Текст книги "«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Ну все равно спасибо, что ты пошла ее навестить.

– Что-то она сказала, лежа на больничной койке, – вдруг вспомнила Берил. – Сама-то, бедняжка, вряд ли понимала, что происходит, но эту фразу выговорила вполне связно.

– Какую?

– Что он его не хотел, и в этом вся причина.

Олбан на секунду задумался над услышанным:

– Как, извини?

Берил отчетливо повторила:

– Он его не хотел, и в этом вся причина.

– Боже мой, – у него расширились глаза, – «его» – это значит меня, да?

– Мужчина, что с него возьмешь. – Берил вздохнула. – Да, очевидно, тебя. Вопрос в том, кто такой «он». И не значит ли это, что она шагнула под автобус намеренно?

– Епт… – вырвалось у Олбана. – Черт возьми, Берил.

– Перед отъездом на Ближний Восток я разыскала твоего отца для серьезного разговора. – Она помолчала. – Скажи, Олбан, у твоего отца когда-нибудь были задатки лицедея? Или отъявленного лжеца?

Олбан, недослушав, отрицательно покачал головой. Энди во всех отношениях был самым обычным, бесхитростным человеком. Довольно тихий, вероятно, немного занудливый – иными словами, не слишком общительный и несколько чопорный. Он был хорошим, заботливым отцом и, насколько мог судить Олбан, ни разу в жизни не солгал. Черт побери, когда в раннем детстве Олбан напрямую спросил его, придет ли к ним Дед Мороз, отец выложил ему все, как есть. Олбан до сих пор не мог забыть, как пришел в смятение от услышанного, и горько пожалел, что его папа в отличие от других отцов не придумал какую-нибудь правдоподобную отговорку.

– Лицедея? Лжеца? Нет, – ответил он.

– Хм. У меня сложилось другое мнение. Я тогда решила: либо в твоем отце пропадает великий актер, либо он говорит правду. Вряд ли Эндрю – тот самый «он», которого она упомянула.

– Она ведь была в полубессознательном состоянии, Берил. Скорее всего…

– Скорее всего, просто бредила, – подхватила Берил.

– Вот-вот.

– Не исключено.

Некоторое время они молчали, а потом Олбан сказал:

– Кто же тогда «он»? Дед?

– Или один из твоих дядюшек? Блейк, Джеймс, Кеннард, Грэм? Честно скажу, я терялась в догадках. И до сих пор теряюсь. Дело в том, что все они души в тебе не чаяли, особенно Берт. Если кто-то из них и не хотел твоего появления на свет, он точно переменил свое мнение, как только ты родился.

– Как бы там ни было, на дворе стоял шестьдесят девятый, а не сорок девятый год, – сказал Олбан. – Не так уж и страшно было забеременеть вне брака. Правильно я понимаю?

– По сравнению с временами моей юности – не так уж и страшно, – согласилась Берил. Но что-то в ее голосе насторожило Олбана.

– Не подумай, что знаю по собственному опыту, просто кое-кто из подружек… – Она махнула рукой.

– Их можно только пожалеть.

– А уж как они сами раскаивались!

– Ты с кем-нибудь это обсуждала? – спросил ее Олбан.

Берил снова нахмурилась:

– Только с Уинифред. Не знаю, поделилась она с кем-то еще или нет.

– Мне она ничего такого не говорила.

– Понятное дело. – Берил закрутила простыню у себя на груди. Потом отпустила, узел развязался, а ее руки бессильно упали по бокам. – Наверно, я просто старая дура, Олбан. Много воды утекло с тех пор… – Она потупилась, и Олбан с удивлением отметил, что двоюродная бабка вдруг сделалась беспомощной и уязвимой.

Но очень скоро она собралась с духом, прочистила горло и сказала:

– Ты меня не слушай. Напрасно я завела этот разговор. – Она улыбнулась; это была тихая, нерешительная улыбка, которая озарила старческие глаза и обтянутое кожей лицо, выдающее очертания черепа, желтое от прожитых лет и размеченное выпуклыми голубыми венами. – Поздно спохватилась, да? Ну что ж поделаешь. Считай, почуяла неладное и побежала, как крыса с корабля. Человек с годами дает слабину. Воспоминания давят, всяческие… тайны, подозрения… И груз их все тяжелее. – Она посмотрела на него каким-то особенным взглядом и добавила: – С возрастом это сказывается.

