то руки, она старалась помочь, но сил уже не было. Трое человек еле-еле втащили ее на борт. Лежа на дне баркаса, скользком от рыбьих потрохов, она тяжело дышала, смотрела в небо, плывшее над короткой мачтой, и пыталась поблагодарить своих спасителей, но лишь повторяла: «Цунами, цунами». Ее завернули в старую непромокаемую куртку, хотя ей и так было тепло. Поднявшись на колени, она извергла за борт поток рвоты и тут заметила, что судно направляется к берегу.
– Нужно переждать, – пыталась она втолковать этим людям. – Бывает, что за первой волной приходит вторая.
Неужели они сами этого не знали? Уму непостижимо. Рыбаки смотрели в сторону берега, тыкали куда-то пальцами и громко спорили – видно, не могли решить, где находятся и можно ли возвращаться. На нее никто не обращал особого внимания, а она была слишком слаба, чтобы подняться на ноги, заорать, выругаться, замахать руками, растолкать их локтями или каким-то другим способом заставить себя слушать и хоть как-то объяснить им, что происходит.
Запеленатая в куртку, она так и осталась лежать ничком, свесив руки в воду и бессильно опустив голову на деревянный борт. Ее тело перегораживало днище баркаса, ноги бессильно раскинулись в стороны. Подвесной мотор с рокотом уносил их навстречу новой опасности, рыбаки горланили и спорили, и тут она заплакала, потому как поняла, на что придется пойти.
Выждав сколько можно и дав краткий отдых мышцам, она с трудом подтянулась и скользнула за борт. У нее еще теплилась надежда, что рыбаки повернут назад, чтобы вторично ее подобрать, и тогда, одумавшись, поплывут прочь от берега, но баркас шел прежним курсом. Заметил ли кто-нибудь из них, как она бросилась в воду, – этого никто никогда не узнал.
– Тебе пришлось опять броситься в море? – переспрашивает он.
– Мне втемяшилось, что придет еще одна волна, а может, и не одна. Я считала, что буду в безопасности только вдали от берега. Море – это моя стихия, там мне вольготно, могу часами плавать, не сбиваясь с ритма. Даже совершенно измочаленная, я говорила себе, что в море будет больше шансов спастись, чем на суше, где меня накроет второй волной.
– Черт побери. – Он останавливается, хватает ее в охапку, обеими руками прижимает к себе, зарываясь носом в ее короткие темные, с высветленными прядками волосы, и чувствует, как она в ответ сама приникла к нему. – Неужели была вторая волна?
– Почти такая же огромная, как и первая, – уткнувшись в воротник его куртки, говорит она. – Потом еще одна, поменьше. Через пару дней, когда мы все еще ждали, пока нас заберут с острова, я вроде даже видела тот баркас – валялся вверх дном среди деревьев. А может, это была другая лодка, я же не запомнила ни названия, ни номера, ничего. Белая рыбацкая моторка, вот и все.
Говоря «мы», она имеет в виду выживших туристов. А не себя и Сэма. Его труп нашли в полукилометре от пляжа через неделю после цунами.
У нее в мозгу крутилось сразу несколько мыслей, пока она, держа голову над водой, перебирала ногами и еле-еле двигалась против замедлявшегося потока, потому что тело уже плохо слушалось. Во-первых, она бы дорого дала, чтобы надеть панаму (время от времени приходилось погружать голову в воду, чтобы охладиться, – восходящее солнце палило нещадно). Во-вторых, ей вспоминалось, как Олбан назвал ее однажды хулиганкой. Тогда это показалось обидным, но теперь, пока она плыла и размышляла, жив ли Сэм и выживет ли она сама, это слово приобрело почти мистический смысл. Да, она хулиганка, она будет драться, не развалится на части и не превратится в грязь – ради чего, спрашивается, она столько времени бултыхалась в воде?
