Текст книги "«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Будьте добры, повторите!

– О, – повернулась к нему Дорис. – Мы заказали еще? Если нет, надо обязательно заказать. Ну, что ж, пока все идет хорошо.

Берил грустно улыбнулась:

– Просто здорово.

Прошли университетские годы. Он неплохо окончил курс, получив квалификацию высшей категории второго класса, и занял должность, ожидавшую его в фирме «Уопулд геймз лимитед». Софи уже начала работать в «Уопулд геймз инкорпорейтед», американском филиале фирмы. Он чувствовал, что у него, по сути, с ней все кончено, хотя Софи постоянно присутствовала в его мыслях и он все еще надеялся, что они смогут иногда встречаться хотя бы по делам. А дальше – кто его знает?

Он умел играть в игры, требующие продолжительного времени.

На третьем курсе Олбан снимал квартиру в районе Сент-Джудз вместе с тремя сокурсниками, которые серьезно увлекались настольной версией игры «Империя!». Поскольку он носил фамилию Макгилл и никогда не упоминал о фирме в разговорах с этими парнями (которые учились кто на английском отделении, кто на искусствоведческом и были очень далеки от его специальности), они понятия не имели, что он выходец из той самой семьи, которая владеет правами, создает игры, получает прибыли.

Игру он знал как свои пять пальцев, хотя это не гарантировало постоянных выигрышей. «Империя!» – это не шахматы; подчас успех зависит от везения – как при первоначальном раскладе, так и в ходе партии. Тем не менее на практике можно отработать множество приемов, а Олбан в детском возрасте проводил немало времени за игровой доской.

Одного из квартирантов звали Крисом, ему и принадлежала игра; Олбан был почти уверен, что этот парень считает себя настоящим асом, который будет нести всех подряд. Несколько первых побед Олбана он списал на везенье новичка, и Олбану стало ясно, что противник не очень-то умен. В начале семестра все четверо договорились провести турнир продолжительностью в целый учебный год, и, когда Олбан постепенно добился отрыва от всех остальных, до Криса стало доходить, что это не просто удача.

Через некоторое время Олбан заметил, что Крис начинает менять свой стиль игры. Теперь он обычно переходил в атаку на Олбана, как только замечал, что силы противника достигли чрезмерного, по его мнению, уровня, даже если они не представляли тактической угрозы для его земель, владений или экспедиционных подразделений. Олбан все еще иногда побеждал, а Крис лишь слегка улучшил свои дела, в то время как двое других то использовали возможность объединиться против Олбана, то нападали на Криса, пока тот старался рассеять войска Олбана. Вначале Олбан закрывал на это глаза, но после одной партии, когда он остался относительно беспомощным, а двое других рвались к победе, которую так и не сумели одержать из-за своих грубых и неумелых действий – оба были дерьмовыми игроками, да к тому же обкурились наркотой, зашли в тупик и согласились на ничью, – он решил изменить тактику в отношении той полицейской роли, которую взял на себя Крис.

В следующий раз, когда Крис атаковал его крупным, но ограниченным контингентом, Олбан бросил против него все свои ресурсы. Криса он разгромил, но при этом безнадежно ослабил свои позиции. В следующем раунде они оба были выведены из игры, а победу сумел одержать один из их приятелей.

Во время игры Крис роптал, а потом, когда они под пиво смотрели телевизор с приглушенным звуком, просто вышел из себя:

– Какого хрена ты это сделал, а? Я ведь не пытался выбить тебя из игры. Просто хотел слегка осадить.

– Знаю, – сказал ему Олбан, открывая несколько банок пива и протягивая одну из них Крису, долговязому парню с курчавыми черными волосами.

– Тогда чего ты так распсиховался, Ол?

– Мне осточертели твои выходки.

– Игра есть игра, старик.

– Знаю. То, что я делаю, – тоже игра.

– Но я-то всего лишь хотел тебя притормозить.

– Да знаю я, чего ты хотел. Говорю же, меня это прет.

– Потерпишь! – заржал Крис.

Он взял у одного из игроков косяк с марихуаной, неглубоко затянулся и передал Олбану.

– Посмотрим, – сказал Олбан, пожав плечами.

