Текст книги "«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Олбан расплывается в улыбке. Неплохо, решает Верушка.

– Что ж, это очень любезно, – говорит она. – Я с удовольствием.

Поблескивая очками, Гайдн зажмуривается. У него сжимаются челюсти. Глаза приходится открыть. Он таращится на свой список. Верушка приходит на помощь:

– «Замок Инверлохи», – подсказывает она ему.

– Да, действительно! Филдинг-то будет только завтра! – ликует Гайдн. – Превосходно! – Его взгляд перебегает от Верушки к Олбану и обратно. – Насколько вы дружны?..

– Достаточно дружны, – уверяет его Верушка, беря Олбана под руку.

Из их комнаты на четвертом этаже, под крышей, где раньше жила прислуга, открывается вид на заднюю лужайку; по южному склону спускается в сторону леса старый, обнесенный стеной огород; вдали, между грядами исчезающих на юго-востоке холмов, виднеется лощина, а дальше – озеро Лох-Гарв, или Лох-Гарб (на разных картах – по-разному), которое в теплое время года, с апреля по октябрь, прячется за кронами деревьев. Зимой оно нет-нет да и блеснет сквозь сетку оголившихся ветвей под косыми лучами холодного солнца.

С северной стороны – крутой склон, покрытый травой и каменной осыпью, а за ним покатая линия утеса, закрывающего вид на верхние уступы горы Бейнн Леойд. С самого дальнего и высокого отрога ручейком стекает вода. Сегодня этот водопад серебрится под солнцем на фоне темных скал. Олбан вспоминает, как однажды весной, лет пять-шесть назад, в ущелье разыгралась буря, которая с воем рвалась в старинные двери, и он вдруг увидел этот же самый водопад – в тот миг, когда в промежутке между мощными ударами ливня и мокрого снега в небе на мгновение появилось измученное солнце.

Тогда, давно, ветер подхватывал струю водопада, выгибал ее, поворачивая вспять, и чуть ли не круговой волной отбрасывал назад вздыбленными полотнищами и комками все на тот же вересковый утес, откуда она пыталась убежать вниз. Это была грандиозная битва трех стихий – воздуха, воды и земного притяжения, и он помнит, как стоял у окна с чувством едва ли не эротического волнения, вызванного этим хаосом. Какая-то часть сознания подталкивала его навстречу шторму, подначивая отдаться на милость ветра и улететь с бурей. Другая, более трезвая часть его сознания была бесконечно рада крыше над головой, огню в большой каминной топке и старомодным чугунным радиаторам, чьи трубы, толщиной с его руку, булькали водой, шуршали и позвякивали ржавчиной, песком и бог весть чем еще.

После того случая семья лишь однажды собиралась в Гарбадейле, примерно по той же причине, что и сейчас.

Тогда вопрос стоял о продаже лишь части фирмы. Продавать – не продавать, а если продавать, то какую долю. В тот раз он был категорически против, но его верность семье и фирме уже дала трещину. Он подумывал вообще умыть руки, выйти из бизнеса. Давно стало ясно, что члены семьи/акционеры спят и видят продать до сорока девяти с половиной процентов своих акций корпорации «Спрейнт», и он как бы отстранился от всех дебатов. Последним его вкладом в дела фирмы было предложение не продавать более двадцати процентов акций.

Впоследствии он пару раз обсуждал текущие дела и позицию фирмы «Спрейнт» с Нилом Макбрайдом, управляющим Гарбадейла, когда они встречались вне дома, где-нибудь на холме.

– Ох, все меняется. Даже в наших краях. Лосось и форель, почитай, исчезли. И зимы нынче уже не те. Есть у меня и тулуп, и прочее зимнее снаряжение, только нужда в нем отпала – наденешь раз-два в году, не больше, а все из-за потепления. Ветры злее, на небе тучи, а солнца-то все меньше. Я сам вычислил – с помощью вот этой штуки. Кое-кто не верит, но, право слово, прибор не врет, точно говорю.

Нил был маленького роста, с красным, обветренным лицом, волосами цвета жухлого папоротника и такими же усами, поражавшими необычайной пышностью. Возраст его приближался к шестидесяти, задубелая кожа говорила о долгом противостоянии всем стихиям, но двигался он с энергией тридцатилетнего.