А в-третьих, она пыталась уяснить, насколько безнадежны, бессмысленны и жалки ее потуги. На это ушло немало времени – как-никак она избрала своей специальностью математику, а не поэзию, и образное мышление не было ее коньком, но в конце концов в ее воображении возник банан. Точнее, волокна между кожурой и мякотью банана. Ее слабость достигла такого предела, что, казалось, свяжи ее этими банановыми путами – и она не сможет высвободиться. Только так и удалось определить степень собственной слабости.
От солнца, жестоко лупившего ее по светловолосой, коротко стриженной голове, от многочасового одиночества она настолько отупела, что этот мысленный образ крайнего измождения и полной беспомощности вызвал у нее надтреснутый смешок.
Решение повернуть к острову пришло только после полудня. Выбравшись на берег, она, пошатываясь, продиралась сквозь обломки, громоздившиеся вдоль линии прилива, останавливалась, чтобы присесть на прилизанный волной песок и дать отдых дрожащим ногам, и думала, что ее все же отнесло на пару километров в сторону, хотя она все время старалась не сбиваться с курса. Место было незнакомое: пустырь, заваленный раздробленными стволами, сломанными ветками, пальмовыми и еще какими-то листьями, щепками и случайными предметами, свидетелями катастрофы, такими как белые пластиковые стулья, лоскут ситца, возможно, от чьего-то сарафана, яркое купальное полотенце с изображением заката и еще пляжный зонтик – разноцветные обрывки парусины, повисшие на белых искореженных спицах. В стороне виднелись облепленные песком руины. Пройдя еще немного в глубь острова, она обнаружила остатки асфальтовой дорожки, оглянулась через плечо и поняла, что руины – это отель, рядом с которым они жили. Значит, она вышла на берег практически в том самом месте, где стоял их пляжный домик.
Она спаслась, но была обезвожена, изранена, обожжена солнцем.
У него нет слов. Остается только ее обнимать. Ему давно хотелось понять, как было дело, но уже стало казаться, что это останется тайной. Единственное, что он знал, – она поехала туда с парнем по имени Сэм, которого он никогда не видел, и парень этот погиб, а она выжила, потому что во время цунами оказалась в море. Об остальном – о конкретных деталях – она наотрез отказывалась говорить вплоть до сегодняшнего дня.
– Ты после этого обращалась к психологам, ВГ?
Она отрицательно качает головой, глубоко вздыхает и отстраняется, не убирая рук с его пояса:
– Нет.
Он склоняет голову набок:
– Кому-нибудь об этом рассказывала?
Она решительно мотает головой.
– Нет, – хмурится она. – Пыталась объяснить родителям Сэма, но они… это понятно… были убиты горем. Чем больше я говорила, тем им было хуже, так что я заткнулась.
– Подумай, может, тебе стоит еще с кем-нибудь поделиться?
– Нет, не стоит. – Глаза у нее бирюзовые, цвета старого льда, большие, сияющие и широко распахнутые, но сейчас вечно изумленный взгляд стал обиженным и вместе с тем каким-то дерзким. – Я поделилась с тобой. И тебе это нужно больше, чем мне. Считай, что ты на особом положении. У меня нет потребности делиться с другими. Буду тебе признательна, если дальше это не пойдет. По крайней мере, без моего ведома.
Он качает головой. Боже правый, какая у тебя сила воли, ВГ. Или ты только делаешь вид. Впрочем, кого он обманывает? Она и вправду такая.
Все слова, которые приходят сейчас ему на ум, звучит банально, вымученно и шаблонно, поэтому он не говорит ничего.
Дотрагивается рукой до ее щеки. Она слегка склоняет голову к его ладони. Глаза закрыты. Его рука скользит к ее затылку, ощущая тепло и нежность. Он осторожно приподнимает ей голову, нежно целует в губы, нос и щеки, а потом опять бережно прижимает к себе.