– Но ты слил, – напомнил ему Крис. – Меня вышиб, но и себя надрал.

– И буду делать то же самое, пока ты не прекратишь атаковать меня без всякой причины, просто чтобы «слегка осадить».

– Что? Ты шутишь?

– Нет, я серьезно. Вот увидишь.

– Ты будешь меня прессовать, забирать мои земли и все такое просто потому, что я нападаю на один квартал?

– Буду.

– Совсем обалдел! Меня выбьешь, но и сам вылетишь!

– Знаю. Но тебя остановлю.

– А если я не остановлюсь?

Олбан пожал плечами.

– Но ты сольешь игру, старик! – отметил Крис, пытаясь найти в этом какую-то логику.

Олбан чокнулся с ним банкой:

– Поехали.

Еще в двух партиях Крис атаковал его точно так же и по той же причине, а Олбан отвечал на это как прежде.

Обозвав его психом, Крис в следующей партии все-таки отказался от прежней тактики. Как-то под пьяную лавочку Олбан объяснил, на случай если тот не понял, что существует просто игра и сверхигра. Даже если отвлечься от турнира длиной в целый год, всегда существует сверхигра, это больше, чем просто игра, и о ней нельзя забывать.

Крис сказал, что все равно он шизанутый.

– Береги себя.

– Ты тоже.

– Я серьезно. Прогноз на сегодняшний вечер и на завтра хреновый. Не рискуй понапрасну. Пожалуйста. Возвращайся целой и невредимой.

– Будь спокоен. – Верушка, уже снаряженная, обутая и тепло одетая, поднимается на цыпочки и целует его в лоб; потом опускается с носков на ступни, хрустя гравием, и опять целует его, долго и с чувством, но уже в губы. – Я тоже серьезно, – шепчет она, прижимаясь к нему. – Береги себя. И сам не рискуй понапрасну.

– Обещаю, – говорит он.

Верушка отпускает его и смотрит ему в глаза, в каждый по отдельности.

– Ты ведь не помнишь, что было ночью, правда?

Он недоуменно поднимает брови, склоняя голову набок.

Она улыбается.

– После того. Ты говорил о своей матери. Во сне.

Похоже, он неприятно удивлен.

– Я? За мной такого не водится.

– Значит, есть какая-то другая Ирэн, она же мама.

– Боже, – вырывается у него; взгляд устремляется в направлении подъездной аллеи, ведущей к морской бухте, которая отсюда не видна. – Подожди-ка. Я помню, ты меня разбудила.

– Точно, – кивает она.

Он отводит глаза в сторону.

– Ну ладно.

– Не важно, – говорит она с еще одним, последним поцелуем. – Увидимся в понедельник утром. Иди в дом, позавтракай.

– Эй, слушай, – говорит он, все еще держа ее за руку. – Если попадешь под дождь или если просто передумаешь, возвращайся. В любой момент. Если не найдется возможности побыть здесь вместе, снимем комнату в Инхнадамфе. Да и Нил Макбрайд с женой всегда нас пустят.

Она останавливается, опять кладет ему на грудь голову и говорит:

– Предпочитаешь не оставаться здесь со своей родней?

– Эх, могли бы с тобой пробраться в северное крыло, захватить несколько поленьев, растопить камин, – говорит он. – Нет, ладно. Если что – возвращайся. Не задерживайся.

– Договорились, – отвечает она, протягивая ему руку для поцелуя.

Верушка проскальзывает в свой «форестер», заводит его и, выезжая по гравиевой дорожке, машет рукой через окно. Он тоже машет и смотрит ей вслед, пока автомобиль не исчезает за деревьями.

Повернувшись, Олбан идет назад в огромный дом.

8

– Было время – член у меня не останавливался, – сказал ему Блейк, – а теперь сердце и то останавливается.

Олбан улыбнулся, пытаясь одновременно изобразить сочувствие.

– Неужели так скверно?

– Достаточно скверно. Врачи говорят, пить надо меньше. – Блейк поднял стакан виски с содовой и посмотрел на него с печальной укоризной, как на старого друга, не оправдавшего его доверия. – Наверно, понадобится тройное шунтирование.

– Ну, в наше время это уже довольно рядовая операция.