– Вот, значит, для чего нужна эта штуковина? – спросил Олбан.

– Ну да. Если коротко, то для измерения солнечного света.

На дребезжащем лендровере Нила они проехали небольшое расстояние по дороге на Слой и свернули в сторону пригорка, где находилась метеостанция поместья. Солнце только что закатилось. Днем было ветрено, зато вечер обещал быть тихим. Длинные мягкие полосы облаков, розовеющие с западной стороны, тянулись вслед за уходящим солнцем к Атлантике над пестрой чередой гор и холмов, вересковых пустошей и озер.

Поступив на работу в имение, а было это четверть века назад, Нил почти сразу начал регистрировать осадки, атмосферное давление, скорость ветра и продолжительность светового дня. Все показания вносились в большие амбарные книги, которые со временем заменил компьютер, и ежедневно отправлялись в Метеорологический центр.

Олбану понравилось приспособление для измерения солнечного света. Это был шест с круглой металлической клеткой на уровне груди. Внутри этого кожуха помещался стеклянный шар. За ним находилась длинная полоса специальной светочувствительной бумаги, ориентированная на север и защищенная гнутой стеклянной оболочкой, прикрепленной к сетке. Стеклянный шар использовался в качестве линзы, направляющей пучок солнечных лучей на бумагу с таким расчетом, чтобы на расчерченной делениями оси времени прожигался коричневый след – свидетельство продолжительности солнечной погоды в течение всего дня.

Похоже на реквизит иллюзиониста, подумал Олбан, или на какой-то старинный прибор, который исправно работает по сей день, не грешит против науки и обеспечивает надежные данные, хотя и наводит на мысли о тайной лаборатории алхимика.

– Мне казалось, на планете отмечается потепление? – спросил он, внимательно рассматривая прибор, пока Нил заменял бумажную полоску.

– Так и есть. Уж в наших-то краях – точно. Но облачность теперь больше, а света, стало быть, меньше. Тучи удерживают под собой тепло, так что одно с другим связано.

Вытащив использованную полоску бумаги, Нил положил ее в конверт и отправил в карман своей поношенной непромокаемой куртки. Новая полоска заняла свое место.

– Готово.

Он обвел взглядом окрестные пригорки и вересковые пустоши. С северо-западной стороны за пологими холмами едва виднелось море.

– Да, помню, сидел я… вон там, – сказал Нил, повернувшись и указав на холм примерно в километре к югу. – В то лето, когда только-только на работу поступил. Году, наверно, в семьдесят девятом. Уж очень мне приглянулись здешние края. Решил, что останусь здесь, коли не выгонят, до пенсии, а то и до самой смерти. Прикипел я к этому месту. Бежал сюда от городской суматохи: никогда не любил толчеи. А как обосновался, стал думать: пусть люди сходят с ума, заливают бетоном поля и парки, сносят старинные постройки, отравляют города смогом, – сюда, по крайней мере, они не доберутся. Холмы останутся такими же, как всегда, – нет, я не слабоумный, я, конечно, понимал, что когда-то на склонах стоял лес, которого теперь и в помине нет, – но я себе говорил, что сами-то холмы не изменятся: погода, климат, дождь, ветер – все останется как есть. Это мне придавало сил. В самом деле. Приятно думать, будто есть нечто надежное, постоянное. – Он покачал головой, снял свою поношенную кепку и, прежде чем снова надеть, почесал седеющую голову. – Но сейчас глазам своим не верю, как все меняется. Редкие птицы куда-то делись, ценная рыба исчезает – теперь ее увидишь разве что на рыбоводческих фермах, это при том, заметь, что удильщикам положено выпускать улов обратно; зимой сыро, тепло, ветрено. Снегу – кот наплакал. Все меняется. Даже небо. – Он кивает вверх. – Сами портим небо, погоду, море. Говорю тебе, гадим где живем. Просто за собой не замечаем.

– Собственную глупость мы определенно не замечаем, – сказал Олбан.

– Где это видано, чтоб дурак свою дурость замечал?

– А все-таки рельеф не изменится, – сказал Олбан. – Горная порода не изменится. Возможно, опять появятся деревья, образуется другая почва, но очертания холмов и гор, их геология – это сохранится.