Учебный год шел своим чередом. Миновали экзамены. Он подрос, но совсем немного. Начал бриться – через день, а то и чаще, если куда-то собирался. Ему нравились другие девушки, он ходил с ними на танцы, целовался, а бывало, и прижимал в уголке; пару раз ему даже намекали на продолжение, но он не воспользовался случаем, потому что решил хранить верность Софи. Как и прежде, вечерами писал стихи, сочиняя по нескольку строк перед сном, и еженедельно посылал их ей по почте. Письма адресовались тете Лорен, которая вместе со своим мужем Грэмом жила на ферме в Норфолке. Вначале он отправил целую бандероль, собрав наиболее удачные письма и стихотворные отрывки из созданного ранее, еще до того, как тетя Лорен предложила свои услуги. В записке, приложенной к бандероли, равно как и в каждом из писем, он умолял Софи ответить и повторял свою просьбу еще не раз, когда стал регулярно использовать этот тайный канал почтовой связи.
Через неделю после отправки первой бандероли он уже сгорал от нетерпения и даже не пытался себя успокаивать – ответ, по его расчетам, мог прийти вот-вот, в любую минуту. Почту доставляли после его ухода в школу, поэтому каждый день он томился в ожидании, а вернувшись домой, первым делом проверял, нет ли писем. В первую субботу после их договоренности с тетей Лорен он слонялся поблизости от входной двери, ожидая прихода почтальона, чтобы уж точно взять почту из рук в руки, но для него ничего не оказалось. За первой неделей прошла другая, потом третья, а там и месяц. Он подозревал, что адресованные ему письма перехватывают родители. Это уже превратилось в навязчивую идею. Они бы так не поступили. А почему, собственно?
Надо набраться терпения, убеждал он себя. Она представлялась ему запертой в мрачном испанском пансионе: он видел фотографии Эскориала4242
Эскориал – монастырь-дворец в Испании, в Нижней Кастилии, близ Мадрида. Резиденция испанских королей, построен для Филиппа II в 1563–1584 гг.; прямоугольный в плане комплекс помещений, сгруппированных вокруг внутренних дворов.
[Закрыть] – это нечто среднее между монастырем и дворцом близ Мадрида, – и такой образ возникал у него в голове, когда он раздумывал, где же она может быть, если оттуда невозможно выбраться на почту. Он терялся в догадках: вдруг его письма изымают, вдруг там суровая директриса, которая просматривает почту, чтобы оградить воспитанниц от страстных и фривольных посланий.
Он написал тете Лорен, чтобы узнать, пересылает ли она его письма. Ответ был утвердительным. В своем следующем письме к Софи он попросил ее писать по адресу Джеми Бонда, с которым сдружился в течение последнего семестра. Джеми заслуживал доверия – он бы передал письмо, не вскрывая. Но ничего не пришло и через Джеми.
Начались пасхальные каникулы. Он надеялся хотя бы сейчас получить весточку – не иначе как Софи вернулась домой и теперь сможет хотя бы написать или позвонить. Опять ничего. Возможно, она еще в Испании, осталась у своей родной матери, решил он. Надо потерпеть, подождать до летних каникул. Тогда уж она точно вернется в Британию. Приедет в Лидкомб, а оттуда напишет или позвонит.
Опять сплошные уроки, экзамены, домашние задания; чтобы заработать на карманные расходы, он мыл машину и выполнял хозяйственные поручения. На вечеринках обжимал девчонок и целовался с ними.
За неделю до начала летних каникул на одной из таких вечеринок, дома у Плинка, он стащил с девчонки трусики и, лаская пальцами, довел ее до оргазма, а потом долго прижимал к себе.
На пальцах остался тот же запах, что и после Софи; он вызывал мучительно-сладкие, но при этом печальные воспоминания. Девушку звали Джули. На другой день он нарочно спровоцировал ссору, заявив, что не имеет ни малейшего желания с ней встречаться.