– Возможно, только меня от одной мысли с души воротит. Это ведь как: разрезается грудина, раздвигаются ребра, представляешь? Огромные стальные зажимы. Страшно. – Он покачал головой. – Кроме того, любая операция связана с риском. Какая-то нестыковка. Врачебная ошибка. Инфекция.

– Я уверен, у тебя все будет нормально, Блейк.

– Ну-ну, – буркнул Блейк, отпив еще немного виски с содовой.

Олбан не виделся с Блейком со времени промежуточного года. На этот раз он прибыл в Гонконг для встречи со специалистами по развитию производства и владельцами заводов из Шеньзеня, чтобы подготовить почву для создания нового дизайна доски и фигур «Империи!». Гонконг, с одной стороны, очень изменился, а с другой – остался прежним. Приземление в новом аэропорту оказалось менее захватывающим/жутким; здания, которые находились – Олбан был в этом уверен – на расстоянии одного квартала от моря, были теперь в шести-семи кварталах, потому что у моря были отвоеваны и немедленно застроены новые земли, в результате из гавани давно исчезли китайские джонки и сампаны.

При этом в городе по-прежнему стояла влажная жара, а на улицах была все та же страшная скученность, причем китайцы, как и раньше, без зазрения совести плевали на тротуар, кашляли и чихали прямо в лицо прохожим, распихивали их локтями и плечами, а тот, кто замешкался у них на пути, мог запросто получить пинка. Шаткие, дистрофично-тощие деревянные трамвайчики готовы были вспыхнуть от оброненной спички, а стук, доносящийся из залов для игры в маджонг, по интенсивности уступал лишь пульсирующим облакам удушливого дыма, валившего из тех же дверей.

– Ладно, не важно, – сказал Блейк. – Хорошо, что ты меня проведал. Никто из семьи этого не делает.

– Грустно слышать, – сказал Олбан.

Блейк сделал неопределенный жест вроде шлепка по воздуху. Он еще сильнее похудел и от этого казался выше ростом. При встрече на нем была большая мягкая панама, делавшая его похожим на функциональную настольную лампу с шарнирной стрелой.

Они расположились в саду на крыше небоскреба Блейка. Здание все еще находилось в гавани, так как в этом месте у моря еще не отвоевали дно. По крайней мере на тот момент. Сидели они на высоте ста с лишним метров, в тени широкого навеса; несмотря на умеренный бриз, жара была адская. Пить полулежа еще как-то получалось, но при мысли о том, чтобы совершить какое-нибудь движение, требующее усилий, например встать и пройтись, пот начинал катиться градом.

Олбан думал, не попытаться ли разговорить Блейка, чтобы тот побольше рассказал о семье и о причинах своего отчуждения. Он ведь и сам был на грани разрыва с кланом. После того случая, с месяц назад, когда Уин за завтраком устроила ему выволочку, он все больше склонялся к тому, чтобы послать все к чертовой матери. Теперь он всегда носил с собой в конверте заявление об отставке, как некоторые носят ампулу с ядом на случай вынужденного самоубийства. Может быть, ему требовался лишь последний толчок. Не станет ли им разговор с Блейком и сравнение их позиций? Впрочем, обстоятельства у них были различны: Блейка выгнали за растрату, а он просто подумывает отойти от дел после честной, добросовестной работы в течение последних нескольких лет. Ему не грозило ни наказание, ни изгнание. Он рассматривал вариант почетной отставки, а не позорной, как в случае с Блейком.

– Ты так и не пытался установить контакт с кем-нибудь из наших? – спросил он у Блейка, отхлебнув ледяной воды из своего стакана.

Он сидел босиком, в рубашке с короткими рукавами и ослабленным галстуком. У Блейка вид был еще менее официальный: тоже босиком, в мешковатых шортах и свободной шелковой рубашке. Теплый бриз приносил запах жасмина: в саду на крыше цвели десятки кустов.

– Честно говоря, нет, – признался Блейк. – Обо мне предпочли забыть. В особенности твоя бабушка. – Она сейчас вожак стаи, да?

– Уже давно, – согласился Олбан. – И в семье, и в фирме.

– У нас с ней полная взаимность, – сказал Блейк с некоторой грустью. – Впрочем, у меня здесь своя жизнь. Причем неплохая. Я преуспел. Не жалуюсь. Мне…

Тут завибрировал мобильник, лежавший между ними на низком столике из тикового дерева.