– Ну что ж, хоть что-то сохранится.

– Может быть, наша вина не столь велика, – предположил Олбан. – Существуют естественные циклы климатических изменений. Не исключено, что это просто один из них.

– Все может быть, – скептически поджал губы Нил, – да только меня на фу-фу не возьмешь, Олбан. Работа у меня такая – заглядывать вперед; я ведь сажаю деревья, которые могут жить столетиями. Но меня эти вещи интересуют и сами по себе; я так считаю: кто говорит, что судить еще рано, тот либо цепляется за соломинку, либо не желает признавать свои ошибки. Или это просто отпетый мошенник, у которого карманы лопаются от нефтяных долларов. – Он фыркнул. – Может, и в самом деле есть в его словах росток истины, только очень уж чахлый, слабенький, того и гляди, засохнет. Может, и в самом деле, попытайся мы резко сократить парниковый эффект и все такое, прорва денег уйдет впустую… – Нил пожал плечами. – Что ж. Денег, конечно, жаль. Но если нам и дальше будут лапшу на уши вешать, мы окончательно просрём – ничего, что я по-французски? – нашу планету; вот тогда-то благие намерения выйдут боком, все пойдет вразнос и никакие деньги не помогут. Так и случается, когда люди дальше своего носа ничего не видят. Живут шкурными интересами. Стригут купоны с акций. А у кого акции, тех пальцем не тронь.

– Иначе начнется смута.

Нил позволил себе усмешку:

– Ладно, замнем для ясности.

– Говори. Дальше меня это не пойдет. Слово даю.

– Ну, речь не о тебе – у вас семейная фирма, все такое; но иногда я про себя думаю: гнать надо взашей этих акционеров. – Он кивнул вперед, будто указывая направление.

– Гнать взашей? Да ты, как я погляжу, революционер, Нил. Коммунист.

– Полно тебе, никогда таким не был. А люди поумнее меня тебе скажут: только на акционерах мир держится, только им, дескать, под силу навести порядок с помощью рыночных рычагов и так далее.

– Действительно, есть такое мнение, – согласился Олбан.

– А я считаю – дурят нашего брата, – ответил Нил с кислой усмешкой.

Удивившись этой озлобленности, которую Нил безуспешно пытался скрыть, Олбан просто сказал:

– Что ж, возможно, ты прав.

– У тебя ведь нет детей, так?

– Насколько мне известно, нет, – ответил Олбан. – А у тебя двое, верно?

– Двое. Сын с дочкой. Взрослые уже. Кирсти на днях нас во второй раз внучком осчастливила.

– Ну! Поздравляю.

– Спасибо, конечно. Только ведь кашу заварили мы, а им придется расхлебывать.

– Вот так раз. Я тоже подумывал когда-нибудь завести детей. Но ты меня сейчас разубедишь, Нил.

Нил хлопнул его по плечу:

– А ты и уши развесил! Пойдем-ка, разрешу тебе, уж так и быть, поставить мне кружку пива в «Слой-армз».

И они двинулись назад к лендроверу.

Верушка обнимает его за пояс, когда он смотрит в окно на маленький, тонкий водопадик, сбегающий с высокого утеса. (Всегда побеждает земное притяжение, всегда побеждает вода; ветер лишь сдувает воду в ту или другую сторону, откуда она будет падать во время короткого затишья или полного штиля.)

– Все хорошо?

– Конечно. А сама-то как?

– Великолепно. Ты не против, что я осталась?

– Не против? – переспрашивает он, поворачиваясь к Верушке и обнимая ее. – Да я обалденно рад. – Он кивком указывает на две отдельные кровати, – Извини, что не одна кровать.

– Ох, беда. Но смею надеяться, нас это не остановит.

– Я действительно храплю?

– Нежно. Мелодично. Трогательно. Убедила? А то могу продолжить.