Тут она широко зевнула, прикрыв тонкие губы высохшей ладошкой.

– Пойду-ка я к себе. Не обессудь, что потревожила.

– Ничего страшного, – отозвался он, наблюдая, как она поправляет постель. – Берил?

– Что, дружок?

– А ты кому-нибудь еще рассказывала о проблемах со здоровьем?

– Только в самых общих чертах, милый мой. Если уж иначе нельзя – приходится людям что-то объяснять, в противном случае, – она дважды постукала себя по носу, – будут вынюхивать.

Берил выскользнула из-под одеяла.

Крошечная, худенькая, как ребенок, подумалось ему.

Профессиональным движением Берил заправила простыни.

На полпути к дверям она обернулась.

– Что это была за ахинея сегодня вечером? Насчет компании, акций и прочего? К чему Филдинг это затеял?

– «Спрейнт» хочет захватить компанию. Филдинг пытается организовать сопротивление, вроде бы при поддержке Бабули.

– Ах вот оно что… – Она задумалась. – По-моему, у меня всего-то процента два-три. А у Дорис и того нет.

– Филдинг может вам все разложить по полочкам.

– Я никогда не стану голосовать за продажу компании. – Двоюродная бабушка Берил направилась к двери, бормоча на ходу: – Могли бы хоть узнать мое мнение. – У порога она остановилась, держась за дверную ручку. – Ой, а завтра-то?

– Ты о чем, Берил?

– Вы, кажется, обещали нас отвезти на скачки в Эйр. Надеюсь, не передумали?

– Мы – с превеликим удовольствием. – Он улыбнулся.

Она уже отворила дверь, но потом, нахмурившись, помедлила:

– Это не так уж обременительно, согласись. Мы бы все равно поехали. Просто теперь можно отменить заказ лимузина.

В конце концов на следующий день за завтраком Филдингу представляется возможность провести беседу. Рано утром ему и Олу приходится идти за продуктами, из которых им самим еще и поручают приготовить что-нибудь вкусненькое (слава богу, стряпней занимается – по собственной инициативе – Олбан: кулинарное искусство Филдинга ограничивается скорее дегустацией). Старухи выглядят свежими, как огурчики, невзирая на количество шерри-бренди и персикового шнапса, которое они оприходовали накануне вечером. Филдинг чувствует себя немного помятым, хотя и умело это скрывает; у Ола слегка усталый вид (спасибо, хоть бороду подровнял, думает Филдинг. Выглядит почти опрятно. Не иначе как встречается сегодня с математичкой – любовь, куда ж денешься). По общему мнению, вчера вечером Филдинг обещал отвезти всех на скачки, хотя, признаться, сам Филдинг в этом сомневается. Как бы то ни было, ему нужно лишь убедить себя, что это вроде общения с клиентами, с будущими покупателями. Поддерживай приятную беседу. С утра обработай – за ланчем дожмешь.

Судя по всему, старушки благосклонно воспринимают его слова. Хотя позже, когда Олбан и Филдинг убирают со стола, а дамы наверху готовятся к выходу в свет, Ол говорит:

– Знаешь, Филдинг, я приехал сюда от нечего делать, но считай, что меня здесь нет, и больше я никуда не поеду ради того, чтобы агитировать за сохранение семейной фирмы. Если бы у меня была возможность поговорить с людьми, узнать их мнение, возможно, помочь им разобраться в ситуации, тогда бы еще куда ни шло.

– Братишка, ты либо поддерживаешь эту продажу, либо нет. Давай определяйся.

Олбан только улыбается:

– Глупо заставлять людей делать то, чего они не хотят, – это обречено на провал.

Филдинг не верит своим ушам. Какой наивняк!

– А чем, по-твоему, занимаются реклама и маркетинг? – втолковывает он двоюродному брату. – Заставляют людей делать то, чего они не хотят.