– Извини, – сказал он Олбану. – Да? – Немного послушав, он ответил: – Нет, меня это ни в коей мере не устраивает, даже отдаленно. Передай ему, что это просто оскорбительно. Мы обратимся в другое место. – Он еще послушал. – Да, и я тоже, а мои люди будут диктовать его людям, что делать. Так и передай: пусть только попробует. – Почти без паузы Блейк перешел, насколько понял Олбан, на беглый кантонский диалект и возбужденно говорил не менее минуты, а затем отрезал: – Так и сделай. Остальное потом. Удачи. – Он вернул трубку на столик. – Извини: сделка, должна вот-вот состояться или сорваться. Не могу отключить эту проклятую штуку. Ты-то пользуешься мобильником? Мне приходится постоянно держать его при себе, как и всем остальным, и зачастую это весьма кстати, но временами я начинаю его ненавидеть. Понимаешь меня?

– Прекрасно понимаю, – ответил Олбан. – Кажется, что все тобой помыкают.

– Вот именно, – кивнул Блейк и отхлебнул виски.

– Но иногда можно и отключить, – напомнил Олбан.

– Так-то оно так, – сказал Блейк. – Но тогда начинаешь беспокоиться, не пропустил ли что-то важное. – Он покосился на мобильник. – Пропади она пропадом, эта чертова штука.

Его взгляд устремился вдаль, на окутанный дымкой город. Тонкие черточки, которые при внимательном рассмотрении оказывались воздушными лайнерами, скользили по небу в сторону аэропорта, ныне удаленного от центра.

– Тебе сейчас сколько – тридцатник?

– Почти, – ответил Олбан.

Помолчав, Блейк сказал:

– А случалось ли тебе задуматься: к чему все это? – Он посмотрел на Олбана, который в ответ глянул на него, усомнившись поначалу, что Блейк говорит серьезно. – К чему суетиться? – Лицо его приняло скорбное выражение. Он опять посмотрел вдаль. – Наверно, к старости становлюсь брюзгой. Не помню, чтобы я в молодые годы задавался такими вопросами. Похоже, это подкралось незаметно, как и сердечная недостаточность. Тебя не посещают такие мысли?

– Какие именно: насчет бессмысленности бытия?

– Можно и так сказать.

– Крайне редко. В юности бывало. Студенты любят порассуждать на такие темы.

– Значит, я один такой, – угрюмо сказал Блейк и выпил еще.

– Вовсе нет, Блейк. У многих бывает такое ощущение, по крайней мере временами. Мне кажется, по этой причине так много народа обращается к религии.

Блейк кивнул:

– Я ведь опять стал молиться, подумать только! На самом-то деле просто разговариваю сам с собой. – Он покачал головой. – Глупо, в сущности. – Он взглянул на Олбана. – Мне казалось, к данному моменту я уже определил свои позиции. А выходит, что обманулся и вынужден снова обдумывать вещи, которые, как ты говоришь, можно было оставить за спиной в юном возрасте. – Он разглядывал стакан на свет. – Сдается мне, я похож на большинство: прожил жизнь, ожидая, когда она начнется, понимаешь? Как будто ждал разрешения от родителей, от Бога, от вожаков-сверстников или незнамо от кого, – чтобы наконец принять ответственность за свои поступки, за собственную жизнь. А разрешение не дается сверху, и постепенно – ну, постепенно для меня, за других не стану говорить: возможно, к ним приходят какие-то внезапные откровения, или озарения, или что там еще, – постепенно начинаешь понимать, что ничего другого не будет: прожил как прожил – оступаясь, или твердо шагая по жизни, или порхая по ней половину отведенного времени, – но это все, что у тебя есть, иного не дано. Из-за этого я чувствую себя обманутым. Иногда мне кажется, что я обманул сам себя, хотя и не понимаю, в какой момент мог бы пойти другим путем. Меня преследует мучительное желание сесть в машину времени, вернуться в прошлое и предостеречь себя молодого или по крайней мере кое-что посоветовать, но при этом я знаю, что он – то бишь я – вообще не понял бы, о чем толкует возвращенец из будущего. Решил бы, что это какой-то чокнутый свалился как снег на голову. Не стал бы его слушать. Не стал бы слушать себя.