Помимо Уин и Гайдна Верушку представляют тете Кларе, дяде Кеннарду (он – финансовый директор) и его жене Ренэ, дяде Грэму и его жене Лорен, кузену Фабиолу, его жене Деборе и их детям Дэниелу и Джемме, кузине Лори, ее мужу Лутцу (из Германии), их детям Кайлу и Фиби, тете Линде и ее мужу Перси (он – директор по маркетингу), кузену Стиву (он специалист по монтажу подъемного оборудования для контейнерных терминалов; только что переброшен на уик-энд самолетом из Дубая, где живет и работает едва ли не всю сознательную жизнь), тете Кэтлин (она – главный бухгалтер) и ее мужу Лансу, их дочери Клер, ее гражданскому мужу Чею, кузине Эмме, ее мужу Марку, их детям Шону и Берти, юрисконсульту Джорджу Хиссопу из фирмы «Гудэлл, Фьютр и Болк», его ассистентке Гудрун Селвз, управляющему имением Нилу Макбрайду, домоуправителю Нилу Даррилу, а также шеф-повару Сэнди Лэсситеру.

Наутро должны приехать Энди (ответственный секретарь компании) и Леа, сестричка Кори с мужем Дейвом и детьми Лахланом и Шарлоттой, тетя Лиззи (близняшка Линды), Филдинг с Берил и Дорис плюс кузина Рейчел с мужем (еще один Марк) и их двое детей, Рутвен и Фойн, а также кузина Луиза плюс жена кузена Стива Тесса, ее сын Рун, его гражданская жена Хеннинг и их крошка Ханна. Не говоря уже о минимум двух шишках из «Спрейнта»: скорее всего, это будут некие Фигуинг и Фромлакс, каждый со своей – вынужденно урезанной – микросвитой из двух лизоблюдов.

– Всех запомнила? – спросил ее Олбан с усмешкой, поднимая глаза от списка Гайдна.

– А как же!

Он даже попятился:

– Не обманываешь?

– Конечно, обманываю. – Верушка собиралась шлепнуть его по плечу, но в последний момент сдержалась. – Думаешь, раз я математик, у меня фотографическая память или что там еще?

Между тетей Кларой и Верушкой течет беседа.

– Не понимаю. Что значит: «Где находятся числа?»

– Наверное, можно поставить вопрос так: являются ли они абстрактными сущностями, как, например, законы физики, как функции от природы Вселенной, или это культурные умопостроения? Существуют ли они вне нашего сознания?

– Это для меня слишком сложно.

За ужином они сидят рядом. Обшитая деревом столовая с высокими потолками заметно вытянута в длину. Здесь Верушка чувствует себя как в исполинском гробу, но благоразумно помалкивает.

– Ужасно сложно, – повторяет Клара. – Мой муж, возможно, понял бы, но я – вряд ли.

Ее муж Джеймс умер от инфаркта в две тысячи первом году, и все его акции перешли к ней.

– Не так уж и сложно. Просто научный дискурс.

– Дискурс, – подхватывает Грэм Уопулд, дядя Олбана, муж тети Лорен, фермер из Норфолка, уже двадцать минут пытающийся без видимого успеха завладеть вниманием Верушки. – Красивое слово, правда?

Грэм – кряжистый мужичок с редкими рыжеватыми волосами, густыми бровями и толстыми губами, которые он постоянно облизывает.

– Правда, – соглашается Верушка, одарив его взглядом, прежде чем вновь повернуться к Кларе, которая говорит:

– И что же? Каково ваше мнение?

– Насчет того, где находятся числа?

– Да, какой у вас ответ?

– А вопрос-то какой? – вклинивается Грэм.

– Думаю, его можно сформулировать в виде еще одного вопроса, – говорит Верушка Кларе.

– Так я и знала.

– Это Олбан научил меня такому способу рассуждений.

– Олбан? Неужели?

– Да-да. Он ответил: «Там, где их оставили», что звучит весьма легковесно, однако не лишено маленького рационального зернышка, поэтому на вопрос: «Где находятся числа?» – я отвечу так: «Где вы думаете?» Вы успеваете следить за ходом мысли?

– Не совсем. По мне, это тоже звучит легковесно.

– Разве что на первый взгляд, но если отвлечься от контекста произвольности и принять, что этот вопрос правомерен, то смысл его сводится к следующему: «Где происходит мышление?»

– В мозгу.

– Можно и так сказать, а потому, используя второй вопрос в качестве ответа на первый, мы утверждаем, что числа надо искать в голове.

– У меня в голове уже треск стоит. Череп сейчас лопнет от чисел и странных вопросов.