На скачках, в общем и целом, день проходит неплохо. Филдинг не делает ставок, что старушки расценивают как дурной тон. Даже Олбан ставит небольшую сумму (проигрывает), но Филдинг предпочитает, чтобы шансы были повыше. Нет, он, конечно, любит риск (а бизнес – это настоящий риск), но шансы на успех должны быть более ощутимыми и, положа руку на сердце, более управляемыми. Где-то погладить по шерстке, где-то подмазать, где-то подтолкнуть и так далее.

День проходит приятно, весело, на свежем воздухе; скаковой круг за побеленной деревянной оградой, словно оставшейся с прежних времен, создает приподнятое настроение; на трибунах немало колоритных персонажей: здесь, кажется, собрались все фетровые шляпы Шотландии и Северной Англии – то ли ради общения, то ли с какими-то иными целями. Ланч, кстати, тоже удался. Старушки, хмелея от джина с тоником и белого вина, с явным интересом слушают призывы Филдинга не продавать компанию корпорации «Спрейнт». Он говорит себе, что клиенты созрели. Миссия выполнена.

Ол выпивает пару рюмок, но потом переходит на воду. Как и следовало ожидать, у него сегодня свидание с этой математичкой и он не хочет приходить в непотребном виде. И все же Филдинг уверен, что Олбан прикладывался к фляжке Берил, чтобы отметить единственный в тот день выигрыш. За руль, конечно же, садится Филдинг, и если дорога до ипподрома была одно удовольствие, то выехать с парковки оказывается чертовски сложно.

– Терпеть этого не могу, – говорит Филдинг, когда их машина, бог знает, какой по счету, застревает в многосотенной очереди на выезд.

Должна существовать платная парковка, с которой можно выехать в любой момент; за это не жалко и заплатить, считает он. И почему эти чокнутые бабки не VIP-персоны? Олбан, хоть и сидит с ним на переднем сиденье, не отвечает. Берил и Дорис сидят сзади и уже предупредили, что им срочно нужно по-маленькому, а иначе будет поздно. Между тем обеих уже клонит в сон. Это может обернуться либо желанной отсрочкой, либо печальными последствиями для салона автомобиля.

– Ненавижу чувствовать, что я где-то застрял, – твердит он, нависая над рулем, – ненавижу очереди, ненавижу, когда меня пасут, запирают, погоняют, как в стаде. Терпеть не могу… это ощущение застоя.

– Как ты сказал, дружок? – среди прочих звуков раздается голос Берил.

В машине играет какая-то классическая фортепьянная тягомотина – Филдинг приобрел этот диск, чтобы производить впечатление на клиентов; сейчас он понадеялся, что это отвлечет старушек от мыслей о мочевом пузыре.

– Терпеть не могу это ощущение застоя, – повторяет он во весь голос и раздраженно сигналит.

– Мм? А? Неужели? – в полусне или в подпитии переспрашивает Дорис. – Стоя?

– Он не может терпеть… – начинает растолковывать Берил.

– Понимаю. Мы с тобой – тоже, дорогуша.

Олбан поворачивается к ней, его разбирает хохот. Берил тоже хихикает.

Филдинг качает головой. Определенно фляжка была лишней.

– Вопросы и ответы – это не полюса магнита. Одно не всегда предполагает другое. Есть множество вопросов, не имеющих ответа.

С этими словами она берет его правую руку и внимательно изучает в закатном свете, проникающем из окна над кроватью. Большим пальцем поочередно гладит кончик каждого пальца его руки.

– Так чувствуешь? – спрашивает она.

– Вроде да.

Она нежно целует каждый палец, слегка размыкая губы.

– А так?

– Угу. А за что их целовать?

– Может, я обладаю магическими целительными способностями, – объясняет она и пожимает плечами, отчего бледные груди слегка покачиваются. – Да что терять?

Верушка Грэф наполовину чешка, и иногда, очень редко, он отмечает, что она как-то особенно строит предложения. Он чувствует, что это «Да что терять?» войдет в его коллекцию фраз-талисманов, потаенных знаков отличия и обожания.