– Блейк, – сказал Олбан, стараясь не показывать, что это просто смешно, – ты рассуждаешь как неудачник. А у меня создалось впечатление, что ты многого добился.

– О, – отмахнулся Блейк и пригладил свои седые волосы – он, похоже, решил их отращивать. – Я действительно многого добился, грех жаловаться. Хотя имей в виду, ха-ха, что коммунисты могут в один миг все это отнять. Ну, не все, конечно, но большую часть моей собственности, которая сосредоточена здесь, в Гонконге. Здание или земельный участок не переведешь на офшорный счет. Но… Послушай, я тебе еще не надоел, а?

– Конечно, нет, – сказал Олбан.

Строго говоря, он покривил душой. Его уже начала утомлять запоздалая мрачная философия Блейка. У этого типа многомиллионное состояние, а он ищет поводы для меланхолии. В таких вопросах Олбан был строг: конечно, если ты богат, это еще не значит, что ты застрахован от всех неприятностей, но хотя бы не жалуйся, имей совесть. Ну да ладно. Проведать Блейка все равно было нелишне. Ему это казалось добрым делом – и тогда, и позже, в самолете на пути домой, в Британию. Посетил одинокого изгнанника, предотвратил полное отсечение боковой ветви от фамильного древа Уопулдов. В семье Олбан порой чувствовал себя едва ли не социальным работником.

– Чего уж там, – сказал Блейк, опять махнув рукой. – Если даже ты разбогател и все такое, само по себе это ни о чем не говорит. На каждом шагу встречаются люди, разбогатевшие еще больше, а ты смотришь на такого и поражаешься: «Он же полный дебил». Пойми, я не говорю, что следует оценивать себя или кого-то другого по толщине кошелька, но иногда сравнения напрашиваются сами собой, вот и думаешь: чего стоят твои накопления, делают ли они тебе честь, если какой-то дебил сколотил еще больше? Соображаешь, к чему я веду? Это довольно сильно давит на психику. Ты меня понял?

Олбан вздохнул. Он понял только одно: нет ничего хуже, чем жалеющие себя толстосумы.

– Всегда есть кто-то богаче, – сказал он, пытаясь изобразить сочувствие.

– Но если главное – не деньги, – упорствовал Блейк, – и не престиж, и не бессмертие души, то что?

– Для кого-то самая большая ценность – дети, – сказал Олбан, – или просто другой человек.

Блейк покосился на него и фыркнул:

– Ну, положим. – Он еще выпил немного. – Я за свою жизнь так и не встретил подходящую женщину. – Изучив опустевший стакан, он изрек: – Нет, вру. Быть может, я встретил их слишком много.

– Ты когда-нибудь был женат, Блейк? – спросил Олбан, зная, что сейчас Блейк холост, но не имея представления о его прошлом.

– Собирался не раз, – ответил Блейк. – Но до венца дело не дошло. – Он кивком указал на стакан Олбана. – Может, еще?

Олбан тоже посмотрел на свой стакан с водой, почти пустой.

– Почему бы и нет? Теперь можно даже чего-нибудь покрепче.

– Молодец, – сказал Блейк и оглушительно свистнул в два пальца. Пожав плечами на немой вопрос Олбана, он объяснил: – Для скорости. – Из-за кустов жасмина тут же появился бармен в белом пиджаке, готовый принять заказ.

– У тебя еще могут быть дети, Блейк, – сказал ему Олбан. – Взял бы себе молодую жену, завел бы семью.

– В мои-то годы? – произнес Блейк с горечью.

– Блейк, у тебя хватит денег на няню. Вставать среди ночи и разогревать молоко не придется.

Блейк покачал головой.

– Стар я для таких дел, – сказал он. – К тому же – вдруг случится осечка? Вдруг меня начнет раздражать ребенок или, если угодно, его мать? Вдруг окажется, что я ей нужен только из-за денег? Вдруг это станет лишним доказательством бессмысленности жизни?