– Да, у меня тоже такое бывает. Но это интереснее, чем просто сказать: «Локус чисел – у нас в голове», потому что в противном случае зачем вообще формулировать это в виде вопроса? Почему не сказать попросту?

– Вы имеете в виду, почему не сказать: «Числа находятся у нас в голове»?

– Вот именно. Потому что при такой формулировке встает вопрос о граничной области.

– О граничной области?

– Когда мы думаем о числах, используем ли мы какую-то частицу Вселенной, чтобы размышлять об этой сфере, или же эта сфера использует частицу себя, чтобы размышлять о себе или о чем-либо еще (к примеру, о сущностях, называемых числами), что можно представить как существующее вне своих собственных границ, если исходить из наиболее обобщенного определения термина «Вселенная»? – Верушка с торжествующим видом откидывается на спинку стула. – Понимаете?

– Не совсем, – признается Клара. – В моей бедной старой головушке это не умещается.

– Ну, по правде говоря, – смягчается Верушка, – это неполный ответ. Но мне нравится направление, в котором он развертывается.

– Как увлекательно, прямо заслушаешься, – говорит Грэм.

– Да, в самом деле, – проникновенно говорит Верушка, прежде чем повернуться к Кларе, которая спрашивает:

– И этим вы зарабатываете на жизнь?

– Не этой конкретной областью, это так, для развлечения.

– Боже милостивый.

– Можно? – Верушка предлагает подлить Кларе красного вина.

– Да, спасибо.

– Еще осталось? – спрашивает Грэм и протягивает свой бокал.

Верушка передает ему бутылку.

– Софи – ваша дочь, правильно я понимаю? – спрашивает она у Клары.

– Да, и она, как нам сказали, прибывает завтра.

– Они с Олбаном… У них… Они когда-то были друг к другу неравнодушны?

– Да. Вернее, им так казалось. Они, конечно, были слишком молоды. К тому же они двоюродные брат и сестра, а при таком близком родстве заводить потомство крайне нежелательно. После утраты Джеймса я занялась разведением лабрадоров – продолжила дело своей матери – и знаю, чем чреваты близкородственные вязки.

– Вы полагаете, у них могла случиться вязка? – говорит Верушка, зажимает рот ладонью и делает большие глаза, всем своим видом показывая, как она шокирована.

– Дорогая моя, – говорит Клара, похлопывая Верушку выше локтя, – это давняя история, с тех пор много воды утекло. К тому же мне претит эта тема. Не вижу смысла ворошить прошлое.

– Понимаю, – улыбается Верушка. – Что ж, я уезжаю завтра на рассвете и, вероятно, не увижу Софи, но вы, должно быть, с нетерпением ждете встречи.

– О да, – степенно кивает Клара. Ей чуть больше шестидесяти, лицо у нее изрезано глубокими морщинами, а рыжие волосы так поредели, что сквозь них просвечивает кожа. – Хотя в каком-то смысле я очень давно перестала ее понимать.

Верушка не знает, как реагировать, но потом наклоняется поближе к старшей женщине, мягко пожимая ей локоток, и говорит:

– Я уверена, что она ждет не дождется, когда вас увидит.

– Будем надеяться.

После ужина, когда Олбан стоял в гостиной, предоставленный самому себе – ВГ оживленно беседовала с Кеннардом, Гайдном и Чеем, – к нему подошла тетя Лорен:

– Олбан?

Он стоял между портьер, закрывающих высокое окно, и вглядывался в даль, где под лунным светом серебрилась нитка водопада. Прогноз погоды был неутешительным, но вечер выдался ясным, хотя с запада – ему было хорошо видно – уже ползла тень черной тучи. Он задернул портьеры.

– Лорен. Привет.

– Ты не мог бы подойти к Уин для разговора?

Уин расположилась у камина в углу гостиной.

– Разве я смею ослушаться? – вздохнул он.

Олбан последовал за Лорен, пододвинул стул к креслу, в котором восседала Уин, и сел рядом. Лорен отправилась занимать болтовней прибывших гостей. По другую сторону камина в таком же кресле со спинкой в виде крыльев сидела тетя Линда – воплощение красно-розовой тучности, – которая всегда напоминала Олбану королеву-мать, хотя та предпочитала джин, а Линда – бренди. По всей видимости, она дремала.