Такая же коллекция осталась у него от Софи. Хранится до сих пор в неприкосновенности, хотя порой хочется ее забыть.

Верушка Грэф – высокая блондинка; сейчас она отращивает свои крашеные в черный волосы, и у корней виден естественный цвет. У нее скуластое лицо, волевой нос с изящно вырезанными, изогнутыми ноздрями и широко посаженные глаза; когда эти васильковые глаза распахнуты – а такое бывает почти все время, – с ее лица не сходит иронично-изумленное выражение.

Олбану видно, что у нее на левом боку, на участке шириной с ладонь, слегка загорелая кожа прочерчена тонким сплетением неглубоких шрамов. Они переходят на спину полузабытой рождественской татуировкой, привезенной из Таиланда, где ее волной протащило по коралловым рифам вблизи острова Такуа-Па, к северу от Пхукета.

В ее движениях подчас сквозит легкая неуклюжесть, будто ей мешают длинные ноги и руки, но это впечатление развеивается, когда она занимается спортивными упражнениями; что-то в ней есть от застенчивого подростка, который еще не знает сам себя.

– Разве это не зависит от постановки вопроса? – спрашивает он.

– Наличие ответа? – Ее глаза все еще закрыты. – Конечно, зависит. – Она умолкает. Немного хмурится, и между светлыми бровями появляется морщинка, единственная на ее лице. – Хотя для того, чтобы точно сформулировать вопрос, иногда приходится вначале на него ответить. Что не всегда решает проблему.

– Вопрос касается моей родни. У нас проблемы вообще не решаются.

– Интересная у вас семья. Но мне понравились те, кого я видела.

– Тебе понравились те, кого, по моему мнению, безопасно было с тобой знакомить.

– Оберегаешь своих! Как ты заботлив. – Она открывает глаза и, ухмыляясь, смотрит на него. А про себя думает, что хватила через край.

– Конечно, – говорит он. – Я ведь прежде подумал. Выбрал, кого ублажить.

– Меня очень легко ублажить.

Ей тридцать восемь, она старше его на два года. Он помнит, как удивился, когда через несколько дней после их знакомства в безликом китайском отеле она заговорила о своем возрасте. А еще он помнит, что эта разница в возрасте его слегка расстроила, поскольку он для себя постановил, что девушки у него всегда будут моложе. Что за ерунда? С чего он так решил?

Он не перестает удивляться, что у них завязался роман, – и не только потому, что чувствует себя битюгом рядом с чистокровной, породистой лошадкой. Она высокая блондинка (точнее, чаще всего блондинка и определенно была блондинкой в день их знакомства в Шанхае), стройная, с маленькой грудью и узкими бедрами, а ему тогда нравились пышные, чувственные женщины с рыжими или каштановыми волосами. Она не имеет ни малейшего желания заводить семью, а он все еще лелеет тайные мечты стать отцом, главой семейства. Она математик, преподает в университете, увлекается спортом и совсем не интересуется садоводством: в ее аккуратной, полупустой квартире нет ни единого зеленого ростка; кроме того, они поссорились и чуть было не расстались из-за чертовой войны в Ираке: он поддерживал военные действия, хотя и без энтузиазма, с разными оговорками (а теперь и вовсе отказался от этих убеждений, стал еще циничнее, чем прежде), она же с самого начала была против войны, потому что после одиннадцатого сентября поняла, что под предлогом кары за жестокость будут твориться еще большие зверства.

В то время он посчитал такое мнение чересчур циничным, а теперь надеялся, что это будет последней иллюзией в его жизни.

Она живет на последнем этаже многоквартирного дома в Пэтрике. Старые дымоходы навсегда потухших каминов оставили на стенах вековые следы копоти, вернуть зданию первоначальный розовый цвет могла бы только пескоструйная чистка. До этого района пятнадцать минут ходьбы от дома Берил и Дорис и чуть больше – от университета. Из окон квартиры частично открывается вид на реку и невысокие холмы за Пейсли.<sup>1919
  Пейсли – небольшой город к юго-западу от Глазго.