– Господи, Блейк, ведь ты, в конце-то концов, сидишь на солнышке под опекой прислуги на крыше модернового сорокаэтажного здания, построенного на участке дорогушей земли. И конечно, найдется немало женщин, готовых броситься тебе на шею из-за денег. Допустим. Но это же не самое страшное.

– Знаю, – сказал Блейк. – Я постоянно беседую сам с собой и твержу абсолютно то же самое. Не дергайся. Благодари судьбу за везение, упивайся счастьем. Будь доволен… своей жизнью. – Он обвел глазами сад. – Бывает, стою там вечером, – он указал взглядом на отделанное по верху тиком стеклянное ограждение вдоль периметра крыши, – и смотрю вниз, на крошечные коричневые и белые точки: это маленькие человечки в набедренных повязках суетятся в ночи, как синезадые мушки, одни пакуют газеты, другие катят тачки с курами. По правде говоря, я им завидую. Это, должно быть, такая… Давай сюда. – Последнее было адресовано официанту, который принес напитки.

Пока китаец в белом кителе расставлял перед ними бутылки и бокалы, Блейк с фальшивой улыбкой обменялся с ним парой фраз на кантонском диалекте.

– Ну, будем утешаться вот этим, – сказал Олбан, поднимая джин с тоником.

Все лучше, чем объяснять Блейку, что он просто мозгами трахнулся, если завидует бедолагам, которым экономика не оставила иного выбора, кроме как, обмотавшись набедренными повязками, перетаскивать по ночам пачки газет или катать тачки с дохлыми курами.

Поболтав в стакане виски с содовой, Блейк сказал:

– Я и так злоупотребляю. По крайней мере, доктора ругаются.

– А зелье не спасает? – спросил Олбан, чувствуя, что начинает терять терпение.

– Лекарство? – уточнил Блейк.

Олбан поднял брови:

– Или травка.

Блейк отвернулся:

– Это уж ты хватил, Олбан.

– Да, пожалуй, – согласился он.

Оба выпили.

– А ты никогда не думал навести мосты с семьей? То есть спокойно выяснить отношения?

– Думал, – ответил Блейк. – Но тут же понимал, что это без толку.

– Похоже, у тебя ни тени сомнения.

– Да, это так. Наши пути разошлись очень давно, – сказал Блейк, опять посмотрев на небо. – И, по сути дела, разошлись слишком сильно. У меня здесь своя жизнь. У вас там – своя. Не стану притворяться, что вы мне безразличны, но уж очень мы далеки. В любом случае, решись я… сделать шаг навстречу, не думаю, чтобы это приветствовалось. А для танго, как говорится, нужны двое.

Олбан молча кивнул. Он не упоминал имя Блейка в присутствии Уин вот уже девять лет – со дня похорон Берта. И без слов было ясно: это нежелательно. Блейк по-прежнему оставался паршивой овцой. «ПНГ, мой мальчик, – ответил ему дядя Кеннард, когда Олбан коснулся этого вопроса. По-видимому, Кеннард в отличие от Уин был не столь категорично настроен против контактов с братом, но все же не поддерживал с ним никакой связи. – Несомненно, ПНГ».

– Что-что? – переспросил Олбан, не понимая.

(«Папуа – Новая Гвинея? При чем тут это, мать твою?»)

– ПНГ – персона нон грата. Иными словами, нежелательное лицо. Традиционный термин из лексикона дипломатов… – объяснил он со знанием дела, но тут же немного испортил эффект, добавив: – Или что-то в этом роде.

Олбан посмотрел на Блейка, обретающегося в дымчато-солнечном Гонконге за два года до его передачи Китаю и незадолго до наступления второго тысячелетия, и впервые искренне посочувствовал этому человеку.

– Ну, с годами люди смягчаются.

– Хочешь сказать, Уинифред хоть немного смягчилась? – посмотрев на него в упор, спросил Блейк.

– Скорее нет, – признал Олбан, которому пришлось отвести глаза.

– Ты поддерживай со мной связь, – сказал Блейк с прохладцей и вновь обратил свой взор на далекие самолеты. – И если она подобреет, дай мне знать.

Да она скорее умрет, чем подобреет, сказал про себя Олбан, зная, что это чистая правда. Через неделю он уволился из фирмы.