Первые две недели летних каникул Энди, Лия, он и Кори провели на Антигуа. Он подозревал, что его буквально свели с шестнадцатилетней дочерью супружеской пары из Манчестера, снимавшей соседнее бунгало; взрослые неожиданно быстро нашли общий язык и всячески намекали, что молодежь должна последовать их примеру. Эмма, длинноногая блондинка, отличалась холодной красотой Снегурочки и лишь в одном походила на Софи – носила брекеты. На танцах в огромном отеле они впервые поцеловались На другой день, когда они отправились кататься на тандеме с тентом, он рассказал ей о своих чувствах к Софи. Девушка все поняла и, как ему показалось, вздохнула с облегчением. Они подолгу играли в теннис, а потом не один год переписывались, пока жизнь не занесла ее в Южную Африку.
Летом он проходил практику в Кью-Гарденз – всего лишь орудовал лопатой, возил тачку и был на подхвате, но это как-никак был Королевский ботанический сад, что дорогого стоит; к тому же ему там нравилось. Он начал гулять с одной из практиканток, Клэр, маленькой, пухленькой и довольно фигуристой брюнеткой. Несколько раз они целовались, но больше, чем запустить руку между кофточкой и бюстгальтером, она ему не позволяла. Они ходили друг к другу в гости; родители ее жили в Хоунслоу, в доме на две семьи, над которым пролетали самолеты по пути в аэропорт Хитроу. Чтобы убить время, они слушали музыку, играли в разные игры и целовались. Он все еще считал, что верен Софи. А это все так, ерунда, ничего серьезного. Лето подходило к концу.
От Софи по-прежнему ничего. Бабушка Уин давно приглашала его в Гарбадейл на две последние недели каникул: заняться огородом, если есть такое желание, – видит Бог, грядки запущены донельзя, – или же просто отдохнуть и погулять на свежем воздухе. Он пока не ответил ни да ни нет, но уже надо было что-то решать.
В Ричмонде – небольшой родственный прием: Кеннард и Ренэ привезли в гости сыновей, Гайдна и Филдинга, и пока Олбан с Гайдном играют на приставке «нинтендо» – он раздобыл американскую версию новой игры под названием «Супербратья Марио» через своего приятеля, чей отец был издателем компьютерного журнала, – Гайдн как бы между прочим говорит, что пару недель назад ездил в Лидкомб и видел там кузину Софи. Пульт игровой приставки выпадает у Олбана из рук.
Что?!
Софи пробыла там уже с месяц. Собирается в Штаты к какой-то тетке, ну… к тете и дяде… как там их… Гайдн смотрит на свои новенькие часы «Касио» с миниатюрной встроенной клавиатурой – он ужасно ими гордится, хотя его короткие толстые пальцы едва ли способны управляться с кнопками… Как раз сегодня и отбывает. Во второй половине дня. О! Кстати, вот этот отдаленный гул – может, это взлетает самолет Софи? Прикольно, да?
На мгновение Олбан прислоняется к бортику кровати – на которой по-турецки сидит Филдинг, листая привезенную с собой книжку комиксов, – и на секунду задумывается о том, чтобы рвануть на метро в аэропорт Хитроу, найти ее, может, даже перехватить прямо у выхода на посадку, как показывают в кино, уговорить остаться еще, ну, или хотя бы взять с нее обещание писать.
Теперь гул раздается у него в голове, а перед глазами возникает тоннель. В прошлый раз это случилось с ним на стадионе, когда ему со всей дури залепили в лицо футбольным мячом. Он слышит, как Гайдн бормочет что-то про Лидкомб и про Софи. Мол, видел каких-то ее друзей. Гонял с ними на скоростном катере. Она пыталась посадить его на лошадь, но ему было высоковато. А ее парень обхамил их с Филдингом. Она сказала, что он просто нервничает из-за ее отъезда в Штаты, потому что опасается потерять ее навсегда. Если она когда и вернется, он – ее приятель, – скорее всего, уже будет женат на какой-нибудь фермерше и заделает пару сорванцов, а за ней – за Софи – будет волочиться крутой калифорнийский мачо. Ну что поделаешь, это жизнь.