[Закрыть]</sup> Жилье полупустое, мебели – необходимый минимум, телефона нет, телевизора нет. Зато есть радио и миниатюрный CD-плеер, а рядом, на полках небольшого стеллажа, – Бах, Моцарт, Бетховен и полное собрание альбомов Led Zeppelin. На окнах – ни занавесок, ни штор: она любит просыпаться с рассветом, а в разгар лета, когда солнце встает слишком уж рано, пользуется маской для сна, позаимствованной у «Эр Франс».

Все это странным образом контрастирует с обстановкой ее университетского кабинета, где царит невообразимый беспорядок: там громоздятся три разных компьютера, пять мониторов (от массивного электронно-лучевого старья до самого прогрессивного жидкокристаллического чуда техники), два телевизора, лекционный проектор и шкаф-кубик, в который засунуто с десяток одинаковых красно-серебристых лавовых светильников в форме космических ракет. Нашлось место и для растений: здесь прижились скромная юкка, пара базиликов и небольшой кактус, похожий на подорвавшийся на мине мяч для гольфа. Все это было ей подарено, а она забывает поливать – надежда только на коллег. Единственное сходство с квартирой состоит в том, что в кабинете никогда не закрываются жалюзи. Она заявляет, что характер работы постоянно вынуждает ее смотреть в окно, потому что иначе невозможно думать, а жалюзи только мешают, в какой бы точке кабинета она ни находилась.

Выросла она в Глазго, учиться поехала в Трир, потом закончила аспирантуру в Кембридже по специальности «геометрия», хотя в последние годы приобрела привычку качать головой по прочтении нового плода с очередной ветви бурно растущего математического древа и бормотать: «Надо было идти в теорию чисел».

Время от времени она ввязывалась в сложные и порой невероятно жаркие дискуссии на интернет-форумах, обсуждая с далекими от ее рода деятельности незнакомцами природу сознания и такие головоломные, туманные вопросы, как: «Где искать числа?» («Там, где вы их оставили?» – подсказал как-то Олбан). Этот вопрос так и остался нерешенным; она обсуждала его с парнем из Университета Сент-Эндрюс, интересовавшимся философией математики – специальностью, о существовании которой Олбан даже не догадывался, но сейчас узнал с каким-то смутным удовлетворением.

Однажды у нее в гостиной он выдвинул какой-то глубокий ящик и обнаружил коллекцию из четырех десятков пресс-папье венецианского стекла. Они отличались затейливой, яркой, радостной цветовой гаммой.

– Почему ты их прячешь? – спросил он, поднеся к свету одно из них.

– Пыль собирают, – нехотя объяснила она, лежа на диване.

Они играли в шахматы, и она обдумывала следующий ход. Из двадцати партий он выиграл только одну и втайне надеялся обставить ее хотя бы еще разок.

Единственная ее дорогостоящая причуда лежала, можно сказать, под ногами: она любила восточные ковры – чем сложнее орнамент, тем лучше, а потому голые доски пола скрывались под персидскими, афганскими и пакистанскими коврами. По современным стандартам, комнаты у нее были огромной площади, однако всего две – спальня и гостиная; место на полу практически уже кончилось, и она начала развешивать ковры на стенах, от чего дом стал более уютным и меньше походил на клетку, думал Олбан. Хотя квартира все же выглядела довольно аскетично.

Такая строгость распространялась и на ее одежду. Обычно она ходила в белой рубашке, черных брюках и пиджаке. У нее было десятка три практически одинаковых белых блуз-рубашек, примерно дюжина брюк, а также несколько пар черных джинсов и штук шесть черных пиджаков, о каждом из которых, за исключением кожаного, можно было сказать, что они от одного и того же костюма. Из обуви она предпочитала шнурованные ботинки на низком каблуке. У нее было черное пальто и две пары черных же зимних перчаток. Этот гардероб венчала черная шапка-ушанка, которая подошла бы для туристского похода, но она извлекалась на свет только в трескучие морозы.