– А, Олбан. – Уин протянула ему почти пустой бокал для виски. – Сделай милость, наполни мой бокал. Ублажи старуху.

– Конечно, Уин.

Быстро вернувшись, Олбан поднес ей бокал.

– Ай-ай-ай, Олбан, – она покачала головой, – никак ты решил меня подпоить?

Он протянул руку к бокалу:

– Давай отопью, если тебе слишком много.

Уин фыркнула и пригубила виски.

– Похоже, воды маловато. Тебе не трудно?..

– У меня как раз есть, – сказал он, протягивая ей свой стакан. Сам он уже перешел на воду.

– Весьма кстати. Хорошо. Если ты… Достаточно.

Когда вкус виски наконец-то ее удовлетворил, когда она убедилась, что трость у нее под рукой, что в камин по ее настоянию подброшено полено, а из рук тети Линды убрана большая шарообразная рюмка с бренди, которая грозила упасть и разбиться об огнеупорные изразцы перед камином, Уин наконец сочла, что готова к беседе.

– Твоя спутница производит исключительно приятное впечатление, – начала она.

– Вообще-то она на пару лет старше меня, – ответил Олбан.

– Правда? Ну что ж, полагаю, с возрастом вкусы меняются.

– А ты как поживаешь, Уин? Недуги и болячки не мучают? Что-то я давно не получал отчета.

– Право же, Олбан. Какой тебе интерес выслушивать старухины сетования?

Одними губами Олбан изобразил улыбку.

– Жаль расставаться со старым домом?

Он посмотрел в дальний конец гостиной, охватив взглядом почти всю семью, поглощенную разговорами и напитками.

– Буду тосковать, – сказала она. – Ругаю себя, что мы не похоронили Берта где-нибудь в другом месте.

Могила старого Берта находилась на небольшом круглом островке в ближней оконечности озера, всего в нескольких ярдах от берега. Олбан вспомнил, что Нил Макбрайд возражал против такого выбора; он был почти уверен, что островок хранит постройки бронзового века и его нельзя трогать до проведения археологических раскопок, но Уин вознамерилась похоронить своего мужа именно там, и у Нила едва ли была возможность этому помешать.

– Наверное, лучше было выбрать Лидкомб, – вздыхает она. – Тем не менее тревожить могилу я не дам. В некотором роде так мы сохраним здесь свое присутствие. Увековечим память о наших владениях. В конце-то концов, строительство дома – это наша заслуга. В условиях продажи я оговорила, что оно должно оставаться неприкосновенным. Я имею в виду захоронение.

– А в контракте со «Спрейнтом» тоже есть такое условие?

– Вот этого не знаю, голубчик. А по-твоему, следует включить?

– Не уверен. Они могут воспротивиться.

– Если сделка состоится, они будут платить нам за наше имя. И оно не исчезнет.

– На первых порах, может быть, и не исчезнет.

– Знаешь, Олбан, я намерена голосовать против, – сказала она ему. – Не считай меня злой ведьмой, голубчик. Я сделала что могла, чтобы создать хотя бы видимость сопротивления и найти себе сторонников. А ведь твои ровесники в основном ратуют за продажу.

Он еще раз обвел глазами гостиную:

– Почему-то я думал, что ты будешь на их стороне.

– Неужели? Что ж, я рада, если в таком преклонном возрасте еще способна тебя удивить.

– Тебе это всегда хорошо удавалось, Уин.

– Вот как? Честно говоря, я всегда старалась быть предсказуемой и надежной. Никогда не относила к своим достоинствам способность удивлять.

– Эти люди из «Спрейнта» – в котором часу они завтра ожидаются?

– Кажется, в середине дня. Очевидно, прилетят на вертолете. Эффектное будет зрелище.

– А наши, те, кто еще не приехал?

– Насколько мне известно, будут прибывать с самого утра. По-моему, все прилетают в Инвернесс, а оттуда едут на машинах. Филдинг с двумя бабушками – сами по себе. Гайдн может точнее сказать.

– У нашей семьи, то есть у акционеров, будет возможность пообщаться приватно перед общим собранием?

– Ты считаешь, это нужно?