Олбан извинился и, шатаясь, побрел в туалет, оставив Гайдна удивленно хлопать глазами и спрашивать: «Ты что, объелся?»
Он долго сидел на унитазе, обхватив голову руками.
Ему необходимо было уйти куда-нибудь из дому. Спустившись вниз, пока взрослые еще не отобедали, он сказал, что хочет немного проветриться (это вызвало несколько любопытных взглядов, но не более того), вышел в сад, перемахнул через ограду, потом двинулся по переулку и через два перекрестка очутился в непроглядной темноте Ричмонд-парка. Он лежал на траве и разглядывал небесный пейзаж из грязно-рыжих закатных облаков. В той стороне, где был просвет, замелькали навигационные огни самолета. Прибывающего, конечно. Регулярное воздушное сообщение, так что братец Гайдн не угадал: ее самолет, направляющийся в Штаты, летел бы на запад, как идет трасса М4, в направлении Уэльса и Ирландии…
Хотя нет, – сейчас он уже рассуждал хладнокровно, – трансатлантические рейсы направляются на северо-запад, в сторону Шотландии. Два-три года назад, когда они летели в Нью-Йорк, он с боем отвоевал для себя место у иллюминатора, хотя Кори закатила дикую истерику, но самым веским его аргументом стало то, что она ведь все равно будет дрыхнуть большую часть пути, а он хотел расспросить обо всем, что проплывало внизу. Шотландия, пару раз ответил отец. Может, даже непосредственно Гарбадейл…
В любом случае Гайдн облажался. Они бы не услышали, как взлетает самолет Софи. Тот отдаленный гул, который проникал сквозь стены дома, самолеты производили при посадке.
Он закрыл глаза и повернул голову набок, дав волю слезам.
Чуть позже он с неохотой встал, чувствуя себя старым, измученным и разбитым, будто жизнь уже подошла к концу. У него не было никакого желания двигаться – так бы и лежал в теплой, душистой траве, слушал бы шум моторов, доносящийся с дороги и с неба, вдыхал ночную прохладу и оплакивал потерянную любовь, но всему есть предел. Его, наверно, уже хватились, зовут, ищут в саду.
Вернувшись в дом, он с облегчением заметил, что по саду не рыщет спасательная команда с фонарями. И никто не кричит его с заднего крыльца. Просунул голову в дверь столовой: сидят себе, смеются, курят. Да, все хорошо, никаких проблем. Как себя чувствую? Нормально. Они даже не поняли, как долго он отсутствовал.
Наверху самодовольный Гайдн побивал вертлявого нытика Филдинга в «Супербратья Марио».
– И вообще, что такое «тяжелые наркотики»?
– С чего это ты интересуешься, Берил?
– Да в новостях передавали. Только об этом и разговору.
– Может, героин, кокаин? – высказывает осторожное предположение Филдинг.
Он переводит взгляд на Олбана, тот переводит взгляд на Верушку, а она только усмехается.
– Это вы о чем? – спрашивает Юдора.
Время позднее, завтра с утра пораньше Филдинг повезет в Гарбадейл двоюродных бабушек Берил и Дорис, а Олбан с Верушкой поедут на ее машине. Сегодня заказали ужин в ресторане «Рогано», в центре города. Олбан заодно пригласил туда и Юдору, маму Верушки.
– И где граница? – интересуется Берил. – Я хочу разобраться – в цене?
– В годы моей молодости, – заявляет Дорис, – никто не разъезжал по заграницам, чтобы разобраться в себе. Люди дома сидели – и все было хорошо.
– Это мы о наркотиках, Юдора, – объясняет Верушка своей матери.
– О наркотиках? В самом деле? – уточняет Юдора и обшаривает глазами стол в поисках предмета беседы.