Для торжественных случаев, когда обойтись любимыми брюками с пиджаком не получалось, она держала в шкафу длинное черное платье и маленькое черное платье. Однако, по ее собственной оценке, если она не расхаживала голышом и не занималась спортом, то в девяносто девяти процентах случаев оставалась верна своему привычному черно-белому виду.

– А во время отпуска? – спросил он тогда.

– Отпуск не в счет, родной.

Один раз – один-единственный раз – он видел ее в макияже, когда подружки накрасили ее перед университетской вечеринкой. Он тогда подумал, что она сделалась умопомрачительно эффектной, но перестала быть собой. Потом она сама говорила, что с непривычки была как в маске и терпела ужасные неудобства.

А так она не только не красилась, но даже не носила с собой расческу или щетку для волос. Олбан несколько раз наблюдал ее утренний туалет: она споласкивала лицо водой, рьяно его терла, промокала полотенцем, а затем погружала влажные пальцы в коротко стриженые волосы.

И все.

После спортивных тренировок она принимала душ. Она играла в сквош и при этом носилась по площадке «смертельно раненным гепардом», как выразился лектор по английской литературе, с которым Олбан разговорился в гостях, – субъект с перевязанным ухом и подбитым глазом. У нее был горный велосипед, который она держала в коридоре, где он между поездками ронял на пол засохшую грязь. В женской университетской сборной по футболу она была голкипером, чертовски хорошо играла в крикет, хотя считала, что крученые удары даются ей неважно, и время от времени выходила на поле для гольфа с друзьями по клубу ее покойного отца, каждый из которых был старше ее. Несколько лет она занималась греблей на реке Клайд, но бросила после того, как задела веслом труп подростка-самоубийцы и упала в воду рядом с его телом. Она мечтала о скалолазании, но боялась высоты. Начала ездить в горы именно для того, чтобы преодолеть эту позорную слабость, вопреки здравому смыслу и советам специалистов, но проблема заключалась в том, что высота была ей противопоказана, и в конце концов ей пришлось сдаться и ограничиться простыми горными прогулками, да и то как можно реже смотреть вниз.

Она обожала танцевать, хотя в танце была на удивление неграциозна.

Олбан знал как минимум о двух безнадежно влюбленных в нее коллегах по математическому факультету.

Еще у нее была парочка более или менее постоянных любовников кроме него, и ему было известно, что оба отличаются хорошим, спортивным телосложением.

Прежде был и еще один, но его жизнь унесло цунами.

Ее овдовевшая мать тоже жила в Глазго. Юдора, невысокая, энергичная женщина, работала в библиотеке Митчелла; она одевалась и двигалась с такой элегантностью, которой, как подозревал Олбан, ее дочь давно не пыталась соответствовать или подражать.

– Итак, мистер Мактилл, – любовно произносит Верушка, бережно выпуская его руку и тут же вновь поднося ее к губам, чтобы еще раз поцеловать поочередно каждый палец. – Твоя семья, как гидра, снова поднимает голову. Как тут действовать?

– Наверное, никак, – говорит он, пристально следя за движениями ее рта. У нее полные розовые губы. – Компанию продадут, распад семьи продолжится, мы перестанем притворяться, что это кого-то заботит, перестанем ломать голову над тем, кому доверять руководящие должности – своим же родственникам или людям со стороны, которые хоть немного разбираются в деле, а в результате компания станет более жизнеспособной и прибыльной под крылом корпорации «Спрейнт»; некоторые из нас будут сидеть на своих деньгах, состарятся и заведут себе хобби, другие вложат средства в собственный бизнес или в чей-нибудь еще и получат большие доходы, а третьи вложат и потеряют. Наш нынешний статус и все, что для нас важно, развеется по ветру. – Его взгляд уже не направлен на ее губы, вместо этого он смотрит ей в глаза: она таращится, изображая косоглазие. – Что такое? – спрашивает он.

– Это не то, что я имела в виду.

– Ты имела в виду Берил?

– Вот именно – Берил и ее рассказ.

– Знаешь, я хотел забыть об этом, проигнорировать.

– Глупый. – Она кладет его ладонь себе на ложбинку между грудей.

– Скорее всего, это чепуха.

– Что же ты боишься копнуть эту чепуху?