– По-моему, обязательно; или можно первую половину официальной части провести в отсутствие представителей «Спрейнт» или еще как-нибудь.

Чрезвычайное общее собрание с участием делегатов от «Спрейнта» было назначено на вечер субботы, перед торжественным ужином. Олбан искал возможность собрать вместе всю семью, то есть всех голосующих акционеров, чтобы обсудить предполагаемую продажу в отсутствие посторонних. Для него было ясно как день, что им всем надо определиться – и каждому в отдельности, и по группировкам: кто «за», кто «против», кто воздерживается, у кого особое мнение, – прежде чем начинать игру на публике, хотя бы просто для того, чтобы посмотреть, смогут ли они выступить единым фронтом перед потенциальными покупателями; но когда он заговорил об этом с Гайдном, тот выслушал его как-то рассеянно, не ответил ничего путного и порекомендовал обратиться к Уин.

– Понимаю, что-то вроде собрания перед собранием, – сказала Уин. – Пожалуй, это не лишне. Да, я уверена, это можно устроить.

– А ты сама выступишь?

– Перед всеми?

– Конечно.

– Ну, думаю, нет. Что, по-твоему, я могу сказать?

– Скажи, как ты к этому относишься, каково твое мнение. Скажи, ты за эту сделку или против.

– Говорю же тебе: я против. По всей вероятности.

– Уин, хорошо бы определиться до завтра.

– Не торопи меня, Олбан, пожалуйста. Я старая. Мне нужно посмотреть, как настроены другие. Иными словами, если все наши собираются сказать «да», зачем я буду ставить им палки в колеса?

– Не все собираются сказать «да». Я уже кое с кем переговорил.

– Вот как? Впрочем, ничего удивительного.

– Дело еще в подвешенном состоянии.

– Видимо, да, – задумчиво произнесла Уин.

– Ба, если ты считаешь, что наша семья должна сохранить фирму, так и скажи. Выступи перед всеми.

Улыбнувшись, она повернулась к нему. Даже в старости Уин сохраняла ясный ум. При свете камина ее морщинистая кожа казалась нежной.

– Что ж, могу и выступить.

– Уин, – решился он, откашливаясь, – ты ведь хранительница семейных архивов, фотографий и прочего, верно?

– В общем, да. А что такое?

– Я бы хотел кое-что посмотреть.

– Вот как? Что именно?

– Все, что относится к тому периоду, когда Ирэн и Энди только-только познакомились, когда все братья жили в Лондоне, да и ты тоже, – это был конец шестидесятых.

– А-а, – замялась Уин, на несколько мгновений отведя глаза. – По-моему, архив уже упакован. Ты уж извини. Вот обоснуюсь на новом месте, тогда милости прошу.

– Понятно, – сказал он. – Жаль.

Уин стала подзывать кого-то жестами. Подошла тетя Лорен и наклонилась к ней.

– Лорен, голубушка, я страшно устала, – пожаловалась Уин. – У камина так жарко. Я просто расплавилась. Ты не могла бы проводить меня наверх, в мою комнату?

– Конечно, Уин, – сказала Лорен.

– Извини, Олбан. – Уин приняла из его рук трость, выбравшись из кресла с помощью Лорен. – Спасибо, голубушка, – обратилась она к Лорен.

– Спокойной ночи, ба, – сказал он.

– Баюшки-баю, Олбан.

Перед ужином он успел побеседовать кое с кем из родственников. Он предусмотрительно остановил свой выбор на тех, кого рисковал не дозваться после обильного угощения. Теперь он принимался за ненавистное дело: вербовку умов. Отвратительное выражение, да и само занятие не из приятных, даже в лучшем варианте. Он пока не решил, поможет или помешает ему то обстоятельство, что вербовку предстояло вести среди членов одной семьи – его семьи. Выполняя задуманное, он постоянно сталкивался с тетей Лорен, которая, похоже, занималась чем-то аналогичным.

При виде Нила Макбрайда он решил ненадолго отвлечься от вопросов семейного бизнеса.

– Нил. Как там солнечный свет?

– Ты о чем?

Нил выглядел оживленным, в руках у него был большой стакан виски. Он пришел в выходном костюме и даже не ослабил галстук.