Верушка улыбается:
– Я думаю, речь идет о наркотиках группы «А».4343
…о наркотиках группы «А». – К группе «А» в Великобритании относят наиболее опасные наркотики, такие как героин, кокаин и др.
[Закрыть]
– А при чем тут наркотики, доченька? – спрашивает Юдора.
Это хрупкая, оживленная старушка – впрочем, какая же она старушка, поправляет себя Филдинг: дочке-математичке, видимо, слегка за тридцать, так что мамашке всего-то пятьдесят с хвостиком. Костюм цвета беж, темная блузка. Пепельная блондиночка с модной стрижкой. Сам я, конечно, ни-ни, думает Филдинг, но если кому приспичит, это не самый плохой вариант. Все-таки не Дорис и не Берил – тьфу, даже думать противно. Нет, правда, стильная штучка эта мадам Юдора. Одна походка чего стоит – утраченное искусство.
Чем черт не шутит…
– Кто будет десерт? – спрашивает Олбан, когда они вторично просматривают меню.
Он склоняется к Берил, чтобы пошептаться.
– Понятия не имею, – отвечает Верушка своей матери.
– Курить хочется. Как ты думаешь, можно?
Верушка делает страдальческую мину.
– Юдора, прошу тебя!
– Ну понятно! – говорит Берил, выпрямляя спину.
– А ты после школы брал себе промежуточный год?4444
Промежуточный год – годичный интервал между окончанием средней школы и поступлением в университет или колледж, когда молодые люди путешествуют по миру и при этом обычно занимаются благотворительной деятельностью или работают. Антропологи сравнивают эту традицию с архетипической практикой первобытных племен, которые на определенный срок изгоняли молодого человека из своей среды, чтобы тот доказал свою зрелость и готовность к любым жизненным испытаниям.
[Закрыть] – спрашивает Дорис у Филдинга.
– Монтировал общественные туалеты в Мозамбике, – говорит он ей. – Еле ноги унес. Рванул туда из-за одной старой песни Боба Дилана.4545
…в Мозамбике… Рванул туда из-за одной старой песни Боба Дилана… – Имеется в виду песня «Мозамбик» из альбома «Желание» («Desire», 1976), в которой есть следующие слова:
Хотел бы я пожить в Мозамбике.
Солнечное небо, голубое, как вода,
И парочки танцуют щека к щеке.
Хорошо провести там неделю-другую.
Там много красивых девчонок,
И много времени для любви,
И каждый рад поболтать…
[Закрыть] – Филдинг качает головой. – Господи, надо же было так купиться. Попал, короче говоря.
– Я правильно поняла: пока мы все будем чествовать Уин, вы с ним собираетесь жить в палатке? – спрашивает Верушку Берил.
– Только я, – отвечает Верушка.
Она уже достаточно выпила. Не надралась, конечно, как Филдинг, ведь ей с утра за руль, но достаточно, чтобы язык развязался.
– Уж для тебя-то найдется место в доме, – говорит ей Берил.
«Ври больше, – думает Филдинг. – В доме народу будет – чертова туча: родня съедется, верхушка "Спрейнта", юристов толпы».
– Жить в палатке – это не самоцель, – говорит математичка бабке Берил. – Главное – восхождение.
– Восхождение? Куда, к вершине?
– Именно.
– У вас целая группа?
– Я, пожалуй, закажу сыр, – размышляет вслух Дорис. – И, возможно, рюмочку портвейна.
– Нет, – говорит Верушка, – я одна.
– В самом деле? Одна? Это не опасно?