– Ничего я не боюсь.

– Боишься, Олбан, – бросает она, но тут же улыбается, чтобы смягчить свою резкость. – Ты много чего боишься в своей семье.

Было чуть позже семи, когда он зашел за ней на математический факультет. Только в ее кабинете горел свет и шла работа: все остальные преподаватели либо еще не вернулись из отпуска, либо нашли в субботний вечер более увлекательные занятия, она же разгребала кучу писем и электронных сообщений, накопившихся за время ее поездки на конференцию в Хельсинки. Они не виделись месяца два и чуть было не занялись сексом прямо в кабинете, но она посчитала, что это будет неподобающе (да, иногда она вворачивала такие словечки). И они благоразумно поспешили к ней домой.

Позже он рассказал ей, как был уволен из-за синдрома белых пальцев, как оказался в чужой квартире в Перте, как туда внезапно заявился Филдинг с новостями о делах компании, как Берил среди ночи пробралась к нему в спальню и он со сна заподозрил черт-те что, потому что бабка полезла к нему в постель, хотя бояться, конечно же, было нечего.

– С этой семейкой надо быть начеку, – словно защищаясь, сказал Олбан.

– Ты постоянно это говоришь. Между прочим, в твое отсутствие мы с мамой пару раз приглашали старушек на чашку чая с пирожными. Очень мило посидели.

– За чашкой чая?

– Нет, ну другие напитки тоже были, к пирожным, – сознается она. – И твои родители – они тоже очень славные.

Энди и Лия проезжали через Глазго пару лет назад, когда Олбан жил у нее. Верушка сама настояла на знакомстве, пригласив их и свою маму. Они вместе пообедали. Мысль о предстоящей трапезе приводила его в ужас, но обед прошел на удивление хорошо.

– И эта пара из Гарбадейла, – продолжает она. – Помнишь, мы остановились там на чай после восхождения на Фьонавен и Аркл…

Он помнит обе горы и еще безумный, сверхчеловеческий темп, с которым она брала каждый склон. Помнит он и тех, о ком она ведет речь.

– Это персонал, – говорит он. – Обслуга, а не члены семьи. Я сто раз перепроверил, что Бабули не будет дома.

– Ну не важно. И Филдинг тоже ничего.

– Нет, Филдинг – мудак.

– Брось ты. По-моему, он относится к тебе с уважением.

– Да ну? – Олбан неподдельно изумлен. – Подожди, ты еще не встречалась с Бабулей.

– Верно, у тебя же есть бабушка. По твоим рассказам, занятная личность.

– От нее исходит опасность химического и биологического поражения.

– Ах ты! Бесстыжий! – прикрикивает она и больно щиплет его за сосок.

Он шипит и трет пострадавшее место.

– Это твоя родная бабка, – негодующе заступается за нее Верушка. – Она дала жизнь твоей бедной покойной матери.

– Ага, а помимо нее – семи уродцам и психам.

Ее занесенные для новой кары пальцы угрожающе нависли над его соском, все еще ноющим от жгучей боли. Он перехватывает ее запястье, чувствуя, как она вытягивается вдоль его тела.

– Сейчас получишь за каждого! – грозит она, примеряясь к той же мишени.

– Ну, перестань! – говорит он. – Хорошо, не все они сумасшедшие. Попадаются нормальные.

Он с опаской отпускает ее руку. Она делает выпад, и он снова смыкает пальцы у нее на запястье. Она очень сильная, но он сильнее. У него уже закрадываются сомнения, надолго ли его хватит – он ведь больше не валит лес, так надо бы хоть спортом заняться. Наконец она смеется и отводит руку.

– Итак, – говорит она, – куда теперь держит путь ваша презентация?

– Филдинг хочет поговорить с моим отцом и со своим. Значит, в Лондон.

– Ты едешь?

– Скорее всего, нет. По-моему, это бесполезно.

– Боже мой, – говорит она, изображая скуку. – Опять за свое.

Он трет лицо.

– Прости. Ну не тянет меня туда ехать.