Погода была ужасная; над всем побережьем сильный западный ветер тащил за собой комковатое одеяло толстых серых туч, извергая полосы косого ливня и удары стихии. Олбан думал о Верушке: прячется, наверное, в своей палатке от дождя, бьющего по тонкому яркому нейлону толщиной в бумажный лист, или, что еще хуже, карабкается сквозь шквал и туман вверх по горному склону с тяжелым рюкзаком на спине. Это даже хорошо, что погода такая скверная, убеждал он себя: даже ВГ не рискнет оставаться под открытым небом. Чем хуже погода, тем вероятнее было ее возвращение, так что в некотором роде «чем хуже» означало «тем лучше». Но если она настолько упряма, или зациклена на горах, или преисполнена ненависти к его семье, что не намерена возвращаться ни под каким видом, то «чем хуже» означало «тем хуже». Не исключено, говорил он себе, глядя в окно гостиной, выходящее на утес и подернутый туманом водопад (сдуваемый сейчас вбок), что она бросит свою затею и отправится куда-нибудь в другое место, чтобы только не возвращаться сюда. Возможно, пересидит в ближайшей гостинице.

Тем временем представители «Спрейнта» приземлились в Инвернессе, но из-за шквального ветра и сильной облачности их вертолет не смог лететь дальше. Видимо, им не оставалось ничего другого, как взять машину, – наравне со всеми.

Олбан беседовал с родственниками: за завтраком, потом во время ожидания хорошей погоды и приезда остальных и, наконец, когда приехавшие уже слонялись по дому. Первоначально планировалась утренняя рыбалка на озере Лох-Гарв, но ее пришлось отменить из-за шторма, так что людям вроде как некуда было себя девать. Дети шумно развлекались в старой библиотеке, переоборудованной под игровую комнату: они сражались в бильярд и настольный теннис. Взрослые – те, кому не лень было вникать в суть дела, – знакомились с присланными «Спрейнтом» документами, в которых содержались обоснования финансовых предложений. Люди постепенно стягивались в гостиную, где было достаточно стульев, кресел и диванов, поближе к полыхающему в камине огню, словно ища защиты от бьющего по окнам шквального дождя.

В кухне, за торцом длинного стола, углубившись в свой ноутбук, сидела тетя Кэтлин, которая решила заморить червячка бутербродом с беконом и чашкой чая. Кэт, женщина довольно милой наружности при возрасте в пятьдесят один год, сняла пиджак и повесила его на спинку стула, оставшись в блузке цвета морской волны и юбке от того же делового костюма. Ее седеющие каштановые волосы были собраны в длинный «конский хвост». Она была едва ли не единственным ответственным лицом, с которым он еще не беседовал о предстоящей продаже семейной фирмы американской корпорации.

– Тетя Кэт, ты, случайно, не играешь ли в игрушки, зная, что нашей фирме, возможно, осталось жить считанные часы, а? – спросил Олбан, устраиваясь под углом к ней.

– Скажешь тоже, Олбан! – Она на миг развернула к нему свой компьютер.

Олбан сделал удивленное лицо:

– Неужели появились игры в виде бухгалтерских ведомостей? Что же будет дальше?

– Просто изучаю теперешнее финансовое положение «Уопулд груп», – пояснила она.

– И как наш добрый старый гроссбух – все еще не в красном из-за убытков?

– Черный, как червовый туз, – сказала Кэтлин и растянула тонкие губы в улыбке, глядя поверх очков. – Бухгалтерский юмор.

– Надо же! Не знал, что такой существует.

– Во всяком случае, мы сохраняем платежеспособность.

– Чтобы «Спрейнту» было удобнее заглотить нас, моя внученька.

– Значит, ты против, – сказала тетя Кэт, глядя скорее на экран, чем на него. – Я и сама думала, что ты против, и от других слышала.

– Ну, если бы дело касалось меня одного, я бы стоял намертво, но в теперешнем положении просто хочу, чтобы люди приняли правильное решение. Чтобы отдавали себе отчет в том, что делают.

– Я отдаю себе отчет, – сказала Кэт и подула на чай в кружке, прежде чем сделать глоток и откусить кусочек хлеба с беконом.

– И ты за продажу? – спросил Олбан.

Тетя Кэт покивала, чтобы не говорить с набитым ртом.