– Опасно, – соглашается Верушка. – Спасибо, я не буду десерт, – говорит она, возвращает официанту меню и откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди. – Вообще-то восхождение не полагается совершать в одиночку. Теоретически должно быть как минимум трое: если один получил травму, второй остается с ним, а третий идет за помощью. Но в наши дни это не критично: существуют мобильные телефоны, миниатюрные рации, проблесковые маячки, всякие карманные ракетницы, термоодеяла, джи-пи-эс, спальные мешки – чего только нет. Так что появились шансы разбиться со всеми удобствами. Рекомендацию не лазать по горам в одиночку никто не отменял, но это уже не считается безответственным поступком. – Она ковыряет ногтем между зубами и полощет рот водой.
– Доченька! – нахмурившись, одергивает ее мать.
Верушка, усмехаясь, чуть-чуть склоняет голову – вроде как извиняется.
– В общем, надеюсь, что никогда не узнаю, как выглядит вертолет спасателей изнутри, – обращается она к Берил.
– Смелая ты, как я погляжу, – говорит ей Берил, – лазать по горам в одиночку.
– Либо смелая, либо безрассудная, – соглашается Верушка. – Зависит от исходного определения. С моей точки зрения, я эгоистка или, можно сказать, улитка.
– Можно ли заказать улитку? – в ужасе переспрашивает Дорис, не сводя глаз с Верушки. – На десерт?
Берил слегка касается руки Дорис:
– Она себя называет улиткой, милая моя.
– А, понимаю.
– Но почему улитка, деточка?
Верушка пожимает плечами:
– Не люблю ходить в связке. Ползу, как улитка по склону, в одиночку. Но это риск. А значит – эгоизм. Вот и все. – Она опять подносит к губам стакан с водой.
– Стало быть, потому ты и не выходишь за Олбана? – спрашивает Берил Верушку, которая в этот момент набирает полный рот воды и чуть не фыркает, что чревато неприятностями.
– Простите, Берил, как вы сказали? – Ее губы трогает не то улыбка, не то усмешка.
– Подумать только, – говорит Юдора, заговорщически наклоняясь к Дорис, – я сама задавала ей тот же вопрос.
– Берил… – начинает выговаривать ей Олбан, как директор школы провинившейся ученице.
Можно подумать, сейчас скажет: «Сама себя позоришь!» У Филдинга есть подозрение, что Олбан заливается краской, но с уверенностью не скажешь – слишком тусклое освещение. Да и Верушка вроде бы слегка зарделась. «Так-так, – думает Филдинг, – задергались, голубки!»
– Видишь ли, у нас давно сложилось впечатление, что вы друг к другу неравнодушны. – В голосе Берил звучит убежденность. – Я просто поинтересовалась. – Она оглядывает сидящих за столом. – О господи, неужели я опять некстати высказалась?
– Очень даже кстати, – говорит ей Юдора.
– Мне принесите шоколадное суфле и вот это десертное вино, – говорит Дорис официанту, тыча в меню дужкой очков.
– Олбан, – продолжает Берил, кладя перед собой сцепленные руки. – Почему же ты не сделал этой девушке предложение?
Зажмурившись, Олбан ставит локоть на стол, прикрывает глаза ладонью и качает головой.
Верушка поджимает губы и сосредоточенно разглядывает скатерть.
– Мм? А это что? – спрашивает Дорис у официанта. – Двойная порция? Уж лучше двойную, как вы считаете?
– Надо же, смутила внучатого племянника, – говорит Берил и поворачивается к Верушке. – И тебя тоже, деточка?
– Меня довольно трудно смутить, – отвечает Верушка, но при этом краснеет.
– Ну и что бы ты ответила, если бы он тебе сделал предложение? – не унимается Берил.
Математичка уставилась на Берил, а в сторону Олбана даже бровью не ведет. Что-то здесь не то, но Филдинг, черт побери, не въезжает.
– Брак не входит в мои планы, – с открытой улыбкой говорит Верушка. – Я вполне довольна своей жизнью. От добра добра не ищут.
– Нет, давай все-таки представим, что он сделал тебе предложение.
– Что, прямо сейчас?
– А почему бы и нет? Прямо сейчас.