– Солнечный свет. Та занятная стеклянная штука, что показывает…

– А! Я был прав! Смотрел программу «Горизонт»? Про глобальное потускнение?

– Пропустил, к сожалению. А что, тебя по телику показывали?

– Еще чего! Не болтай ерунды. Однако я был прав. Не я первый это открыл – какой-то парень из Австралии меня обскакал, – но суть в том, что теперь это признано, это научный факт, а не бредни какого-то болвана в шерстяной шапочке из поместья в горной Шотландии. Вот так-то.

– Это явление следует назвать «эффектом Макбрайда».

– Пожалуй, это будет по справедливости. – Он отпил немного из своего стакана. – А ты-то как, все на лесоповале? Есть у меня на примете несколько сот елей, которые надо бы опилить, если у тебя бензопила при себе.

– Нет, Нил, меня списали по инвалидности. – Он поднимает вверх пальцы и объясняет: – «Белые пальцы», виброболезнь.

– Шутишь?

– Никак нет.

– Я-то думал, нынче всю работу делают огроменные грязные машины. Разве нет?

– Да, они многое умеют, но не все, а мы-то вкалывали на крутых склонах.

– Не иначе как выдавали вам всякий хлам вместо нормального инструмента. У меня вот завалялась старая пила «Хаски»: вибрирует, как сволочь, – извини за выражение, – но проблем от нее никаких. – Нил с преувеличенной озабоченностью осмотрел свою правую руку.

– Да, но ты ею не работаешь изо дня в день, месяцами. Я как-то подсчитал: в Киллере, было дело, мы вкалывали каждый день без передышки целых восемьдесят пять дней – двенадцать недель без единого выходного.

– Боже милостивый! Зато уж, наверное, за сверхурочную работу и отвалили вам не слабо.

– Это точно. А вдобавок уже на второй вечер нам запретили появляться в единственном пабе в радиусе двадцати миль.

Нил рассмеялся.

– И куда ты теперь денешься?

– Еще не решил. Я, между прочим, собирал скульптуры из бензопил и даже продал несколько штук, но на этом можно поставить крест.

– Полно тебе, Олбан, разве этим на жизнь заработаешь?

– Наверно, нет.

– Вернешься в семейную фирму?

– Мы, кажется, собираемся продать ее этим выскочкам из «Спрейнта».

– Но тебе-то, может, предложат остаться.

– Сомневаюсь; впрочем, меня это совершенно не колышет. Я сыт по горло такой жизнью, которая требует ежедневного ношения костюма.

– Вижу, – кивнул Нил, – ты даже сегодня без галстука.

– При галстуке хожу только на похороны.

– Думаешь, они… вернее, вы – согласитесь на продажу, а?

– Мне кажется, дело пойдет не так гладко, как некоторые ожидали, но… Я ничему не удивлюсь. А ты как настроен? Остаешься в имении?

– Там видно будет. Как новые хозяева скажут.

– Но ты не пропадешь? Я хочу сказать, если они наймут кого-то другого?

– У меня все путем. На всякий пожарный получу рекомендацию от старой хозяйки; дом в Слое никуда не денется – он не служебный, а мой собственный. Кстати, свободная комната всегда найдется, если надумаешь в гости приехать.

– Спасибо. Может, когда-нибудь поймаю тебя на слове. Добрый ты человек. Удивительно, что тебя не попросили взять к себе кого-нибудь из гостей на эти выходные.

– Нужды в этом нет. В любой момент можно открыть северное крыло.

– А разве оно не используется?

Олбан еще до этого подумал: хотя на уик-энд в Гарбадейл собирается приехать, можно сказать, полмира, старинный дом такой величины мог бы поглотить всех, не заставляя Гайдна корпеть над списком комнат. Тут он сообразил, что никогда, даже в детстве, не бывал в северном крыле.

– Сыровато там, – поморщился Нил. – Центрального отопления нет. По ночам грызуны бегают, лапками топочут, неровен час разбудят. Придется мышеловки ставить, камины разводить, а поди знай, какая труба птичьими гнездами забита. Так недолго и огорчить кого-нибудь. Кстати, о птичках: это твоя? – кивнул Нил в сторону смеющейся Верушки, болтающей с тетей Кэтлин.