Какое-то время она молчит. Он почти слышит, как у нее в голове дружно строятся логически связанные ряды четко сформулированных вопросов. Но в основе их все тот же краеугольный камень: «Чего ты хочешь добиться? К чему стремишься?»

Если старательно отвечать на каждый поставленный вопрос в отдельности, то обнаруживается гигантская пропасть между ответами. Эта уловка срабатывает безотказно, но его каждый раз с души воротит. Действительно, она говорит с ним как на семинаре, менторским тоном, который напоминает ему, как она когда-то пыталась заставить его разобраться в своих мыслях и чувствах.

– Тебя волнует, – спрашивает она, – что семейный бизнес может быть продан этой корпорации?

Он задумывается. В последнее время он не раз задавался этим вопросом.

– В какой-то мере, – отвечает он и морщится, понимая, как беспомощно это звучит.

– Угу, – говорит она.

И он кожей чувствует, что она хочет вернуться к первому вопросу или подойти к нему с другой стороны, чтобы получить определенный или хоть сколько-нибудь осмысленный ответ, прежде чем задать следующие вопросы.

– И как прикажешь понимать «в какой-то мере»?

– Да не знаю я, не знаю! – Он повышает голос, возмущенный не столько ее почему-то неуместной логикой, сколько своей жалкой неуверенностью.

Еще одна пауза.

– В любом случае, – говорит она, и по ее тону он понимает, что попытки логического анализа на время оставлены, – ты должен поехать на семейный сбор в Гарбадейле.

У него екает сердце. Он и сам это знает, и прокручивает в голове, и мучается от неизбежности предстоящего. Но ему требуется ее одобрение, чтобы ехать в Гарбадейл, хотя он постоянно твердит, что в гробу видел это место и всячески его избегает. При том, что у него есть эта красивая, умная, любящая женщина, которая лежит сейчас в его объятиях, он все еще хочет увидеть Софи, сделать над собой усилие, заново объясниться, попытаться искупить прошлое, перечеркнутое каким-то странным бездействием, разбудить хоть какое-то чувство, хоть крупицу признания.

А если честно, он все-таки хочет снова увидеть своих полубезумных родственников, и не важно, что они надумают по поводу продажи компании. Когда-то он питал к ним детскую любовь, тянулся к семье, которую составляли они все вместе, а потом начал ненавидеть их по отдельности и семью в целом. В какой-то момент сделал попытку воссоединения, стал работать в компании и почувствовал, что благодаря этому снова вливается в семью, но долго не вытерпел и ушел, причем продажа части акций «Спрейнту» стала лишь удобным предлогом; но ему все еще небезразлична семья, она влечет его к себе, и он знает, что внутри него живет подросток, который, к стыду своему, очень сильно нуждается в одобрении, а вместе с тем, и это главное, хочет, чтобы его приняла – когда-нибудь, как-нибудь – та девочка в саду, его потерянная любовь, Софи.

Верушка смотрит на него. Он отводит взгляд.

– Ты же знаешь, чего хочешь, – мурлычет она, как бы шутя.

– Возможно, это и есть веская причина к ним не соваться.

Она фыркает:

– Ты должен больше доверять своим инстинктам.

– Инстинкты подводили меня куда чаще, чем доводы рассудка. – Он сам удивлен, что в его голосе вдруг прорывается досада.

– И все же съездить надо, – говорит она, то ли не улавливая его тона (что на нее не похоже), то ли придерживая язык. – Заодно и поспрашиваешь родных. Выяснишь, что стоит за словами Берил. Она ведь тоже приедет, на пару с Дорис?

– Скорее всего. Думаю, они уже намылились ехать с Филдингом, на его машине. Из вежливости могли бы сказать ему заранее, но это вряд ли.

Потом она вдруг спрашивает:

– А твоя старая любовь?

Вопрос без нажима.

– Софи, – вздыхает он.

Его взгляд поднимается к окну. Верушка специально поставила кровать так, чтобы читать при дневном свете, а еще – чтобы подставлять лицо легкому, прохладному сквознячку, особенно зимой. Планировка спальни на это не рассчитана, поэтому ни читать, ни охлаждаться толком не получалось, но тем не менее.