– Я – за, только не по той цене, которую нам сейчас предлагают, – сказала она. – И мои одиннадцать тысяч акций говорят гораздо громче, чем твои… – Пробежав пальцами по клавишам ноутбука, она подняла бровь. – Чем твои сто, – процедила она. – Самый минимум. Или ты просто забыл продать остаток?

– Сентиментальная привязанность. Эта последняя сотня – что-то вроде старых облигаций выигрышного займа.

– Вот именно. Тем не менее они, полагаю, дают тебе право на участие в собрании акционеров. До меня дошел слух, что ты собираешься выступить перед массами, – сказала она и откусила от бутерброда.

– Я думал созвать всех наших перед чрезвычайным собранием и удостовериться, что мы будем петь по одним нотам, понимаешь? Нет, ясное дело, такого не будет, но нам следует по крайней мере обсудить наши разногласия. Причем выступить смогу не я один, а любой из присутствующих. Например, ты, тетя Кэт. С доводами в пользу продажи.

– У меня нет твоей харизмы, Олбан, – сказала тетя Кэт без особого выражения.

– А у кого-то другого, возможно, есть, – возразил он, – и не надо рубить эти ростки на корню. – Тетя Кэт посмотрела на него. Он широко улыбнулся и сказал: – Юмор бывшего лесоруба.

– Да уж, – сказала тетя Кэт, возвращаясь к чаю с бутербродом.

Олбан поднялся из-за стола:

– Засим откланиваюсь.

Тетя Кэт посмотрела на часы и сказала ему в спину:

– Целых три минуты на кухне – и ни слова о двойной бухгалтерии. Ты делаешь успехи.

Он оглянулся, но сумел лишь ответить самым любезным жестом, на какой был способен.

Первой появилась Софи, прибывшая из Инвернесса на такси. Олбан, который в это время слонялся по холлу и время от времени выглядывал наружу сквозь входные двери в надежде увидеть мчащийся по аллее красный «форестер», поспешил с зонтом к подъехавшей машине, борясь с дождем и ветром, нападавшими со всех сторон на причудливые архитектурные формы особняка. По замыслу тети Лорен бегать с зонтами и багажом должны были дети старшего возраста, но те под шумок смылись. Олбан всеми силами старался удержать зонт в руке и не дать ему вывернуться наизнанку; только открыв дверцу такси, он понял, кто приехал.

– О, Софи. Привет!

– Здравствуй, Олбан.

Софи, белокурая и стройная, была в джинсах и в кашемировом джемпере цвета слоновой кости поверх розовой блузки. Прическа в идеальном порядке, лицо, похоже, не изменилось со времени их последней встречи, кожа изумительная, а глаза, слава богу, все еще вспыхивали спасительно-волшебными блестками зеленого.

– Спасибо, – сказала она, когда он раскрыл над ней зонт.

Поцелуя не последовало.

Он проводил ее в дом – гостей встречала тетя Лорен – и вернулся к машине за вещами. Когда тетя Лорен повела Софи в предназначенную для нее комнату на втором этаже, он последовал за ними.

– Боже мой, конечно, нет, ничего еще не упаковано, – говорила Лорен в ответ на вопрос Софи, пока они шли по коридору.

Вдруг она вся напряглась, дернула головой, будто собираясь оглянуться в сторону Олбана, и спешно поправилась:

– Ну, собственно, нет, не совсем так. Кое-что уже приготовлено к вывозу. Кое-какие… э… старые вещи. Милые сердцу… э… фамильные реликвии, представляющие сентиментальную ценность, еще кое-что по мелочи. Ага! Вот мы и пришли.

– Да, в самом деле, – сказала Софи, остановившись на пороге.

– Ванная – третья дверь слева, – напомнила Лорен.

Софи была явно разочарована, что ей отвели далеко не номер люкс. Олбан поставил ее вещи у допотопного шифоньера и направился к дверям, в то время как тетя Лорен, отчаянно краснея, приносила извинения за погоду и уверяла Софи, что Уин с нетерпением ждет встречи с ней. Софи достала портмоне, пошарила в нем, но вовремя опомнилась и со смущенной улыбкой покосилась на Олбана, который просто кивнул и вышел в коридор.